Текст книги "Дневник. 1917-1919"

Российские правители и их приспешники носятся взад и вперед между Харбином и Гродеково и только на экстренных поездах; иначе как с extra господа министры гродековского тупика и генералы несуществующих российских войск не ездят; в этом ведь специфическая сладость власти и реальное проявление своего провиденциального назначения. То, что всё это обращает всмятку всё движение по дороге, жрет жалкие запасы топлива и отбирает с графика локомотивы, никто из вновь вылупленных министров не думает – их мозги и сердца от таких несоответственных высоте их положения мыслей надежно застрахованы. Ну, что такое правильность движения пассажирских поездов или нормальный экспорт на Эгершельд сравнительно с тем, что какому-нибудь сановнику нужно проехать в Харбин или Гродеково по делу, не стоящему скорлупы от выеденного яйца! Достаточно повелеть.

Обыватели – из фрондирующих – не без ехидства подчеркивают факт весьма широкого пользования казенными автомобилями законными юнонами разных юпитеров местного Олимпа; указывают, что стоимость автоверсты перевалила уже за 15 рублей золотом и что болтание этих юнон по лавкам харбинской пристани имеет очень мало отношения к делу спасения России.

3 августа. Плешкова во Владивосток пустили, но попросили сейчас же уехать обратно; кто-то его надоумил разразиться «обращением к чехословакам», оконченным неизвестно почему «Да здравствует великая, свободная и могучая Россия». Набрали по привычке готовых фраз из старого приказного склада и второпях позабыли, что «оная сентенция не к данному аксиденту относится».

Сюда приезжал командующий восточной группой чехословаков генерал Дитерихс, вызывал на свидание Семенова, но тот под разными предлогами уклонился; ему с чехами не по пути, потому что тогда придется невольно «призакониться», что и ему, и его антрепренерам, и его приспешникам совсем некстати.

От ожиданий и неудовлетворенного до сих пор аппетита температура у местных реакционеров поднялась; некоторые впали в берсеркерский раж и вызывают тени Ренненкампфа и Меллер-Закомельского; напрасно они тревожат эти тени, так как у Семенова и Калмыкова уже воспитаны такие чемпионы по карательной части, перед которыми оба старые усмирителя являются белогубыми щенками.

4 августа. Сведения из Пекина подтверждают факт убийства государя и всей его семьи. Для той каторжной сволочи, которая именовалась Екатеринбургским совдепом, не могло быть большего наслаждения, как уничтожить то, чему поклонялась прежде вся Россия; им, как сатанистам, нужно было сотворить нечто подобное осквернению Святых Тайн, дабы отличиться среди подобных себе красных гадов.

Сегодня в соборе была отслужена панихида, на которую всё большое начальство постаралось опоздать, чтобы не портить себе на будущее репутации; был только генерал Плешков.

«Правительство» начинает приручать местную оппозиционную печать (приемы по этой части всегда одни и те же). Сотрудник газеты «Новости жизни» некий Клиорин, очень злое перо, здорово пробирал Хорвата; тогда его пригласили в Гродеково, милостиво с ним беседовали, после чего он вернулся и написал очень благосклонную для гродековской комбинации статью. Злые языки называют даже, во сколько обошлась гродековской кассе вся эта поездка.

5 августа. По улицам потоки дождя, а в среде обывателей – потоки слухов и сплетен. Главные источники всяких сенсаций – это штаб российских войск, коридоры управления дороги, иностранные военные миссии, а по вечерам – железнодорожное собрание.

Вечером в правительственных кругах – великое ликование по случаю полученного сообщения о переезде правительства во Владивосток. Слушая самые разнообразные разговоры, всё более убеждаюсь, что многие харбинцы, не испытавшие настоящей революции и не видевшие развала фронта, до сих пор не понимают того, что произошло с Россией; они до сих пор уверены, что достаточно появиться новому Петру Аркадьевичу и властно на всех цыкнуть, как большевики и иже с ними попрячутся, все супротивные покорятся под нози[62]62
  Окончательно, совершенно.


[Закрыть], и восстановится прежнее тягуче-серое течение российской жизни под опекой решительного начальства над затихшим и загнанным в старые перегородки обывательским стадом.

