Текст книги "Воронка"

Тогда почему он заставляет нас чувствовать себя одинокими, почему его правящая рука забирает родных, оставляя в полном одиночестве? Пусть Господь сам живет один, если ему так этого хочется, но пускай не трогает семьи.

Вернер не стал переубеждать. Спорить в этот момент было бессмысленно.

– Как мама?

– А как ты думаешь? Ей чертовски худо, ведь вчера главная часть ее сердца остановилась.

– Ладно, пойдем лучше в «Старую госпожу».

– Как скажешь. Да и я бокальчик другой выпью. – Вернер чувствовал, что его организм капризно требует алкоголя. Он не мог объяснить это подсознательное стремление напиться, но это потребное желание залить свою душу спиртным подступало к горлу, окутывало всю его сущность. Юноша боялся признаться себе в этом, и каждый раз отказывался от дурной идеи. Неправильным ему казалось тянуться к стакану, когда на душе депрессия скребет когтями. В этом он видел слабость, но слабым он сам себя считать не хотел.

Длинной дорогой через главный городской бульвар Вернер то и дело смотрел на Герхарда. Ему показалось, что даже кожа на лице Герхарда изменила свой цвет с румяного на грязно-желтый оттенок. Вернер понимал, что вокруг его друга сейчас не существует никакой жизни. Весь мир для него теперь растоптан, а будущее кажется еле ощутимым. Пока шли – молчали.

В назначенном месте ребят уже ждал Отто, их общий друг. Он занял столик возле стены и, увидев вошедших, встал их поприветствовать.

– Как ты, Герх? – Отто уже был в курсе семейного несчастья.

– Отвратительно, если хочешь знать. Хочу утопиться в самой зловонной яме. Лучше закажи нам пива, Отто. Я хочу расслабиться. Теперь я могу это делать без опасений, что дома получу оплеуху…

– Как скажешь.

В баре царила смешанная атмосфера. За соседними столиками шли возбужденные беседы по большей степени о войне. Десятки голосов сливались в один монотонный гул, из которого невозможно было разобрать отдельных речей.

Разговор у друзей не клеился, пока не принесли пиво. Герхард совсем был раскисший и не желал ни о чем разговаривать. Но, отпив полкружки, он все же начал говорить:

– Я не знаю, как мне жить теперь. – Произнес он, держа обеими руками стакан пива. – У меня из мыслей не выходит папина смерть. Мне страшно, когда я представляю себе это. Он ведь был там совсем один.

– Эта война – полная чушь. – Сказал Отто. – Мой отец приезжал недавно в увольнительную. Мы с матерью снова проводили его на поезд, в очередной раз прощаясь. И я почему-то старался запомнить каждую его эмоцию, сохранить в памяти всякую прорезь на лице, на случай если он не вернется. Больше всего на свете желаю, чтобы он вернулся, но подсознательно все же прощался с ним. Эмоции матери даже передать невозможно. Мой отец, простой рабочий, должен страдать по чужой вине. По-другому политики просто не способны решать свои проблемы.

– Да… – Герхард повышал тон. – Сначала политиканы играют в дипломатию, а когда ввязываются в войну, то сразу напоминают нам о патриотизме, а лживому лицемерию о защите Родины нет конца. Что же они не думали о своей Родине, когда ходили по лезвию политического ножа? Кто-нибудь из этих усатых толстосумов изволил спросить моего отца? Его просто швырнули в эти окопы, как собачонку: «Защищай солдатик Родину свою».

– А что такое Родина? М?

– Герхи, в этом вся философия человечества. Всегда были ошибки одних, за которые расплачивались миллионы. И ты никуда не денешься от этого.

– А если я не хочу умирать на войне? – Герхард развел руками. – Моей позицией гражданина кто-то поинтересовался? Никого не волнует, что у меня семья, любимые дети, взросление которых я хочу увидеть. У каждого из людей есть мечты и планы на жизнь. По какому праву нас лишают наших родных.

– Герхи, может ты слишком идеализируешь этот мир. Я понимаю всю горечь твоей утраты. Мы с Вернером очень сочувствуем тебе, поверь. Но жизнь более глубокая и в ней всегда череда приобретений сменяется чередой потерь. Мы обязаны платить природе за свое существование.

