Текст книги "Час скитаний"

«Танки» остались уже далеко позади.

– Это не армейские, – снизошёл до объяснения дядя Женя. – Внутренние войска. Мне отец говорил, их куда-то передислоцировали в те последние дни. Эх, как я рад, что не жил тогда. Страшно… когда твой дом рушится, и ни хрена нельзя сделать. А мы… Что мы? Мы тут с самого рождения живём. У нас сплошной пожар в психушке. Даже те слегка спокойные пятьдесят лет, которые у нас в Сибири были… и те кончились.

В целом трасса была удивительно пустой.

«Война случилась в субботу, – рассказывал Сашке дед. – Большинство или по домам, или по дачам сидели. Мало кто куда-то ехал».

Все желающие успели поглазеть на боевые машины. Хоть какое-то разнообразие. А Пустырник… Младший подумал, что Евгений Мищенко тут уже бывал, ещё когда был просто отшельником, живущим на отшибе. Ни за кого не отвечал и мог сорваться в любой поход.

Экспедиция двигалась на запад, к Омску, когда в том месте, где начинался поворот с трассы на Калачинск, дозорные заметили чуть прикрытую снегом покрышку. Одного взгляда хватило, чтобы понять – шина пролежала тут не десятки лет, а несколько дней. Чужаки поменяли её, напоровшись на что-то острое. Они могли быть уже далеко – уехать в сторону деревни Куликово, сделать крюк к северо-западу, просёлочными дорогами выбраться на трассу Р-254 и двигаться в сторону Омска. Но Пустырник решил проверить поворот.

Прямо к северу от трассы лежал Калачинск – небольшой мёртвый город. Кирпичные дома в три-пять этажей и привычные уже покосившиеся деревянные домишки – без стёкол, с ввалившимися крышами. Проезжая мимо полуразрушенной часовни, некоторые крестились.

Всего через десять минут дозорные заметили на главной улице в здании, где когда-то находилась «Семёрочка» (магазины эти были оформлены однотипно, и какие-то элементы вывески сохранились на фасаде), – движение. Из окна второго этажа шёл дымок. Кто-то грелся и даже не скрывал, что топит печку-буржуйку или жжёт костёр. Сомнений быть не могло.

Дополняло картину то, что рядом с бывшим магазином удалось рассмотреть два враскоряку припаркованных грузовика. После подхода основных сил здание окружили и попытались подобраться незамеченными.

Но наружное наблюдение у «сахалинцев» велось. В том, что это именно старые знакомые, бойцы «Йети» вскоре убедились. Кто-то из разведчиков узнал их грузовики – обе машины были в составе оккупационных сил в Заринске. И у обеих кабины имели нанесённую вручную камуфляжную раскраску. Это тоже были «Уралы», но удлинённые, с повышенной грузоподъёмностью. И без всяких газогенераторных переделок.

Гостям с запада просто и прямо предложили сдаться. У сибиряков были свои резоны. Сашка слышал разговор Каратиста и Пустырника (а слух у него был хороший, в отличие от зрения). Лидер киселёвцев убеждал Пустырника, что в «Уралах» – очень ценный груз. Мол, за ним они сюда и заехали, временно отделившись от основного отряда. Что-то важное было у них тут припрятано. Дядя Женя качал головой, то ли сомневаясь, то ли раздумывая. Может, и не рассчитывал на трофеи. Но и оставлять эту группу у себя в тылу было неразумно.

Те решили отбиваться до последнего, надеясь на чудо. Конечно, они тоже сразу поняли, кто к ним пожаловал. Снайпер застрелил парламентёра, посланного для отвода глаз. Ефим Бурлюк, здоровенный новобранец из Заринска, вызвавшийся на роль переговорщика, отчасти сам был виноват – стоял в полный рост, хотя ему велено было поостеречься. Гибель его взбесила и без того злых бойцов «Йети» до предела.

После этого ордынцы – потом оказалось, что это добровольцы из Перми, – отстреливались до последнего патрона и дрались за каждую комнату, с отчаянием обречённых.