В своем ослеплении они не замечают, что старые перегородки разбиты вдребезги, что старых бичей и скорпионов уже нет и что стадо уже почувствовало свою дикую силу, за починенные наспех огорожи[63]63
  Изгородь (нар.-разг.).


[Закрыть] лезть не намерено и никакими посулами и приманками его туда не загнать.

6 августа. Хорватский Харбин ликует, так как официально объявлено, что 4 августа временный правитель и правительство прибыли во Владивосток; в собрании какой-то усердный старатель договорился до того, что соединил это событие с праздником Преображения (намекая на преображение России), на что получил реплику какого-то мрачного пессимиста, что православные праздники празднуются по старому стилю.

Хочется, чтобы трехнедельное сидение на гродековских путях научило чему-нибудь дельному ту кучку людей, которые возомнили себя способными взвалить на себя ответственность всероссийской власти, не имея на то иных прав, кроме собственного дерзания.

Вечером официально сообщено о высадке во Владивостоке английского десанта и опубликована японская декларация по поводу посылки войск в Сибирь; декларация очень туманная, что вполне естественно, так как японцам надо сохранить для будущего шансы толковать ее так, как будет для них выгоднее.

Несомненно, наступают интересные и чреватые последствиями дни; несомненно также, что события должны будут выдвинуть на первый план Хорвата, и весь вопрос в том, найдется ли в нем то, что так остро нужно сейчас руководителю возрождающейся русской власти.

Вечером в железнодорожном собрании очередная драка офицеров, кончившаяся грандиозной попойкой.

7 августа. Неприятное сообщение о том, что у чехов на хабаровском направлении произошла какая-то довольно крупная боевая неудача; это весьма возможно, так как лесисто-болотистая местность к северу от озера Ханка дает много выгод для партизанской войны и представляет много опасностей для чехов, непривычных к нашей уссурийской тайге.

Все чающие движения воды бросились во Владивосток, чтобы не опоздать при раздаче теплых мест.

8 августа. Разговаривал с приехавшим с линии офицером, который рассказывал, что ежедневно мимо станции, на которой он служит, проносятся экстренные поезда; проходящие на восток эшелоны разных организаций невероятно безобразничают, никого не слушают, задерживают отправку поездов и на малейшее возражение угрожают поркой.

Желая привлечь на свою сторону Семенова, Хорват произвел его в зауряд-генералы; первая приставка очень подходящая, ибо всё у нас здесь заурядного, если не хуже, качества.

В этом производстве сказывается вновь дряблая и ищущая компромиссов личность кандидата в Дмитрии III; Хорват знает, что такое Семенов, понимает весь его вред и, вместо того чтобы применить к нему власть, идет на недостойные власти заискивания и жалкие от имени власти подачки. Семеновцы говорят, что их атаман такого опереточного и обидного производства не примет и Хорват останется при конфузе; и поделом, ибо, если уже хотел привлечь известную силу на свою сторону, то не следовало половинничать и прибавлять злую и обидную прибавку.

Медлительность союзников и неопределенность положения чехов начинают вызывать раздражение даже старых офицеров, и в их среде приходится уже слышать разговоры, не пора ли начать петь Wacht am Rhein[64]64
  Die Wacht am Rhein – «Стража на Рейне», немецкая патриотическая песня XIX века, ставшая популярной в Первую мировую войну.


[Закрыть], соединиться с немцами и при их помощи восстановить Россию.

Один из начальников старших штабов, которого я спросил, зачем они так раздувают формирование высоких штабов и учреждение старших, для дела не нужных должностей, ответил (он очень прям и откровенен): «Сие нужно для флага и для получения содержания: надо же как-нибудь кормиться».

9 августа. Северо-Американские Штаты обнародовали декларацию, которой обещается полная неприкосновенность русской территории; очевидно, это камень в японский огород, ибо огромные массы российской обывательщины очень мало в таком сохранении заинтересованы; ведь русский патриотизм, как доказала революция, существовал только в донесениях губернаторов и исправников, в описаниях рептильной печати и в холопских излияниях черносотенных организаторов, работавших за тайные субсидии.

Послезавтра ожидается прибытие в Харбин первого эшелона японских войск.

