Текст книги "Географ глобус пропил"

Чернова порылась в своей сумке.

 
Петров, о юное созданье,
Ты шмотник, ты дурак, ты жлоб.
Хоть носишь ты часы с микрокалькулятором в кармане,
Они тебе ума не придают.
И если вдруг война начнётся,
И немец подлый к нам придёт,
Ты будешь шмотки перетаскивать,
Пока тя родина зовёт.
И будешь проклят ты народом
На веки вечные свои,
И сдохнешь, как свинья, ты под забором
С часами с микрокалькулятором в руке.
 

В Совете дружины все хохотали. Витька сидел скромный и гордый.

– Ну вот как его можно брать, Натка? – смеясь, спросила Смирнова. – У него всё хи-хи да ха-ха, никакой серьёзности. Как ему можно поручать?

– У него всё время какие-нибудь шуточки, – добавила Ракитина. – Он нас опозорит, он ненадёжный.

– Он всё делает по-своему, – сказала Артёмова. – Его нельзя заставить что-нибудь сделать. И ещё врёт и критики не любит.

– Ведь ты, Служкин, умеешь и рисовать, и стихи писать, а в общественной работе не участвуешь.

– И вечно от коллектива отрываешься, сам по себе, на всех тебе наплевать и по каждому поводу своё мнение.

– Ну-ну, ребята, – примирительно сказала Чернова. – Чего вы набросились? Он же хороший парень. Ладно, Витя, видишь, сейчас не время разбираться. Ты приходи сюда завтра, после выступления вашей «Бригантины», а я соберу весь совет. Там и решим. Согласен?

– Ну, – сказал Витька, вставая из-за стола.

Он ушёл на чёрную лестницу, думая, почему же Лена Анфимова всё время молчала и смотрела в окно.

До репетиции чекушкинского клуба «Бригантина» Витька околачивался в школе. Соскучившись на подоконнике, он одиноко слонялся по пустым коридорам, рассматривал тысячу раз виденные плакаты, из интереса зашёл в женский туалет, потолкался в двери кое-каких кабинетов, в спортзал. Наконец он увидел вдалеке Лену Анфимову и Колесникова. Неизрасходованная энергия забила в нём ключом. Несколько минут он вдохновенно шпионил, прячась за углами и в нишах. Потом Леночка и Колесников уселись на тот же подоконник чёрной лестницы, где сам он сидел совсем недавно, и Витька бесшумно обогнул их по верхнему этажу, на цыпочках прокрался на лестничную площадку над ними. Негромкие голоса в тишине звучали вполне отчётливо.

– Ну и что? – спросил Колесников.

– Ничего, – ответила Лена.

– Они и не собирались.

– А мне какая разница?

– Ну… значит, ты остаёшься дома?

– Дома.

– А как насчёт моего предложения?

– Какого?.. А-а… Я не знаю… Ну извини… Мне страшно…

– Чего страшного-то? Со мной же, не с кем-то.

– Нет, не это… Понимаешь, Брежнев умер, и у меня всё в голове переключилось, и… Ну, я боюсь.

– Ну и что, что он умер?

– Всё равно… Давай в другой раз…

– Фиг ли в другой-то, Ленка? Когда он будет?

– Ну, будет, наверное…

– Ага, «наверное»… Без Брежнева мало ли чего начнётся. Фиг ли время тянуть, рисковать?

– И всё равно… Всё-таки траур…

– На траур наплевать. Чего нам траур? Мы, что ли, сдохли? Не успеем сейчас – может, и никогда не успеем.

– Ну…

– Наоборот, из-за того, что он умер, надо не дома сидеть, а все возможности использовать! Ты ведь и сама это понимаешь.

Леночка молчала.

– Ладно, я приду, – наконец тихо сказала она, опять замолчала и с трудом договорила: – Потому что вдруг ядерная война будет…

Витька отошёл и перевёл дыхание. В груди его ныла тоскливая ревность. Обидно, что Колесо всё же подбило Леночку на какое-то совместное дело. Ну и фиг. Витька разозлился и пошагал прочь.