– Один дурак у руля страны – это совсем не природа, друг мой.

– Однако даже один дурак у штурвала целого государства ничего не решает. Этот дурак создает целую систему, которая в скором времени сама себя изживает и тянет за собой в мир хаоса всех остальных.

– Вот если бы правители лично отвечали за свои поступки и били морды друг другу. Представляешь картину, как кайзер получает взбучку от царя Николая и королевы Англии. Я уверен, что это было бы самым зрелищным событием в истории. А мой отец был совсем не причем.

– И самым справедливым за последнюю тысячу лет.

Вернер сидел напротив Герхарда и не сводил с него взгляда. Видя свое отражение в захмелевших глазах друга, Вернер глубоко задумался, не решаясь сказать свои мысли вслух:

«Каждая семья задается этим вопросом: «Почему именно наши родные?» Я не смогу ничего ему объяснить в настоящий момент. Трагедия миллионов людей по всей Европе видится в такой ситуации мельчайшей песчинкой, которая кажется несравнимой с твоим личным горем».

Вернер глубоко погрузился в свои мысли и потерял нить разговора. Вкус холодного пива отчетливо чувствовался во рту, и особенно ощущалось, как алкоголь всасывается внутрь, бежит по кровеносным сосудам и высвобождает тебя.

– Я запишусь на фронт. – Вдруг слетело с губ Вернера. Он и сам не смог понять, почему он произнес это.

Друзья оглянулись на него, широко разинув рты. Лицо Герхарда побледнело, и маленькие глазки забегали по его лицу.

– Фронт… Какого черта я сейчас услышал слово «фронт»?

– Да, ты услышал все правильно.

– Ты совсем уже потерял рассудок? Понимаю, если бы я из чувства мести за отца отправился туда. Но тебя-то, какая муха укусила?

– Нет, он просто много выпил. – Сказал Отто, похлопав Вернера по плечу. – Дружище, не шути такими вещами.

– Я серьезно. В тот день, когда вы узнали о смерти отца, я был в призывном пункте и все уже решено.

– Ты… – Герхард побледнел еще сильнее. – Тебя убьют, дурак, ты чего задумал? Какой фронт. Да ты… ты даже не способен пощечину кому-то отвесить.

– Да-да, точно. Вечно мы с Герхом заступались за тебя и получали тумаков. – Отто засмеялся.

– Я не собираюсь никому ничего объяснять. Это мое решение и я его не изменю.

– И какая же у тебя причина? – допытывался Герхард.

– Она слишком личная.

Отто покачал головой:

– Хм, я бы согласился вытерпеть Страсти Христовы, но не идти на войну.

– Я договорюсь где-нибудь при штабе. В окопы меня вряд ли пошлют, какой из меня вояка. Я в тылу буду помогать.

– Да ты очумел совсем. – Захмелевший Герхард разъярился и ударил кулаком по столу. – Какой штаб, какой тыл. В первой же шеренге задницу с головой сложишь. Отец рассказывал мне обо всех ужасах передовой, о той мерзости, что там происходит. Люди погибают, а их трупы только через несколько недель вытаскивают из размытой непрекращающимися дождями земли. Солдатская жизнь там ничего не стоит. Ты будешь частью одной человеческой массы, которая сдерживает другую массу и чьей массы больше, у того в руках и победа. Никто не жалеет там пехоту.

– Откуда у тебя такая уверенность, что меня возьмут в пехоту? Я все разузнал, когда записывался. Капитан сказал, чтобы я сообщил своему командиру по прибытию о своих пожеланиях.

– Тебя можно записывать в отказники. Таких в армии не любят, поверь.

– Будто здесь кто-то любит.

– Ага… значит, вздумал доказать всем, что герой. Тогда почему в тыл, а не в окопы? Страшно? Хочешь создать видимость службы, чтобы все зауважали тебя? Задумал пыль в глаза пускать? Думаешь, никто впоследствии не узнает, что ты всю войну свой юный зад отсиживал, пока другие под пулями голову склоняли?

