Текст книги "Дневник. 1917-1919"

Быть может, переговоры об этом союзе мешали Японии думать о наших делах. Непонятно только, с кем заключен союз, так как злобная и непримиримая вражда севера и юга не дает возможности считать Китай крепким и устойчивым государственным организмом; японцы знают это лучше всех, ибо делают всё, чтобы раздуть эту злобу и всячески ослабить Китай.

Этот союз – быть может, первая зарница той грозной желтой опасности, о которой император Вильгельм предупреждал белый мир.

27 апреля. Большое наступление немцев стало вырождаться в мелкие бои, что показывает, что немцы выдохлись и захлебнулись; как это бывает, я знаю по своему боевому опыту, хотя в бесконечно меньшем масштабе.

Комиссары отменили в армии выборное начало, кое-как замаскировав такую «корниловщину» красным соусом туманных словоизвержений; говорят, что и национализация банков будет отменена. Красные экспериментаторы, добравшись безграмотными в государственном деле руками до сложных рукояток управления страной, стали тянуть их в разные стороны и, понабив себе шишек и разгромив своими опытами всю Россию, собираются поворачивать на старую дорогу. Закон о том, что всякая революционная морда, стукнувшись о государственность, сворачивает вправо, незыблем.

28 апреля. Заходил в штаб начальника российских войск, содержимый по штату отдельного корпуса, но почти не имеющий войск; во всяком случае, в штабах этих войск больше народу, чем во всех строевых их частях; есть полки по пятьдесят солдат, а в батареях по два номера на орудие; зато штабные должности переполнены и всюду еще толпы прикомандированных; всё начальство обзавелось стадами личных адъютантов; по городу носятся автомобили с супругами, содержанками и ординарцами высокого начальства и разных кандидатов в атаманы; появились так называемые сестры, или, вернее сказать, кузины милосердия.

Как быстро забылись в спокойной харбинской атмосфере все суровые и ужасные уроки прошлого года; опять бесчисленные штабы, опять пять штабных там, где свободно управится один, опять ненавистные войскам личные адъютанты, накрашенные сестры, опять незаконное пользование автомобилями, огромные авансы на секретные расходы; опять штабное засилье, штабное величие, штабная лень, веселая штабная жизнь… Ничему не научились и ничего не забыли; ну какое же тут может быть спасение.

29 апреля. Дальневосточный комитет, антрепренер семеновщины, захлебывается в «трофеях», состоящих пока из двух телеграфных аппаратов и нескольких вагонов; говорили даже, что наиболее впечатлительные комитетчики хотели зафундить по этому поводу торжественное молебствие.

«Победы» сии понятны, ибо семеновцы двигаются там, где никаких красных нет, а если где и есть, то сей «неприятель» состоит из кучек весьма трусоватой шпаны, совершенно не желающей рисковать своей шкурой и предпочитающей своевременно удрать. Если же красные действительно появятся, то это вызовет сейчас же отход семеновцев, привязанных к железной дороге и не имеющих чем ее охранять; я это довольно понятно рассказал сегодня в железнодорожном собрании группе безмерно ликовавших обывателей и некоторых заставил задуматься, а в остальных вызвал враждебное к себе настроение.

Московские комиссары обратились к Японии и Англии с грозными ультиматумами и весьма решительно требуют выяснить их поведение по отношению к большевистской власти; такая шумиха нужна совдепщикам для поднятия внутреннего престижа: сильна-де, наша красная моська, если может так здорово чихвостить англичанку и японку; кроме того, это попытка вызвать на свою сторону настроение крайних социалистических партий Западной Европы.

