Текст книги "Люблю"

Это были те самые женщины, которых привела Нина Георгиевна, и которые впоследствии Пашке снились. Пашка, молча, кивнул головой.

– Да-а, – продолжал, смущённый видом брата Фёдор, никак не ожидавший застать четырнадцатилетнего мальчишку седым, уставшим стариком. – Там на ступенях смрад, теснотища, а тут у вас, при входе, водкой пахнет, музыка звучит. Пацкань в коридоре встретил, узнал, что к тебе идём, давай кричать: «Потом милости просим и к нам. У нас всё есть, что душе угодно». Чего он не на работе? Он что, с завода ушёл?

Пашка поднял слегка брови, сделал неопределённое выражение глаз. Фёдор понял, что брат не знает.

Поседевший Пашка, своим видом, ясным и твёрдым взором немного смущал Фёдора. Смущало и то, что он совсем не говорил.

– Ну, как ты? – Спросил его Фёдор, напрямик.

– Хорошо, – спокойно ответил Пашка и сам задал вопрос. – Помнишь, Федя, ты рассказывал сказку о любви? О девочке-любви, сделавшей мир прекрасным?

– Нет, Пашь, не помню, – ответил Фёдор. – Что это за сказка?

– Простая и добрая. Я был у вас в гостях, ты придумывал сказки и сразу рассказывал. И рассказал тогда эту. В сером царстве всё было серым – и земля, и вода, и небо. И люди были серыми, потому что не знали солнца и не улыбались. И вот появилась в этом царстве девочка, непохожая на всех, глаза светились радостью и звали её Любовь. Испугались серые люди и задумали её убить. Но не убили, даже не дотронулись, так как она превратилась в белое облако и поднялась в небо. Поднялась и разогнала серые тучи, закрывавшие от людей солнце и синее небо, которого они никогда не видели. А затем пролилась на людей тёплым прозрачным дождём и смыла с них серость, сделала людей прекрасными. Люди смотрели на небо, на солнце, смотрели друг на друга и улыбались. Максим спросил тогда у тебя, – зачем она им помогла, ведь они хотели убить её? А ты сказал, что любовь на зло не обижается, потому что она сильнее и выше, и в её власти всякое зло превратить в добро. Я тогда этого не понял, но запомнил.

– Я такую хорошую сказку придумал? Не помню.

– А помнишь, как я нашёл пять рублей и мы вчетвером: я, ты, Максим, и твой друг Степан, пошли в магазин? Я просил себе саблю и мороженное, а остальное готов был отдать вам. Хотел саблю с металлическим клинком за полтора рубля, а вы, все втроём, стали уверять меня, что маленькая пластмассовая сабля за пятьдесят копеек не ржавеет, не ломается и в сто раз лучше. До сих пор слышу, как вы меня забалтываете и я соглашаюсь.

– Это, Пашь, я помню, – сказал Фёдор, с улыбкой вспоминая прошедшие годы. – Теперь кажется, что и не с нами всё это было. Так всё изменилось. Да и ты, вон как изменился. Глаза, голос. Во дворе и на лестнице только и слышно: «святой», «Павел святой». Скажи, как ты сам себя ощущаешь? Ощущаешь святым?

– Какой я святой, – сказал Пашка. – В этом смысле отчим прав. Он так говорит: ты для них Павел Петрович, а для нас Паршивый Сволочь. И как-то это в рифму у него получается. Нина Георгиевна всему виной. Сказала, – отец лечил и вы должны, если и не лечить, то помогать, чем можете. Сказала, что я ей помог. С неё всё и началось, а потом, как стена навалилась. Сам я в чудесность свою не верю, а она и сына своего приводила, заставляла кланяться. Он рассказывал о себе, сказал, что всё до минуты сошлось. Хорошо, если так, сам я, кроме желания помочь и состояния страшной усталости, ничего не чувствую. Святости не ощущаю. Нина Георгиевна, расскажите брату историю вашего сына.

– Да, – вздрогнула сидевшая рядом и завороженно слушавшая Пашкин голос, Нина Георгиевна. – Что? Что вы сказали, Павел Петрович?

– Расскажите историю сына, – так же спокойно, как и в первый раз попросил он.

– Ой! Да, как это я смогу? Я же не знаю ни званий, ни терминов военных, тут сына надо бы… Расскажу, как сумею.