– Если пошлют в окопы, значит такова судьба. – Вернер поставил точку в разговоре.

Герхард сурово посмотрел на друга, внимательно вслушиваясь в его позицию, но, не понимая ее аргументации. Через секунду запал Герхарда исчез и он перестал уговаривать.

– Твоя правда, друг, поступай как знаешь. – Герхард выпил залпом треть кружки и попросил принести еще три.

Официант повторил заказ. Друзья были уже изрядно выпившими. Разговор о предстоящей службе Вернера утопился в белой пене пивных стаканов. Вернер делал глоток за глотком и начинал чувствовать давно забытое ощущение опьянения. Первый раз он напился в четырнадцать, когда они с Герхардом и Отто украли из магазина бутылку вина. Они откупорили ее на противоположном берегу Залы, в лесочке, и первое алкогольное опьянение оказалось таким же откровенным открытием для души и тела, как и осознание первого секса. Но в этот вечер ощущения были совершенно иными. Выпитое увлекло за собой куда-то все депрессивные мысли о собственной ненужности в этом мире, а на смену этим терзаниям вышла ясная душевная невесомость, в которой отсутствовали все пессимистические мысли. Вернеру казалось, что окружающий мир постепенно отделяется от него, отрывается, словно тонкий лист белой, как снег бумаги. И он витает где-то в облаках, а все его планы и мечты в одном шаге от него и нужно лишь протянуть руку и ты станешь всем, кем пожелаешь. Все вокруг становится блеклым, неестественным и безоблачным. Извечная стеснительность и замкнутость – испарились. Блаженное чувство заполняло душу с каждым глотком холодного пива. Голова невольно склонялась к столу, но Вернер старался удерживать ее прямо и слушал друга. Герхард продолжал сыпать философию. Хотя это больше походило на пьяный бред, но все же не бессмысленный бред.

– Ты, понимаешь, эта жизнь, она же и ломаного гроша не стоит. – Герхард совсем нахлестался, но продолжал говорить. Эмоциональная речь выходила из него философскими размышлениями. – Если представить только, сколько всего скрыто в этом мире. Ты рождаешься, растешь и познаешь окружающий мир. Ты испытываешь первые любовные и сексуальные влечения Ты представляешь собой маленький мир, в котором скрыта особенная индивидуальность. Ты – целый мир в мире природном. И одна пуля способна перечеркнуть все пережитое тобой. Доля секунды уничтожает годы, убивает лавину чувств, эмоций и желаний, пережитых тобой. И все… ты был, и тебя больше нет. Все исчезло, словно сигаретный дым. Господи, не дай бог, Верни, тебе узнать запах войны.

– Такова сущность всего человечества. – Сказал Отто и достал из кармана старый отцовский портсигар, а из него сигарету. – В этом вся черная прелесть жизни. Ты живешь и радуешься, а через секунду тебя уже может и не быть.

Весь следующий час ребята не брали никакой выпивки. Вернер почувствовал, что он уже достаточно пьян. Отто о чем-то беседовал с Герхом. Остальные посетители бурно обсуждали острые темы. Сотня голосов сливалась в непонятный гам, будто кто-то растревожил рой пчел. Вернер ощущал, как тяжела его голова. Ему захотелось выйти на улицу, подышать свежим воздухом и он сказал ребятам, что мать ждет его дома к определенному часу.

– Вернер, ты иди, а мы с Отто еще посидим. Всего хорошего.

Пожав друзьям руки, Вернер направился к выходу. Дождавшись, пока он покинет зал, Отто наклонился к Герхарду.

– Герхард?

– Что?

– Ты веришь, что он записался в армию?

– Да.

– Ты ведь понимаешь, что мы должны отговорить его, пока он не уехал.

– Нет, не нужно. Дай сигарету. – Ответил Герхард.

– Как не нужно? – удивился Отто, протягивая портсигар. – Тогда как назвать ту философскую ахинею, что ты тут нес час назад? Ты же до усрачки отговаривал его, а теперь говоришь обратное. Герхард, он же твой лучший друг. Неужели ты желаешь ему сгинуть там?

– Я был не прав, прося его не делать этого.