30 апреля. От радости по поводу семеновского наступления многие совсем ошалели, распоясались, грозят кулаками и обещают расправиться с супротивниками «по-Петровски»; какой-то очень мрачный благовещенский буржуй захлебывался в собрании от негодования по поводу того, что в Харбин привезли нескольких раненых красных, и требовал, чтобы Семенову и всем отрядам было отдано приказание пленных не брать и вешать, обязательно вешать их на месте захвата; и можно быть уверенным, что сей кровожадец дальше Харбина сам никуда не двинется, а буде судьба его приведет все же под красный режим, то он со страха пролижет насквозь подошвы у любого комиссара и ради спасения жизни согласится вешать своими руками белых пленных. Вообще немало злобной подлости и умственной мелкоты открылось в эти дни; достаточно было пустяка, чтобы разверзлись уста и раскрылись вовсю настоящие чаяния и вожделения. Эти господа, возгоготавшие от жадной радости, в припадке самой подлой, свойственной трусам мести действительно были бы счастливы, если бы кто-либо другой, их не замешивая и открыто не компрометируя, истребил бы не только комиссаров, но и большую часть серого русского народа. В своем ликовании они не замечают даже, что с них свалился их фиговый учредительный лист, на время позаимствованный из демократических оранжерей. Спасители, храбро расправляющиеся с бутылками в ресторанах и кабаках, в своем бахвальстве сделались страшнее бенгальских тигров и, не понимая даже гнусности своих проступков, пьяными ордами поют «Боже, Царя храни», профанируя этот святой гимн, который каждый настоящий монархист должен таить глубоко в своем сердце как великий и горестный укор за прошлое.

1 мая. В качестве штатского обывателя пошел посмотреть на харбинских товарищей при праздновании ими этого дня; скрытобольшевистские и шумнодемократические круги возвещали заранее, что покажут Харбину всю свою пролетарскую мощь; вышло же всё серо, скучно, уныло и по-убожески облезло; настоящему деловому рабочему все эти митингования и истерические надрывы с платформы достаточно надоели; этим дурманом долго не проживешь. Зато по части флагов было полное великолепие – шелка, фанза, отличное сукно.

Было расставлено несколько столов, с которых скрипучие и бесцветные оратели, яростно размахивая лапами, выкрикивали обычные трафаретные речи, состоявшие, как полагается, наполовину из иностранных, давно намозоливших всем уши слов. Однако декабрьская встряска и наличие в городе весьма импульсивных и скорых на расправу отрядов сказывались на температуре речей; ораторы очень осторожно углублялись в революционные проблемы, каялись в тактических ошибках прошлого и призывали к единению на почве укрепления профессиональных союзов.

Затем в течение двух часов был мучим нестерпимой болтовней полусумасшедшего, но пронырливого авантюриста генерала Потапова, залившего меня потоками самой хлестаковской брехни о своих богатствах и о своей великой революционной роли; главная ошибка Керенского, по его словам, в том, что он сам сделался военным министром, а не назначил его, Потапова. Из всей его болтовни мог согласиться только с высказанным им взглядом, что местные военные организации – это скопища пьяниц и бездельников.

В конце беседы Потапов обратился ко мне с вопросом, соглашусь ли я войти в состав проектируемого Дальневосточного правительства.

Я ответил, что должен знать сначала программу и состав этого правительства, так как никогда не соглашусь работать с теми, кто пойдет к власти ради власти, а не ради последнего подвига на служение родины. В возможность жизненности и успеха реакционного правительства я совершенно не верю; если власть попробует обосноваться на эсеровщине, то повторится, только в еще худшей редакции, вторая половина 1917 года. Нужна трудовая, реальная, здоровая, полезная для населения программа, способная привлечь к власти симпатии здоровой части краевого населения. Творцов, носителей и будущих исполнителей чего-либо похожего на такую программу я не вижу, и у меня мало надежды, чтобы они появились в современной харбинской атмосфере. Напротив того, всё, что я вижу и слышу, приводит меня к печальному заключению, что все намечающиеся здесь комбинации ищут власти ради ее вкусных сторон, твердого и здорового плана реконструкции не имеют и будут продолжать вреднейшую политику, заманивая толпу (в том или другом составе) несбыточными посулами и временными подачками, не имея мужества сказать им горькую и тяжелую правду, потребовать от них труда, подчинения, ограничений и истового исполнения обязанностей.

Всё изложенное делает очень сомнительным, чтобы я мог войти в какую-либо из намечающихся здесь комбинаций; пользы я там все равно не принесу.

2 мая. Семеновцы продвигаются вдоль линии железной дороги; многие реакционеры, забывшие, что до декабря они были самыми крикливыми мартовскими революционерами, захлебываются от восторга; спекулянты ликуют, ожидая восстановления торговых отношений с Сибирью. Политиканы особой бурой окраски, – способной в зависимости от температуры делаться то красной, то черной, – подняли целую бурю против Хорвата, который, по их мнению, недостаточно энергично поддерживает Семенова, и ведут агитацию, чтобы был назначен диктатор, выдвигая на эту роль генерала Плешкова. Последнее им надо, очевидно, для того, чтобы де-факто забрать всю власть в свои руки и направлять диктаторскую власть, как им захочется. Хорват, при всех своих отрицательных качествах, все же цельнее, характернее и самостоятельнее Плешкова.