Она достала носовой платок, провела им по сухим щекам, облизнула губы, стараясь сосредоточиться, и стала рассказывать.

– Андрюша говорил, что началось всё с пленного. Они взяли в плен одного главного бандита. Мой сын, Андрей, воевал в Афганистане и только вчера вернулся домой, – с гордостью, как бы между прочим, заметила она и продолжала. – В тот день был бой и со стороны противника прибежал человек, предложивший обмен. В бою бандитами было захвачено пятнадцать солдат нашей армии, и он предлагал их всех обменять на этого одного, главного. Командир согласился, а второй командир, в армии же два командира, вы, конечно, знаете, один простой, а другой политический, не помню, кто из них, доложил уже в штаб, что главный бандит пойман, и ему была обещана награда, поэтому он идти на обмен не хотел. Когда первый настоял на том, чтобы меняться, этот, второй командир, схватил автомат и попытался бандита застрелить. Мой сын, Андрей, ему помешал и сразу же стал у него на плохом замечании. Обмен-то обменом, его произвели, а этот плохой командир, как был, так и остался над Андреем начальником и, за день до отправки домой, он выбрал случай и послал сына по какому-то делу, а фактически, на погибель. Андрюшу окружили и взяли в плен. Я тотчас почувствовала, что сын в опасности, сердцем почувствовала, искала Петра Петровича, нашла Павла Петровича и вот, чудесной его молитвой, мой сын спасён. Главный бандит, к которому привели сына через два дня, оказался тем самым, которого Андрюша не дал застрелить. Бандит велел отдать сыну оружие и отпустил с сопровождением. А ведь сын мой чуть не погиб, его там в плену не оставляли в покое, хотели, – она заплакала, но тут же собралась. – Хотели зарезать.

– Может, его отпустили из чувства благодарности? – Осторожно спросил Фёдор.

– Вот и вы, как Павел Петрович, – с укоризной взглянув на Фёдора, сказала Нина Георгиевна.

– Я, как предположение, – оправдывался Фёдор.

– Легко вам здесь предполагать, а Андрюша сам мне говорил, что просто чудом остался жив, и, если бы не помощь Вышних сил, то не видать бы ему ни Родины, ни матери.

Фёдор согласно закивал головой, давая тем самым понять, что больше нет у него никаких сомнений, и в этот момент сидевшая и молча смотревшая на племянника Полина Петровна, расплакалась.

Все стали смотреть на неё.

– Не надо, крестная, – как-то особенно мягко обращаясь к ней, сказал Пашка.

– Что же они, маленький, с тобой сделали? Тебе же ещё и пятнадцати нет, а уже весь белый, как снег. Сижу, слушаю, а у самой не идёт из ума тот случай, когда прогнала тебя. Голова у меня болела, гости понаехали, да ещё вы, дети, чего-то расшумелись. Я тогда сказала: ты, Павлик, свой, ты не обидишься, иди, миленький, домой. И ты пошёл, посмотрел на меня и пошёл. А дома у тебя, я знала, что творится. Знала, а всё одно, прогнала.

– Да вы, крестная, будто хороните меня, – с еле заметным упрёком в голосе, тихо сказал Пашка.

Полина Петровна снова всплакнула и, обращаясь к Нине Георгиевне, стала продолжать свой рассказ.

– Он с детства был тихим, ласковым, а Лида – она всё всухомятку кормила. Ни кашки, ни супчика, сделает бутерброд, даст в руки и иди, гуляй. Дети во дворе обижали его. Обидят, он подбежит ко мне, просит: крестная, скажите мальчикам, пусть они со мной не дерутся. Сам маленький, худенький, смотрю на него и думаю, где же в тельце таком душа теплится.

От слов Полины Петровны на глазах у Пашки заблестели слёзы. Растроганный видом этих слёз, Фёдор пересел со стула на тахту, склонился над братом и тихо спросил у него:

– Хочешь, я их всех прогоню?

В глазах у Пашки мелькнуло что-то, похожее на надежду, но тут же погасло. Он смотрел на Фёдора и взглядом, как бы, спрашивал: «Как ты их собираешься гнать? Да и сможешь ли?».