В чекушкинском кабинете уже толпились одноклассники. Витька, едва вошёл, сразу же был подозван к учительскому столу и получил разнос за то, что ещё не переписал на магнитофон траурные марши. Впрочем, скоро его досада отступила на второй план. Витька сел на заднюю парту – уже не изгой, но ещё и не полноправный член «творческой группы», хотя какие там могут быть права, Витька не знал, – и репетиция началась. Витька молчал и наблюдал. Ему почему-то всё стало необыкновенно интересно.

Чекушка громоздилась за соседней партой. Взмыленная «творческая группа» стояла у доски. Витька глядел на страдания своих одноклассников, но сочувствия не испытывал. Одноклассники читали тексты – кто ещё по бумажке, кто уже наизусть, сбивались, краснели, повторяли фразы по нескольку раз с разными интонациями, сопели, отворачивались к окну, менялись местами, принимали независимые позы, упрямились и злились. Чекушка тоже злилась: то молчала, внутренне кипя при виде такого надругательства над её сценарием, то ругалась, покрываясь пятнами, блестя глазами и швыряя на стол искусанную ручку, то махала рукой и говорила – словно бы сама себе, – что никуда не годится, а то успокаивалась и смотрела без замечаний.

Витька неожиданно почувствовал прилив симпатии к Чекушке. Она на глазах у всех творила, созидала новое, воплощала в жизнь свой талант, а материал у неё был необыкновенно неподатлив – Витька это отлично знал. В действиях Чекушки он вдруг ощутил правоту, а в реакции своих одноклассников – привычную лень, косность и глупость.

Витька размышлял обо всём этом, пока шёл с репетиции домой. Но постепенно ноябрьский ветер и осенняя прохлада вынесли из его головы все умные мысли. Тем более что по пути Витька заглянул на стройку и к своей радости увидел, что там никого нет.

За деревянным забором уже второй год воздвигали новый гастроном. Пока из котлована торчали только стены первого этажа. Многодневные осенние дожди наполнили котлован водой. Мальчишки, соорудив из досок и фанеры плоты, плавали по подвалу.

Витька перелез брус упавшего забора, по глинистому склону сбежал вниз, вскарабкался на бетонный парапет фундамента, пролез в проём и осторожно ступил на один из причаленных плотиков. Тот заиграл под ногами, но выдержал. Длинной рейкой оттолкнувшись от парапета, Витька поплыл по залу, как по затопленной пещере.

Он углубился в тёмные помещения и довольно долго плавал по бетонному лабиринту ходов, хватаясь за мокрые пупырчатые стены, пока издали до него не донёсся плеск. Встреча с кем-нибудь грозила «морским боем», и Витька двинулся обратно.

Но в большом зале, откуда он начал свой путь, Витька увидел Колесникова, отталкивающегося от парапета. Витька облегчённо обрадовался.

– Плыви сюда, Витёк! – крикнул Колесников.

Витька быстро переместился к нему. Но Колесников, ловко втыкая в дно свою рейку, вдруг отрезал Витьку от причала и начал теснить.

– Ты чего? – удивился Витька, размахивая руками для равновесия.

Вместо ответа Колесников вдруг наступил на Витькин плот. Тот ушёл под воду. Витька, изгибаясь, завилял задом. Колесников отпрыгнул обратно.

– Залило сапоги? – жизнерадостно спросил он.

– Ты чего!.. – снова закричал Витька.

Колесников опять наступил на его плот. Сапоги его были гораздо выше Витькиных. Через три секунды ледяная вода охватила Витькины колени и ринулась по ногам вниз. Колесников дождался, пока его голенище утонет до самого края, и снова отпрыгнул.

– Стой там, не шевелись! – велел он. Упершись шестом в Витькин плот, он с натугой стал погружать его в воду. Плот накренился и задрожал. И тут Витька от страха провалиться на дно вдруг сиганул вперёд, на плот Колесникова.