Магазин «Семёрочка», большой домина с окнами, половина которых была разбита лет пятьдесят назад, мало подходил для обороны. Но чужаки, надо отдать им должное, попытались. Стреляли они нечасто, но метко. Видимо, какую-то подготовку прошли, не были зелёными. И всё закончилось бы ещё хуже для осаждающих, но у защитников древнего магазина не было пулемётов или патронов к ним, а у «Йети» их было несколько. Штурм закончился короткой рукопашной в узких коридорах небольшого подвала, несколько отсеков которого пришлось просто забросать гранатами.

В здании оказалось много наскоро устроенных баррикад из тележек и стеллажей, из-за которых защитники отстреливались.

Младший хотел быть в самой гуще, как тогда при штурме Санатория с заложниками (хотя от страха подрагивали колени), но Пустырник запретил ему лезть вперёд. Мол, ты теперь при штабе, там больше пользы принесёшь.

Сашка не хотел себе льстить: вряд ли его считают таким ценным, скорее, просто дядя Женя хочет его сберечь, выполняя какой-то долг перед Сашкиным отцом, погибшим вождём, с которым он так часто спорил и ругался до хрипоты.

Кроме парламентёра, потеряли ещё одного убитым – это был их сосед из Прокопы Лёва Зенков.

Младший вспомнил, как проходил мимо Лёвкиного дома и перебросился с ним парой фраз в тот день, когда закончилась их мирная жизнь в Прокопе, в день их отъезда. И вот теперь Зенков мертв – пуля из винтовки пробила ему живот, и он умер в мучениях. Сашка уже в который раз подумал, что страшна не сама смерть, а умирание.

Ещё четверо были тяжело ранены. А «лёгких» было не меньше десятка. И не только с пулевыми ранениями – гранаты гости из-за Урала тоже швыряли из окон. Поэтому имелись и контузии, и порезы осколками.

После победы пленных казнили – перекололи штыками и ножами.

«Сдались бы сразу, остались бы живы, – сказал им Пустырник. – А теперь извините».

Он кривил душой, скорее всего. Один чёрт бы перебили. Ну, что было с ними ещё делать? Отпустить, чтобы они добрались-таки до своих хозяев и предупредили их? Эскортировать под охраной в Кузнецово? И кто за ними там будет следить? Конечно, вырезать гораздо проще. Роль палачей исполнили братья Красновы. Из комнаты, куда согнали пленных, доносились звуки, как со скотобойни – вой, удары и крики, перемежавшиеся матюгами. Слушать это было тошно, и Пустырник вмешался, собственноручно пристрелив нескольких пленных, предельно экономя патроны. Стоя за дверью, Сашка прислушивался к тому, что творится у него в душе. Гнева, который он испытывал во время битвы в столице, сейчас не было в помине. Только усталость и отупение.

Что с ними происходит? В Заринске, когда выгоняли ордынцев и предателей, после кровавой мясорубки, казалось, что уж теперь-то всё закончится. Но этот ужас никак не заканчивался… И неизвестно, что будет дальше. Хотя тогда они расправлялись с вооружёнными врагами, незваными и причинившими много зла.

Парень подумал, что на него смотрели бы косо, узнав о его сомнениях. Хотя Саша хорошо понимал, кто для него свои, даже если они в чём-то неправы. Просто он не мог представить себя на месте Красновых. И за эту слабость ему было стыдно. И еще за мыслишку: «Они делают это не потому, что мстят, а потому, что теперь можно. Здесь их не видят жёны, дети… Поэтому можно покуражиться».

Фигня. Не надо приписывать нормальным людям такие гадкие помыслы. Они просто через многое прошли. Его деду зрелище казни точно бы не понравилось. Но сам Сашка, выросший в чистилище, повзрослевший в аду, считал, что старый Данилов был в своей мягкотелости неправ. Парень думал, что уж сам-то не подвержен тому, что дед называл «интеллигентскими соплями». Младший не представлял себе, какая болезнь может так называться. В детстве думал, что речь идёт о какой-то особой простуде. Потом понял, что это метафора. И ему было даже обидно, когда оказалось, что он всё-таки к этому немного склонен. Иммунитет оказался неполный.