– А кто к тебе приходит? – Спросил Фёдор, смягчившись, сообразив, что разогнать людей ему, действительно, не под силу. – Что им от тебя нужно?

– Многие идут, как к сыну Петра Петровича, – спокойно отвечал Пашка. – Говорят, отец их лечил, просят и меня помочь. Я делаю то, что просят, отказать не могу. Больше с исповедями идут, – продолжал он. – И, как мне кажется, всё выдумывают и наговаривают на себя.

– Почему так думаешь, что наговаривают? – С живым интересом спросил Фёдор.

– Да, не может того быть, чтобы мир стоял, если то, что они рассказывали – правда.

– Павел Петрович, она не может более ждать. Выслушайте её и пусть идёт себе, – сказала Нина Георгиевна про человека, о котором Пашка, судя по всему, был ею предуведомлен.

Пашка согласился принять. В комнату вошла и села на предложенный ей стул маленькая, худенькая женщина с быстрыми глазками и маленьким ртом. Рот у неё еле открывался и, казалось, что мешает ему открываться шире красная, короткая резиночка, приделанная к губам. На самом же деле, это была, конечно, не резиночка, а обыкновенная слюна, принявшая красный цвет от помады.

– Меня зовут Тамила Николаевна, только прошу не путать, после «тихо» не «о», я никого не томлю, а первая буква алфавита, – сказала она, и, разглядывая с любопытством присутствующих, замолчала.

– Говорите. Говорите всё, что мне говорили, – сказала Нина Георгиевна и представила вошедшую, как жену высокопоставленного и осведомленного.

– Вам нельзя завтра выходить к людям, – сказала жена. – Против вас замышляют. Вы не знаете этих людей, они спать не лягут, если зла не сделают.

– Говорите главное, – поправила её Нина Георгиевна.

– Да, – заторопилась Тамила Николаевна. – Главное, что ответственный за проведение операции, генерал-майор Госбезопасности Гоголь. Ему поручено руководство. Вы не знаете, что это за человек, какие у него примитивные взгляды. Над его взглядами даже в Комитете все смеются, хотя за верность взглядам, уважают.

– Какие ещё взгляды, говорите дело, – снова одёрнула её Нина Георгиевна, заметив, что жена высокопоставленного и осведомленного занимается более самолюбованием, нежели изложением сути.

– Какие взгляды? Примитивнейшие, – не понимая замечания, продолжала она. – Книг не читает, в театр не ходит, из журналов выписывает «Мурзилку» и «Весёлые картинки». Сами понимаете, что из этой периодики почерпнешь… Комитет называет Коммуной, народ – Антантой, и любит с пафосом декламировать Маяковского: «Коммуне не быть под Антантой». О! Я очень хорошо знаю этого человека, можно сказать, с самого детства, так как муж мой, Владислав Вячеславович, в бытность свою, будучи мальчиком, рос вместе с этим Гоголем в одном дворе. Представьте же себе, что в то время, как все мальчишки и муж мой, Владислав Вячеславович, гоняли мяч на пыльном пустыре, этот самый Гоголь сидел со старухами на скамейке и слушал их сплетни; либо было у него ещё и другое занятие, он по собственной инициативе следил за молоком на кухне и естественно, все пенки снимал в свою пользу. Когда же он вырос, этот Гоголь, и наел себе на этих пенках, простите за выражение, морду, его в Комитете заметили и пригласили к себе.

Нина Георгиевна снова хотела одёрнуть рассказчицу, но передумала, справедливо рассудив, что должна же будет та, в конце концов, когда-нибудь заговорить и о деле.

– Когда он учился ещё на лейтенанта, – продолжала свой рассказ о Гоголе жена высокопоставленного и осведомленного, – на вопрос командиров и начальников: «А не являетесь ли вы, курсант, родственником великого писателя?», – он с гордостью отвечал: «Никак нет. Всего лишь навсего однофамилец, впрочем, и об этом очень сожалею». – «Как, разве вы не любите этого писателя?» – «Так точно. Не люблю. И не только этого, но, если позволите, и всех писателей на свете». – «Позвольте узнать, почему?» – «Очень просто. Мы с ними по разные стороны баррикад. Они защищают интересы народа, мы – интересы государства». – «Так вы полагаете, что интересы государства и интересы народа – разные вещи?» – «Так точно. Считаю, именно так. Если есть государство и есть народ, значит, есть и отдельные интересы. Интересы народа известны – бунтовать, а в интересах государства – народу этого не позволять». – «Но позвольте, не все же писатели заняты тем, чтобы защищать интересы народа, в смысле подстрекательства на бунт, есть ведь и другие?» – «Никак нет. А тех, что вы имеете в виду, я бы не называл писателями, им было бы честнее идти на службу к нам, а не писать». Все смеялись над его взглядами, но уважали в нём постоянство и верность принципам. Был он исполнителен, что на службе ценится превыше всего, и, под смех и шутки в свой адрес, дослужился до генерала.

