Текст книги "Дневник. 1917-1919"

Интересно также, какими силами располагают сейчас комиссары для обуздания революцией, Керенским и ими сугубо распущенных товарищей; пока что – только латышскими полками, которые со смаком и с холодной жестокостью расправляются со своими недавними господами и хозяевами; помогает комиссарам и посеянная ими вражда между солдатами и красноармейцами. Отдувается же за всё ошалевший от страха и наведенных новой властью порядков обыватель.

7 декабря. Стрельба и погромы, несмотря на все комиссарские угрозы, продолжаются; измываюсь в попытках достать билеты для проезда на Кавказ; хочется удрать всей семьей; все вещи отправили в Новороссийск. Бесконечное стояние в разных очередях и хвостах выматывает все силы, но зато приучает к терпению.

8 декабря. Ответ украинской рады большевикам великолепен: что ни словечко, то перл хохлацкого остроумия и злой удар по заправилам Смольного; в то же время видно, что авторы не лишены понимания наличной обстановки и чувства разумной государственности. Хорошо бы Репину написать картину на тему «Ответ Украинской Рады Смольному». Характерно то, что в ответе подчеркнуто, что Украина стремится к федерации, а не к самостийности.

Сейчас самое опасное – это вмешательство украинцев австрийской ориентации, что несомненно будет поощряться немецким командованием, коему не с руки всё, что может свалить его петроградских ставленников.

Наконец-то газеты подняли животрепещущие вопросы о грядущем голоде, о неизбежном при принятом большевиками курсе экономическом крахе и о катастрофическом состоянии транспорта со всеми вытекающими из сего последствиями. Этим специально занялась «Новая жизнь»; ее сводки дают ужасные картины того, что творится на Руси: товарищи на железных дорогах творят великие безобразия, избивают служащих, и дороги корчатся в последних судорогах. Заводы и фабрики постепенно закрываются, ибо никакая производительная работа невозможна при современных расценках и при ничтожной работоспособности. Одна из петроградских фабрик, занимавшаяся во время войны постройкой деревянных частей для аэропланов, захотела перевести свои деревянные мастерские на выделку ходовой мебели; после выделки первой партии обыкновенных письменных столов, стоивших прежде 40—45 рублей, произвели подсчет себестоимости и оказалось, что материал и работа стола обошлись в 1800 рублей.

И так везде и во всех отраслях производства.

9 декабря. Верхопрап Крыленко не на шутку собрался воевать с Украиной. Троцкий объявил, что им дано разрешение формировать особые отряды из военнопленных, сочувствующих углублению русской революции и диктатуре пролетариата; несомненно, эта попытка направлена к образованию особых частей, чтобы справляться с непокорными товарищами. Товарищ Троцкий торопится и не боится делать то, что боялся сделать товарищ Керенский.

Вообще по всему тому, что говорят в Главном управлении Генерального штаба про работу военного комиссариата, очевидно, что комиссары понимают, что товарищи были хороши для того, чтобы свалить старую власть, но что надо возможно скорее завести свои специальные большевистские части и на них опереть свое влияние.

Троцкий отлично сознает, что приходит час, когда надо иметь надежные скорпионы, чтобы погонять и обуздывать эти слишком разошедшиеся звериные кучи; латышей едва хватает для Петрограда.

10 декабря. Судя по газетам, на юге образовался новый внутренний фронт и началась настоящая война; туда спешно отправляются части Красной гвардии; комиссары убивают одновременно двух зайцев, так как этими отправками очищают Петроград от наиболее активных и опасных элементов. Пытаюсь достать какие-нибудь товарищеские документы, чтобы пробраться на юг, так как при данной обстановке открытый проезд с документами на командира корпуса, генерала и барона совершенно невозможен; так говорят все пробравшиеся с юга к своим петроградским семьям. Красноармейцы отправляются на юг с воинственными манифестациями; они еще не ошпарены впечатлением войны.

Идет приготовление общественного мнения и петроградского населения к подошедшему уже вплотную продовольственному краху со взваливанием всей вины на буржуев и на старый режим. Большевики в объяснениях вообще не стесняются: ведь объявили же они, что пьяные погромы последних дней организуются кадетской партией с целью ухудшить общее положение и использовать для контрреволюции пьяное настроение толпы. Ведь говорил же Троцкий, что если Учредительное собрание пойдет на непочетный для России мир, то большевики уйдут из собрания и пойдут против него. Разве слова теперь к чему-нибудь обязывают?