Из разговоров приезжающих из Гродекова и из разных подробностей становится несомненным, что все легенды, распространявшиеся здесь хорватовскими сторонниками по поводу инспирации союзниками гродековского выступления, были сплошным вымыслом и что это выступление было самостоятельным действом. Вместе с тем ясно, что признания нет и не будет; Хорват в беседе с сотрудником «Новой жизни» заявил, что «дело не в признании, а в деловых отношениях». Не блестящая это перспектива, ибо союзники находятся в деловых отношениях и с совнаркомами.

10 августа. Правительство перебралось во Владивосток без своей армии, которая осталась стоять на разъездах около станции Гродеково; при попытке этой «армии» продвинуться к Никольску у ней произошло столкновение с чехами и есть убитые; виновником считают нетрезвое состояние начальника штаба российских войск генерала Хрещатицкого, который, как говорят, отрешен Хорватом от должности.

Идет такая нелепая неразбериха, что многие разумные люди, даже очень реакционно настроенные, начинают кукситься и терять надежду на улучшение.

Прибывшие из Владивостока говорят, что правительство сидит где-то на Эгершельде на запасных путях в самом нелепом положении, так как во Владивостоке имеется своя автономная власть в лице земской управы, объявившей себя единственно законным наследником всех исчезнувших правительств.

11 августа. Слухи о столкновении с чехами подтверждаются; говорят, что Хрещатицкий в разгаре кутежа приказал весьма решительному ротмистру Враштилю оттеснить чехословаков, закрывавших путь для движения на Никольск, при этом часть русских солдат отряда Враштиля отказалась идти против чехов, за что их тут же нещадно выпороли; выпороть, конечно, следовало тех, кто отдавал такое приказание.

Из рассказа одного добровольца, прибывшего из Забайкалья, узнал, какие безобразия там творятся: при выступлении в экспедиции прежде всего заботятся о запасах вина и кузинах милосердия, все растраты покрываются из казенных сумм; при малейшей опасности начальство и штабы удирают на китайскую территорию, бросая мелкие отряды на собственное их попечение.

Газеты передают, что Приморская земская управа обратилась к иностранным консулам с просьбой убрать из пределов Приморья хорватовские отряды, которые чинят над населением разные безобразия и насилия и жгут целые деревни. Земцы умело собрали и размазали единичные случаи, бросив скверную тень на все отряды белого знамени.

Таковы результаты дряблости Хорвата, не сумевшего не допустить посылки в пригродековский район карательных отрядов, составленных, как на грех, наполовину из китайских хунхузов. Вместо закона, порядка и хлеба новоявленная власть принесла с собой населению порку, сожжение деревень, расстрелы и насилия. Всё, что сделано единичными недостойными представителями власти, ложится на самую власть; Хорват же не мог не знать, кого посылают в эти карательные и разоружительные экспедиции, и должен был понимать, что всё будущее принятой им на себя власти будет зависеть от итогов первого ее соприкосновения с местным населением.

12 августа. Получил телеграмму от Флуга с просьбой приехать во Владивосток для переговоров; решил ехать, хотя мало надежды, чтобы я там мог пригодиться – слишком уже радикально расходятся мои принципиальные взгляды с тем, что там считается допустимым; запеть ту же песню я не могу, а работать все время против общего направления бесцельно и даже вредно; с Флугом у меня взгляды общие, мы одной школы, но насколько положение Флуга самостоятельно и авторитетно, я не знаю. Поехать во всяком случае интересно – посмотреть на Владивосток, познакомиться со всей тамошней обстановкой и работающими там минами и контрминами.

13—14 августа. Проехался в современном невероятно грязном и битком набитом вагоне. В пути встретили несколько чешских эшелонов: по внешности в большом порядке, но не имеют обозов, что привязывает их к железной дороге; артиллерии очень мало, а то, что есть – образца 1900 года и еще древнее.

На Пограничной стоят наши эшелоны так называемого Туземного полка; вид отвратительный, кругом невероятная грязь, по внешности какие-то подозрительные оборванцы; часть эшелонов приткнута на разъездах; кругом ни деревца, вокруг вагонов кучи отбросов и экскрементов; вагоны похожи на мусорные ящики; половина солдат состоит из хунхузов-китайцев, которые вследствие жары сидят и ходят в костюмах Адама.

И в то же время на Пограничной стоят китайские войска, поразившие меня своим приличным видом и внешней дисциплинированностью.