* * *

Сибиряки не собирались задерживаться, но Младшему всё-таки удалось посмотреть на супермаркет изнутри. Рекламный стенд в виде человеческого силуэта валялся у входа, краска вся слезла, но табличка в руках плоской фигуры ещё что-то обещала. Скидки? Карьерные перспективы? Парень попытался вспомнить, чего там было у них в прежней жизни… Но всё настолько выцвело, что ни слова не разобрать.

Он знал, что теперь их перспектива – драться насмерть в старых, давно не видевших людей развалинах, где обитали только призраки, да ещё временами – дикие звери. Или сдохнуть, или победить и увидеть следующий день, наполненный новыми испытаниями.

Всё свободное место в грузовиках «сахалинцев» было занято оружием… которое находилось в таком состоянии, что Пустырник с Каратистом заключили: почти всё оно стрелять никогда не смогло бы. И боеприпасов к нему не было. Судя по всему, в подвале здания находился временный склад, при котором дежурили человека два-три и куда свозились ценности. А остальные пермяки приехали забрать всё ценное для эвакуации на запад, в тыл. Это вооружение наверняка добыто из воинских частей в мёртвых городах, где оно лежало, открытое непогоде и коррозии, с самой Войны. Пулемёты, гранатомёты, миномёты.

Для чего эти «стволы» вообще везли? Думали, что механики-оружейники сумеют их восстановить? На запчасти? Всё это уже роли не играло и значения не имело.

Что касается грузовиков «сахалинцев», мотор одного из них был неисправен. Младший особо не понял из разговоров взрослых, что там полетело – аккумулятор или карбюратор, но этим и была вызвана задержка.

А ещё у них были почти полные баки, но явно этого недостаточно для поездки за Уральские горы. Значит, в радиусе пары сотен километров у врагов могла быть база с хранилищем топлива.

Оружие сибиряки в основном оставили. Может, когда-нибудь заберут, но это не к спеху. А тот из грузовиков, который был на ходу, решили временно присоединить к своей колонне. В него, где теперь освободилось место, поместили раненых.

Увечного, колченогого пленного оставили в качестве «языка». Такой, мол, не убежит. Один проводник, ордынец по имени Павел, у них уже был, но пригодится и этот. Чтобы не сговорились, пленных держали раздельно, почти всегда связанными или с мешком на голове. И если Пустырник и Каратист пытались держаться с ними ровно и слишком сильно не ломать – из прагматичных соображений, чтобы получить больше информации, – то остальные относились хуже, чем к собакам.

Кровавый угар прошёл, бойцы «Йети» спешили покинуть место бойни.

Вечером один раненый умер, чуть позже скончался другой, несмотря на все старания их фельдшера. Третий, Лёха Мещеряков, был очень плох, лежал в лихорадке и бредил. Тряска в дороге оказалась ему совсем не полезна. Четвёртый, по имени Степан, родом из Киселёвки, хоть вроде и шёл на поправку, оказался теперь бесполезен – рука его, пробитая пулей калибра 5.45, повисла плетью, и он не мог даже просто поднять ружьё, не то, что стрелять. Это только Колотун с детства даже гвозди умел забивать своей рукой-«варежкой» (по поводу его мутировавшей руки ходило множество скабрезных шуток).

Боли у Степана тоже были сильные, и могло начаться нагноение.

Несмотря на огромный «профицит» в соотношении убитых и погибших, радости не было. План «Ответный визит» начался не с той ноги.

На первом же после боя привале бойцы ворчали – с оглядкой, косясь на Сашку. Костерили всех, начиная с правителя Заринска – Захара Владимировича Богданова. Мол, он не лучше зарытого в землю за измену временного правителя Бергштейна и во всём слушает свою старшую сестру Татьяну Владимировну, которая при жизни их отца отвечала в Заринске за социальные вопросы.

Про неё, кстати, ходили слухи, что якобы лет пять назад она уморила своего мужа. Но всё равно в городе её уважали. Говорили даже, что если бы она родилась правильного пола, то сменила бы отца. Но её угораздило родиться женщиной, а подчиняться бабе, пусть даже очень умной и дочке самого Владимира Богданова… это позор. Даже если она не «чёрная вдова», и муж её Григорий, который занимал пост в заринской милиции, помер сам, действительно подавившись огурцом с похмелья.

