Текст книги "Дневник. 1917-1919"

12 ноября. Мелкий, как сквозь сито, дождик с примесью снега. Осень в этой местности всегда мерзкая, но в этом году природа как будто бы решила побить все рекорды мерзости.

Телеграмма из Вашингтона сообщает, что правительство Северо-Американских Соединенных Штатов решило остановить отправку всего заготовленного там для России (а заготовлено не более, не менее, как на 8½ миллиарда рублей); вместе с сим делается предупреждение, что если у власти останутся большевики и будет заключено с немцами перемирие, то всякие отправки из Америки будут окончательно воспрещены.

Распоряжение совершенно естественное, ибо было бы глупо отправлять в Россию боевое снабжение, которое в ближайшем будущем попадет в руки немцам и будет обращено против тех же американцев.

Но только всё это поздно, ибо ничем этим наших командующих товарищей уже не испугать. Обидно узнавать про эти запоздалые попытки остановить Россию в ее безумном прыжке в темные глубины самых изуверских экспериментов.

Боевая и командная деятельность начальников совершенно атрофировалась; исчезла даже последняя тень возможности влиять на события попытками объяснять войскам происходящие события и этим удерживать от крайности совершенно бессознательное и бродящее за вожаками стадо; при современном составе частей раз говорит генерал, значит, или врет, или отводит глаза с какой-нибудь контрреволюционной целью: сейчас, например, пропаганда в частях убедила солдат, что французские и английские солдаты на их стороне, требуют того же самого, но пока еще сдерживаются своим империалистическим начальством. Еще в июле я несколько раз просил нашего командарма выхлопотать присылку нам в прикомандирование к каждой части по несколько французских и английских солдат (из крестьян и рабочих), которые от себя ознакомили бы наших с условиями военной службы в иностранных армиях и жизни за границей; к сожалению, верхи, очевидно, не поняли глубокого практического значения этой меры и она осталась неосуществленной.

Троцкий начал печатать в «Известиях ЦИК Советов солдатских и рабочих депутатов» документы из секретной переписки министерства иностранных дел; ничего особо секретного и сенсационного в опубликованных документах нет; только самый факт печатания характеризует всю гнусность власти, которая этим занимается, торопясь расплатиться с немецким генеральным штабом за полученные когда-то серебреники. Стараются развернуться сразу во всю ширь своей подлости. Им не важно, что для людей, способных разобраться во всех этих документах, их значение очень ничтожно; они бьют на скандал, на щекотание темных масс волнующей и очень выгодной по результатам сенсацией; материал умело приготовляется опытными по этой части человечками, знающими, что надо пропустить, а что так оттенить, загримировать, а в случае надобности и подделать, чтобы било в нос и подкладывало бы свинью и союзникам, и старому режиму, и Керенскому со товарищи.

Для меня некоторые из опубликованных документов очень интересны, так как ярко показывают, до какой степени было слепо Временное правительство и как оно не знало и не понимало ни положения, ни настроения страны и армий. Терещенко рассыпал нашим послам самые розовые и успокоительные телеграммы в то время, когда всё уже трещало и разлезалось по всем швам.

Выходит, что и при революционном правительстве всё оставалось по-старому, как было при царях; по-старому продолжалось бессовестное втирание очков, замазывание самых кричащих прорех и безобразий; по-старому всюду кипели, пресмыкались и творили свое злое дело такие же прохвосты, жулики и лжецы, как та придворная клика, которая погубила Царское Село.

Теперь становится более или менее понятно, почему союзники были так плохо осведомлены об истинном положении России; многочисленные военные миссии, несмотря на свою распространенность по всему фронту, видимо, тоже питались информацией из казенных источников, сидели при больших штабах и прозевали то, что творилось в стране, в правительстве и в армии.

С ночи вся власть над 5-й армией передана в руки военно-революционного комитета и все наши командные распоряжения отданы под контроль комиссаров. Послал телеграмму в штаб армии, что с сего числа не считаю себя больше командиром корпуса и ввиду неприсылки заместителя прибегаю к способу эвакуации; передал командование инспектору артиллерии генералу Власьеву, очень спокойному и равнодушно на всё смотрящему человеку.

В заседании ЦИКа один из большевиков назвал приказ Крыленки о перемирии величайшей бестактностью и легкомыслием – оценка очень правильная, но по выражениям слишком мягкая по отношению к этой квинтэссенции военной безграмотности.

