Текст книги "Дневник. 1917-1919"

Пришли петроградские газеты, напоминающие своим внешним видом какие-то серые слизни. Характерно сейчас направление газеты «Новая жизнь», старательно и усердно поработавшей над распространением в массах идей большевизма (не максимализма, а именно русского большевизма).

Сейчас ее издатель Максимушка Горький и иже с ним сами испугались тех результатов, к которым пришла русская революция, и в своей газете, единственной, не закрытой большевиками, громят и поносят вовсю новых повелителей Петрограда и России.

Остальные исключительно большевистские газеты наполнены гимнами во хвалу «небывалого еще героизма пулковских героев, одержавших исторические победы». Несомненно, что если и не победы, то стычки у Пулкова, окончившиеся для большевиков успешно, могут действительно иметь историческое значение, так как могут знаменовать решающие минуты для начала периода массовых разрушений и длительного, кровавого, полного ужасов периода жизни не только несчастной нашей родины, но и всего человеческого рода.

Для ориентировки прочитал всю эту серую газетную слякоть и дошел до состояния нравственной тошноты; правда, что по тому, что мы видели от большевиков на фронте, трудно было бы ожидать от их петроградских товарищей чего-либо более приличного и культурного.

Физически развалился; не сплю ночи, и даже веронал перестал действовать; нервы развинчены до того, что, мучаясь бессонницей, отчетливо слышу стук телеграфных аппаратов в довольно далеко отстоящем от штаба флигеле.

6 ноября. Приезжал новый армейский комиссар товарищ Собакин, коему приказано разрешить вопрос о смене полков 120-й дивизии. Поведения весьма хамского, ввалился ко мне в кабинет, не снимая шапки и не представляясь. Я его очень спокойно, но внушительно заставил снять фуражку и представиться. Из дальнейшего разговора убедился, что товарищи большевики решили применять, когда надо, самые старые приемы; так, в данном случае Собакину приказано узнать и переписать всех агитаторов, подбивающих полки отказываться от выступления на позицию, и затем секретным образом изъять этих агитаторов из частей.

Не знаю, сумеют ли большевики это осуществить, но решительность и метод мне нравятся; нет, по крайней мере, тех демократических фиглей-миглей, под которые кривлялся Керенский и его приспешники. Эх, если бы такая же решительность и откровенность были бы проявлены сразу Временным правительством, как бы далеки мы были от того разбитого корыта, над которым сидим.

Неужели же немцы, создавшие большевистскую обезьяну, передали ей также и свои знания качества наших масс и научили их, какими способами ими надо управлять. Беженцы из Риги, прожившие там некоторое время под немецким владычеством, очень картинно рассказали, как немцы в трехдневный срок привели город и наших товарищей в образцовый порядок и единым махом вышибли из товарищей все демократические бредни и революционные вольности.

Получили целый букет выпущенных большевистским правительством очень заманчивых для масс декретов, назначенных, по-видимому, сдобрить те приемы, которыми начала править новая власть. Редакция и решительность декретов, разрубающих самые сложные вопросы государственной и общественной жизни, очень напоминают толпу папуасов, дорвавшихся до совершенно незнакомых им вещей и распоряжающихся ими с ухватками и пониманием дикарей. Ведь большевикам важно бросить – и бросить возможно скорее – эти призывные, приветные, заманчивые, жирные и вкусные лозунги, а что из всего этого получится, авторов и вдохновителей этих редкостных документов интересует очень мало.

По сообщению газет, левые эсеры и интернационалисты повздорили с большевиками и вышли из состава Советов; большевики не обращают на это никакого внимания и назад ушедших не зовут. По всей Руси идут погромы и льется кровь – Вильгельму и немцам есть над чем порадоваться; им только на руку, что Россия дошла до такой грани, – и еще не последней, – что у ее сынов поднялись руки, чтобы громить сердце старой России Кремль, наши соборы, гробницы русских царей, святителей и чудотворцев.

На рассвете «батальон смерти» чувствительно потрепал немцев, которые, как говорят, по сведениям, данным ими братающимся, решили, что выбившиеся из сил ударники не в состоянии удержать свой участок (вдававшийся в немецкое расположение) и предприняли поиск для захвата его двумя ротами. Ударники, очень аккуратно и добросовестно несущие все отделы службы, вовремя заметили немецкое наступление, подпустили их к проволочным заграждениям, а затем огнем 14 пулеметов буквально смели наступавших; спаслись, по-видимому, очень немногие.