Кто-то поругивал самого Богданова-старшего, человека, каждый факт биографии которого превратился в легенду. Хоть и оговорившись, что лучшего всё равно не бывало. Разве что Демьянов Сергей Борисович, но тот слишком рано умер.

Но, по их словам, в последние годы жизни грозный правитель Владимир Первый (хотя он и запрещал так себя звать) был сам не свой, и Сибирская Держава стала для него чем-то вроде личной собственности. На все важные посты он пристраивал не толковых людей, а своих родственников, потому что больше никому не доверял. И в первую очередь думал о создании династии, а не о государстве. Вот такие велись разговоры…

Сашка порадовался, что Прокопа так далеко от Заринска и они жили себе и не знали всех этих «скандалов, интриг и расследований». В их глуши всё было как-то проще и яснее: понятно, кто сволочь, а кто хороший человек. Хотя теперь он стал понимать, что и власть Андрея Данилова была неидеальной… как и любая власть.

Требовалось найти место, где раненым можно будет обеспечить хоть какой-то уход. И где можно остановиться на несколько дней.

Под вечер они въехали в деревеньку, на этот раз живую, со странно уютным названием Кормиловка.

Сибиряков тут встретили прохладно. Хотя омичи были такими же жителями Сибири, но граждане Сибирской Державы эксклюзивно присвоили себе это название, а всех, кто жил западнее или восточнее, считали «неправильными сибиряками». Сашке это казалось смешным и странным. Хотя он понимал, что всё, что в тысяче километров без нормальных дорог, – уже чужая земля, даже если язык там такой же. Но этот «шовинизм» его раздражал.

– Здорово, деревня! – приветствовал местных Пустырник.

– Здоровее видали, – отвечал высокий кряжистый мужик в лохматой шапке, назвавшийся «старшим». – И у нас село, а не деревня.

В голосе его слышалась обида. Мужики все были с бородами-лопатами и напоминали крестьян старой Руси, ещё до советской революции, каких Сашка помнил по картинкам в учебниках.

По размеру это, конечно, была деревенька, где и ста человек не набиралось. Даже старая Прокопа по сравнению с ней выглядела бы мегаполисом.

Приглашать пришельцев к столу никто не собирался, но на их машины и пулемёты косились с уважением, воды принесли в вёдрах, и вёдра почему-то не забрали назад, а оставили, будто подарки гостям. Хотя уж такого добра у экспедиции хватало.

«Старообрядцы, – пробормотал кто-то. – Вон, какие бороды, ни одного бритого. И речь странная. Как будто древняя. И крестятся двумя пальцами, а мы для них нечистые, как мусульмане. Поэтому еду и питьё с нами делить не могут, и в дом приглашать не хотят».

В Державе тоже жили кержаки, почему-то их в процентном отношении много выжило. Да и оборотами «бела берёза», «муха летат», словом «исть» вместо «есть», словечком «вехотка» вместо «мочалка» сибиряков с Алтая и Кузбасса удивить было трудно.

Но эти, похоже, были другого толка, то есть направления. Возможно, когда конец света, который был обещан, всё-таки случился, они долго сидели в лесу и вышли не так давно.

Старший честно признался, что ордынцев видели, но те надолго не задержались. Да тут и нет ничего интересного. Дотягивали свой «возраст дожития» старики и старухи. Детей почти не было, и мало кто мог без труда держать оружие. Даже защиту тут предлагать некому, потому что с местных нечего за неё брать.

Остановились «Йети» в необитаемой части деревни, разбив лагерь. Решили сделать остановку на три дня, Больше нельзя. Зима не ждёт. Если улучшений не будет, придётся оставить раненых здесь.

Пустырник приказал местных не обижать, хотя те смотрели по-волчьи. А ещё приказал Кормиловку незаметно проверить на предмет чего-нибудь подозрительного. Ночью деревню быстренько и аккуратно осмотрели несколько самых способных к маскировке разведчиков, проверив сеновалы, чердаки и погреба, причём командир «Йети» отдельно распорядился, чтобы в дома не заходили и ничего к рукам бойцов не прилипло. Ничего и никого не нашли, а в домах никакого подозрительного движения не заметили.