Многочисленные осведомители разных штабов объявляют о том, что забайкальские казаки многими тысячами переходят на сторону «любимого» атамана; платят осведомителям жирно, что делает их очень покладливыми по части фантазии и прибавления нолей, когда это выгодно их давальцам. Одновременно распространяются сказки для младенцев на тему о необычайном авторитете и влиянии Семенова среди бурят и монголов, потому что он бурятский полукровок и знает их язык. От коренных забайкальцев знаю, что это самая наглая выдумка; мало ли в Забайкалье метисов-бурят, знакомых населению в тысячу раз больше, чем какой-то рядовой есаул. Происходит облачение голого короля в выдуманные платными хвалителями ризы.

3 мая. Знакомые упрекают меня в пессимизме и в обостренной враждебности ко всему здесь происходящему; да разве можно относиться ко всему этому иначе? Ведь это хуже большевизма, ибо рождает большевизм, крепит его среди населения и убивает все надежды на будущее, не на свое будущее, ибо я о нем не думаю, а будущее России.

В собрании случайно слышал разговор группы штатских по поводу Дальневосточного корпуса, которым командует Плешков; один из собеседников выражал удивление по поводу полученных им официальных данных, что в штабе корпуса больше людей, чем во всех отрядах, вместе взятых; в Управлении инспектора артиллерии сидит восемь генералов и штаб-офицеров, а во всем корпусе только семь старых пушек; штатские, не стесняясь, высказывали негодование, что всё сводится, очевидно, к созданию штабов и к устройству в них родственников и близких человеков; отмечали также, что разрешение заменять писарей машинистками привело к тому, что штабы переполнены женами, сестрами, кузинами, сердечными симпатиями и т.п.

4 мая. Настроение самое невеселое. Родилось какое-то Новое Сибирское правительство из совершенно незнакомых Дальнему Востоку персонажей очень мелкого калибра; раскрашивающие их аттестаты сводятся пока что к: партийной работе, бытности на каторге, бытности членами одной из Дум или разогнанной Учредилки и т.п.

Конечно, Сибирь сама по себе – лучшее основание для здоровой реставрации; население ее, в особенности старожильческое, своеобразно консервативно во всем, что касается уклада жизни и местных интересов. Внешне, по результатам думских и иных выборов и по тону своих заявлений и ходатайств, Сибирь имела резко оппозиционный правительству характер, но это было, скорее всего, выражением протеста против страшного и эгоистического засилья центра, против эксплуататорской и вредной для края экономической политики и пренебрежения к кричащим нуждам населения и всего края.

Весь вопрос в том, может ли коренная, кондовая Сибирь дать на дело восстановления страны энергичных, решительных, честных и пользующихся доверием населения людей, способных забыть и отбросить все партийные жупелы и перегородки, не страдающих ненасытным честолюбием сегодняшнего дня и жаждой дешевых лавров. Нужны люди, способные всё забыть, всем пожертвовать и отдать себя на великий труд и на святой подвиг в обмен на поругания, травлю и, быть может, и смерть; нужны такие герои долга, которые могли бы лечь первым настилом на трясину русской современной действительности и, быть может, погрузившись в ней и исчезнув бесследно для наших дней, положили бы начало ее укреплению, приняли бы на себя следующие, более прочные слои государственного строительства.

Здесь, в Харбине и Владивостоке, таких людей нет; думается, что теперь только старые коммерческие круги Сибири могут иметь в своей среде подходящие элементы.

5 мая. Пасха – скучная и нерадостная, с тяжелыми мыслями и заботами. Эти дни собирал данные о том, сколько добровольцев можно набрать для сформирования отряда из чинов, обрекших себя на самоотречение, подвиг, и получил самые плачевные результаты – два, три десятка, да и то большею частью кадровых офицеров преимущественно гвардейских и хороших полков; остальные хватили уже хмеля местных организаций и не охочи идти на самоограничения и тяжелый труд. Конечно, если объявить что-либо новое, то повалят массы, но почти все в поисках разнообразия, из-за недовольства существующим и в надежде испытать что-то новое.