– Эй, блин, сука!.. – завопил Колесников, для равновесия отшатываясь к противоположному краю своего плотика. Но Витька, не медля, прыгнул дальше, на причал, где упал, разбив о бетон колено. Колесников остался на краю своего плотика. Плотик сразу рванулся вверх и встал ребром. Раскинув руки и матерясь, Колесников спиной вперёд полетел в воду. А Витька уже бежал прочь из котлована и только на склоне услышал могучий бултых и вопли.

Дома, развесив штаны и носки на просушку, Витька засел за магнитофон переписывать траурные марши. Это почему-то отняло довольно много времени. Витьке уже порядком наскучили заунывные завывания, и тут в гости пришёл Будкин.

– Я, Витус, принёс «АББУ» и «Чингисхана», – сказал он, вешая на крючок куртку.

Витька обрадовался и вдвоём с Будкиным с новым рвением уселся за магнитофон. Пока перематывались кассеты, Будкин рассказывал, что его родители привезли ему из Москвы джинсы.

– Фиг ли вы чокнулись на этих джинсах? – неодобрительно пробурчал Витька.

– Джинсы-то – зыко, – неуверенно пояснил Будкин, виновато хлопая девчоночьими ресницами.

– И не зыко нифига. Штаны и штаны.

– Это у нас штаны, а в Америке – джинсы, – вздохнул Будкин. – Я бы и наши штаны носил, если бы они нормальные были. А так – мама заставляет американские. Что я, Родину продам, если их поношу?

– Обидно просто, – обиделся Витька, которого не заставляли носить американские штаны. – Они нас покупают за эти тряпки, да и всё…

– Не покупают нифига, – упрямился Будкин. – Вот если бы, Витус, меня, например, ЦРУ вербовало или шантажировало, так я лучше бы у нас в тюрьму сел, а не сдался бы, вот так.

Будкин, видно, огорчился за свои новые джинсы, а может, и за родину. Он молча досидел, пока Витька записал себе «Маны-маны», а потом ушёл. Витьке стало неловко, что он задел друга, который всё равно не был виноват в том, что мама купила ему вражескую одёжку. Витька совсем было собрался идти к Будкину мириться, как тут в дверь позвонили.

Витька пошёл отпирать и увидел Колесникова.

– Ты чего меня искупал, защеканец?! – разорался тот, заходя. – Мне знаешь чо от матери было! Тебе бы так! Я же шутил! Нафиг ты толкался? Шуток не понимаешь, урод!..

Витька уже устал изумляться житейской простоте Колесникова. Колесо был способен днём подраться с человеком, а вечером прийти клянчить у него, скажем, велосипед покататься.

Колесников прошёл на кухню и стал наливать себе чай.

– Родичи-то твои когда приедут? – спросил он.

– В субботу.

– Везёт тебе. Мои тоже обещали уехать назавтра к бабке в деревню, а сегодня из-за Брежнева передумали, козлы. Чего им эти похороны сдались? А я уже одну бабу пригласил к себе домой. Чего ей теперь скажу, а?

– Какую бабу? – хмуро спросил Витька. – Анфимову, что ли?

– Ну.

– Она бы всё равно не пришла, – почему-то сказал Витька.

– С фига ли? – хмыкнул Колесников. – Обещала уже, понял?

Витька помрачнел. Злоба на Леночку, на этого дурака Колесникова разъедала ему душу.

– Это от квартиры ключи? – спросил Колесников, цапая с подоконника связку. – Дай мне на завтра, а? У тебя же ещё родительские ключи для себя есть, да?

– Положи на место! – вскипел Витька.

Колесников быстро сунул ключи в карман.

– Чо ты, – хихикнул он. – Потом отдам, не посею. Ты же вечером все равно с Будкиным гулять пойдёшь, а я сюда с Анфимовой приду…

– Не пущу я тебя в квартиру! – возмущался Витька, не решаясь силком выдирать у Колесникова ключи.

– Ничего я твоей квартире не сделаю! Как пацана прошу… Или ты чо, влюбился в Анфимову, да? Она же страшная, её на горке даже мацать никто не хочет. Влюбился, да?

Сердце у Витьки тяжело заколотилось, а мысли смешались. С Колесом всегда так: не поймёшь почему, но всегда делаешь то, что ему надо.