Хотя местным это бы, конечно, не понравилось. Но они ничего не заподозрили, или просто не подали вида. На ночь были выставлены караулы, в одном из них успел отстоять и Данилов-младший. Когда он зашёл в штабную избу, то увидел собравшихся в ней командиров и приближенных к ним бойцов. В комнате было накурено, на заменявшем стол ящике стояли кружки с чаем и нехитрая еда. Они вели какой-то важный разговор и разом замолчали при его появлении.

– Ничего, – успокоил всех дядя Женя и указал Сашке на место с краю скамьи, – пусть слушает. Я ему доверяю.

– Ну, хорошо, – кивнул Семён Плахов, правая рука командира. – Пусть малец посидит. Только я вам ничего нового не скажу. Они звездят как дышат. Мы наших оставим, а их на бешбармак порежут. Я этих боговеров знаю. Врать в лицо не могут, им нельзя, но они могли пальцы скрещенные за спиной держать. Не может быть у них в семьях меньше пяти-шести детей! Спрятали всех, кто помоложе. Их тут, может, две сотни, а может, и три-четыре. Враги они, раз темнят.

– Не друзья – ещё не значит, что враги. Они выжить пытаются. Наказывать их вроде не за что. Но надо ехать. А наших тут оставлять нельзя, ты прав, – ответил Пустырник.

– Они за ордынцев, хоть и отнекиваются, – упрямо произнёс Волков, державший горячую металлическую кружку мутировавшей рукой. От кружки шёл пар – похоже, воду только что вскипятили, даже иван-чай ещё не совсем заварился. Но если он и чувствовал боль, то умел её переносить.

– Не обязательно, – ответил Пустырник. – Я тоже эту породу знаю. «Сахалинцы» для них такие же чужаки, как мы, а может, и хуже. Мы сюда ещё вернёмся. Но с миром и торговлей. А пока сделаем отметку на карте.

– Херово уезжать, оставляя за собой недовольных.

– Но ещё херовее ехать, оставляя за собой развалины и обиженных. Всё, я сказал. Я этим людям верю, – Пустырник ударил кулаком по импровизированному столу. – Ведём себя так, будто ничего не подозреваем, и уезжаем не позже, чем через три дня. Причём поедем якобы назад, на восток. Следы надо запутать.

Младший тоже налил себе чаю. Все понимали, что он замёрз, и не требовали от него пока исполнять обязанности денщика. Вроде принести воды или посуду помыть…

Разговор продолжался. Плахов рассказывал, как пообщался с местными охотниками. Через пень-колоду, но кое-что из коллег вытянул. Несколько местных ходили «на запад». Не в Европу, конечно, а до Урала, до Екатеринбурга. И они подтвердили, что радиация там до сих пор есть. И что дороги очень плохие. Кое-где размыты, разрушены обвалами, проседанием грунта, перегорожены пробками из авто-рухляди. Даже какие-то простенькие схемы ему набросали. В благодарность Семён заплатил немного боеприпасами. Такими, что в настоящем бою трудно использовать – дымным порохом, мелкой дробью… Отдал даже несколько старых гладкоствольных ружей. Потом расщедрился и добавил горсть винтовочных патронов из Заринска. Как у мужиков-лесовиков сразу глаза загорелись! Оказывается, они разбирались в боеприпасах. Поняли, что и порох другой, и патроны на заводе сделаны.

Пустырник сказал, что именно за патроны и покупали всех ордынцы. А уж во вторую очередь – за ценные устройства, которые в остальном мире давно приказали долго жить, и за горючее, которому, даже если нет машин, можно применение найти. И уже в последнюю – за свои нелепые сказки о новом мире. Слушая его, Данилов призадумался. Так почему же тогда в этой деревне не продались, если во многих других развесили уши?

Оказывается, дядя Женя всё-таки вытянул ещё кое-что из старейшин.