– В чем ты не прав? Ты абсолютно прав во всем. Что изменилось за этот час?

– Ты не поймешь меня. С моей стороны это прозвучит более чем жестоко, но его нельзя останавливать.

– Почему нельзя?

Герхард глубоко вздохнул:

– Знаешь, за что я уважаю своего друга, Отто?

– Интересно узнать.

– Я много раз был свидетелем того, как судьба била его и швыряла о землю. Пусть это не тот удар, что получил я со смертью отца, но для него это были реальные удары. Он подвергался многочисленным физическим нападкам со стороны Хайнца и многих других. Ему пришлось выслушать в свой адрес нереальный поток оскорблений и моральных унижений. На протяжении многих лет я видел, как его психика травмировалась, а нервная система истощалась. Я прекрасно чувствовал, как ему тяжело от того, что он изгой. И ведь он сам начинал осознавать, что он отщепенец, отверженный обществом. Но… – Герхард сделал паузу и закурил, – он никому не жаловался. Ни разу! Его пинали, а он молчал и держал в себе всю эту тяжесть. Знаешь, когда тебя каждый день уверяют в том, что ты законченный идиот, трус и слабак, то спустя какое-то время ты начинаешь в это верить. Отдельные неудачные обстоятельства дают тебе понять, что так оно и есть. Под давлением сотен мнений Вернер поверил в то, что он – недостойный человек. Он живет с этим, Отто, просыпается каждый день, зная, что никому не нужен и нелюбим всеми вокруг, но он молчит. Он ничего не рассказывал даже мне, лучшему другу, а продолжал улыбаться, хотя внутри горел ярким пламенем, как бумага в огне. Он терпел, Отто. И для меня будет предательством по отношению к нему, если я отговорю его, зная реальную причину его решения. Здесь его ждут унижения и насмешки, а там он встретится со всеми своими страхами. Ведь он идет туда не сражаться за родину. Мне думается, что Вернер из тех, для кого родина совсем не главное в жизни. Он совершил этот поступок, чтобы доказать самому себе, что он является личностью. Ему повесили клеймо труса, и лишь увидев оборотную сторону медали своей судьбы, он сможет понять, что это не так. Вот в чем мужественность и сила человека, Отто. Я уважаю Вернера за то, что он очень сильный человек, хоть и не знает об этом.

– А если он погибнет, Герхард, ты не будешь корить себя за то, что с легкостью отпустил его туда и не помешал?

Герхард задумался и, втянув в легкие сигаретный дым, ответил:

– Его не смогли бы остановить даже родители, поверь мне, потому что он твердо решил. Где-то глубоко в душе я все же надеюсь, что он попадет в тыловую службу, как и хотел. Этим я себя обнадеживаю, но отговаривать не собираюсь. Когда он самостоятельно заглянет в глаза ада и не дрогнет, он поверит в то, что достоин называться мужчиной. Когда я уговаривал его, я понимал, что он не слышит меня.

– Не слышит, потому что сам должен увидеть собственные силы и поверить в них?

– Именно. И никто за него это не сделает. Мы уже не дети, хотя долгое время я думал, что Вернер еще ребенок, но я ошибался. Потому что все свое взросление он держал в себе.

– Но если он все же погибнет, Герхард, как ты это воспримешь?

– Для меня это будет большой утратой и, я уверен, что бесы обвинения все же нагрянут ко мне, но я буду знать, что нисколько не виноват в этом.

Это его решение, Отто. И, поверь, глядя на жизнь Вернера, именно армия сможет изменить всю его судьбу. Останься он здесь, общество заклюет его, и он войдет во взрослую жизнь с кучей комплексов, которые итак уже целым пластом сидят в нем.

– Я не зря заговорил о нем, Герхи. Мне почему-то стало жалко его, когда он сообщил нам о фронте. И, думаешь, он сейчас вышел, потому что мать ждет дома? Нет, ему хочется побыть одному, собраться с мыслями и направить их в нужное русло. Я прочитал это в его глазах.

– Да, вероятнее всего. – Герхард докончил с сигаретой и затушил ее в опустелой пивной кружке. – Он не сказал нам дату своего ухода. Ха… А ведь я всегда считал его ребенком, не сведущим ни в чем. А он оказывается еще тот жук.