– Скажите, наконец, зачем пришли, – вмешалась Нина Георгиевна, у которой лопнуло терпенье.

– Да, да, да, да… Я затем и пришла. Я пришла сказать вам, что всё заранее инсценировано и расписано по минутам. Ваш завтрашний выход к людям не что иное, как провокация. Вас сразу же застрелит снайпер, после чего войскам дана будет команда очистить двор. Но всё подадут так, как будто в вас из толпы выстрелил сумасшедший и солдаты во избежание возможных жертв, применили газ и дубинки.

– Когда прибудут войска? – Поинтересовалась не на шутку взволнованная Нина Георгиевна.

– Они уже здесь. Они трое суток здесь стоят. А вы думали, это милиция двор оцепила? Нет, это солдаты внутренних войск, одетые в форму милиции. Солдаты из дивизии Дзержинского. Я вчера звонила туда, генерал-майор – мой хороший друг. Я имею в виду, не Гоголя, а командира дивизии. Он сказал мне, что караулы на объектах не меняются, солдаты на сухом пайке, уставшие, злые, так что на их милосердие не рассчитывайте.

Тамила Николаевна достала из сумочки помаду, зеркальце, и стала подкрашивать губы.

– Всё? – С нетерпением поинтересовалась Нина Георгиевна.

– Всё, – сказала жена высокопоставленного и, вставая со стула, добавила. – У них всё расписано и разыграно, как по нотам. Не дрогнут и осечек не будет. Они только вашего выхода и ждут. Я поэтому и пришла предупредить, чтобы завтра не выходили.

Когда жена осведомленного, в сопровождении Нины Георгиевны вышла из комнаты, Фёдор у брата спросил:

– Пойдёшь?

– Пойду, – спокойно ответил Пашка. – Я тебя за тем и звал, чтобы помог спуститься и выйти. А теперь и не знаю, как с тобою мне быть.

Фёдор представил себя под прицелом и его передёрнуло. Отгоняя от себя страх, он тут же сказал:

– Мне-то что? Стрелять, если и будут, то не в меня. Я тебе помогу.

– Опять вы за своё, Павел Петрович, – сказала вернувшаяся в комнату Нина Георгиевна, услышав последние слова. – Ведь знаете, что снайперы кругом сидят, убить вас готовятся. Ну, что это вы?

Она говорила, благоговея перед Пашкой и тут же, достав белоснежный носовой платочек, заботливо вытерла пот с его лба.

– А может, Пашь, тебе не выходить? – Сказал Фёдор, искренне переживая за брата, а не за себя, как в первый раз.

– Правда то, что будут стрелять или выдумка, это ничего не меняет. Люди-то ждут. Сколько ж им мучиться? Они сказали, что не уйдут, пока меня не увидят. Здесь выбора нет.

Неожиданно для себя и для всех окружающих Фёдор расплакался и, не обращая внимание на присутствующих, стал объясняться брату в любви.

– Если б, Паша, ты знал, как мечтал я о том, чтобы быть на твоём месте. Чтоб вот так, не лукавя, можно было сказать «пойду» и не дрожать при этом, не думать о возможной гибели. Это я всё не то и не так говорю, ты не смотри, что я плачу. Это от счастья, от радости за тебя. Я волнуюсь, путаюсь, но я знаю, что ты меня понимаешь. Я очень рад за тебя, Пашка, и обязательно завтра пойду с тобой. За великую честь почту и никогда не забуду о том, что ты выбрал именно меня.