Пока что несомненно только то, что к нам пришел Царь-голод, а с ним экономический и промышленный крах.

11 декабря. Первый день, прошедший без новых декретов; или материал для них истощился, или южные события слишком отвлекли внимание комиссаров.

По части продовольственного кризиса комиссары призывают рабочих справиться с ним «своими средствами»; как сие понимать в обращении к рабочим, не поведано, но, при выяснившемся уже арсенале большевистских способов, средства должны быть весьма решительные и для нас, буржуев, контрреволюционеров и старорежим-ников, – достаточно колючие.

В газетах сообщается о занятии Харбина китайскими войсками и помещена грозная телеграмма Троцкого, посланная им в Харбин, об аресте там всех способствовавших этому событию русских властей. Товарищи комиссары, самым бесцеремонным образом тяпающие по головам всех попавших под их лапу русских, вообразили, что право этого тяпания распространяется чуть ли не на весь мир. Троцкий не соображает, что если Харбин занят китайцами, то кто же из его комиссаров или сподручных окажется в состоянии произвести требуемый им арест.

12 декабря. Сообщение с югом прекратилось; решил пробираться на Дальний Восток; весь вопрос в том, как добыть средства на дорогу – все наши несчастные сбережения мы по чувству долга обращали в военные займы, погибшие под декретом большевиков.

Голод надвигается вовсю, так как Украина и Дон остановили весь подвоз с юга; остаются только далекие запасы хлеба в Сибири, но как их подать при хромающих на все колеса железных дорогах? Большевистский режим, распуская все низы, уничтожает даже надежду на то, что грядущее Учредительное собрание окажется в состоянии восстановить какой-нибудь порядок.

13 декабря. Получил в Главном штабе последние воспоминания об императорской России – звезды и ордена за время этой войны; прежде была бы радость, а теперь только одна горечь всего пережитого.

Официально объявлено, что подвоз хлеба из Сибири и с юга прекратился, а потому надо ожидать настоящего голода «со всеми его последствиями»; не надо быть пророком, чтобы догадаться, что все эти последствия обрушатся на нас, так как товарищи голодать не хотят. Сейчас голод даже с руки большевикам, ибо, оставаясь повелителями распределения наличных и притекающих запасов продовольствия, они владеют средством привлечения к себе единомышленников и вольных и невольных прислужников несравненно более сильным, чем декреты, пропаганда, убеждения и т.п. «Хочешь быть с нами, дадим есть; а не хочешь – пеняй на себя» – таков сейчас лозунг большевистской политики по отношению ко всему населению. А ведь ради прокормления семьи и просящих есть детей к большевистским ногам склонятся очень многие непреклонные при других обстоятельствах шеи.

Остановка многих заводов и фабрик увеличивает толпы безработных и бродяг. Невеселые впереди перспективы.

14 декабря. Газеты наполнены перечнями грабежей и убийств в городах и беспорядков и разгромов, учиняемых товарищами на железных дорогах. Объявлено, что хлеба в Петрограде осталось на пять дней и что на восток посланы особые отряды добывать хлеб и продвигать его к красной столице.

Вспоминается проклятие Петрограду раскольников, гибших при Петре Великом на работах при осушке здешних болот, и их предсказание, что «через два ста лет быть этому проклятому месту пусту».

15 декабря. Сегодня узнали, что большевики заняли все частные банки и объявили их национальной собственностью; в городе по этому случаю полная паника, так как многие, боясь держать ценности дома, положили их в сейфы и теперь разом потеряли всё.

Лично я всегда был настроен против банков и считал их жадными пауками и родителями всевозможных спекулянтов и узаконенных грабителей, но принятая большевиками мера бьет по всем без разбора и погубит только Россию; не нам, корчащимся в анархии и нищете, предписывать миру столь сногсшибательные новшества, да еще по финансовой части; эксперименты в экономике во много раз опаснее таковых же в политике, ибо экономические волны распространяются глубже, дальше, проникают больше вовнутрь и разводят за собой массу мелких зыбей и волнений. Особенно остро разразился над обывателями декрет о реквизиции всех металлических ценностей, находящихся в сейфах; спокойно чувствуют себя только те ловкачи, которые вовремя перевели свои капиталы за границу.