Вернер действительно не имел цели срочно бежать домой. Выйдя из «Старой госпожи», он пожелал прогуляться по родному городу, запомнить его красоты, запечатлеть и сохранить в памяти места, на которых он никогда и не был, хоть и жил здесь с самого рождения. Ночь была восхитительной. Ветер был не то что легким, а просто воздушным, теплым и приветливым, и от его дуновения не поднимались даже волосы, только кожа слегка чувствовала его бархатное прикосновение. Одинокие окна в домах еще источали яркий свет, а из центральной таверны, где очень любил отдыхать Хайнц с друзьями, доносились пьяный смех и еле различимые крики. Вернер будто заплутал в сетях города, а тот словно не выпускал его из своих объятий и водил по своим лабиринтам и закоулкам.

Он много раздумывал о том: какая она, война? В его воображении тут же всплывали яркие картины из исторических романов. Но знания о корсарах и эпохе Наполеона давали слабое представление о масштабности той войны, что терзает Европу сегодня. Вернер старался успокоить себя разными надеждами, но каждый раз возвращался к тому, что сильно боится. Боится сильнее, чем на экзамене. Этот страх проявлялся совсем по-другому. Его ощущение заставляло лезть глубоко в душу и рыть ее до оголенных нервов. Вернер поймал себя на мысли, что чаще обычного он последние дни стал вспоминать родителей, друзей и мимолетных знакомых. Вспомнил тетушку Магду, которую последний раз видел в десять лет. В памяти всплывали имена людей, которые давно были забыты. Почему-то ему хотелось встретиться с каждым, с кем его сводила судьба и попросить прощение за то, в чем был и не был виноват, за возможные обиды. Извиниться перед Анной Вальц, официанткой в местном кафе, за то, что пару лет назад вылил на нее горячий кофе. Пожать руку Хайнцу, память вытаскивала из своих темных мест запыленные от долгого времени ситуации. Родители…

О том, что он записался добровольцем, Вернер поставил родителей перед фактом, даже не разрешив им высказать своего мнения. Для него боязнью было только одно – что в его отсутствие они разойдутся и семья распадется, а его даже не будет рядом, чтобы поддержать их обоих. А у них он за что может попросить прощения? Ведь родные по крови не гневаются и не помнят обид, хотя это, вероятно, ошибочное мнение. Через пару дней ему предстоит ночью явиться на вокзал по общему предписанию. Он сядет на поезд и уедет в сумрачную неизвестность. И уже не будет возможности что-то сказать матери и отцу.

Юноша вышел к длинной аллее в центральном парке, который тянулся почти через весь город, разрезая его пополам. Парк был украшен красивыми скамейками по обеим сторонам. Деревья опутывали аллею, словно в оранжерее, и даже днем здесь всегда была тень, которая создавала романтику, и молодые влюбленные всегда могли приходить сюда, чтобы почувствовать тепло друг друга, побыть в любви и тишине, слушая только шелест листвы и пение птиц. Именно здесь, под сенью дубов, лип и кленов, Вернер был на своем первом и последнем свидании с девушкой.

Отвлекшись от себя, Вернер осмотрел аллею. Она была пуста и спокойна, словно в мире совсем не осталось людей. Но на одной скамейке, чуть врезанной в куст жасмина, сидела женщина. Еле ступая, юноша не хотел тревожить покой дамы, но, услышав, как женщина всхлипывает, все же решил подойти. Завидев Вернера, женщина подняла голову и ее глаза были чуть красные. В одной руке она держала белый платочек, на котором ясно были видны черные мокрые разводы, а в другой конверт. Вернер приблизился и спросил:

– С Вами все в порядке?

– Да, спасибо, молодой человек, все хорошо.

– Но Вы плачете…

– Не всегда же людям смеяться. – Ответила женщина, грустно, но искренне улыбнувшись.

– Вы не против, если я присяду?

– Конечно, садитесь.

Вернер присел рядом и надеялся, что запах алкоголя давно выветрился.