– Я не просто так тебя выбрал, – отвечал ему Пашка, растроганный сердечными словами брата. – Ты же был для меня вместо отца. И ты, вспомни, как я гладил в детстве твой подбородок, когда первая щетина появилась на нём, как слушал тебя. Сильнее всех, даже сильнее, чем крёстную, я любил тебя. Я старался видеть тебя как можно чаще, во всём подражал тебе, хотел быть на тебя похожим. Кого же я мог, теперь, в такую минуту позвать?

Более ни Пашка, ни Фёдор не говорили. Обнявшись, они плакали, не стесняясь присутствующих. Отплакав, Фёдор оставил брата с Полиной Петровной, а сам вышел, чтобы позвонить домой, узнать, как дела у Максима и сказать сестре, что они остаются на ночь у Пашки и домой не придут.

Телефон находился в комнате, которую занимали родители, куда так хлебосольно звал Пацкань, попавшийся на глаза при входе. Зная привязчивую натуру Пашкиного отчима, имевшего пристрастие к винопитию, направляясь звонить, Фёдор заранее приготовил себя к отказу от поднесённого стакана, и, быть может, заранее приготовленных Пацканём безотказных «За здоровье больного брата», тостов.

Но он напрасно переживал, никто ему стаканов не готовил. Открыв дверь в комнату родителей, Фёдор увидел такую картину: Мирон Христофорыч стоял на коленях, склонясь над раскрытым днищем дивана и чего-то судорожно шептал себе под нос. Всё днище, над которым он склонился, было битком набито бумажными деньгами, увязанными в пачки. Скорее всего, он просто в очередной раз пересчитывал своё богатство, но Фёдору показалось, что он шепчет себе под нос слова Пушкинского барона из «Скупого рыцаря» – «Послушна мне, сильна моя держава». – И от этого он рассмеялся.

Повернувшийся на его смех Пацкань, который так хлебосольно к себе зазывал, побелел, затрясся и, схватив лежавший рядом молоток, запустил им в Фёдора. Не успел Фёдор закрыть перед собой дверь, как этот молоток ударил в неё с такой силой, что убил бы всё живое, попадись оно на его пути. Тут же ключ, вставленный в дверь с внутренней стороны, стал вращаться и сделал два оборота. Фарфорыч закрыл от него не только своё богатство, Фёдору чуждое, накопленное, конечно, на Пашке, но и телефон, лишив его тем самым возможности позвонить домой.

На помощь пришла Нина Георгиевна, проводила Фёдора в соседнюю квартиру, где почему-то тоже распоряжалась всем, как хозяйка.

Набрав домашний номер и думая о том, что главное для него – не забыть предупредить Галю о своём ночлеге, он вдруг услышал на другом конце провода незнакомый голос.

– Алё? Алё? – спрашивал голос и тут же сам отвечал. – Товарищ майор, я не виноват, он сам застрелился!

Фёдор решил, что ошибся номером и хотел прервать связь, но тут трубку взяла Фрося, и, не слыша его голоса, не зная, что звонит он, сказала:

– Федя, немедленно приезжай домой, ваш Максим выкрал у участкового пестель и стрелил себя. Галька сошла с ума, я одна, не знаю, что делать!

На этом связь оборвалась, забарабанили короткие гудки. После того, что Фёдор услышал по телефону, вся действительность для него прекратилась. Он мог лишь чувствовать и ощущать одно, что какая-то огромная, горячая волна, подхватила его на полном ходу и куда-то несёт. Мелькали люди, решётки ограждения, машины, полковник милиции, всё это менялось перед его глазами, появлялось и исчезало, а волна, зная своё, всё несла. Приостановилась она лишь у дома, в котором жила теперь Анна, он успел только удивиться и спросить у себя: «Зачем сюда? Почему не домой?». Но это было всего лишь мгновенье, волна его снова подхватила и понесла по лестнице наверх.

В это время все обитатели квартиры, известной как квартира Медведицы, собрались в комнате у Матрёны Васильевны. Дети, представив себе, что они маленькие совы, ходили по комнате, расставив руки в стороны, и укали. Анна, одетая в домашний халат, только что принявшая ванну, повязывала на голову платки, сначала белый хлопчатобумажный, а затем коричневый, шерстяной, и при этом следила за спором, завязавшимся между матерью и дочерью.

Медведица в последние дни, не без помощи Анны, перестала бояться родительницы, называть её колдуньей и стала бывать у неё чаще.