Сегодня же объявлено о прекращении выдачи пенсий и о разрешении всем офицерам старше 43 лет выйти в отставку.

Французы просили вернуть им только что присланные нам двести орудий, но получили отказ.

16 декабря. Положение офицеров, лишенных содержания, – самое безвыходное, а для некоторых равносильное голодной смерти, так как все боятся давать офицерам какую-нибудь, даже самую черную работу; доносчики множатся всюду, как мухи в жаркий летний день, и всюду изыскивают гидру контрреволюции.

Придет время, и недолго его ждать, когда все радующиеся нашему офицерскому несчастью сами восплачут и возрыдают.

Сегодня объявлено, что если подвоз хлеба прекратится, то буржуи будут лишены и тех ³/₈ фунта, которые им выдают; это распоряжение равносильно огульному присуждению к голодной смерти. Вот тебе и egalite, над которой захлебывалась наша интеллигенция.

17 декабря. Манифестация по поводу заключения перемирия, причем приказано показать во всем блеске мощь российского революционного пролетариата. На улицах можно было обозревать великолепнейшие коллекции самых хулиганских рож и каких-то человеческих обмылков, ползавших по петроградским стогнам[32]32
  Широкие улицы, площади.


[Закрыть] во всеоружии красного тряпья разных размеров. Несмотря на все административные и спиритуальные вспрыскивания, настроение толпы серо-слизкое и совсем нерадостное; думаю, что у большинства еще не совсем исчез стыд, или, вернее сказать, его остатки, за совершенное и совершаемое.

Временами между манифестантами проявлялась пугливость стада, делающего что-то не совсем хорошее и еще не отрешившегося от старой привычки трусливо ждать неизбежного за то нагоняя и вздрючки; при малейшем гаме, а тем более при случайном выстреле, толпа с воплями рассыпалась и бросалась прятаться по подъездам и воротам, а вооруженные натопорщивались и начинали стрелять вверх.

На сии процессии взирали – не знаю, с каким чувством, – почетные гости на этом позорище не только России, но и всей цивилизации, мирные послы Вильгельма Кейзерлинг, Мирбах и Кº, осчастливившие Петроград своим посещением.

Немцам, строящим свое благополучие на славянских костях, или, по их выражению, на славянском навозе, должно быть было радостно видеть, до какого разложения дошел их восточный сосед.

18 декабря. В Главном управлении Генерального штаба сообщили, что вчера вечером в заседание демобилизационной комиссии приехали Крыленко, Ленин и Троцкий и заявили, что положение с миром почти безнадежно, так как немцы наотрез отказались признать принцип самоопределения народов; поэтому Совет народных комиссаров считает необходимым во что бы то ни стало восстановить боеспособность армии и получить возможность продолжать войну.

Представители Генерального штаба заявили, что восстановление боеспособности существующей армии совершенно невозможно и что единственный исход – это переход немедленно на добровольческую армию небольшого размера, содержимую на принципе строжайшей военной дисциплины.

Крыленко с этим принципом согласился, но при условии, что добровольцы должны принадлежать обязательно к их партии.

Твердость немецкого положения показывает, что они учли развал нашей армии и понимают отлично: что ни делай теперь комиссары, все равно русские воевать уже не могут. Комиссары же хорохорятся только для виду, а, может быть, и потому, что, как говорят, Смольный получил какие-то определенные требования от своих заграничных единомышленников о необходимости продолжать войну для разрушения немецкого империализма, до тех пор пока немецкие товарищи не усилятся настолько, чтобы заставить свое правительство с ними считаться.

Над офицерами совершили последнее надругание, лишив их семьи всякого содержания и сделав это без всякого предварения; в довольствующих учреждениях сегодня происходили потрясающие сцены, так как некоторые жены и вдовы приехали из пригородов на занятые деньги и им не на что вернуться домой, где сидят некормленые дети; положение многих такое, что в управлении воинского начальника писаря не выдержали и, забыв про контрреволюцию, собрали между собой некоторую сумму денег и роздали наиболее нуждающимся.

19 декабря. Сегодняшний тон «Правды» подтверждает, что между немцами и большевиками пробежала черная кошка; газета наполнена горькими упреками по адресу империалистических немецких генералов, тормозящих заключение мира; очевидно, Смольному предъявлены такие требования, что даже тамошние диктаторы не в состоянии на них согласиться.