6 мая. Видел парад местных бойскаутов; к сожалению, истинная идея бойскаутизма убита показной, внешней стороной; всё направлено к тому, чтобы показать хорошо вышколенный солдатского типа строй, то есть то, что так гибельно для настоящего скаутизма, который подходит к внешнему однообразию, но не путем дрессировки, а путем однообразного внутреннего воспитания и физического развития; такие результаты всегда резко видны и характерно отличаются от обезьяньей дрессировки.

Присматриваюсь к представителям того русского офицерства, которое, по-холопски нацепив на себя инициалы разных атаманов, бродит по улицам Харбина, и чужды они мне. Такое же чувство я испытал в 1900 году, когда в Стретенске встретился с разухабистой волной того третьесортного офицерства, которое ехало на Дальний Восток для занятия разных тыловых должностей. Та же внешняя расхлёстанность, то же утрированное отдание чести, те же случаи пьянства и безобразия на улицах, то же хватание за оружие и угрозы при малейшем неудовольствии, та же слабость нравственных устоев и способность ради выгоды поступиться многим из того, что настоящий офицер считал святым и нерушимым.

Последние годы службы до войны и война до революции избаловали меня по части хороших, дисциплинированных и выдержанных офицеров; огромное большинство их спит теперь вечным сном, а те, кто пришел им на смену, исковерканы революциею, жизнью, послереволюционными откровениями.

Все эти С., К. и О.[50]50
  Вероятно, речь идет об атаманах Семенове, Калмыкове и Орлове, и их приспешниках.


[Закрыть] думают, что ухарское отдание чести, ответы по-солдатски, щелкание каблуками, готовность дать каждому в морду являются теми внешними признаками, которые отличают настоящего офицера от простого обывателя-штафирки; они настолько не военные, что открыто хвастаются преступными выходками своих шефов, отказывающихся исполнять приказания, если они ему не нравятся.

7 мая. От тоски начал ходить в собрание и играть в преферанс; смеюсь над собой, что вместо генерала от инфантерии попал в генералы от преферанса. В собрании приходится слышать о тяжелом положении служащих железной дороги, еле существующих на получаемое содержание, далеко отставшее от роста дороговизны жизни; старшие агенты обеспечены отлично и не желают знать, что нельзя успешно работать при голодных или ворующих служащих.

Без стеснения говорят, что самое тяжелое положение тех отделов, где по роду занятий нельзя брать взяток или воровать. Даже не приняты какие-либо прочные меры по снабжению служащих предметами первой необходимости, а между тем стоило только захотеть и побеспокоиться, использовав для этого все обслуживаемые дорогой продуктовые рынки, для того чтобы этим значительно облегчить положение мелких железнодорожников.

По части квартир большая часть служащих в отчаянном положении, так как наплыв богатых беженцев и удесятеренные цены на квартиры повыгнали их из ранее обитаемых ими домов; пришлось перебраться в пригороды и жить в приспособленных дровяных, летних кухнях и т.п.

Зато старшие юпитеры, проживающие в огромных особняках с цветниками и оранжереями, благоденствуют, и большинство, нисколько не стесняясь, торгует свободными комнатами и даже зимними террасами, сдавая беженцам за огромные деньги. Мелкие служащие уверяют, что почти все старшие агенты находятся в интимных отношениях с крупными грузоотправителями и концессионерами и что поэтому для них невыгодно, чтобы на дороге восстановился порядок, так как тогда конец всем этим интимностям и связанным с ними доходам. Мне читали список старших агентов, в котором у всех внесенных двойные фамилии, причем вторая – это фамилия соответствующего концессионера, подрядчика или грузоотправителя; в этом списке не было только инженеров Лачинова и Козакевича, которые, по отзыву служащих, вне подозрения.

8 мая. Местное болото всколыхнуто слухами и сенсациями по поводу состоявшихся новых назначений; Плешков назначается главнокомандующим армиями фронта. Это так чудовищно нелепо и цинично, что не хочется этому верить; надо же знать хоть какую-нибудь меру в области самоустройства разных тыловых синьоров и состоящих при них клик прихлебателей и лакеев.