Вечером получена телеграмма Троцкого, сообщающая товарищам, что заявления начальников союзных военных миссий – ложь и что все воюющие народы жаждут заключить мир, но этому мешают империалистические правительства и контрреволюционные генералы, а потому товарищи солдаты призываются к самой беспощадной борьбе за мир.

Тошнотворно противен весь этот набор специально митинговых фраз и терминов, обычной бутафории дешевеньких демагогов-орателей, рожденных из грязной пены современной хулиганщины и квазиреволюционных кругов. Весь актив этих любезных толпе словоизвергателей состоит в привычке скоро, туманно и по-книжному говорить, уснащивая свою речь множеством заученных (подчас смутно понимаемых самим оратором) иностранных слов, часть которых уже приобрела для толпы значение жупела и сделалась лозунгами и любимыми поговорками.

Собираюсь в отъезд. Бог весть, удастся ли когда-нибудь вернуться; еду искать в России или за границей ряды тех, кто будет продолжать бороться за Россию с навалившейся на нее бедой. Бесконечно тяжело уезжать; три года тяжких испытаний, радостно переносимых ради родины во исполнение того, чему была отдана вся жизнь, окончились ужасом, горечью и позором последних восьми месяцев. Прошлое погибло; будущее черно. Куда идти? Что делать и что ждет впереди? Полтора года напряженной работы над 70-й дивизией сделали ее когда-то в двух армиях образцом порядка, благоустройства и воинской доблести; это была моя гордость, и всё развалилось.

Я никогда не был оптимистом, но невероятно быстрый развал частей явился и для меня слишком неожиданным. Позор и горечь всего пережитого за последнее время и те черные перспективы, которые грезятся мне впереди, заставили как-то отупеть и потерять способность остро чувствовать, изумляться и негодовать. С таким чувством отупения я подписал последний приказ (приказ какого-то огородного чучела, которого никто не слушается) по корпусу и сижу в своей маленькой комнате шенгейдского помещичьего дома, с чувством безразличного равнодушия, подобно человеку, всё уже потерявшему, всё испытавшему.

Поздно вечером полковник Гейдеман из штаба армии передал, что в Двинск прибыл главковерх (с позволения сказать) Крыленко и дважды требовал к себе командующего армией генерала Болдырева, но тот категорически отказался это выполнить, заявив, что он такого главнокомандующего не знает. Простил за это Болдыреву многие его ошибки и вихляние; ему тоже надо было лавировать в надежде выиграть время, но когда пришел час, то он поступил так, как обязывало его положение, и когда надо было сказать прямо «да» или «нет», то он сказал «нет».

13 ноября. Собираясь ехать в Двинск на вокзал, узнал об аресте Болдырева; узнал также, что утром Власьев выехал в Двинск, куда Крыленкой вызваны все командиры корпусов. Решил отложить свой отъезд, чтобы не могли сказать, что я спешно, ввиду происшедших событий, удрал из корпуса.

Власьев вернулся поздно вечером; на вызов Крыленки приехали все корпусные командиры армии, за исключением командира 27-го корпуса генерала Рычкова.

По мнению Власьева, Крыленко не ожидал такого успеха, и это его подбодрило до неспособности скрывать свою радость; он был необычайно любезен, рассыпался в уверениях самого глубокого уважения к командному составу, цену и значение которого он, Крыленко, отлично понимает; уверял, что побеспокоил командиров только из желания ознакомиться с положением дел, и проливал крокодиловы слезы по поводу того, что генерал Болдырев не пожелал исполнить его покорнейшей просьбы заехать к нему в вагон.

Свой приказ о заключении перемирия полками Крыленко признал ошибкой, вполне естественной в той лихорадочной обстановке, в которой он отдавался; свои угрозы по адресу генералов просил понимать ограничительно и только по адресу тех, кто бунтует против власти Совета народных комиссаров.

Утверждал, что ни о каком сепаратном мире они не думают, а говорят об общем мире, так как знают, что мира хотят все воюющие; пытался доказать, что их не так понимают и что союзников они нисколько не боятся, а от японцев уже получили гарантию полного нейтралитета в восточных делах.