– Вы здесь живете, в Йене? – он задал первый пришедший на ум вопрос.

– Да, я здесь родилась. А вы?

– Тоже.

– Решили прогуляться по ночному городу?

– Да, порой перед сном полезно пройтись, подышать свежим воздухом. Потом спится лучше.

– Согласна с вами.

– Меня Вернер зовут.

– Патриция.

– Вы здесь никого не ждете? А то вдруг я мешаю.

Женщина опустила голову и не сразу ответила. Казалось, что она что-то в себе перебарывает, прежде чем ответить.

– Нет, вы не мешаете. – Ее голос был более, чем нежный. Вернеру казалось, что он растворяется, слушая ее. Но в произнесенных бархатистых словах чувствовалась явная печаль.

Какое-то время они сидели и молчали. И это молчание приносило лишь освобождение и умиротворение. Вернеру всегда представлялось, что молчание – признак отсутствия тем для разговора. Но сейчас он чувствовал, что никакие слова не нужны. Переводя взгляд на женщину, он понимал, что молчание рядом с ней превращается в мелодию для души, оно восполняет его и успокаивает.

– Прекрасная ночь, да? – Незнакомка нарушила тишину, посмотрев на небо.

Подняв глаза к верху, Вернер увидел могущество вселенной, которым можно любоваться целую вечность. Выпитое пиво уже не вызывало двоений в глазах. Черная, как уголь бесконечная даль небесного полотна была покрыта сотнями ярких звезд. Но ярче всех светила луна, освещавшая парк и весь городской бульвар своим светом. От близлежащих домов шел теплый воздух, который в смеси с ночной свежестью вызывал мурашки по телу.

– Да, ночь действительно необычайно красивая. Какой-нибудь астроном, наверно, изучает сейчас эту бесконечность. Эту же ночь сейчас видят наши солдаты где-нибудь под Верденом.

Услышав слово «Верден», женщина чуть не подскочила на месте. Она широко раскрыла глаза в изумлении, и посмотрела на Вернера взором, словно увидела перед собой призрака. Ничего не сказав, она отвернулась и прижала платок к глазам. Вернер ничего не говорил, понимая, что всякие слова здесь бессильны.

– Я Вас чем-то обидел? – все-таки спросил он.

– Нет, что Вы, даже не думайте об этом. Все это мои воспоминания. Мой муж в армии, я за него очень переживаю. Мы с ним познакомились на этой скамейке. Каждый день он приносил меня сюда на руках. Простите, что нагружаю вас своими мыслями. Я пойду.

– Я только хотел помочь вам, вы ни в коем случае не отяжелили мое настроение.

– Я Вас понимаю, до свидания. – Женщина встала и ушла.

– Может быть, я все же могу Вам как-то помочь? – бросил Вернер вдогонку.

– Нет, не можете, – тихо сказала женщина, – прощайте.

– Ваш муж вернется, вот увидите.

В ответ незнакомка только улыбнулась. Ее улыбка была тяжелой, словно ей понадобилось много сил, чтобы кончики ее губ поднялись вверх. Она одарила Вернера взглядом и ушла. Вернер разглядел, как из кармана женщины выпал белый листок бумаги. Он хотел крикнуть, но что-то изнутри стиснуло его грудь так сильно, что он не смог произнести ни слова. Дождавшись, пока она скроется из виду, Вернер добежал до места. На земле лежал конверт, потертый и испачканный. На обороте угадывался адрес, куда он был доставлен. Не беда, завтра днем он занесет конверт по указанному адресу. Любопытство вылезало из всех углов подсознания и желание прочитать чужое письмо превратилось в маниакальное. «Она все равно не узнает», – успокоил себя Вернер.

Медленно открыв конверт, он вытащил листок бумаги, измазанный в некоторых местах бурыми пятнами. «Господи, кровь», – пронеслось в мыслях. Вернера тут же охватил легкий озноб от прикосновения к чьей-то крови. Под высохшими следами виднелись криво выведенные слова:

«Я пишу это, хотя знаю, что никто это никуда не доставит. Меня наполняет только надежда, что в подвал кто-то зайдет, и нас вытащат отсюда или, по крайней мере, заберут почту.