Разозленные немцы прервали свое артиллерийское молчание и весь день громили наши окопы огнем своих батарей; батареи эти, по наблюдениям наших артиллеристов, – преимущественно двухорудийные, а есть и одноорудийные.

7 ноября. Немцы под прикрытием заградительного огня всю ночь убирали своих раненых и трупы убитых. Вчерашний урок, данный ударниками немцам, вполне подтверждает правильность моей мысли о возможности распустить армию, оставив только добровольческие части (конечно, не теперь, когда у власти оказались большевики, которые осуществления такой меры не допустят, ибо в ней их гибель).

Ведь если бы у меня вместо наличных 70 тысяч разнузданных и не желающих воевать шкурников были бы шесть—восемь батальонов таких отборных людей, как ударники 120-й дивизии, я был бы совершенно спокоен за оборону своего участка; наступать с такими силами я, конечно, не мог бы, но с утопическими проектами наступления надо было давно уже покончить. Если бы Керенский нашел в себе достаточно ума и мужества, чтобы в июне решительно сказать союзникам, что мы наступать не в состоянии, то он до сих пор сидел бы в Петрограде и большевики не были бы хозяевами России.

С формированием ударных частей запоздали; а когда начали, то сразу ударились в бахвальство, и вместо дела вышла карикатура; эти части надо было формировать по принципу отбора и добровольчества, как образовался ударный батальон 120-й дивизии, куда ушли все офицеры и солдаты, заявившие, что в таких разнузданных бандах, какими стали их полки, они служить не могут. Наименование же «частями смерти» огулом целых полков было пустым бахвальством, модным временно снобизмом, увлечением белыми кантами, мертвыми головами, черно-красными аксессуарами и прочей бутафорией; при том составе, в котором части были с мая 1917 года, они не могли быть «частями смерти» в настоящем значении этого слова.

Получено распоряжение об уменьшении дачи хлеба до одного фунта; это сразу отразилось на настроении товарищей и на ряде мелких вспышек, заявлениях разными митингами острого неудовольствия против всех видов начальства как остатков царского режима, который, по объяснению большевиков, виноват во всем, что не нравится солдатам или не дает им всего того, что им хочется. Меня еще выручает то, что я вовремя успел образовать очень большие запасы картофеля и могу заменить им недодачу хлеба и набивать им товарищеские животы.

Продовольственный кризис, наметившийся уже в конце октября, навис над нами грозной тучей.

Весь день занимался подготовкой открытия второго курса своей просветительно-культурной школы в Креславке и второго курса офицерской школы в Илге. Делаю это старательно, но без малейшей надежды на то, что все эти начинания доживут до конца, ибо все декреты новых хозяев показывают, что скоро у нас заведутся иные порядки.

Мне очень жалко, если погибнут мои креславские курсы, но думаю, что судьба их предрешена, ибо они назначены укреплять в солдатах сознание государственности и здорового патриотизма и воспитывать в них чувство долга и обязанностей, то есть всё, что противоположно бредням интернационала и его подголосков. Уже даже наш прежний армиском косился на мои курсы за их политическую беспартийность, и мне стоило больших усилий спасти первый выпуск от преждевременного роспуска.

Если же судьба позволит проскочить еще одному выпуску, то тогда на Руси будет на полторы тысячи больше людей, понимающих здоровые основы общественного и государственного сожительства и устройства.

Собираю новый состав офицерской школы; делаю всё по-старому, как будто бы ничего не случилось. Результатов я уже не увижу, так как решил бесповоротно через несколько дней эвакуироваться в тыл по болезни, если за это время мне не назначат заместителя, как я о том просил Болдырева. При современном положении начальников считаю свое пребывание в корпусе абсолютно бесполезным, а для себя лично – убийственным, ибо мириться с происходящим я не в состоянии, а изменить его не в силах.

Ужасно положение ударного батальона 120-й дивизии; все остальные части корпуса отказались сменять его на занимаемом им боевом участке, где он стоит уже второй месяц в самых тяжелых условиях позднего осеннего времени; число здоровых людей в ротах дошло до 20—25.