Мол, предки их успели пожить и в Китае, и в Бразилии, выращивали авокадо, бананы, кокосы. Поэтому и речь у них необычная. А вернулись перед самой Войной. «Вернулись-то почему? Крутили бы дальше хвосты крокодилам».

«Здесь родина». Сначала они жили севернее, но совсем недавно переехали ближе к трассе. Там земля совсем стала плохая из-за какого-то разлива химии. Больше ничего не сказали, а Пустырник допытываться не стал. Но видел, что деревня, если приглядеться, не такая уж убогая.

Почему-то Саша вспомнил рассказы о коммуне почитателей Ленина, из которой происходили предки Киры. Хотя такое сравнение вряд ли понравилось бы и тем, и другим. Эти – верующие, и другие идеологии не любят. Точнее, считают дьявольскими. Когда ордынцы стали затирать про светлое будущее и про то, что новую церковь откроют, для них это было, как уксуса выпить.

Ну а мужики из других деревень, пошедшие в услужение к «сахалинцам», – просто продажные шкуры, и бог их суди. Думать так Сашке было проще. Ещё он понял, что Пустырник поверил кержакам, именно зная их строгие моральные нормы.

* * *

Через три дня раненым полегчало, но ни о каком продолжении пути с ними и речи не было, хотя оба храбрились, даже тот, которому живот зашили недавно, как фаршированной курице.

Жители Кормиловки божились, что помогут. Да, местные обещали их подлечить, а потом переправить в Кузнецово на телеге или на санях, если снега больше ляжет.

Но Пустырник держал в голове совсем другой вариант. До Кузнецово – сто километров. Можно было по рации сообщить на эту тыловую базу, чтобы приехали за ранеными. Но лишний раз не хотелось «светиться» в радиодиапазоне. Всюду могли быть уши. Зато было разумно отослать туда свежезахваченную машину вместе с бесполезными в пути трофеями. И ранеными, которые не смогут продолжать путь.

Везти их на машине уж точно лучше, чем на тряской телеге. А отряд должен ехать дальше. И вот после небольшой вынужденной передышки, пополнив запасы воды, дров и картошки с морковкой, тронулись в путь.

Местным намекнули, что с Сибирской Державой лучше дружить. Сашка видел, что опасения всё же оставались.

Выехали затемно, хотя понимали, что деревенские могли вставать ещё раньше. Отправку немного задержало неприятное происшествие – «язык» из пермяков, который ещё раньше пытался сбежать и был за это страшно избит младшим Красновым, вскрыл себе вены повдоль об гвоздь, торчащий из стула, к которому он был привязан на ночь. Так его и нашли – сидящего и мёртвого. Не доглядели.

На всякий случай всё-таки немного запутали следы, потратив на это лишних полчаса. Уже сейчас, в ноябре, многие машины стали бесполезны до весны. Но их газогенераторные «Уралы», трофеи битвы за Заринск, обладали как раз такой проходимостью, которая была нужна в дальнем походе. Не зря «сахалинцы» ими пользовались.

В крайнем случае, можно будет установить цепи на колёса. Но пока не возникало необходимости даже в этом – снежок падал умеренно.

Проводник у них теперь был снова один – Павел, точнее, дед Паша, как он сам представился. По его словам, было деду сорок лет, но выглядел он гораздо старше. Мелкий, вертлявый, со шрамом через всё лицо, который был почти незаметен на фоне глубоких, не по возрасту морщин, с лысиной и бородкой, Павел казался Младшему похожим на немолодого шимпанзе. Такой же сутуловатый и длиннорукий.

Фамилию свою он не назвал, объяснил, что в его родном посёлке фамилии уже давно не в ходу, он и не знал её никогда. Такое тоже бывало. История Павла была странная, но совсем не уникальная. Он говорил, что в гробу видал эту Орду, а пошёл с ней, чтоб с голоду не умереть. Был он родом из-под Саратова. Посёлок его перешёл под СЧП добровольно. Раньше им приходилось платить дань городу Муравейнику «за право пользоваться шоссе», а в неурожайные годы, когда платить было нечем, отдавали нескольких детишек в рабство. Почему-то там предпочитали мальчиков. Может, перепродавали куда…

Поэтому Орда, которая сожгла этот Муравейник, не казалась таким уж плохим выбором.