Колесников удовлетворённо похлопал себя по карману с ключами и из другого кармана вытащил пачку презервативов.

– Зырь, – предложил он.

Он распечатал один, натянул его на палец, повертел пальцем перед глазами и заржал, словно в жизни ничего смешнее не видел.

– Я их у тебя оставлю, – сообщил он. – А то если мои предки найдут их, меня вообще зарежут. За что, спрашивается? Наоборот, радоваться нужно, что сынуля ими пользуется, а не просто так.

Колесников открыл холодильник и положил презервативы в дверку.

– Тебе Анфимова всё равно не даст, – безнадёжно сказал Витька.

– Даст, – уверенно заявил Колесников. Подумав, он беззаботно добавил: – Ну, не даст, так я ей пососать велю.

Этот разговор каждым словом бил Витьку под дых. Витька сидел скорчившись, молча. Колесников шумно хлебал чай.

– Колесников, а тебе самому кто-нибудь предлагал пососать? – мёртвым голосом спросил Витька.

– Ещё, Витёк, не нашлось такого резкого парня.

– Колесников, а пососи у меня, – предложил Витька.

Наконец Колесников упёрся, выбросив презерватив, который он натягивал на палец, в мусорное ведро. Витька достал его оттуда, завернул в бумажку и сунул в карман, чтобы при случае выбросить. Мама с папой, наверное, тоже его зарезали бы, если бы увидели в ведре презерватив.

Спать Витька лёг рано, но долго не мог заснуть. В животе дикобразом сидела досада на себя самого: ну почему он так смалодушничал перед Колесниковым и не забрал ключи? Хотя, с другой стороны, ему было страшно завидно. Не у него в квартире, так где-нибудь ещё Леночка бы всё равно уединилась с Колесниковым. А как Витька мог отделаться от этой зависти? Только поставить себя в такое положение, где ему волей-неволей пришлось бы сделаться равнодушным. То есть отдать ключи. «Нет, фиг, – с решимостью отчаянья твёрдо постановил Витька. – Завтра выгоню Колесо, и всё. Не бывать ему здесь с Леночкой».

Ну и что? – звенела в ушах тоска. Какая разница: здесь – не здесь… Леночка всем, и ему в том числе, предпочла Колесникова. Бездарного и глупого как пробка. Ну почему не я? – ныло в груди. Ну разве я хуже?

«И чёрт с тобой, Анфимова! – озлобился Витька. Если сама дура, так и водись с дураком». И Витька, словно бы мстя Леночке в душе, стал вспоминать всё, что у него было с девчонками.

А было, собственно говоря, почти ничего. Вспоминалось вообще одно-единственное. С этой Веткиной из восьмого «бэ».

На Новый год родители потащили Витьку с собою к своим друзьям. Там же оказались и родители Ветки с Веткой. Их обоих, чтобы не мешали, отправили в дальнюю комнату смотреть «Голубой огонёк». До этого Витька с Веткой даже не здоровался, даже не знал, как её зовут, хоть и видел в школе каждый день. Витька молча повалился на диван, закутался в плед и стал смотреть телевизор. За стеной раздавалась музыка, звон посуды, смех, стук табуреток, музыка, шарканье ног.

Ветка сидела на стуле, но ей было плохо видно. На экране с визгом плясали толстые женщины в полушубках и кокошниках. На них падал бутафорский снег. Ветка встала, закрыла дверь, чтобы взрослые не так галдели, щёлкнула задвижкой и села поближе к телевизору на диван. Потом она сказала, что ей холодно, и укрыла колени уголком пледа. Потом сбросила тапки и забралась под плед. Она первая притиснулась к Витьке и полезла руками. Витька тоже потащил вверх её юбку. До самого конца «Голубого огонька» они возились друг с другом. Потом попробовали сделать всё как взрослые, но ничего не вышло. Потом Ветка уснула, и Витька, отвернувшись, тоже уснул.