Последняя встрепка, заданная немцам, усугубила и без того остро враждебное отношение к батальону всех остальных частей дивизии, которые прямо боятся идти на этот участок, который немцы два дня подряд наказывали ожесточенным огнем легкой и тяжелой артиллерии.

С большим трудом выхлопотал у командарма приказание ударному батальону 38-й дивизии сменить на позиции батальон 120-й дивизии; но ударники 38-й дивизии были таковыми только до тех пор, пока с этим было связано квартирование в Двинске в качестве охраны штаба армии и проистекавшие из этого милости и льготы; как только они узнали, что им надо идти на боевой участок, батальон сразу растаял, квазиударники разошлись по своим частям, а большинство удрало в отпуск.

А на этом батальоне Болдырев строил разные усмирительные и восстановительные планы!

Сидим без газет; новая петроградская власть завернула цензуру à la Плеве. Положение с продовольствием отчаянное, без надежды на улучшение; мой корпусный интендант невероятными усилиями набрал и накупил муки на десять дней, но дальше и наши горизонты кончаются.

8 ноября. Поздно ночью получили телеграмму армейского комитета с приказанием всем войсковым комитетам собраться и не расходиться, ожидая какого-то решения чрезвычайной важности.

Ждали всю ночь и всё утро; разгадка получилась только после полудня, когда наша радиостанция перехватила радио Совета народных комиссаров (так называется, по-видимому, новая власть, заменившая Временное правительство), коим Верховному главнокомандующему приказывалось немедленно приступить к мирным переговорам с властями враждебных государств.

Этим началась расплата большевистских главарей со своими немецкими хозяевами и с нашими товарищами по выданным векселям. Карты раскрыты; начинается возмездие союзникам за слепоту и дряблость их представителей в России. Отныне большевики – непоколебимые повелители всей фронтовой и тыловой шкурятины и всего русского хулиганства; они пошли с козырного туза, бить которого сейчас нечем. Россия как военная союзница потеряна для союзников.

Из разговоров радиотелеграфистов узнали, что Ставка со вчерашнего дня все время пыталась передать что-то в армии, но сидящие на всех станциях и аппаратах большевистские комиссары этого не допустили.

Теперь мы имеем право сказать: «Ныне отпущаеши раба Твоего…» Идут какие-то слухи о восстании на Дону, и надо туда пробираться. А, может быть, союзники опомнятся и примут на свою службу тот офицерский состав, которому немыслимо и невтерпеж оставаться под эгидой большевистских товарищей. До сих пор все наши попытки устроиться на иностранную военную службу, начатые еще в сентябре, не увенчались успехом. Капитан Ринк по моему поручению был в Петрограде, толкался во всех миссиях и всюду получил отказ или условия принятия иностранного подданства; все отговариваются тем, что обязались перед Керенским не принимать наших офицеров на союзную службу.

Но сейчас же должны союзники опомниться и спасти русское офицерство из того невыносимого положения, куда его загнала судьба; ведь доходят последние секунды старого и начинается что-то новое, ужасное и позорное. Мы готовы идти солдатами в иностранные легионы; мы готовы на всё, но нам нужна помощь и прием; пусть в Хапаранде[26]26
  Коммуна на севере Швеции.


[Закрыть], на Кавказе, в Японии устроят такие пункты, куда мы можем явиться, и мы пойдем на всё, чтобы туда попасть и там продолжать бороться и за Россию, и за союзное дело.

До ужаса трагично сейчас положение Духонина, на которого перелагается выполнение предложения мирных переговоров; петроградские жулики понимают, что с ними не станет разговаривать ни Вильгельм, ни Карл и их правительства; поэтому они и прибегают к небывалому еще приему начала мирных переговоров через Верховного главнокомандующего; тут адская мефистофелевская смесь гарантии себя на будущее время, сваливания грязного и позорного дела на своих естественных противников и шанс при неповиновении сразу разделаться с опасной и остававшейся до сих пор незыблемой инстанцией старого порядка.

Одурь берет при виде той отвратительной трясины, в которую гонят Россию, трясины безысходной и смертельной. Теперь ведь уже и союзники бессильны помочь.

Большевики сообщают о захвате ими Пуришкевича с какими-то важными документами; воображаю, какую контрреволюцию они разведут по этому поводу; ведь им надо все время пугать массы призраком реакции и возвращения «старого прижима».