Верхопрап Крыленко выступил на митинге товарищей в Морском манеже и показал там всю свою настоящую подоплеку; его речь – это рекорд подлой злобы против офицеров, бесшабашного хвастовства завистливого неудачника, пробравшегося наконец в люди, и великого убожества мысли и собственного внутреннего содержания; это какая-то сгущенная квинтэссенция классовой ненависти интеллигентного разночинца, изжившего свою молодость в едкой атмосфере неудовлетворенной жадности, злобной ненависти ко всему, что выше, лучше и счастливее, и зависти; должно быть, тяжелая учительская лямка большевистского главковерха здорово его исковеркала и сделала из него настоящее уксусное гнездо.

Депутация офицерских жен целый день моталась по разным комиссарам с просьбою отменить запрещение выдавать содержание за декабрь; одна из представительниц, жена полковника Малютина, спросила помощника военного комиссара товарища Бриллианта, что же делать теперь офицерским женам, на что товарищ со столь ослепительной русской фамилией сквозь зубы процедил: «Можете выбирать между наймом в поломойки и поступлением в партию анархистов».

20 декабря. Прочитал в газетах, что в Томске образуется автономное управление Сибири под главенством Потанина; порадовался этому известию, так как уверен, что настоящие кондовые сибиряки большевизму не поддадутся и сумеют отстоять от него свою Сибирь. Встретил есаула Перфильева, который сообщил, что среди сибиряков идет секретная организация и отправка в Сибирь офицеров и сохранившихся солдат, чтобы потом сразу образовать Уральский фронт и положить предел распространению большевизма на восток.

Совершенно неожиданно получил предложение от Главного управления Генерального штаба ехать на Дальний

Восток для временного исполнения должности военного агента в Токио. Несмотря на всю завидность этого предложения, дающего мне возможность на законном основании удрать из Петрограда и получить даровой проезд, отказался, так как неудобно принимать какие-нибудь назначения от Главного управления, сидящего между двумя стульями. Вечером у меня был М., называл Дон Кихотом и уговаривал согласиться как для себя лично, так и ради спасения военной агентуры, которую большевики хотят уничтожить. Я по своему дальневосточному цензу – единственный кандидат, которого можно отправить, не вызывая комиссарского подозрения. Но я все же отказался.

Газеты заговорили о неудаче мирных переговоров. Большевистская «Правда» наполнена угрозами по адресу немецких империалистов.

21 декабря. Большевики продолжают бить по головам буржуев; даже неудачу мирных переговоров взвалили на этих несчастных козлов отпущения, обвинив их в соглашении с немецкими генералами и во внушении последним неприемлемых для Смольного требований. Большевистский официоз внушительно сообщает, что ввиду задержки в ходе мирных переговоров товарищ Крыленко «отбыл на фронт к своим армиям».

Несомненно, немцы умрут от страха и откажутся от всего своего империализма, как только до них дойдет грозная весть, что сам «Наполеону равный» товарищ Абрам, специализировавшийся за время сидения в разных обозах и тыловых убежищах на стратегическом вождении армий, принимает на свою гениальную голову руководство военными действиями и становится во главе непобедимых разнузданных банд, продающих врагу свои пушки и пулеметы и способных только на грабеж населения да на убийства и измывания над отданными на их произвол офицерами.

Конечно, вся эта комедия проделывается по взаимному соглашению с немцами для того, чтобы постепенно подойти к неизбежности принятия немецких условий; ведь и Троцкий, и Крыленко знают, что армия воевать не может, и направляют свои воинственные громы только для одурачения населения.

22 декабря. Меня усиленно убеждают согласиться на японскую командировку, затянуть, насколько возможно, разгром большевиками нашей военной агентуры. Щ. и другие сослуживцы считают, что было бы глупо отказываться от такой возможности, которая ни к чему не обязывает, так как с момента выхода из сферы власти комиссаров откроется возможность и получить полную свободу действий; это даже будет очень эффектно – удрать из-под большевистской лапы за большевистский же счет. Один из народных комиссаров Склянский упорно настаивает на том, чтобы или уничтожить военных агентов совсем, или временно заменить их партийными работниками (он тоже не расчухал, что никто его партийных работников и на границу к себе не пустит).

Обещал подумать и завтра пойти в Главное управление для окончательной там ориентировки и решения.