И вроде бы всё было ничего, рассказывал Павел, мол, жизнь начала налаживаться. Ордынцы много обещали и кое-что даже выполнили. Открыли в соседнем селе комендатуру, начали собирать десятину и ввели боярщину. Типа обязательных работ. Но всё это в строго установленном размере, а не так, как прежние хозяева, три шкуры дравшие.

Но однажды из-за пьяных «сахалинцев» погибла его маленькая дочка – «ихний грузовик её сбил». С семьёй он на тот момент уже не жил, ушёл к другой женщине. Жена его бывшая попыталась права качать… в результате была выпорота и отправлена в каземат, а там вскоре померла.

Да и в целом боярщина оказалась ничуть не лучше поборов Муравейника, становясь все жёстче.

После гибели дочки и своей бывшей он начал пить. В итоге новая баба его бросила, а он тогда запил по-чёрному и словил «белочку». Та, приняв облик громадного зайца-русака, на которого дед Паша полдня неудачно охотился, сказала ему: мужик, ты должен вступить в войско Уполномоченного, чтоб, как говорится, двух зайцев убить: и самому кормёжку иметь, и «сахалинцам» рукожопостью своей максимально вредить. Почему вредить? А он считал себя проклятым. Потому так считал, что последние годы у него всё было не слава богу. То сарай сгорит, то овцы убегут, топча по пути чужие огороды, то целый курятник, который он нанимался сторожить, лисы выжрут за ночь. Вся деревня была рада, когда он в рекруты записался. На самом деле его проклятьем, конечно, был алкоголизм, но сам Павел думал, что цыганка навела на него порчу.

К слову, ордынские власти пить не мешали, только самогон гнать запрещали. Спирт у Орды был свой, заводской, его разводили и поставляли в деревни централизованно. Поэтому долговая кабала никуда не делась. Пить запрещалось только во время посевной-уборочной и каких-нибудь авралов. За ослушание пороли. Наказаний было много и все заковыристые. Жаловаться бесполезно, да и некому. «Жалобщику первый кнут», как говорится.

Младший Павлу верил. История была слишком дикой для вымысла… Ну, не может врать человек, который такое пережил. Дед Паша просил освободить себя и выдать оружие. Пустырник оружия не дал: «Извини, я предателям не верю, даже честным». Но пока все советы и указания деда Паши по маршруту были правильными и позволили им сэкономить время. Этот ордынский перебежчик выдал несколько таких секретов, которых они по-другому никогда бы не узнали. Например, про то, как у «сахалинцев» организованы боевые отряды, охотничьи партии, как они проводят мелкий ремонт. Мало что из этих «лайфхаков» можно было напрямую использовать. Зато понимать врага они стали лучше.

* * *

Около полудня увидели на обочине свой снегоход. Рядом с ним маячили две фигуры дозорных.

Командир с заместителем вышли из КШМ, взяв с собой Сашку.

– Командир, смотри, что нашли, – Лысый протянул Пустырнику находку.

Это была большая, необычной формы консервная банка. Под незнакомыми буквами какого-то чужого языка было изображено животное, похожее на корову, но покрытое длинной густой шерстью. Тот повертел её в руках.

– Ещё жирная. И пахнет мясом… и солидолом… Из стратегического резерва…

– И не боятся они такое жрать… Ей же сто лет в обед. Даже я бы не стал.

Все знали, что Лысый в походах может хоть улиток есть, хоть крыс, хоть собачью ляжку нежареную.

– Смелые… или слабоумные. Ничего, нам только на руку, если продрищутся. Не знаю, в каких убежищах они это нашли. Но там могло быть и что-то более ценное.

Все свои следы – кострища, кости и потроха съеденной дичи или рыбы, отхожие места – уходящие «сахалинцы» пытались маскировать, но делали это довольно небрежно. Да, они всё закапывали или прятали в подвалах развалин, почти не выходили из машин, не устраивали лежбищ снаружи. Но глаза сибиряков, привыкших к охотничьим вылазкам в мёртвые города, замечали каждую мелочь.