Относительно сопротивления Ставки и Духонина Крыленко заявил, что им «надоела кровь», а поэтому они не двигают на Могилев свои петроградские войска, – которые-де в один день могут смести всю Ставку, – так как уверены, что сопротивление ликвидируется само собой, как только Ставка увидит, что она одинока.

Такова, в передаче Власьева, суть беседы; командиры корпусов, по словам Власьева, говорили с Крыленкой резко и правдиво, особенно же командир 47-го[28]28
  45-го корпуса.


[Закрыть] корпуса генерал Суханов. При прощании верхопрап был утонченно вежлив, благодарил за откровенное изложение своих мыслей и высказал, что считает, что прибывший к нему командный состав действительно любит свою родину, так как пошел навстречу его протянутой руке.

Тут он заявил, что смещает с должности генерала Болдырева и назначает его начальником дивизии, а поэтому просит посоветовать, кого назначить командующим армией, а также и главнокомандующим фронтом на место удаленного от командования генерала Черемисова.

Бывшие на совещании комиссары стали выдвигать мою кандидатуру, и Крыленко поручил корпусному комиссару Антонову спросить меня, согласен ли я на такое назначение. Я ответил, что при современном положении не желаю командовать ни одним солдатом, а не то что армией или фронтом.

По-видимому, наша армия единственная, куда новоявленный главковерх мог проехать беспрепятственно; нам очень напортило сидение на прямом сообщении Двинск – Петроград при исключительном удобстве распространения по тылам и резервам всякой нечисти и пропаганды; даже 12-я, худшая по составу и заболевшая большевизмом ранее армия, в конце концов обольшевичилась не так скоро, как мы.

14, 15, 16 ноября. Довольно тяжелый переезд в Петроград; пришлось пройти все эвакуационные мытарства. В Петрограде спокойно; улицы переполнены толстомордыми и отлично одетыми углубителями революции. Немедленно по приезде домой стали собираться ехать на юг, в Новороссийск; говорят, что на казачьих землях большевизм не может получить широкого развития.

17 ноября. Большевики все более и более раскрывают свои карты; эпоха правления наступает, кажется, самая крутая, так что и Держиморда позавидует, но по всему видно, что большевистская дубинка идет впрок; российскому народу веселье не только в том, чтобы пити, айв том, чтобы быть биту. Мирные переговоры направлены очевидно к сепаратному миру, но всё это идет ступеньками; зато на союзников большевики определенно плюют.

18 ноября. Был в Главном управлении Генерального штаба; старшие чины сидят в постоянном ожидании ареста, однако работа идет по прежнему руслу. Узнал, что на заключение мира заставили ехать в качестве военных экспертов полковников Генерального штаба Шишкина и Станиславского. Вся задача Главного управления сводится сейчас к тому, чтобы всеми мерами задержать разрушительную работу большевистских военных верхов и направить реформаторскую деятельность Смольного в хоть сколько-нибудь осмысленное и не вредное для России русло; делаются попытки получить право редакции декретов, касающихся армии, для того чтобы облекать их в грамотную форму. Все надеются на то, что большевизм долго не продержится, и стараются сохранить старые учреждения и всю систему для будущего; я не разделяю здешнего оптимизма, ибо не вижу того, что отняло бы власть у комиссаров, заключающих мир, развязывающих от всех обязанностей и сулящих массам всякие приятности. Очень жаль всех старших чинов управления; положение их действительно каторжное и хуже нашего фронтового; конечно, для текущих дней они делают серьезную работу, но вся трагедия в том, что работа-то бесполезна, никакие мягкие эволюционные приемы с большевизмом не сладят; по всей же системе, принятой комиссарами, для меня ясно, что сейчас они выбирают тех, кто пойдет к ним служить, и налаживают свои аппараты военного управления; когда последние будут готовы, то они разобьют всё старое и вышвырнут всех тех, кто не будет с ними.

19 ноября. Приехал с фронта мой денщик; по его рассказам, состояние войны с немцами фактически прекратилось, братание идет по всему фронту, немцы ходят по окопам, забираются в наши тылы, но к себе наших товарищей не пускают, дезертирство увеличилось до невероятных размеров и роты тают.

Большевики продолжают показывать свои отточенные немцами коготки: аресты, разгоны, реквизиции, воспрещения, угрозы сыплются из Смольного непрерывным потоком; массы пока рукоплещут, ибо их шкурки и животики всё это пока еще не затрагивает, а отдается на чужой спине. Но одно можно сказать, что такого «тащить и не пущать» не было и при первоклассных Угрюм-Бурчеевых.