Никакой дружбы после этого между ними не началось, словно бы и не было ничего вовсе. Они по-прежнему не разговаривали и не здоровались, только при случайных встречах в школьных коридорах Ветка начинала хохотать как ненормальная. Витька делал вид, что её смех к нему не относится, хотя сам глубоко недоумевал и даже чувствовал себя уязвлённым, непонятно почему.

Но сейчас, чтобы перебить горечь любви к Леночке Анфимовой, Витька лежал и вспоминал, что он видел и чего касался тогда, при свете «Голубого огонька». И, вспоминая, как и в тот раз, сам не заметил, что заснул.

Посреди ночи он подскочил, облившись холодным потом. Ему показалось, что над городом взревел взрыв. «Война?..» – трясясь, подумал Витька и бросился к окну. Но атомный гриб нигде не поднимался, окна не горели. «Света нет?..» – Витька кинулся к выключателю. Свет был. Успокаиваясь, он прошёл на кухню и покрутил радио – радио молчало. «Приснилось…» – облегчённо выдохнул он, напился воды из-под крана и вернулся в постель.

День второй

Витька не успел проснуться, как вспомнил, что ему надо в школу, и причём к девяти. Усилием воли он вытолкнул себя из сна и схватил будильник – было без четверти одиннадцать.

С бешено стучащим сердцем он заметался по квартире, отыскивая вещи. Вещи обнаруживались совсем не там, где он их оставлял. Сунув в карман кассету с траурными маршами, Витька вылетел на лестницу, захлопнул дверь и скатился вниз.

Он проспал не только генеральную репетицию, но и всю уборку зала. При одной мысли о Чекушке душа его замирала и леденела. Он домчался до школы, наверное, ни разу не переведя дух.

Перед актовым залом, ожидая, толпился народ. Растолкав всех, Витька пробился к дверям. Едва он вошёл, сразу увидел Чекушку, стоявшую рядом с директрисой Тамбовой. Рослая Чекушка возвышалась над залом и, разговаривая, не сводила со входа блестящих глаз. Лицо её было бесстрастно, но нервно румянилось. Чекушка моментально заметила Витьку. Секунду она поверх всех голов смотрела на него, и Витька едва не затлел. Но потом Чекушка отвернулась, словно больше не желала видеть такой гадости.

Витька знал, что ещё через пять секунд Чекушка снова уставится на него, и во взоре её будет читаться, что ради нужного дела она согласна на общение даже с дерьмом, подобным Служкину, и чувствам своим воли не даст. И пока длились эти пять секунд форы, Витька успел распихать кого-то из сидевших перед ним на скамейках, втиснулся между ними и утонул в ребячьем море, скрывшись из поля зрения Чекушки. Пригнувшись, он достал кассету, сунул её кому-то впереди и сказал:

– Передай Чекушке, пусть ставит как стоит, вторая сторона.

Кассета пошла по рядам. Витька слышал, как повторяют его слова, и наконец увидел, как кассету протягивают в руки Чекушке.

Тут Тамбова вышла на сцену и сказала:

– Ребята! Тихо! Тихо. Сейчас литературный клуб «Бригантина» восьмого «а» класса покажет нам свою композицию, посвящённую памяти безвременно ушедшего от нас Леонида Ильича Брежнева. Везде тишина. Просим на сцену!..

Она зааплодировала, и весь зал захлопал.

Витька расслабился. Он уже знал, что будет дальше, и это его не особенно интересовало. Размышляя, чего бы соврать Чекушке про своё опоздание, он глядел на Леночку Анфимову и мельком следил за ходом действия.

Вот обращение к зрителям, вот стихотворение, начинают про биографию Брежнева, снова стихи, опять биография, высказывания сотрудников, зачитывают страницы книги, биография… Время шло, напряжение в зале рассеялось. На задних рядах зашептались, директриса наклонила голову к соседке. Одна Чекушка у сцены сидела за столиком с магнитофоном совершенно неподвижно. Она наблюдала за выступающими, одновременно контролируя и являя собою пример внимания. Витька совершенно отвлёкся, и его одёрнули, когда Леночка Анфимова и Петров начали говорить:

– Смерть – закономерный итог жизни человека, который всю энергию отдал делу народа.