Во всем отрыгается революционная распущенность и безудержное, начально циничное дерзание во всем, что касается личных благ и удобств; но тут перескочили далеко за самые революционные пределы; прежде был и удерж, и остатки совести и служебной порядочности, прежде никто не дерзнул бы заикнуться о таких опереточных назначениях. Одними из негласных приобретений революции явились рассасывание центров этики и порядочности и вылуженные совести, непроницаемые для чувства стыда. Бессовестность теперь не знает границ; блажен тот, кто схватил руль власти и попал поближе к главной кассе. От старого остались только приказы и штаты, которыми с меднолобым хладнокровием прикрывают самые наглые экскурсии по части самоублажения; заинтересованы в этой гадости очень многие, молчат, помогают, гримируют, придают всему законный вид. Редко кое у кого заскрипит совесть, да и этот слабенький скрип скоро заглушается приятным хрустением бумажек.

Создают главнокомандующего, у которого, если собрать всех принанятых в войске китайцев и корейцев, не наберется воинов даже на полк мирного состава; рождают новые штабы – приятные и выгодные убежища для разных героев тыла и прихлебателей высоких сфер.

И эта вакханалия идет всё crescendo, ибо нет настоящего барина, который пришел бы и дубиной хватил по всем этим забывшим честь, совесть и мучения родины, оскаленным от хотения и хрюкающим рылам и властно зыкнул бы: «Довольно, белые товарищи; довольно подлости, безделья, хапания и растаскивания последних крох».

9 мая. Газеты сообщают о том, что бывший в Москве съезд профессиональных союзов огромным большинством высказался за обязательность введения сдельных работ и даже за применение системы Тейлора[51]51
  Система организации труда и управления производством, предусматривающая разделение труда, максимальную рационализацию движений, внедрение сдельной заработной платы.


[Закрыть]. Вот оно столкновение заоблачных утопий с суровой действительностью, ведь по социалистическим талмудам и сдельные работы, и система Тейлора были архипроклятыми измышлениями капитала, жестокими прессами для выдавливания последних соков из рабочего пролетариата.

Конечно, это останется только в области резолюций, так как у съезда нет никаких способов заставить товарищей рабочих осуществить это мало улыбающееся им постановление. Ведь все эти, как грибы после дождя народившиеся на Руси Советы, съезды, союзы, совещания остаются только голосовальными стадами, говорильными сборищами, лишенными всякого авторитетного воздействия на представляемые ими массы.

Всюду слышу разговоры про состоявшиеся назначения генерал-квартирмейстеров, дежурных генералов, начальников снабжений, бесчисленных генералов для поручений; хорошо еще, что не восстановили для штабов казенной прислуги, а то не хватило бы для этого всех наличных солдат. В штабах для красочности, поднятия фантазии и бодрости настроения порхают многочисленные машинистки с голенькими ручками; помнят, что Наполеон проиграл Бородино оттого, что отяжелел, и заранее обеспечивают себе легкость мыслей.

Стайки адъютантов, ординарцев и чинов для поручений умножились; автомобили под самыми разнообразными значками наполняют улицы Харбина пылью и жгут последние жалкие запасы бензина.

«Старый режим» распускается самым махровым цветом в самых гнусных своих проявлениях; то же, что было в нем высокого и хорошего, отшвырнуто за негодностью.

10 мая. Совершенно неожиданно главнокомандующим назначен появившийся откуда-то и, как говорят, специально привезенный сюда адмирал Колчак; сделано это ввиду выяснившейся неспособности Плешкова заставить себя слушать. Надеются на имя и на решительность адмирала, гремевшего во флоте.

Хотя я очень скептически отношусь ко всему, приходящему к нам из флота, но хочется верить, что адмирал при поддержке Хорвата положит предел старому безобразному курсу и сделает с полосой отчуждения то же, что, судя по нововременским корреспонденциям, сделал когда-то с Черноморским флотом, вдохнув в него свежую струю подвига, энергичной работы.

Пока что про адмирала говорят, что он очень вспыльчив, груб в выражениях и как будто бы предан очень алкоголю.

Грустно, что приходится довольствоваться такими кандидатами для возглавления организующихся здесь русских войск. Казалось, было достаточно времени, чтобы списаться с югом и получить оттуда достаточное число высокоавторитетных лиц, коим и поручить старшие командные посты. Неужели же и тут замешались узкие самолюбия, психология маленького прихода и желания уединенной автономии?