А спорили они о том, как лучше наказать Горохополова, убившего утюгом спящих родителей. О факте убийства узнали по радио.

Медведица предложила расстрелять.

– Расстреливать его нельзя, он теперь и так самый несчастный, – возразила Анна и услышав звонок в дверь, пошла открывать.

– Точно, расстреливать его не надо, – соглашаясь с Анной, сказала Матрёна Васильевна. – Его надо казнить.

– Это как же? – Поинтересовалась Медведица.

– А так, – отвечала Матрёна Васильевна, – народу отдать. А, уж мы с ним сами справимся. Ты ему будешь глаза колоть, я его буду жечь. А то, ишь ты, расстрел. Расстрел, им повадно будет. Расстрел им не страшен. Так и ты, на Горохополова глядя, во сне меня приутюжишь.

Довольная сказанным, Матрёна Васильевна рассмеялась.

Взбежав по скрипучей, деревянной, лестнице на второй этаж и позвонив в знакомую дверь, Фёдор прислушался и услышал тишину. Безнадёжную, долгую, мёртвую. Вдруг совершенно неожиданно дверь открылась, и он увидел перед собой Анну. Она стояла перед ним в домашнем халате и каком-то старушечьем, деревенском платке, повязанном на голове. Фёдор кинулся к ней, взял её руки в свои, и, сжимая их до боли, лихорадочно заговорил:

– Мне казалось, что я Бог, что я сильный. Что смогу в одиночку перевернуть мир. А оказалось всё не так, наоборот, иначе. Оказалось, я микроб, песчинка и достаточно подуть ветру, чтобы превратить меня в ничто. Я ведь и тебя предал в сердце своём, думая о том, что ты меня недостойна, что ты помеха и погубишь меня вернее злодея. Не ты, а я, оказывается, тебя не достоин! Вот – прибежал к тебе, потому, что умер бы сейчас, если бы тебя не увидел. Я думал, что в жизни моей ты ничего не значишь, а ты для меня – всё, сама жизнь, сама возможность существования.

После столь бурного, эмоционального объяснения, Фёдор вкратце рассказал о звонке и сказал, что боится идти домой в одиночку.

Проводив его в комнату к Матрёне Васильевне, усадив на стул и сказав, что ей надо переодеться, Анна с платьем пошла в другую комнату. За ней следом побежал Аркадий.

– Тётя Аня, – кричал он на бегу, – это твой жених?

– Это очень хороший человек, – сказала Анна, и, закрыв лицо руками, в ужасе прошептала. – Боже мой, что ж это происходит.

– Что происходит? – Поинтересовался Аркадий.

Уклоняясь от прямого мальчишеского вопроса, повернувшись лицом к окну, Анна сказала:

– Утром было солнце, а теперь пропало.

– Это я наколдовал, – весело заговорил Аркадий. – Я про себя повторял: солнышко, солнышко, спрячься за брёвнышко. Вот оно и спряталось. Тётя Аня, а давай ты будешь сова, очень хороший человек будет сов, а я буду маленький совёнок? – Предложил он.

– Давай, – согласилась Анна, не зная, как его спровадить. При нём она переодеваться не могла. Аркаша поднял руки, развёл их в стороны, стал укать и убежал.

Медведица с Матрёной Васильевной, поздоровавшись и познакомившись с гостем, видя, что он находится в каком-то особенном состоянии, заговаривать с ним не стали, молча сидели и наблюдали за ним.

Заметив у Фёдора в нагрудном кармане рубашки блокнот и ручку, Олеся по-хозяйски забралась гостю на колени и заставила рисовать «кролика». Вбежавший в комнату Аркаша, увидев, что очень хороший человек, кроме того, что хороший, умеет ещё и рисовать, забыв о том, что он маленький совёнок, сел рядом с Фёдором и приказал ему рисовать солнце.

– Солнце рисуй, – подтвердила приказ Олеся.

Фёдор повинуясь, не докончив «кролика», тут же взялся рисовать солнце. Нарисовал круг, лучи отходящие в стороны и сделал заминку, задумался, а, точнее, погрузился в состояние, где нет мыслей, но нет и окружающих.

– Глаза рисуй, – сказал Аркадий, видя замешательство.