Ясно было, что враги совсем недалеко. И едут медленно. Известно, что скорость колонны равняется скорости самого тихоходного в ней транспортного средства. Наверное, есть у ордынцев что-то очень небыстрое.

А вот сибиряков ярость заставляла увеличивать темп движения. Злость и желание отдать долги. И плевать, что неприятелей больше. Те едут и, скорее всего, не ждут погони.

Наблюдатели, даже не передохнув, снова поехали в авангард. Ближе к вечеру они ещё должны будут присмотреть место для ночёвки.

Остальные вернулись в машину. Проводник сидел сзади и ел сухарь. Его теперь связывали только на ночь и не заковывали в «браслеты», но он всегда находился под присмотром одного бойца. Пустырник внимательно следил, чтобы Павла не трогали.

Но Сашка за напускным спокойствием видел во взгляде ордынца тревогу. «Что со мной сделают, когда я стану не нужен?». Ведь он должен был понимать, что при нём обсуждали разные вопросы. И он теперь слишком много знал.

Увидев у Пустырника в руках банку, Павел чуть не подавился своим сухарём.

– Мясо яка! Это томский отряд. У них такая тушёнка. Они возят трофеи из Томска в Новый Ёбург.

Проводник рассказал, что группа из Томска возила много всего, включая оружие и станки из убежищ. В Кузбасс она не заходила. Если там и были пленные, то абсолютно чужие. Томская область находилась далеко к северу, за пределами Сибирской державы. Там тоже оставались островки цивилизации, хоть и небольшие. Пустырник вспомнил, что Богданов-старший когда-то давно говорил про объединение, но ему это не удалось, не захотели томичи с ним объединяться. Очень обиделся тогда несгибаемый правитель, тема слияния стала в Заринске почти запретной. Каких-то торговых контактов с томичами тоже не было.

Дед Паша сказал, что охрана каравана большая. Человек семьдесят, но в основном – некондиция – пожилые или совсем зелёные, много почти инвалидов. Он сам там сначала служил, потом, когда узнали, что он охотник и следопыт, его перевели в другой отряд, в Кузбасс.

– Я вот чё думаю… Не стоит за ними идти, шеф, – вдруг заговорил Семён Плахов. – Вообще… этот поход – ошибка. Может, вернуться? В Кузнецово, а?

Это было равнозначно тому, чтобы вернуться в Заринск. Сашка оторопел от такой наглости и испугался: вдруг большинство поддержит Семёна? Наверное, тот давно уже вынашивал эту идею.

– Тогда про пленных придётся забыть? – спросил Пустырник.

– Про них и так пора забыть! – не выдержал Семён. – И ты это знаешь, Евгений.

В разговор вмешались Артур и Артём Красновы. Братья шумно высказались, что надо продолжать. Данилов их поддержал бы, но его мнения никто не спрашивал, и он сидел молча.

– Да вы чё? Это самоубийство, – упрямо пробормотал Плахов, помотав головой. – Их раза в два больше, чем нас.

– Вся наша жизнь – сплошное самоубийство, – ответил дядя Женя. – Вот мой приказ – идём вперёд.

Пустырник в демократию играть не хотел, и мнение бойцов спрашивать не собирался.

– Да мы не боимся, командир. Просто эта месть… кому она сдалась? Я пошёл, потому как думал, что мы дальше Кузнецово не поедем.

– Зассал? – произнесли хором Артур с Артёмом, синхронно повернувшись к Плахову, и Младший испугался, что сейчас будет драка.

– Тихо! – Пустырник поднял ладонь, и спорщики замолчали. – При чем тут мстя? Мы пошли не за этим. Это вот пацан, – он указал на Сашку, – может думать, что мы мстим и наша мстя страшна. А мы вышли на разведку. Нас так много только потому, что разведка эта дальняя, для неё необходимы ресурсы, она может сочетаться с нанесением ударов и захватом трофеев. Её три хоббита на ослике не проведут. Но главная цель – не ответный удар, а рекогносцировка. Сейчас они нас не ждут. Но до Волги мы вряд ли поедем. Наша цель – разведать наш западный рубеж.