В виде очередной бутафории большевики грозят объявить немцам священную войну и призвать к оружию всё мужское население. Всё это сказки для детей младшего возраста, ибо комиссары знают, что, при всей их аракчеевской решительности, они не чудотворцы и воскресить умершую русскую военную мощь не в силах; да и не для этого они присланы сюда немецким генеральным штабом.

23 декабря. Ввиду полной невозможности пробраться на юг, даже по Волге, пошел на уговоры своих друзей и дал свое согласие на командировку меня в Японию; иного способа уехать из Петрограда и вывезти свою семью у меня нет. Сегодня же узнал, что причиной увольнения большевиками наших военных агентов в Лондоне, Риме и Токио явилась присылка Ермоловым, Энкелем и Яхонтовым телеграмм с изложением чувств негодования по поводу захвата власти большевиками; телеграммы эти попали в руки комиссаров и очень усложнили и без того корявое положение Главного управления, продолжающего вести еще все официальные сношения с союзными миссиями и в то же время исполнять распоряжения военного комиссариата. Представители союзных миссий продолжают бывать в Управлении и даже очень хлопочут о получении русских орденов согласно ранее имевшихся на этот счет предположений; Главный штаб занят разверсткой этих орденов, и при мне там были разговоры о какой-то замене орденов старшими для одного из японских генералов и для нескольких французских и итальянских офицеров. Все эти награждения проводятся задним числом, как бы за время состояния военным министром генерала Маниковского. Военный комиссариат, очевидно, об этом знает, так как всюду сидят его комиссары, но смотрит на всё это сквозь пальцы. Характерная российская каша: большевики заключают мир с немцами и плюют на союзников, а союзные миссии приходят в Главный штаб за получением русских орденов.

24 декабря. Сильный мороз и снежная метель; ко мне заходили солдаты, приехавшие с фронта, поздравить с наступающим праздником (как будто бы может быть какой-нибудь праздник при теперешней обстановке; рассказали, что на фронте совсем тихо, в ротах остались только те, кому идти некуда или неохота возвращаться домой, – человек по 20—25 в роте; это сразу облегчило продовольственный вопрос, и едят сейчас на фронте обильно и хорошо.

В городе распространился слух, что Крыленко решил объявить священную войну всему миру. Положение народных комиссаров сейчас очень неважное: совершили самые отборные подлости, отдали на поругание все национальные святыни, сманили на свою сторону товарищей, суля им немедленный мир, а вместо этого и на внешнем фронте что-то не клеится, да и в самой стране получились новые внутренние фронты, где придется воевать, и воевать серьезно, ибо оттуда поднимается волна на уничтожение комиссародержавия и большевизма.

25 декабря. Печальное, небывало грустное Рождество; сидим во мраке: электричество дают вечером от 9 до 10 часов, а свечи не по карману. Праздничное довольствие выразилось в даче еще У₈ фунта хлеба.

Вспоминается прошлое Рождество среди частей 70-й дивизии, в расцвете боевых надежд, когда такой близкой казалась возможность скорой победы над врагом, когда и в мыслях не могло быть, что придется встречать следующее Рождество в такой ужасной обстановке.

26 декабря. Был в Главном управлении у генерала Рябикова, ведающего всей агентурой; он сообщил, что принципиально моя командировка решена, но надо как-нибудь получить согласие военных комиссаров, в каком направлении дело сейчас и ведется. Управление генерал-квартирмейстера пока еще держится по-старому, ведет все заграничные сношения.

Все концы приходится делать пешком, так как трамваи не ходят; утром натыкаешься иногда на трупы убитых ночью или на лужи крови; по последним все проходят так же равнодушно, как если бы это были лужи воды. По утрам на улицах бредут массы офицеров в штатском, самом разношерстном одеянии; сегодня попался один в наспех перешитой женской шинели и в папахе с выпоротым галуном; из-под шинели торчали высокие сапоги.

27 декабря. Утром вышли разрешенные большевиками газеты; содержание – обычный винегрет из воплей эсеров об Учредительном собрании и из пережевываний вопроса о заключении мира. Заходил приехавший с фронта телефонист 70-й дивизии; говорит, что сейчас в частях стало совсем сносно, ибо самые отъявленные трусы и шкурники дезертировали, а главные и наиболее едкие агитаторы устремились или в Петроград, или домой в надежде сделать там большевистскую карьеру и проскочить в комиссары; на фронте же остались наиболее инертные и по сути спокойные солдаты; войны нет, службы нет почти никакой, кормят сносно, деньги дают, чего же еще больше желать. Когда уходили по домам, то растаскивали полковые запасы (делили «чихаусы»[33]33
  То же, что и цейхгауз (просторечн.).