Ты должна принять это как должное, любимая. Когда-то на перроне я обещал тебе вернуться, но, видимо, я не смогу сдержать свое обещание. Я очень хочу, чтобы ты меня поняла и простила. Этот подвал – последнее мое пристанище. Здесь, в этом убогом помещении, в центре на стуле горит свеча, а в воздухе запах гноя, горелого мяса и кисловатый запах крови. За нами никто не ухаживает, армия в полном расстройстве. Здесь темно, и только свет в центре, озаряющий небольшую часть этого склепа. Здесь лежит много людей, кто-то бредит, а у кого-то тошнотворная икота, кто-то гниет заживо, а смотреть на это – еще большее преступление. Я не могу спокойно думать обо всем этом, я один из немногих, кто здесь еще соображает что-то, и последние свои дни, а может, и часы, я хотел бы провести с мыслями к тебе. Я знаю, что ты, возможно, не захочешь принять меня таким, какой я стал, но я всегда старался уберечь тебя от лжи, и в этот раз не позволю лгать и скрывать реальные обстоятельства.

Я серьезно ранен, мои ноги раздроблены. Я очень хочу пить, мой язык раскален как железо, а ступни уже начинают гнить, я хожу под себя. Это конец… Я больше никогда не буду таким же, как прежде. Тебе всегда придется нянчиться со мной, как с ребенком, потому что я не могу больше ходить. Мне становится легче, когда я думаю о тебе, о твоих прекрасных волосах, в которые мне хочется окунуться и утонуть, но этому, наверное, уже не суждено случиться. Твои глаза – самые для меня любимые, и я бы отдал все годы жизни, чтобы хоть на секунду взглянуть на тебя.

Мне жаль, что я не смогу увидеть, как вырастет наша дочь, но ты пообещай мне, что обязательно воспитаешь в ней уважение к людям, которым ты полна сама. Моя родная, поцелуй за меня нашу малышку и знай, что вы обе для меня – целая жизнь.

С вечной любовью и преданностью, твой любящий муж, Йозеф».

Вернер резко побледнел. Он чувствовал, как почва уходит у него из под ног. Гром и молния, ударившие в метре не вызвали бы у него столь эмоциональной реакции, как прочитанные строки. Он почувствовал резкий жар. «Не хочу… нет… уже поздно… поздно отказываться». – Подсознание кричало в бешенстве и разрывалось. Ночное пребывание в парке, среди деревьев и тишины вызвало у Вернера острый приступ страха. За каждым деревом ему начали чудиться змеиные взгляды, а голоса, зовущие с собой в страну, где живут все те, кто когда-то записывался на фронт, становились все громче. Приступ паники охватил юношу и, сорвавшись с места, Вернер во всю опору побежал домой. Паническая атака была столь ужасной, что всю дорогу чувствовалось ощущение чьего-то преследования. Вернер добежал до Кроненштрассе, свернул на следующую улицу, где оставалось всего несколько сотен метров до родного дома. Чей-то пристальный взгляд по-прежнему гнался за ним. Он перешел на ходьбу и, запыхавшись, оглядывался назад. Темная ночная улица была безлюдна. За деревом через дорогу, в мрачной черноте ночи воображение Вернера рисовало призрачные силуэты, идущие ему вслед и следящие за каждым его шагом. Казалось, что прямо сейчас огромная тень покажет свои очертания на стене дома и схватит его, утащит куда-то в глубины его страхов, где полусгнившие раненые просят его о помощи, тянут к нему свои изуродованные руки. Они окружают его со всех сторон, и нет пути назад. Он зажат в углу, ему нет выхода из этого кошмара. Они умоляют. Предприняв последний рывок, Вернер пересек улицу и добежал до дома.

Вернер быстро умылся, зашел в свою комнату и первым же делом зашторил окна. Вдруг та женщина была предупреждением судьбы, и сейчас ее призрачное видение стоит где-то под его окнами и заливается загробным смехом. Вернер старался не думать обо всем этом, но поток мыслей в голове только начинал набирать ход. Подсознание издевалось над ним. Оно дерзко вызывало его на откровенный разговор с самим собой.