Еще в Харбине бросалось в глаза, что китайцы в китайских войсках одеты по форме и внешне подтянуты, в то время как китайцы-солдаты на русской службе ходят, напоминая фронтовых товарищей 1917 года – грязные, оборванные, в расстегнутых шинелях, представляя собою каких-то босяков с Хитрова рынка.

На гродековской платформе целое гуляние; много подмазанных сестриц, больше бальзаковского возраста, окруженных роями юных и пожилых жеребчиков весьма расхлёстанного вида. На Таловом разъезде стоит штаб российских войск, имея в хвосте два вагона с машинистками.

За Никольском стали встречать японские эшелоны – подтянутость и порядок образцовые; люди сидят в вагонах, напоминая желто-зеленые с красным кирпичики; часть в полной готовности, имея винтовки в руках.

В Никольске встретил одного из новоявленных политических деятелей полковника Бутенко, которого знаю по Владивостоку как начальника учебной команды 33-го Сибирского стрелкового полка; он состоит сейчас начальником гарнизона в Никольске как офицер войск, признающих власть Приморского земства; вовлечен в политику, уверяет, что сами крестьяне просят произвести очередной набор и восстановить армию; вообще, видимо, попал в число тех, кого революция окрылила, увлекла в незнакомые сферы делового и партийного политиканства и разожгла честолюбие, показав, что дерзающему возможно выбраться на места, бывшие прежде недоступными.

Видимо, он уже давно сбился с нормального пути военной беспартийности и пел мне на разные темы, пытаясь поразить грандиозностью планов и проектов; по-своему искренний, пылкий, он напоминал юных комиссаров типа Станкевича, Виленкина, Артамонова и других, которые мечтали, что юность и смелость достаточны для того, чтобы руководить массами и творить новую жизнь; вовлеченный уже в борьбу, он заразился многими скверными приемами и отклонялся от истины как в изображении фактов, так и по адресу политических неприятелей. Я только слушал и временами поддавал ему жару, памятуя старую истину, что у каждого человека есть такое место, от щекотки которого он становится сугубо словоохотливым и откровенным, сам того не желая.

В общем, убедился, что передо мной довольно безграмотный, свежепросоленный любитель по части действенного политиканства новой формации, с оттенком искренности и желания – ради собственного честолюбия – достигнуть хороших и здоровых результатов.

От Никольска ехал в вагоне местного контролера движения, который передал мне недавно слышанный им лично разговор рабочих, передававших друг другу полученные от комиссаров распоряжения, подлежавшие исполнению при новом возвращении их к власти; приказывалось истреблять не буржуя, а интеллигента, так как буржуй, по их мнению, безопасен, ибо труслив и его легко приструнить и заставить работать; интеллигент же не так труслив, а главное, всё понимает, всех мутит и им, пролетариям, всю душу выворачивает. Правильная оценка нашей буржуазии, то есть того состоятельного обывателя, который, прижатый к красной стене и ради спасения живота и мамоны, всему покорится и всё претерпит.

15 августа. Утром имел свидание с Флугом, который предложил мне место помощника военного министра с окладом 18 тысяч рублей в год; наговорил мне много любезного, но добавил, что в ближайшем антураже Хорвата есть течение против моего назначения, причем пускаются в ход разные инсинуации по поводу моей немецкой фамилии и командировки в Токио с поручением от большевиков; но, по словам Флуга, Хорват и члены кабинета не придают этому никакого значения.

В ответ на предложение высказал Флугу свое служебное кредо, причем заявил, что основанием всего считаю немедленное упразднение всех вольных организаций и атаманов и переход на планомерное, неторопливое создание новой армии, начав с приведения в порядок казарм, сформирования школ и учебных команд, реального разрешения всех вопросов довольствия; по современной обстановке необходимо обставить офицеров и солдат самым заботливым образом и наладить весь уклад так, чтобы сразу же можно было ввести части в строгие рамки устава внутренней службы, этого основания дисциплины и порядка. Нельзя ввести новые части в разгромленные казармы и требовать от них порядка.

Флуг ответил, что и он, и Хорват того же мнения, но что нельзя рвать всё уже образовавшееся сразу, а надо ждать, пока всё это изменится само собой. На это я возразил, что с такой тактикой согласиться не могу, так как каждый день существования атаманщины укрепляет ее положение, привязывает к ней молодежь, распускает, развращает и гноит последнюю.