– Глаза рисуй, – повторила девочка, затаив дыхание, следившая за тем, как из-под шариковой ручки появляется солнце.

– А теперь рот рисуй, чтобы улыбался, – сказал Аркадий.

– Чтобы улыбался, – напряжённо сопя, не отрывая глаз от бумаги, тихо повторила девочка.

Нарисовав улыбающийся рот, Фёдор машинально пририсовал и нос.

– Э-э, ты что сделал? – Недовольно закричал мальчик. – Зачем нос нарисовал? У солнца не бывает носа!

Оторвавшись от рисунка, глядя на Фёдора, девочка очень убедительно подтвердила:

– У солнца не бывает носа.

– Да? А что же теперь делать? – Растерянно спрашивал Фёдор.

– Убери. Давай, сотри нос, – подсказывал ему Аркадий.

– Сотри нос, – вторила ему его маленькая сестрёнка, – у солнца не бывает носа.

Фёдор объяснил, что стереть не может, а может нарисовать ещё одно солнце, но уже без носа. Олеся согласилась, но Аркадий запротестовал, и резонно заметив, что двух солнц не бывает, пусть будет такое, какое есть, пристал с новой просьбой.

– Возьми меня на лошадку, – говорил он, и сестрёнка ему в этом вторила.

Фёдор посадил мальчика на колени и хотел его покачать, но это сразу же Аркадию не понравилось.

– Возьми на лошадку, – упрямо он повторял своё. Когда Фёдор стал выяснять, чего именно они от него хотят, оказалось, что они просятся на шею.

Довольный уже и тем, что не заставили становиться на четвереньки, он посадил себе на плечи девочку и стал ходить с ней по комнате пружинистой походкой. За этим занятием его и застала вошедшая в комнату Анна. Она сняла девочку с Фединых плеч и отругала мальчика, заголосившего:

– Теперь меня, теперь меня!

Мальчик смотрел на Анну, затаив обиду.

– Ну, ты же уже большой, – попробовала она его отговорить. На что он ей жалобно ответил:

– Но мне же тоже хочется.

Не выдержав тона, произнесённых слов, Фёдор посадил на плечи Аркадия и так же походил с ним по комнате, как с Олесей.

– Замучили они вас? – Спросила Анна.

– Да нет. Вот только с солнцем что-то я им не угодил, – сказал Фёдор, показывая Анне рисунок. – Говорят, не надо было нос рисовать.

– Да. В детских книжках солнце без носа. Глаза, веснушки и улыбка.

– А-а, ты нас обманула! – Заметив, с какой нежностью говорит Анна, обращаясь к Фёдору, крикнул Аркаша. – Это твой жених!

Он подбежал к Фёдору и, говоря последние слова, ударил его кулачком в живот. Не ожидавший удара Фёдор на мгновение согнулся. Анна покраснела и, напустив на себя строгость, обращаясь к Аркадию, припугнула:

– Если ты не умеешь себя хорошо вести…

– Я буду уметь себя хорошо вести, – испуганно сказал он, виновато поглядывая то на Анну, то на Фёдора. Аркаша сообразил, что тётя Аня с очень хорошим человеком куда-то уходит и, боясь того, что она уйдёт и не вернётся, жалобно заговорил:

– Тётя Аня, умоляю, не уходи. Олеся маленькая, она будет плакать, если ты уйдёшь.

Видимо, и Медведица и Матрёна Васильевна опасались того же самого, ибо с удовольствием согласились на то, чтобы Анна детей, по предложению Фёдора, взяла с собой.

* * *

Что же произошло в квартире у Макеевых, после того, как Фёдор с Полиной Петровной отправился к Пашке?

Оставшийся в квартире Степан, подобно Фёдору, в сухую одежду переодеваться не стал. Считая свою встречу с Галиной неуместной, а нахождение в её квартире неудобным, он вышел на лестницу и поднялся на площадку, соединявшую четвёртый и пятый этаж.

Надеялся поймать Максима одного и говорить только с ним, с Галиной ни говорить, ни видеться не хотел. Но Максим, возвращаясь от Ульяновых, как подконвойный, шёл вместе с сестрой и Степан, чтобы остаться незамеченным, был вынужден подняться ещё выше, то есть на площадку пятого этажа, к своей бывшей квартире. После того, как Макеевы, брат с сестрой, зашли к себе, и дверь за ними захлопнулась, он спустился на прежнее место и стал дожидаться неизвестно чего.