11 мая. Газеты помещают интервью с адмиралом, который обещает восстановить закон и порядок. От всего сердца желаю ему полного успеха; задумываюсь только над тем, как он сумеет справиться с достаточно уже окрепшими организациями, особенно с Семеновым, который сразу стал бить на полную самостоятельность и слушает только Хорвата, да и то если ему нужны деньги.

Если же адмирал сам обопрется на атаманов и их отряды, то тогда о порядке и законе не может быть и речи. Выходит, что наличная обстановка повелительно требует, чтобы союзники дали нам нейтральную, спокойную силу, которая своим регулирующим присутствием помогла бы реконструкционной власти установить основные формы порядка и обуздывать всякие разрушительные – справа и слева – силы до тех пор, пока этой власти удастся создать собственную силу такого качества, которая гарантировала бы авторитет власти и возможность своего применения во всем, что касается твердого поддержания здоровой законности и истинного, хотя, быть может, и крутого порядка.

Надо создавать эту силу заново, ибо несколько групп политических беженцев, много и тяжело перестрадавших, потерявших права, родных, близких, имущество и невольно жаждущих мести и реванша, не могут дать того строго законного, беспристрастного, невозмутимо спокойного и в то же время безотказного орудия власти, которым должна быть восстановлена русская военная сила.

Телеграммы принесли известие о появлении на Украине «гетмана» Скоропадского, свергнувшего Раду, отменившего большинство «приобретений революции» и оперевшегося на немцев. При отказе союзников нам помогать иного исхода на западе, быть может, и нет.

12 мая. Петроград стонет под игом настоящего голода. Настроение такое, что, будь деньги, попробовал бы пробраться на Дон. Харбинская атмосфера, все эти главно-и просто командующие с их многоэтажными штабами, общая подлость и чисто разбойничий эгоизм, прогрессирующие атаманские банды – всё это способно заставить выть от горя.

Бывая в собрании, вижу кутежи, швыряние десятками тысяч денег; слышу постоянно рассказы о скандалах, чинимых офицерами, и о массовых драках, которыми эти кутежи иногда кончаются; старшины собрания безмолвно на всё это взирают и боятся вмешиваться, ибо у скандалистов револьверы и шашки, которые они с большой легкостью пускают в дело под предлогом «оскорбления мундира». Последнее понятие трактуется ныне весьма своеобразно: под него было подведено, например, вмешательство дежурного старшины в драку офицеров в бильярдной, когда двое нещадно избивали третьего; после ликвидации инцидента все дравшиеся отправились в буфет запивать мировую.

13 мая. Весь город взволнован зверским убийством бывшего преподавателя Хабаровского кадетского корпуса Уманского; третьего дня его схватили и увезли какие-то военные, а вчера на городском огороде найден его труп, изрубленный шашками. Шепотом говорят, что это дело рук калмыковцев, среди которых есть хабаровские кадеты, рассчитавшиеся с Уманским за старое, когда он был при корпусе большевистским комиссаром.

Совсем скверно, если разложение среди молодежи доходит до таких убийств; нельзя марать чистые ризы Белой идеи такими каторжными поступками; нельзя спускаться до уровня комиссаров и красной сволочи.

Это не значит, что надо миндальничать; напротив, надо быть сурово безжалостным, но только не за личный счет и не по любому усмотрению; можно расстрелять по суду сотни, но нельзя допускать насилия и тех мерзостей, коими прославляются сейчас большевики.

14 мая. Закрылось всякое сообщение с Россией, прекратил работу телеграф.

Вечером скверные известия из отряда Семенова; говорят, что передовые части его почти уничтожены. Печально это, но иного исхода от этой авантюры быть не могло, и ответ за это на тех, кто на нее науськал не готовый к дальней экспедиции отряд.

Первые «успехи», когда занимали пустые станции, вскружили все головы; решили, что красные слабы и ничего не стоят, а потому наши распоясались и полезли вперед, не имея достаточной разведки и при очень плохих условиях обеспечения сообщения с тылом.

Не имея обоза и тяготея к станции Маньчжурия, отряд невольно привязан к линии железной дороги и в то же время не в состоянии ее обеспечить от красных, ничем не связанных и гуляющих по всей прилегающей степи. Очевидно, что при такой обстановке красным было очень легко обойти зарвавшиеся вперед части и отрезать им путь отхода назад.