20 ноября. Большевики закрыли все даже социалистические газеты; все молчат и покоряются, а с насильниками ничего не делается. Силой разогнали городскую думу и посмеялись над ее протестами.

Ставка арестована; туда отправился верхопрап Крыленко с новым начальником штаба Верховного главнокомандующего товарищем Шнеуром (поручик, выгнанный судом офицеров из какого-то гусарского полка); для пошло-опереточного верхопрапа нашелся подходящий наштапрап[29]29
  Начальник штаба верховного прапорщика (ирон.).


[Закрыть]; умершую русскую армию ничто уже оскорбить не может.

«Представителями России» на заключение мира назначены «чисто кровавые» русские, товарищи Иоффе и Розенфельд-Каменев; есть ничтожное облегчение в том, что на исполнение этого позорного, гнусного и предательского акта пошли не русские люди.

Ходят слухи, что Корнилов под охраной 400 текинцев спасся из Быхова и пробивается на юг. Легко вздохнулось при этом известии, так как судьба быховских заключенных всё время висела мрачным кошмаром; теперь, по крайней мере, есть надежда, что они пробьются на Дон или, если погибнут, то честно, в бою, а не под лапами и муками красных палачей.

Похоже на то, что под впечатлением захвата общероссийской власти Россия расколется на свои составные части: Украина уже объявила себя самостоятельной, Западная Сибирь тоже, какое-то движение идет на Дону…

21 ноября. Сидим в полной неизвестности; газеты закрыты, и большевики сообщают только то, что им выгодно. Городская милиция, укомплектованная старыми солдатами, распущена, и город управляется красногвардейцами и матросами: встретили на Кронверкском проспекте трех таких товарищей с мордами – хоть сейчас в альбом сахалинских типов Дорошевича.

Объявлено, что Ставка занята войсками Крыленки и что Духонин убит; вот же и «нам надоела кровь»!

22 ноября. Ввиду невозможности выбраться на юг без какого-нибудь официального документа отправился на эвакуационный пункт и получил разрешение на отправку на Кавказ для лечения. Арестованы военный министр Маниковский и начальник Генерального штаба Марушевский и увезены в Смольный; за что арестованы – неизвестно. Крыленко в газетах изливает свое негодование по поводу убийства Духонина и пытается умыть руки. Конечно, физический убийца не товарищ Абрам, а те солдаты, которые разорвали на куски последнего Верховного главнокомандующего русской армии и которые были натравлены на погибшего теми обвинениями, которые возвели на него Крыленко и Кº. На фронте во исполнение декрета народных комиссаров о выборном начальстве идет выбор начальников; Петроград наполняется толпами низверженных командиров всех рангов – эти еще счастливые, ибо им разрешили уехать; куда хуже положение тех, которые силой оставлены на фронте и разжалованы на должности кашеваров, конюхов и тому подобное и погружены в невероятнейшую атмосферу брани и насилий.

23 ноября. На мирные предложения большевиков немцы ответили с гордым снисхождением и заявили, что согласны на сепаратный мир при условии полнейшей покорности с нашей стороны, они великолепно учитывают наше положение, знают, что мы воевать не можем, и сдерут с присланных ими на управление Россией товарищей сколько им захочется.

Большевики сконфуженно молчат; они не так еще окрепли, чтобы воочию показать наложенные на их сердца, совесть и воровские руки немецкие клейма. Те обрывки донесений о мирных переговорах, которые им пришлось опубликовать, дают достаточную картину унижений, которые испытывают их представители, ведущие эти переговоры (вернее сказать, должны испытывать).

24 ноября. Свидетельствовался на распределительном пункте, пока еще старым порядком без товарищей и комиссаров. Свидетельствовалось семьдесят человек, и с ними управились в два часа; в общем, одна комедия и отличный путь для уклонения от службы разных симулянтов и шкурников. Много приходилось ранее слышать о наших эвакуационных нравах и порядках, но я никогда не думал, что всё это может делаться столь откровенно и бесцеремонно.

Выпущен декрет, коим упраздняются Сенат, все суды и мировые судьи, – еще новая подачка всем тем, у кого остались счеты с этими неприятными для свободных товарищей учреждениями.