– Но, кроме смерти, ещё и благодарность тех, в чьих сердцах он остался жить навсегда.

– Тех, кто продолжает его дело.

– Нас с вами, ребята.

– Почтим память Леонида Ильича Брежнева минутой молчания.

Зал зашумел, вставая, и затих. Чекушка нажала кнопку магнитофона, подключённого к большим динамикам. И первая нота ещё только вылетела, и Чекушка ещё только оправляла на заду платье, собираясь опустить руки по швам, как Витька всё понял. Вместо траурного марша, с самой середины, с самого крамольного места динамики вынесли на весь зал свист, звон, ритм и «маны-маны» шведского ансамбля «АББА».

Витька перепрыгнул скамейку и побежал к выходу. Спросонья он перепутал кассеты, но раскаиваться было поздно.

…И тут «маны-маны» кончаются, так и не зазвучав, – переходят в утробный рёв и гаснут. Это отрубается электричество. Вдали слышен грохот взрыва, стекла со звоном прыгают в рамах, и кто-то, забегая в зал, кричит: «Война! Ядерная война!..»

Нет, нет, нет…

Фантазируя обо всём подобном, Витька целый час просидел в тёмном тамбуре между двумя дверьми в пионерскую комнату. Мысли его вертелись вокруг одного и того же. Жуткая кара чекушкинского взгляда была так мучительна даже в фантазиях, что Витька мог бы просидеть в своём закутке и весь день, и всю ночь, и всю жизнь.

Он слышал, как мимо хлынул поток школьников с сорванного выступления «Бригантины», и половина смеялась. Но он не вышел. Преступление его было столь ужасно, он так много поставил под угрозу чекушкинской немилости и мести, что ему стало жизненно необходимо обрести поддержку хоть в чём-то. А лучше всего – в звене барабанщиков. Но Совет дружины почему-то не собирался, хотя вчера Чернова пообещала, что он будет.

В принципе, Витька понимал, что Совет дружины не состоится, но верить в это он отказывался и упрямо ждал. Ожидание исполнилось слишком большим смыслом, чтобы его прерывать. И Витька сидел, сидел, сидел…

Дверь вдруг распахнулась, и Витька увидел Чернову.

– Здрасьте… – сказал он, а Чернова испуганно ойкнула.

– Служкин!.. – ошарашенно пробормотала она. – Ты чего, меня угробить решил?..

– Нет, – смущённо ответил он.

– Пусти-ка, – велела Чернова. – Я сумку забыла.

Она ключом открыла дверь в пионерскую комнату.

– А ты не бойся, – оттуда сказала она. – Чекасина уже домой ушла, так что можешь больше не прятаться.

– Ну, – ответил Витька.

– Как тебя угораздило-то? – возвращаясь с сумкой, спросила Чернова. – Перепутал, что ли?

– Ну…

Чернова запирала дверь обратно.

– А Совета дружины разве не будет? – жалко спросил Витька.

– Совета дружины? – удивилась Чернова. – Почему?..

– Ну… Вы сами вчера обещали взять меня в барабанщики…

– А-а, – вспомнила Чернова. – Так после теперешнего, Витя, какие уж барабанщики? Мы с ребятами это собрание отменили. Придётся уж обойтись тебе, Витя… Да ты не расстраивайся.

– А чего мне расстраиваться?.. – чуть не плача, пробормотал Витька.

Дома Витька прямо в одежде забрался под одеяло и затащил с собой магнитофон. Он поставил кассету Высоцкого и слушал её долго-долго. И постепенно ему становилось легче. Это его в санях увозили к пропасти кони. Это его, расписанного татуировками зэка, парила в бане хозяюшка. Это он уносил на руках из заколдованного леса Леночку Анфимову. Высоцкий бы верняк, что не заканил перед Чекушкой, а просто плюнул бы ей в «воронье гнездо» и ушёл. И Витьке почему-то показалось, что Высоцкий и на самом деле так поступил, а он словно бы повторил его поступок, что сделать было гораздо легче, чем плюнуть на Чекушку первым и в одиночестве.