[Закрыть]), а часть обозных и артиллеристов уехали на долгих, запрягши в казенные повозки облюбованных и сохраненных лошадей.

28 декабря. Был у управляющего Военным министерством генерала Н.М.Потапова (мой сослуживец по лейб-гвардии 3-й артиллерийской бригаде); во внешности всё по-старому, тот же кабинет начальника Генерального штаба, тот же секретарь, тот же порядок приема.

Не завидую я всем застигнутым большевизией на петроградских постах и вынужденным продолжать работу и тянуть ставшую каторжной лямку в надежде, что случится какое-то чудо; это не служба, а какой-то мрачный и невыносимый винегрет из уступок собственной совести, компромиссов, ухищрений, выторговываний, подделываний под тон комиссаров в надежде спасти хоть какие-нибудь осколки здорового старого.

29 декабря. Нас перевели на ¼ фунта хлеба; спасаемся только картофелем, но и тот дошел до 30 рублей за пуд, да чтобы его достать, приходится с 2—3 часов ночи становиться в хвосты и отчаянно мерзнуть. По сведениям газет, во многих частях России начался свирепый голод, а в Туркестане убивают стариков. Здесь начинают чертобродить именующие себя анархистами, а в действительности – отборные подонки тюрьмы и хулиганщины.

Приехал мой бывший начальник штаба корпуса полковник Беловский; по его словам, никакой армии нет; товарищи спят, едят, играют в карты, ничьих приказов и распоряжений не исполняют; средства связи брошены, телеграфные и телефонные линии свалились, и даже полки не соединены со штабом дивизии; орудия брошены на позициях, заплыли грязью, занесены снегом, тут же валяются снаряды со снятыми с них алюминиевыми колпачками (перелиты в ложки, подстаканники и т.п.). Немцам всё это отлично известно, так как они под видом покупок забираются в наши тылы верст на 35—40 от фронта; наших товарищей немцы к себе не пускают, держат их в струне и позволяют торговать только у особо поставленных рогаток. Видел бывшего командира 27-го корпуса генерала Кузьмина-Караваева, только что приехавшего из Тифлиса от главнокомандующего Кавказской армией; ехать сейчас, по его словам, хуже всякой каторги; он сам видел нескольких пассажиров, в том числе двух дам, которые были втиснуты в разрушенные уборные, завалены там солдатскими вещами и ехали так десять дней, покупая дорогой ценой приносимую им товарищами воду.

Беловский, между прочим, рассказывал, что оставшийся в последнее время корпусным комиссаром старый солдат приходил к нему по вечерам и тихонько шептал на тему, что теперь всё спасение в том, чтобы царя назад вернуть.

30 декабря. Всячески, но пока бесплодно пытаюсь достать себе не внушающие подозрения документы, чтобы, при неуспехе комбинации с японской командировкой, пытаться пробраться на юг; ругаю себя за малую революционную опытность: надо было еще при старом корпусном комитете и комиссаре заручиться несколькими бланками за печатями; можно было достать тоже и из армейского комитета.

31 декабря. Последний день рокового для России года; за этот год прожиты многие сотни лет, а результаты его отразятся на жизни многих десятков грядущих поколений. Сидим в самом мрачном настроении, так как все попытки достать необходимые для отъезда документы провалились.

Черноморский флот разразился зверским истреблением своих офицеров. Большевики хорошо понимают, что на их пути к овладению Россией и к погружению ее в бездну развала, ужаса и позора главным и активным врагом их будет русское офицерство, и стараются вовсю, чтобы его истребить.

Через четверть часа перелезаем в Новый год; несмотря ни на что, хочется на что-то надеяться, но пусто отзывается это в сердце; слишком мрачны и неприкрашены те пучины русской действительности и те звериные инстинкты водителей темных масс русского народа, которые «обло, стозевно, лаяй и некий, кого бы поглотити» вылезли наружу и своим гноем залили всё прошедшее и погубили всякие надежды на будущее.