Кровь там погибших, и погибших мученически, – на совести тех харбинских пустобрехов, которые для своих личных интересов заставили Семенова начать этот безумный и бесцельный поход, а также и на совести тех старших военных начальников, которые по халатности, легкомыслию и неспособности разбираться в обстановке допустили эту авантюру. Обязанность главнокомандующих, командующих и их штабов была заявить, что отряды пока еще к такому походу не готовы, а затем напрячь все усилия, чтобы так организовать наступление, чтобы оно имело какую-нибудь серьезную цель и было бы гарантировано от скверных случайностей. Неготовым надо было сидеть на станции Маньчжурия, а не лезть неизвестно для чего на станцию Оловянная под удары красных.

Жаль той доверчивой и экзальтированной молодежи, которую послали на смерть и красные муки честолюбие одних, корыстолюбие других, легкомыслие и военная безграмотность третьих, – всех, сидящих в мире и безопасности в Харбине и рядящихся в пышные белые ризы борцов с большевизмом.

15 мая. Вечером разговоры о том, что на завтра назначена однодневная забастовка всех рабочих Харбина как протест против убийства Уманского; Центральный исполнительный комитет, до сих пор здесь существующий, разослал по дороге приказ всем бастовать, а Хорват объявил, что не допустит забастовки, хотя бы пришлось прибегнуть к самым решительным мерам. Сейчас у Хорвата очень подходящий случай показать всю свою власть и поддержать одновременно закон; с забастовщиками и их руководителями – расправиться самым крутым образом, сгрести их в кучу и выслать через Хабаровск к их красным приятелям, продезинфицировав таким образом раз навсегда всю дорогу; одновременно следует найти и наказать убийц Уманского и этим отбить охоту от повторения таких большевистских экзекуций.

Если он это сделает, то всё разумное и законное станет на его сторону, увидит в нем носителя законной власти и признает его таковым.

Церемониться с заводителями забастовки и лавировать между демократичностью и решительностью не приходится; Хорвату отлично известно, на что там надеются и чего ждут; раз Семенов дерется с красными большевиками в Забайкалье, то глупо терпеть присутствие скрытых и несравненно более опасных большевиков в Харбине и на линии.

16 мая. Состоялись похороны Уманского, обращенные в демонстрацию против порядков, при которых возможны такие убийства. В штатском образе бродил по собравшейся около собора толпе для изучения народного настроения; настроение оказалось самое озлобленное, но под прессом боязни открыто это обнаружить; вдали от военных и полиции разговоры свирепо злобные, но все время косятся, не слышит ли кто из чужих; очевидно, язык сдерживается перспективой возможности очутиться в искрошенном виде на том же городском огороде.

Общий вид толпы полупочтенный, у многих же – весьма углубленный большевистский; в разговоре мелькают надежды о наступлении времени, когда и здесь удастся установить красные порядки; в декабре здесь хлебнули из этого сосуда и весьма вожделеют, чтобы сие повторилось, и уже без китайского пресечения.

Особенно злы и гнусны толстые бабы в полубуржуйном одеянии с горящими ненавистью глазами, того же типа, который уже приходилось видеть на улицах революционного Петрограда.

Одна весьма стервозная ведьма с наслаждением смаковала сообщение соседки о том, что «щенку Анны Константиновны под Оловянной обе ноги перешибли, и подлюга, наверно, подохнет», другая шипящим шепотом проклинала начальство, севшее опять на старые места; вспоминала, как она с мужем, бывшим членом комитета, жила в доме начальника Заамурского округа, а теперь туда опять паскудные генералишки забрались. «Я когда оттуда уходила, так сколько могла посуды перебила: раскрою шкаф, беру сколько в руки влезет – и хрясь об пол, перебегу к другому – и там тоже…» Когда ведьма приседала и показывала руками, как она «хряськала» посуду, то у нее брызгала изо рта слюна, которой, вероятно, можно было привить бешенство.

Устроители похорон пытались создать внушительную демонстрацию, но ничего у них не вышло, так как вместо ожидавшихся масс к собору пришли только кучки. «Кому охота по пылище таскаться, – сказал рабочий на упреки какого-то лохматого субъекта. – Наши рыбу пошли ловить, а кто и на охоту закинулся». Очень характерный ответ для отношений спокойной части населения к таким выступлениям.