Витька вылез из-под одеяла и пошёл варить суп. Суп варился медленно, потому что Витька набухал сразу целую кастрюлю. Он рассчитывал, что родители завтра вернутся домой, и он их сразу накормит. Не было только хлеба. Разделавшись с супом и выключив газ, Витька оделся, взял деньги и авоську и пошёл в магазин. После Высоцкого настроение у него стало какое-то отчаянно-бесшабашное, и он напевал про себя песню:

 
Сидим мы в бане, пинаем таз,
А нам от шефа летит приказ:
Летите, мальчики, на восток
Бомбить советский городок.
Машина – зверь, мотор ревёт,
И самолет вперёд несёт
Пятнадцать тонн – немалый груз,
Но мы летим бомбить Союз.
 

Витька глядел в низкое белое небо и неожиданно трезво, ясно чувствовал, что атомной войны всё-таки не будет.

И он пел припев:

 
Летим над морем – красота,
Пятнадцать тысяч высота.
Летим над сушей – красота,
Шестнадцать тысяч высота.
 

Витька углубился в район, застроенный частными деревянными домами. Этот район назывался Кирпичным Заводом и враждовал с его Речниками. Витька же пел:

 
Но вот зенитки встали в ряд,
И прямо в нас они палят.
Первый снаряд попал в капот,
Сразу загнулся первый пилот.
Второй снаряд попал в крыло,
Второго пилота за борт унесло.
Уже кончается бензин,
И я лечу назад один.
 

Последний припев Витьке особенно нравился:

 
Лечу над морем – красота,
Пять миллиметров высота.
Лечу над сушей – красота,
Три миллиметра высота.
Тр-р-рах!!!
 

Купив хлеба, Витька прежним путем направился обратно. Он уже почти вышел с территории Кирпичного Завода, как навстречу ему попались три пацана, которые заступили дорогу.

– Ты откуда? – спросил один. – С Речников?

– Из Кировского посёлка, – соврал Витька, от страха облившись потом. Голос его сделался тоненьким. Кировский поселок был нейтрален и к Речникам, и к Кирпичному Заводу.

– Ну, из Кировского, – хмыкнул один из «кирпичей». – А чего зассал тогда? – спросил он напрямик.

Витька не сообразил, что ответить, и влип.

– Деньги есть? – осведомился «кирпич».

– Нету… – пропищал Витька.

– Дай ему в рыло, Пона, – предложил один из «кирпичей».

«Кирпичи» ухватили Витьку и обшарили карманы. Деньги они взяли себе, а ключи от квартиры и прочую ерунду, что нашлась, бросили в грязь. Один из «кирпичей» развернул извлечённый из Витькиного кармана бумажный комок и обнаружил в нём презерватив, над которым вчера ржал Колесников.

– Зырь, мужики, – ошарашенно сказал он и спросил у Витьки: – Ты что, от Борозды идёшь, что ли?..

– Ну, – ответил Витька, понятия не имея, кто такая Борозда.

– И она тебе дала?

– Ещё и в рот взяла, – ляпнул Витька.

«Кирпичи» немного притихли.

– Ладно, рубль мы возьмём, а остальное – на, – порешили они, возвращая Витьке мелочь и поднимая ключи. – И больше нам не попадайся, понял?

«Кирпичи» обогнули Витьку и пошли дальше. Витька измученно поплёлся домой. Несмотря на чудесное спасение, радости у него не было. Он шёл и уныло считал, где и кто его может побить. «Кирпичи» – раз, шестнадцатая школа – два, за дорогой – три, детдомовские – четыре, Бизя и его банда – пять, за гаражами – шесть, пэтэушники – семь, ну и так, вообще, мало ли резких бывает…

Первое, что услышал Витька, когда вошёл в свой подъезд, – это бодрый голос Колесникова и звон ключей. Витька тотчас вспомнил, что гнусное Колесо уволокло ключи от его квартиры, собираясь вечером затащить сюда Леночку Анфимову. Мгновенно разъярившись, Витька винтом взвился на свой этаж, но увидел лишь закрывающуюся дверь, а за ней – спину Колесникова. «Значит, Лена всё-таки пошла!..» – с ужасом и отчаяньем подумал Витька, хватая дверь за ручку.