В комнате у Фроси происходило следующее: Карл, после того, как его участковый с электриком подняли, сидел в своих креслах и выслушивал различные истории, которые, как он это понимал, необходимы были рассказывающей их хозяйке, только для того, чтобы собраться с силами и в очередной раз против него что-то предпринять. Фрося со смехом рассказывала, как встретила в автобусе знакомого сантехника.

– А как зовут его, я и позабыла, – объясняла она. – Здравствуй, говорю, Петя. Он молчит. Ну, молчишь и молчи, я тоже стою, молчу, а как стала выходить, думаю, его, вроде, Василием зовут. Выхожу и говорю: «До свидания, Вася. Здравствуй Петя, до свидания Вася». – Евфросиния Герасимовна рассмеялась и обратилась к электрику. – Ну, мордастый такой, Лёнька, вспомни. Ты его знаешь.

– Серёга, муж Клавки Кудлаковой, – сказал Лёнька с готовностью. Лёньке было пятьдесят, а на вид все семьдесят, лицо напоминало кукиш с глазами, ходил он всегда на согнутых ногах, смотрел только в землю. Это было бесхребетное существо, не имевшее ни воли, ни характера.

– Клавочка, Клавочка. Клавочка – Кудлавочка, – встрепенулся и запел участковый, глаза у которого сразу же налились похотью.

– Точно. Серёга, – засмеялась Фрося ещё сильней. – А, я всё думаю, как его… Вот что значит старость. Старость, она не радость. А в молодости всех помнила, всё было нипочём. Неделю на заводе отработаешь, в субботу, если не «чёрная», ехала за тридевять земель тёте помогать. Она у Вершининых жила с дедом Дмитрием, на станции Тарасовская. А почему станцию запомнила? По отчеству своему, отчество у меня Герасимовна, смотрю схоже, Герасимовская почти. Так и запомнила. Мне бы с подругами отдохнуть, по парку погулять. Нет. Работать привыкла, ехала помогать. Там четыре дачи стояло, до сих пор всех помню. Рокоссовского дача была, Вершинина, Русских и Боголюбова. Да, точно. Нет, вру. Богомолова. Был, тоже известный человек. Дед Дмитрий был сторожем у Вершинина, свой домик у них был с тётей Прасковьей, коровку держали. Дед Дмитрий мне не дедом был, а дядей, а жена его тётей, она приходилась мне отцовой сестрой. Ох, у маршала огородище был! Больше гектара, и сад был большой. Несколько рядов груш, яблонь, вишен. Целые участки крыжовника, смородины. Солдаты приходили, обрабатывали. Дача большая была, двухэтажная. Был у них там и подвал, и собака Рэкс. Умная собака была. Когда дед уезжал – умерла. Деда подозревали, думали, отравил, вызвали врачей, сделали вскрытие, оказалось – разрыв сердца. Так к деду привыкла, что не смогла перенести разлуки. Помню, я чего-то тяпала, мелочь какую-то, чесночишко полола что ли, не помню уже, а жена Вершинина подошла к тёте Паше и предупредила, что платить мне не будет. Тётя Паша засмеялась и сказала – Фросе ваши деньги не нужны, она любит работать. «Она не за деньги» – так сказала. Не поверили, странные люди были. Помню, грушу с дедом окапывала, а тёща Вершинина с балкона следила за нами, чтобы я грушу не взяла. А дед внимания на неё не обращал, сорви, говорит, столько помогаешь. Пусть себе следит. Маршал авиации, Константин… Не помню отчество, добрый был человек. У деда руки в экземе были, так он не брезговал, за руку с ним всегда здоровался.

Она ещё много рассказывала о себе, о своей молодости. О том, как «ишачила» на «Красном богатыре», выпуская противогазы, о том, как работая проводником, возила в Якутию чеснок и яйца, как на Пасху продавала у кладбища бумажные цветы, и наконец, о том, как убираясь в парикмахерской, отливала по чуть-чуть из пузырьков с одеколоном, и у неё получался вкуснейший коктейль.

А в это время Максим, болезненно страдал, ожидая звонка от Жанны.