И красный, и белый большевизм – это смертельные внутренние опухоли, и против них нужна немедленная операция. При наличии атаманских вольниц и атаманов, не признающих ничьей власти, невозможно создавать что-либо здоровое и прочное, так как большинство предпочтет болтаться и наслаждаться у атаманов, чем служить и трудиться у нас.

Вернувшись от Флуга, несколько часов думал, на что решиться; несомненно, что моя программа не пройдет, а в таком случае нет никакой надежды на успех предстоящей работы.

В материальном отношении это назначение является спасительным выходом, но я никогда не соглашусь за деньги делать то, чему не сочувствую. Залезть на высокий пост и сделаться платным спутником планеты Верховного правителя только для положения и получения хорошего оклада я считаю подлостью… После долгой борьбы решил пожертвовать возможным благополучием семьи и отказаться; написал Флугу письмо, поблагодарил за доверие, высказал причины, заставляющие меня уклониться от предлагаемого назначения.

Вечером встретил бывшего студента Восточного института, а ныне уже председателя войскового правительства Уссурийского казачьего войска хорунжего Эпова; по его словам, Всероссийское правительство базируется только на атамане Калмыкове и в очень обостренных отношениях с местным командующим войсками, назначенным управой, полковником Толстовым.

16 августа. Утром зашел посмотреть на штаб крепости и на те места, где провел одиннадцать лет самой кипучей и интересной службы; встретил старых подчиненных Кондрашева, Мендрина, Викторова и других; настроение у всех вовлеченное в политику и задорное; отсутствие настоящей власти и борьба за власть разных комбинаций дают себя остро во всем чувствовать; сейчас идут совещания между военными руководителями хорватовцев и толстовцев (по инициативе последних); пока обе стороны уперлись, так как каждой хочется настоять на своем и не остаться при пиковом интересе. По рассказанным мне подробностям вижу, что идет весьма эгоистичная торговля и что нет ни доверия, ни способности пожертвовать личным на общее благо; при такой подкладке немудрено, что надежда на соглашение самая крошечная.

Сидя у Кондрашева, получил приглашение полковника Толстова зайти к нему; было интересно узнать, что это за фрукт, и я пошел; просидел около часа, причем хозяин все время говорил, а я молчал; передо мной быстро выявился хитрый, пронырливый, водянисто-болтливый, но не умный честолюбец, из рожденных революцией аспирантов в политические и военные деятели; он запутался в сложной владивостокской обстановке и растерялся; своего у него ничего нет; привыкши всегда приспосабливаться и держать нос по ветру, он сунулся в кильватерную струю, казавшуюся ему наиболее верной и надежной, а сейчас смущен, боится, что ошибся, и ищет компромисса, но при условии сохранить свое собственное положение. Удивляюсь, что ловкий по этой части Хорват не сумел до сих пор перевести его на свой меридиан и приобрести в его лице энергичного и преданного исполнителя.

Толстов очень долго, тягуче и как будто бы извиняясь рассказывал мне историю своего назначения, но так туманно, что для меня осталось неясным, почему Управа выбрала его для назначения на такой пост.

Среди разговора Толстов сделал мне совершенно неожиданно предложение занять должность генерал-квартирмейстера его штаба; из уважения к его положению как хозяина пришлось обратить это в шутку, заявив, что я не считаю себя годным для занятия «столь ответственного поста», предоставляя его более энергичной молодежи; добавил, что если кто-либо пожелает выслушать мой совет по организационной и мобилизационной части, то я всегда готов его дать и, пользуясь свиданием, считаю обязанным заявить, что недавно объявленная в Никольске мобилизация была военной нелепостью и политической ошибкой.

Меня выручили какие-то иностранцы; тягучая беседа с этим фруктом послереволюционного безвременья представляла очень мало интереса. Из этого посещения я убедился, что владивостокский Монк полный нуль и что управа – ярко эсеровская – продолжает повторять ошибку всей революции, думая, что можно поручать военное дело руководительству партийных, митинговых и свежереволюционных вундеркиндов, красно болтающих, но дела не знающих.

Из разговоров со старыми сослуживцами узнал, что все разговоры о сильной и дисциплинированной армии Приморского земства – такие же мыльные пузыри, как бахвальство атаманов их отрядами; как и везде, здесь налицо только штабы, а штыков как кот наплакал (в двух полках по 200—300 штыков, а в остальных налицо только штабы).