Решительность и прямолинейность большевиков поразительны; поистине у них цель оправдывает средства. Сегодня в «Известиях» помещен декрет военно-революционного штаба, коим вся ответственность за продолжение внутренней борьбы возлагается на имущие классы и объявляется, что «богатые классы и их приспешники будут лишены права получать продукты, а все запасы у них будут реквизированы, а имущество конфисковано».

Первая статья, лишающая права на продукты питания, равняется огульным присуждениям всех к голодной смерти, ибо вся страна быстрым темпом несется к общей голодовке.

К надзору и сыску за богатыми и к применению к ним вышеуказанных мер призываются все рабочие, солдаты и крестьяне. Этим в массы бросаются такие воспламеняющие лозунги, при применении которых жизнь должна стать сплошным ужасом, ибо всё, что вне большевизма, отдано на разграбление всей хулиганщине.

Не пришлось бы в скором времени и нашим союзничкам испить такую же смертную чашу; провозглашенные большевиками лозунги так аппетитны, что против них может не устоять западноевропейский пролетариат; средства же противодействия требованиям толп всюду достаточно поослабли.

9 ноября. Духонин удален от должности с провокаторским обвинением в совершении великого преступления перед трудящимися всего мира. Это очень искусный ход, чтобы безвозвратно оторвать солдатские массы от последних остатков старого порядка и подчеркнуть, что их спасение только в поддержке власти большевиков.

Верховным главнокомандующим назначен прапорщик Крыленко, известный по 1905 году товарищ Абрам; он сын мелкого чиновника в городе Люблине, физический и нравственный урод; был учителем в городской школе и, будучи сыном крещеного еврея, отличался жестокостью гонения бедных еврейских детей (эти данные даны мне чинами 18-й дивизии, стоявшей в Люблине и до сих пор числящей в своих списках этого прапорщика). Это назначение является вершиной позора, до которого дошла русская армия; несомненно, что в лице большевиков Россия получила такую власть, которая ни перед чем не остановится.

Назначение главковерхом Керенского было уже достаточно позорно, но то, что случилось сегодня, превосходит все границы. Я послал командарму рапорт, что при слагающейся обстановке считаю для себя позорным оставаться на занимаемой должности, но, не желая нарушать установленных законов, оставляю должность на правах эвакуации и передаю командование корпусом инспектору артиллерии генералу Власьеву.

Первым распоряжением нового главковерха, или, как его сразу наименовали, верхопрапа[27]27
  Верховный прапорщик (ирон.).


[Закрыть], было радио, приказывавшее «каждому полку самостоятельно заключить на своем участке перемирие». В этом распоряжении вылилось всё военное, политическое и умственное убожество этого ублюдка российской действительности.

У него не хватило мозгов, чтобы понять, что по ту сторону фронта стоит настоящая армия и что на подобное предложение оттуда даже и не ответят.

Из сообщения Ставки выяснилось, что Духонин даже не отказался прямо начать мирные переговоры, а только запросил, какими путями можно осуществить присланное ему распоряжение, так как ему известно, что на подобное заявление, обращенное полторы недели тому назад к союзникам и к врагам со стороны «правительства», никакого ответа не последовало.

Опять приезжали французы; из разговоров с ними убедился, что союзники совершенно не понимают того ужасного состояния, в котором находятся и армии, и вся страна. Французский майор из состава военной миссии разливался на тему, что они не имеют права вмешиваться в наши внутренние дела из чувства деликатности и что они глубоко уверены в том, что то, что сейчас у нас происходит, это лишь временное явление, так как несомненно, что Россия скоро опомнится и наши солдаты поймут недопустимость сепаратного мира.

По обстановке было совершенно бесполезно говорить этому слепому, глухому и, очевидно, очень легкомысленному представителю французской армии, как глубоко и безнадежно он ошибается, да я и не вправе пускаться в такие откровенности. Сказать всё это давно, и сказать громко, резко, ничего не скрывая, должна была Ставка, и если не хотел Керенский, то обязаны были сделать начальник его штаба и главнокомандующие фронтами (так же точно, как они обязаны были в конце 1916 года сказать всю правду государю и не морочить его уверениями в полном спокойствии и верноподданности). Но неспособные сказать правду своему царю, они не сумели развязать своих языков и тогда, когда каждый день и час грозно кричал о том, куда катится их страна и руководимые ими армии.