За эти дни испытал стояние в разных продовольственных хвостах; какое это должно быть мучение для людей одиноких, старых, слабых, занятых службой или работой. Перешли на дачу хлеба по ³/₈ фунта в день, причем половина состоит из соломы; солома эта с непривычки ранит горло, и я принял эти раны за заболевание ангиной. Когда удается купить картофель, то перепекаем наши дачи хлеба в немецкий К. К. брод[30]30
  Kaiser und Konig Brot – Императорский и королевский хлеб, выпекавшийся с картофелем.


[Закрыть].

Цены растут не по дням, а по часам; у кого есть деньги, тот может всё покупать у товарищей солдат, добывающих себе всё в большом избытке при помощи угрозы разными колющими и стреляющими инструментами.

25 ноября. С ночи и весь день толпы черни, солдат, матросов и набравшейся в Петроград хулиганщины громили винные погреба Зимнего дворца; шла перестрелка, трещали пулеметы, временами доносилось пьяное ура.

Народные комиссары оказались не в силах справиться с бандами товарищей, решившихся поживиться запасами царских погребов.

26 ноября. Осчастливлены декретом, отменяющим права собственности на дома, которые переходят во власть местных советов.

Вернулась с фронта мирная депутация; предложения немецкого командования держатся в строгом секрете; на ушко в Главном управлении сообщили, что они настолько позорны и унизительны, что даже большевики стесняются их опубликовать, боясь, что остатки национального стыда еще не успели окончательно заглохнуть.

В большевистских верхах очередной скандал: начальник штаба верхопрапа товарищ Шнеур оказался бывшим агентом одного из охранных отделений; в этом нет ничего удивительного, ибо 90% таких агентов представляли из себя самых отборных мерзавцев, за деньги готовых на что угодно и химически чистых от всяких убеждений и принципов; люди они бывалые, смелые, и тем, кто избежал регистрации, предстоит большое плавание в большевистских морях; они это хорошо сознают, что и объясняет, почему и в марте, и в октябре так старательно уничтожались архивы охранок и сыскных отделений: многим крупным шишкам революции надо было уничтожать следы своих близких и платных отношений с этими малопочтенными с революционной точки зрения учреждениями.

27 ноября. Большевики продолжают привлекать к себе расположение и поддержку всех низов решительностью своей расправы с правами верхов и стремительностью раздачи низам разных благ; они сумели даже расколоть крестьянство на его общем съезде. Среди офицеров ходят слухи, что на юге началось антибольшевистское восстание и что казаки и хохлы поднимаются против петроградских большевиков.

28 ноября. После первого периода ошаления от захвата власти большевиками начинается какая-то реакция против совершившегося, но, к сожалению, только на почве болтологии; на улицах устраивают манифестации в пользу Учредительного собрания, в котором видят единственное спасение от власти комиссаров. Много речей, но разве в речах сила? Ведь если за собранием будут стоять только слова, резолюции и вздохи, то, если оно не будет большевистским, оно не проживет и часа – комиссарская решительность тому порукой.

29 ноября. Говорят, что вчера собралось что-то вроде Учредительного собрания: сошлись, открылись и закрылись. Завтра ожидается декрет об уничтожении чинов и орденов; низы и чернь рукоплещут этому событию, видя в том великую победу. Не рано ли радуешься, многоликая, безголовая, гулливая, бурливая и глупая толпа? Не придет ли время, когда начнешь стонать и жалеть о прошлом?

30 ноября. Становится несомненным, что юг России восстал против Петрограда; большевикам сейчас это кстати, так как дает им богатый материал, чтобы пугать товарищей грозным призраком надвигающейся контрреволюции, которая только и идет за тем, чтобы отнять у них то, чем большевики набили их рты, животы, карманы.

Всякому ясно, что большинство населения не на стороне большевизма; но ясно также, что большевикам дали столько времени, чтобы овладеть симпатиями масс, что с ними теперь уже не справиться в столичных, набитых товарищами, и фронтовых районах, где всё антибольшевистское приравнивается немедленно к самой черной контрреволюции.

Говорят, что против Дона двинут Черноморский флот и направлены какие-то надежные части 5-й армии. Замерла война на немецком фронте; загорается на новом, и загорается надолго, ибо большевики власти не отдадут, а значительная часть с их главенством не помирится.