Говорил с Мендриным; как старый владивостокский обыватель и уссурийский казак, он в курсе местных дел и дал мне характеристику Калмыкова: по его словам, Калмыков не казак, а харьковский мещанин, обманом попавший в Уссурийский казачий полк; когда обман обнаружился, то его исключили из полка, после чего он явился в Приморье. Он очень честолюбив, хочет сделаться полновластным диктатором местного края и идет к своей цели напролом, не останавливаясь ни перед чем. На днях он расстрелял офицера войскового правления сотника князя Хованского, посланного на станцию Гродеково со служебным поручением. Хованского сняли с поезда и тут же застрелили, обвинив в каком-то шпионстве; в действительности же его убили потому, что у Калмыкова были с ним какие-то личные счеты по службе в Уссурийском полку.

Вечером от дельцов хорватовского гнезда Латкина и Протопопова узнал, что в «Ставке» известно, что я «долго беседовал с Толстовым»; очевидно, я уже удостоен арнольдовской слежки; просил передать, чтобы не расходовали даром денег на филёров, так как, если интересуются, где я бываю и что говорю, то ради их экономии могу присылать им вечером подробную рапортичку; скрывать и таиться мне никогда не приходилось и не приходится.

От Латкина узнал подробности «геройского взятия отрядом гардемаринов большевистского парохода у устья Сунгари». С этим очень носились в Харбине и чествовали участников награжденных за это дело Георгиевскими крестами.

На пароходе ехал подчиненный Латкину таможенный чиновник, подавший рапорт, в котором описывает безобразия и насилия, учиненные героями при захвате не сопротивлявшегося парохода; по «обстоятельствам момента» рапорт оставлен без движения.

17 августа. Весь день провел в кругу прежних сослуживцев по Владивостоку; среди них были полковник В.А.Волков, руководитель тайной офицерской организации во время господства большевиков, и уссурийский казак полковник Февралев. После выступления чехов офицерская организация положила начало формированию четырех первых сибирских полков; Толстов появился здесь совершенно неожиданно, вероятно, по приглашению военного министра Сибирского правительства подполковника Краковецкого. Сейчас офицеры остро недовольны Толстовым, и только дисциплина удерживает от открытого против него выступления. Сам Толстов всецело в руках эсеровской земской управы, лебезит перед нею и перед союзниками и старается обеспечить за собой положение единственно законной военной власти.

Начатые формированием полки тают с каждым днем, так как молодежь тянет к Калмыкову; здесь очень скучно, установлены занятия и очень донимают тяжелые караулы, а в отрядах веселье, разгул и ничегонеделание; немногие уходят, ища подвига и боевой жизни, а большинство ищет, где легче служить и больше платят.

Из многочисленных сообщений из самых разнообразных источников несомненно, что вторжение в пределы края хорватовских хунхузов и их усмирительные меры и сожжение деревни Нижняя Девица принесли для Белой идеи самые печальные результаты. К Хорвату население отнеслось сначала безразлично, но после учиненных насилий, умело размазанных большевиками и эсерами, всё приникольское население потребовало у земства общей мобилизации, дабы прогнать и истребить насильников.

Старые сибирские офицеры, бывшие это время в Никольске, говорили, что, не будь этих драгонад[65]65
  Зд.: гонение, насильственные меры.


[Закрыть], весьма вероятно, что при умелом обращении с населением последнее – в лице наибольшей, здоровой части – могло стать на сторону Хорвата и «снизу» признать его власть, то есть дать этой власти такой беспроигрышный козырь, как народное одобрение.

Говорят, что союзники настойчиво требуют, чтобы разноцветные соперники за обладание властью пришли к какому-нибудь соглашению, но надежды на это нет никакой, ибо непримиримость не в принципах, а в жажде власти и нежелании от нее уйти; зловреднее всех эсеры, сброшенные большевиками год тому назад и считающие себя единственными законными претендентами.

Мне кажется, что сейчас единственным исходом является назначение здесь военного генерал-губернатора с правами военного времени, это сразу решит все местные вопросы, вскроет все больные нарывы, даст краю определенную и привычную власть и установит порядок. Взлезать сейчас на всероссийский престол и задаваться задачами всероссийского масштаба было бы глупо и смешно, ибо неизвестно точно, что же делается даже в Сибири, не говоря уже о Центральной России.