Всё утро провел в корпусном комитете при многолюдном участии представителей от всех частей, «защищая» разработанный мной проект последовательной смены дивизий на боевых участках, на началах абсолютной справедливости; всё было изложено так ясно, что все комитеты приняли его единогласно и обещали привести в исполнение.

Но ни у комитетов, ни у сидевшего тут же корпусного комиссара нет никаких средств заставить полки выполнить эту схему в том случае, если какой-либо из полков закинется и не захочет повиноваться.

В радио Крыленки о немедленном заключении перемирия имеется пункт, приказывающий арестовать всех генералов; однако этот пункт до сих пор не выполнен.

Радио и декреты сыпятся, как из мешка; даже большевистские комитеты ошалели и временами становятся в тупик над получаемыми распоряжениями и их удивительной редакцией.

10 ноября. Заключение перемирия возложено Петроградом на военно-революционный комитет 5-й армии как, вероятно, на наиболее надежный.

В своих заявлениях Ленин и Троцкий договорились до того, что «законы» и «парламентская техника» – это «выдумки буржуазии». Конечно, это всё условности известного порядка человеческого сожительства, но ведь надо же хоть чем-нибудь отличаться от зверей.

Хлеб на фронте подходит к концу; какой может быть подвоз в стране, охваченной анархией и междоусобицей? Большевики обещают, что хлеб будет, и накоротке, вероятно, что-нибудь и сделают, ибо решительности им занимать ни у кого не приходится. Но никакая держимордовщина не поможет там, где при массовых потребностях может выручить только система сбора, налаженность подвоза и вообще отчетливая работа всего аппарата снабжений.

Сейчас мы перешли в довольно привычный для истории, но необычный по размаху период владычества штыков – штыкократии; впереди грядет какая-то смесь спартаковщины, крестьянских войн, пугачевщины, засилия преторианцев новой красной формации – и всё это под густым, пряным и дразнящим все звериные инстинкты соусом переоценки всех ценностей и переворачивания социальной лестницы верхними ступеньками вниз.

Много раз эта опасность грозила и цивилизации, и положению правящих и имущих классов, но до сих пор в их руках было и золото, и вооруженная сила, и они всегда выходили победителями; сейчас золото по-прежнему в их власти, но вооруженной силой сделался весь народ, что и является серьезнейшей угрозой для исхода начавшейся борьбы пролетариата и социальных низов против аристократии всех сортов.

11 ноября. Наконец-то проснулись дремавшие девы союзных миссий; проснулись тогда, когда помочь нам уже поздно. И проснувшись, все же не поняли, с кем имеют дело, и вместо самых внушительных действий разразились грозным по внешности протестом против нарушения договоров и начала мирных переговоров, с предупреждением, что нарушение принятых Россией обязательств перед союзниками вызовет для нее самые тяжелые последствия. Неужели же все союзные представители до того слабоумны, что не понимают всей практической бесцельности своего протеста.

Пустопорожние теперь это, сэры, мистеры и мусье, слова; разве они могут произвести какое-либо впечатление на петроградских товарищей, случайных захватчиков всей власти, исполняющих, с одной стороны, волю своих немецких нанимателей и хозяев, а с другой стороны – стремящихся заразить своей пропагандой весь мир и разрушить все существующие формы жизни.

Что этим жуликам старые договоры, что им Россия, что им все эти угрозы! Ведь такие дипломатические ходы могут быть действенны для тех, у кого есть Родина, есть перед ней святые обязанности, есть перед кем-то ответственность, для кого обязательно данное слово, договоры, условия, для кого существуют слова: честь, традиция, порядочность…

В России же власть попала в руки шайки самой грязной смеси разных элементов, в которой, если верить тому, что про них говорят, есть 1—2% сумасшедших маньяков, убежденных маньяков, для которых все вышеуказанные понятия – круглый ноль, гнилые пережитки ненавистного им буржуазного строя; остальные же 98—99% состоят из совершенно беспринципных авантюристов самого гнусного сорта, нанятых немецких агитаторов и всевозможных выкидышей подонков пролетариата, преступной улицы и каторги, для которых столь случайно и неожиданно доставшаяся им власть нужна, чтобы за ее счет попировать вволюшку. Сейчас для сохранения их власти им очень кстати дерзкие и тешащие звериные инстинкты масс лозунги большевизма, ими они только и держатся и только под их сенью могут жить, наслаждаться, жрать и пить. Терять этой банде нечего; патриотизм, родина, честь и совесть для них пустые слова. Договоры им ненавистны, ибо исполнение их лишит их основы их существования – поддержки темных и загипнотизированных масс, а потому к черту все договоры и неудобные обязательства.