Вся надежда теперь на казаков и украинцев; туда даже, по частным сведениям, спасаются с фронта офицеры, старые солдаты, часть служебной интеллигенции. Всё дело теперь в разумных и талантливых вождях, которые отбросят гадости и старого, и нового порядков и сумеют овладеть искренним доверием всей страны; тогда наш полет в глубины анархии и пугачевщины XX века может быть скоро остановлен. Я не знаю совершенно Каледина, но говорят, что он может быть таким вождем.

1 декабря. По городу все время идет редкая перестрелка; товарищи ходят толпами или разъезжают на автомобилях и громят оставшиеся частные винные склады и погреба; на улицах масса пьяных и идет открытая продажа награбленных редких вин.

В Бресте застрелился Скалой, принужденный комиссарами отправиться туда в качестве председателя комиссии по заключению перемирия. Трудно себе представить, что пришлось ему пережить на своем скорбном крестном пути.

Получил письма из корпуса; всюду вступили в должности выбранные начальники; у нас в 70-й и 18-й дивизиях эта процедура прошла еще достаточно разумно, но рядом творятся всякие безобразия; в артиллерии старых дивизионеров посадили коренными ездовыми (самая трудная служба), ротных командиров назначили кашеварами и уборщиками нечистот. Где-то южнее были случаи продажи нашими товарищами немцам своих пулеметов и орудий. Чудовищно всё это, но при наших товарищах, к ужасу, не невозможно.

2 декабря. По сведениям союзных миссий, немцы уже увезли с нашего фронта около сорока дивизий. Союзникам скоро придется на собственной шее испытать последствия своей близорукости, позволившей разложиться и погибнуть нашей армии.

Выбиваюсь из сил в попытках достать билеты для проезда на юг; надо заплатить большие комиссионные, а денег нет. Все стремления направлены к тому, чтобы уехать куда угодно, но только подальше от Петрограда; фронт как-то поблек в памяти; вспоминаю о нем, как о далеком покойнике.

Брат горничной семьи генерала К., солдат какой-то артиллерийской бригады с очень длинным номером, только что дезертировавший с фронта, хвастался сестре, что ему перепало несколько сот рублей от дележки суммы, полученной его батареей с немцев за проданные им орудия; когда сестра (лично мне это рассказывавшая) стала его ругать за такую мерзость, то он несколько смутился и возразил: «Чего же было свое терять, когда соседи продали и разделили; чем мы хуже?»

При таком скотском мировоззрении возможны самые невероятные мерзости.

По городу ползают пущенные кем-то слухи, что вся работа большевиков направлена в пользу восстановления у нас монархии и что таково приказание Вильгельма; многие охотно верят этой нелепости.

3 декабря. Троцкий заявил, что ввиду начатой против них борьбы они дают месяц, чтобы одуматься, а затем переходят на систему настоящего террора и введут гильотину для всех врагов народа. Крепко, но по крайней мере определенно и не воняет дряблостью.

В петроградском гарнизоне началось антибольшевистское движение; поздненько спохватились товарищи присяжные охранители завоеваний революции! Использовав гарнизон для свержения Керенского, комиссары отлично учли ту опасность, которую представляли эти распустившиеся и привыкшие уже свергать правительства войсковые части; они ввели в Петроград латышские полки и после этого начали понемногу гнуть товарищей. Особенно не нравится новое положение семеновцам, преображенцам и волынцам, игравшим до сих пор роли первых революционных любовников.

Большевики уже начали решительную игру, указав войскам Северного фронта, требующим смены, что таковая вполне возможна при помощи частей петроградского гарнизона, все время стоящих в тылу и не нюхавших еще пороха.

4 декабря. Немцы предлагают комиссарам купить оставшуюся у нас материальную часть и боевые запасы. Приехал с Южного фронта полковник М.; разговаривал с ним по поводу июньского наступления; он согласен с моим мнением, что наступление было крайне несвоевременно, безнадежно и сыграло весьма серьезную роль в усилении в войсках большевизма. Спросил у него, можно ли было у них рассчитывать на поддержку частями войск корниловского выступления; оказалось, что так же, как и у нас на фронте, – нет, нельзя было.

Очевидно, что мы, строевые начальники Северного фронта, были правы, считая это выступление совершенно безнадежным и несвоевременным; его надо было делать или ранее июньских авантюр, или же позднее, когда массы познают, что такое большевизм.