Надо положить твердое начало здесь, в Приморье, а затем, имея базу для работы и опыт, расшириться сначала на дальневосточный, потом на общесибирский и только при особой удаче – на общероссийский масштаб.

Всероссийское управление всегда было тяжело и громоздко; как же можно думать о нем теперь – в годины полного развала всех средств и способов управления и всех проявлений государственной жизни.

Завтра ожидается прибытие сюда японского главнокомандующего генерала Отани; быть может, это ускорит разрешение всех накопившихся здесь вопросов.

Февралев рассказал мне, что в уссурийском войске сейчас полная раздрайка, но фактическая власть находится в руках атамана Калмыкова, собравшего вокруг себя несколько сот офицерской и казачьей молодежи и террором затыкающего рот всем инакомыслящим. Сейчас он – единственная реальная русская сила, и с ним заигрывают все «правительства», стараясь приманить его на свою сторону размером предлагаемых субсидий. Сейчас вообще идет покупка свободных шпаг: полковник Волков рассказал мне, что к нему приезжал хорватовский сторонник и главарь Дальневосточного комитета Тетюков и предлагал ему в безотчетное распоряжение сто тысяч рублей на выдачу пособий нуждающимся офицерам.

18 августа. Встреча японского главнокомандующего: всюду союзные флаги, почетные караулы союзных войск, союзное начальство и офицеры. Тяжело смотреть на родной мне Владивосток, совершенно потерявший свой русский щеголеватый вид. Прошел и наш маленький отряд; я не выдержал и разревелся до того, что пришлось зайти во двор таможни и там успокоиться; слишком уже тяжело видеть, до чего дошла Россия, да еще и там, где прошло одиннадцать лет жизни и где моими трудами создалась наиболее сильная русская крепость. Всё, что можно, растащили товарищи, продавшие весь металлический лом, укравшие броневые покрышки дальномерных будок и пытавшиеся продать 8– и 11-дюймовые пушки старых образцов каким-то японским спекулянтам.

Чехословаки вычистили все вещевые магазины, хранившие неприкосновенные запасы крепости на двести тысяч человек; теперь они щеголяют в нашем обмундировании и сапогах; при встрече узнаю наше штиглицевское сукно и великолепные сапоги работы вятских кустарей – всё это заказывалось и привозилось, когда я был членом крепостного распорядительного комитета.

Толстов мне рассказал, что когда началось разграбление чехами наших крепостных магазинов, то он обратился к командовавшему чехами генералу Дитерихсу, надеясь на то, что тот – русский генерал русского Генерального штаба; на жалобу Толстова, что чехи грабят, Дитерихс ответил: «И дальше будем поступать так же, у нас ничего нет и взять нам неоткуда; русского же нам жалеть нечего».

Офицеры штаба крепости рассказывали, как Арнольд и Кº обрабатывали толстовских офицеров, уговаривая их дать подписи на письме Хорвату с выражением верно-преданности и готовности; делалось это, по заявлению предлагавших, с согласия Хорвата, и только предложение полковника Волкова поехать к Хорвату и спросить его самого об этом сорвало всю столь обычную для наших полицейских ярыжек комбинацию. В своем платном усердии такие азефщики не понимают, какое зло они учиняют для представляемого ими дела и какой разврат вносят в офицерскую среду; им нужно только услужить начальству, не заботясь о том, насколько прочны могут быть сманенные ими люди.

Вообще хорватские исполнители в средствах убеждения не стесняются; начальница женской гимназии рассказывала мне, что приехавший к ней хорватовский краевой инспектор училищ Ласс пугал ее репрессиями, если она не согласится признать его законной властью.

19—20 августа. Еду назад в Харбин; со мной едут корреспондент-бельгиец и англичанин из консульства; по их словам, активное выступление союзников нам на помощь тормозится американцами; союзники настроены очень решительно, но бессильны победить решение столь важного для них союзника, как Соединенные Штаты, стоящие незыблемо на почве невмешательства.

Проехали опять мимо сидящих на тех же, что и раньше, разъездах эшелонов «российских войск»; там все растаяли и обалдели от жары, продовольствие поставлено очень плохо и даже воду приходится подвозить паровозами.