Угрозы союзников для них не страшны, ибо, взобравшись на верхи власти, они сидят все время под другими, бесконечно более близкими и реальными угрозами. Они играют и будут играть до конца свою каторжную игру со смелостью и упорством каторжников, которым все равно нечего терять и которые всегда готовы к возможности так же фейерверочно улететь в ту грязь, из которой они вылезли. Их идеология нам близко знакома по тем экземплярам комитетчиков, комиссаров и демагогов, подстрекателей солдатских толп, с которыми нас познакомили последние полгода нашей кошмарной жизни.

Что им союзные угрозы; это все равно что пугать Евангелием какого-нибудь закоренелого язычника или убедительными надписями защищаться от волков и гиен. Такие бандиты признают только грубую реальную силу, когда та возьмет их за шиворот и так тряхнет, что глаза на лоб выскочат; такую сволочь или гнут в бараний рог, или… покупают. Лучше, если бы союзники прямо умыли бы руки, вместо того чтобы делать столь бесполезные глупости.

Совсем иное было бы, если бы вместо протеста к Москве вовремя были бы двинуты от Архангельска и со стороны Сибири союзные войска – единственное средство остановить развал армии и страны; тогда и протесты произвели бы везде совсем иное впечатление, ибо товарищи знали бы, что дальше стоит – и стоит близко и реально – кулак, за коим последует немедленно соответственный и очень неприятный жест. Если бы союзники не были слепы, то всегда имели бы возможность подкрепить Восточный фронт несколькими американскими дивизиями в его северной части и японскими на юге. А при таких ледниках гниение фронта сразу бы остановилось.

Теперь всё это уже поздно; события летят с быстротой урагана, и теперь союзные контингенты не могут уже поспеть на наш погибший и конченый фронт.

Борьба идет неравная; старая власть разбежалась, ее авторитет безвозвратно потерян, она изжита и стала ненавистна тем, кого ее же дряблость, нежизненность и ошибки сделали силой; ее сторонники рассеяны, неорганизованны, запуганы и забиты и для спасения своей шкуры, достояния и привилегий (не всё конечно, но, к сожалению, большинство) готовы на всякие уступки, компромиссы, жертвы и даже подлости. Организация сохранившихся здоровых элементов сейчас уже очень трудна; всё ненадежное, с точки зрения новой большевистской власти, уже взято под подозрение и под неослабный надзор.

Новая власть народных комиссаров находится сейчас в совершенно иных условиях: она переживает медовый месяц своего существования и, прилещивая к себе толпы, расточает им самые заманчивые обещания и жирные посулы; она гарантирует им немедленное избавление от всех реальных неприятностей войны и сулит самое широкое осуществление всех давно накопившихся вожделений. Она повелительница масс и всей вооруженной силы страны; она ничем не связана, ничего не боится (потому что нечего терять) и дерзка до последних пределов.

Ее сторонники сорганизованы, захватили все рули и средства управления; они дерзки, жадны и готовы отчаянно защищать то, что приобрели и что уже начали пожирать.

Ясно, условия борьбы и силы сторон слишком неравны; несомненно также, что и обаянию власти товарищей комиссаров тоже наступит конец, ибо неизбежные законы жизни заставят их скоро начать принуждения и воздействия (что они кое в чем уже и начали), а когда это произойдет, то массы поднимутся против них так же охотно, как они поднялись и против царя, и против Временного правительства, и против Керенского. Трудно свалить первую власть, первые авторитеты, а потом это делается и легко, и охотно; наша интеллигенция очень постаралась, чтобы сделать возможным первый опыт и подрубить те суки, на которых сама сидела; ну а теперь разные товарищи и руководимые ими массы будут повторять этот опыт с каждым, кто захочет наложить на них ярмо принуждения.