«Господи, что я наделал? Меня убьют… Я буду лежать в затхлом и забытом богом подвале. Прежде чем сделать этот жест мужества, я должен был вспомнить, что я – неудачник, который всегда влипал в дерьмо, даже когда его не было под ногами. Забыл, что удача давно отвернулась от меня. Я не вернусь домой… Боже, нет, я не смогу. Я буду ранен и потеряю память и останусь в другой стране, в чужом мире. А что, если завтра война закончится? Какой же я был дурак, наивный болван, думающий, что облегчил этим решением себе жизнь. Но я не думал, что это будет настолько трудно.

Ты думал, что поставив галочку и став добровольцем, тебя начнут уважать? Да, признайся себе, ты этого хотел. Агнет… ведь ее реакция была так важна для тебя. Ты надеялся, что увидев в коридорах университета добровольца, она с гордостью посмотрит в твою сторону. Но она даже не узнала о твоем поступке… Тебе было плевать на родителей. Как они будут жить, если тебя не станет? Ты готов в жертву собственных фантазий принести все вокруг, чтобы окружающие сравнивали тебя с героями романов. Чтобы никто не забывал, какой ты смелый и отважный. Тебе хотелось стать вторым Эдмоном Дантесом? Или пережить триумф Александра Македонского? Да, ты жаждал этого, ты вдыхал их тяжелые судьбы, полагая, что это красиво и поэтично увяжется с твоей судьбой. Ты видел себя в любой ситуации героем, за которым последуют люди. Но ты забыл о том, что твоя жизнь реальна, а не написана кем-то на страницах.

А может… это и к лучшему. Может быть, если меня подстрелят где-нибудь в поле, остальные заживут счастливо. И не будет того микроба Гольца, который так всем досаждает. Но почему все вышло именно так? Разве я тот, кого можно ненавидеть? Неужели есть во мне те качества, что так заставляют людей рассыпать в меня град оскорблений и упреков. Ведь не могут десятки, а то и сотни людей без всякой причины относиться к тебе плохо. У меня столько ненавистников, что я всех и не запомню. Так хочется взглянуть на них и улыбнуться им с искренним сердцем, но я знаю, что они никогда не улыбнутся мне в ответ.

Да, ты сам во всем виноват. Ты – размазня, который заслужил эти укоры. Ты позволил всем вокруг тыкать в тебя пальцем и называть неудачником. Ты безмолвствовал, когда в тебя бросали камни. Ты хихикал, когда они дразнили тебя. Ты молчал, когда они так поступали, чем выражал согласие.

Я молчал…

Недаром Хайнц размозжил тебе нос. А ты даже не смог дать отпора, предоставив волю эмоциям и пораженческим мыслям. А если в следующий раз это будет не Хайнц, а вооруженный до зубов противник в рукопашной, что ты будешь делать? Смерть тебя ждет… смерть.

Больно. Моя жизнь – ничто. Она – надуманный пепел в огромном мире людских ощущений. И, возможно, оно и к лучшему. Если мне суждено отправиться туда, где навеки замирают сердца, то я принимаю это. Жизнь, она становится такой драгоценной, когда ощущаешь ее отдаление. Но, если в книге судеб у Господа я буду жить, значит, мне нечего бояться. Но мне все равно страшно».

Вернер отвернулся к стене, укрывшись с головой одеялом. Из его красных глаз медленно стекали слезы разочарования в самом себе. Никогда раньше он не задумывался о том, как он прожил свои годы. Их было восемнадцать! И наступил не крутой поворот в стихии его мировоззрения, а жизнь завела его в глухой и бесповоротный тупик, из которого, как ему казалось, нет возврата. Слезы прозрачными каплями падали на подушку, оставляя мокрый след. Лишь необдуманный поступок заставил его переоценить многое в себе. Он впервые в жизни начал осознавать непутевость собственной жизни. Годы он потратил на мысли о мечтах, вместо того, чтобы найти в себе мужество сделать хотя бы один шаг к достижению своей мечты. Никто не поймет и не увидит его чувств. Он закрыл глаза и уснул в надежде никогда не просыпаться.