Вечером выпущены бюллетени о заключении перемирия, о приезде в Брест Ктольмана и Чернина и о выезде туда же Троцкого.

В пять недель большевики обделали одно из крупнейших событий текущего века, сбросили с боевых счетов десять миллионов русских штыков и развязали немцам руки на всем Восточном фронте.

Союзникам предстоит горячая баня, и только помощь американской техники может их спасти; один из моих сегодняшних собеседников высказал мысль, что Брестское перемирие может быть гибельно и для самих немцев, так как известие о том, что русские прекратили воевать и будут пользоваться всеми благами мира, может вредно отразиться и на воинственности настроения германских войск.

По городу всё шире распространяются слухи о предстоящем восстановлении монархии; думаю, что здесь прежде всего сказывается затаенное желание большинства пришибленных «завоеваниями революции» обывателей, которые под ужасом всего переживаемого забыли всё, чем прежде попрекали царский режим, и готовы целовать вновь появившегося городового, если бы он воскрес.

5 декабря. Все время идет редкая перестрелка, продолжается грабеж винных погребов; около Биржевого моста воздух напоен запахом шампанского от разгромленных складов, бывших под зданием биржи; вечером впечатление такое, как будто находишься на фронте и идет перестрелка секретов. Большевики приняли суровые меры против винных погромов, но пока бессильны с ними справиться; на этой почве происходят острые конфликты между солдатами гарнизона и красноармейцами.

Петроград сейчас залит дезертирами и всевозможными отбросами фронта, торгующими, жиреющими и благоденствующими.

Вечером по городу распространилось сенсационное известие о занятии японцами Владивостока и о предъявлении союзниками какого-то ультиматума. Занятие Владивостока может иметь огромное значение для спасения всего Приамурья от распространения там большевизма; природного большевизма там быть не может, но опасен большевизм привозной, специфически городской, подслоенный каторжными и хулиганскими элементами.

Что же касается ультиматумов, то в данном случае союзнички не на тот крест молятся; хоть бы теперь пора мистерам и мусью разглядеть, с кем приходится вести дело.

6 декабря. Получил письмо из корпуса; демократизация и развал летят там бешеным темпом. Товарищи заняты преимущественно торговлей; немцы платят за съестные припасы и за мыло огромные цены (кто-то из телефонистов штаба 70-й дивизии получил золотые часы в обмен на два куска мыла).

Комиссары объявили войну Украине; быть может, на этом они расквасят свои морды; украинцы, как в 70-й дивизии, так и в частях 21-го корпуса (почти целиком украинизированного) резко выделялись среди остальных товарищей своей разумностью и уравновешенностью и держались особняком, не поддаваясь большевизму; одно время я даже думал основать на них закрепление порядка в 70-й дивизии, но по революционной неопытности ждал разрешения и опоздал; надо было, не ожидая никаких разрешений, украинизировать полки, и тогда наверно они удержались бы (хотя бы потому, что тогда я не получил бы для дивизии те ужасные хулиганские пополнения, которые гноем залили дивизию в августе и сентябре).

По тому, что я видел в частях, имевших преимущественно состав из украинских губерний, думается, что никакого народного сепаратизма у хохлов нет; это учение городское или зарубежное и для интересов России безопасное.

Казаки шевелятся; получено известие, что Каледин занял Ростов и разгромил тамошних большевиков; с этим именем связывают большие надежды; говорят, что это человек идеи, твердый, решительный, способный на подвиг; дай Бог, чтобы это было так; хочется хоть где-нибудь искать просвета и надежды.

Объединенная Украина и казаки могут сыграть решающую роль в деле спасения России; только бы не рассорились, по славянскому обычаю, из-за каких-нибудь мелочей и не забыли, что сейчас главное – свалить большевиков.

Местная анархия в Петрограде разрастается; синодик разгромов, грабежей и всевозможных насилий ширится. Большевики объявили осадное положение – довольно смешной с их стороны жест (должно быть, отрыжка старых времен, когда объявление этого положения считалось ultima ratio[31]31
  Последний довод (лат.).


[Закрыть] для прекращения всяких беспорядков); ведь осадное положение – это отмена законных гарантий и установление крутой военно-административной диктатуры, ну а что же установлено большевиками с конца октября, как не самая дикая диктатура, во много раз крепче и беспардоннее любого осадного положения прежнего времени?