Играть в дудку инстинктов толпы большевики большие мастера: достаточно почитать большевистские газеты, наполненные заманчивыми декретами и еще более сулящими обещаниями и умело поданными и раздутыми восхвалениями всего уже якобы сделанного новой властью для солдат, народных масс и трудящихся.

Соседний 27-й корпус объявил, что будет всемерно поддерживать власть народных комиссаров и начинает переговоры о мире; наши комитеты все присоединились к этому решению. Задерживаю свой отъезд, желая дождаться приезда заместителя; оставаться и изображать какую-то гнусную пародию на корпусного командира не могу и не хочу.

После обеда получены две телеграммы, достаточно ярко показывающие, в какие руки попала всероссийская власть и какой курс она принимает; первая телеграмма – за подписями новых дуумвиров Ленина и Троцкого, призывающая к беспощадной борьбе против буржуев, помещиков и чиновников; ко всем инакомыслящим приказывается применять ни перед чем не останавливающийся террор, с заключением в Петропавловку и кронштадтские форты. Вся горечь современной действительности, все грехи прошлого и вся ответственность и за прошлое, и за будущее очень искусно сваливаются на буржуазию и на контрреволюционных генералов; по-видимому, мы уже не только в преддверии, но уже в сенях самой черной коммуны, но уже не в парижской, а в чисто русской редакции.

Другая телеграмма – из противоположного лагеря от еще уцелевшего где-то Комитета спасения Родины и Революции (тошнота берет от одного этого названия) с призывом к массам одуматься и понять, к чему ведет Россию сепаратный мир и соглашение с немцами. Неравная опять борьба: у красных – дерзкая, чисто каторжная решительность, оглушительное действие и самые крайние средства террора; а у их противников – жалкие уговоры, искание тех струн, которых у слушателей нет, и попытки заставить понять головой и почувствовать сердцем тех, у которых эти органы к таким операциям не приспособлены. По-прежнему интеллигентные классы пытаются разговаривать с массами своего собственного измышления и не замечают всей бесполезности такого занятия; неужели восьми месяцев было мало для того, чтобы убедиться, что все эти нежные средства не по адресу направлены и совершенно негодны.

Тот рейс, которым несутся события, заставляет бояться, что всех нас ждут впереди еще более ужасные дни, еще более тяжкие испытания. Временное правительство не сумело приручить зверей; большевики же спустили зверя с цепей, и начинается его царство; пока его не запрут опять (на что мало надежды), или он сам не подохнет, до тех пор будет мрак и ужас, стоны, смерть и кровь.

Нужны великие муки и страшные испытания для того, чтобы массы постигли, что людям нельзя жить по-звериному.

Вечером получили телеграмму армискома, что в его состав возвратились ушедшие ранее социалисты и что армиском принял на себя поручение начать с немцами мирные переговоры; корпусные представители умеренных социалистов говорят, что им пришлось изменить свою тактику ввиду безвыходности создавшегося положения и для того, чтобы, приняв участие в переговорах, постараться побольше спасти и выторговать в пользу России, не давая большевикам сделать всё это единолично и в крайних, несомненно, крайне вредных для нас тонах.

Погода стоит как нельзя хуже, дороги стали совершенно непроезжими; в окопах, блиндажах и бараках-землянках невероятно грязно и мерзко, ибо ни чистить, ни поправлять никто из товарищей не хочет; крутости окопов обвалились, половина окопов залита жидкой грязью; под нарами навозные кучи; товарищи отправляют все естественные потребности тут же, в соседних ходах сообщения и рядом с землянками; все помещения обратились в какие-то свалки соломенной трухи, подсолнуховой шелухи, костей, консервных банок, корок хлеба и т.п.

Конский состав валится сотнями. С продовольствием отчаянно плохо; некоторые части отправили в тыл целые вооруженные экспедиции добывать муку и мясо.

Товарищ Луначарский разразился каким-то весьма нелепым обращением к новоявленной опоре большевизма – Красной гвардии – и выражает уверенность, что в будущем красногвардейцы «создадут невиданные еще шедевры ослепительной красоты». Видимо, в припадке красного кликушества можно договориться и до таких вещей! Одно можно только сказать, что миру не поздоровится от этих шедевров и свет померкнет от этой красоты.