– Стой, Колесников! – крикнул он.

Колесников оглянулся, увидел Витьку, шепнул что-то вглубь квартиры и шустро выбежал на площадку. Дверь он прикрыл и прижал задом.

– Ты чего? – неестественно ухмыляясь, спросил он.

– Ты же говорил, вечером придёшь… – задыхаясь от подъёма, только и нашёлся, что сказать, Витька.

– А сейчас что, утро, что ли?

– Я это… – замялся Витька. – В общем, нельзя ко мне… Уходите из квартиры…

– Предки приезжают? – тревожно спросил Колесников.

– Нет… Я сам… не хочу, понял? – бормотал Витька, переминаясь с ноги на ногу и не глядя Колесникову в глаза.

– Ты чего, офигел, Витёк? – обиделся заметно ободрившийся Колесников. – Сперва «давайте приходите», потом «пошли вон»! Так пацаны не поступают!

Колесников на глазах обретал напор.

– Не хочу я, чтобы вы тут… – растерянно повторил Витька.

– Ага, ну ща! – взмахнул руками Колесников. – Ты чего, Витёк, баба, что ли? Захлыздил? Анфимова и то не боится, а ты!.. Не кани, про это, кроме наших, никто не узнает – слово пацана. Чего я Анфимовой-то скажу? Служкин, мол, козёл, зассал, «уходите» говорит? Чего ты перед ней позоришься-то, как защеканец? Она кому расскажет, что ты зассал, так пацанам с тобой здороваться западло будет! Ладно, не трусь, я никому не скажу – слово.

Витька сопел и молчал, сбитый с толку.

– Или ты сам с Анфимовой хотел? – Колесников попытался заглянуть Витьке в лицо. – Так она с тобой не пойдёт, Витёк. Я её спрашивал про тебя, она говорит, что ты вообще какой-то пробитый, чухан, короче. Ну, в общем, дура она, нифига в людях не понимает.

Колесников приоткрыл дверь и задом полез в щель. Витька стоял на площадке неподвижно, молча, опустив голову.

– А ты к Будкину иди, – посоветовал Колесников и захлопнул дверь. Потом он снова приоткрыл её и добавил: – Я часов до семи. Анфимовой в восемь домой надо.

Дверь снова закрылась. Витька стоял всё так же. Потом дверь открылась, и Колесников спросил:

– Ты моё-то из холодильника не убирал?

Витька молчал.

– Ну ладно, всё тогда, – сказал Колесников. – К Будкину иди.

Дверь закрылась окончательно.

Витька ещё постоял, раздавленный словами Колесникова, да и всем случившимся. Он совершенно потерялся и даже немного обалдел. Как это у Колесникова получается, что все по своему желанию делают то, что им и делать-то противно?

Витька развернулся и поплёлся вниз по лестнице, стуча батоном по прутьям перил.

У Будкина Витька просидел, наверное, целый час. Они сыграли в шахматы, пообедали, снова сыграли в шахматы и совсем прокисли. По телеку опять играл оркестр, да Витьке и не хотелось ничего смотреть. Мысли у него шатались, как пьяные, то и дело натыкаясь на воспоминания о Леночке. Что она сейчас делает с Колесниковым? Витькина фантазия рисовала самые жгучие картины, до боли реальные от того, что фон для них Витьке был прекрасно знаком – его собственная квартира. Витька совсем извёлся. Надо было чем-то загасить разгоревшееся воображение, остудить душу.

– Пойдём в баню подсматривать? – наконец предложил Будкину Витька. Только это, пожалуй, и компенсировало бы ему Леночку. Ну, может, ещё Веткина из восьмого «бэ» – только разве повторить ту новогоднюю ночь?..

Робкий Будкин долго мялся, но Витька его уломал. Они оделись и вышли из дома. На улице уже стояли сумерки. Витька и Будкин не спеша пошагали к бане.

По дороге Витька заглянул на злосчастную стройку, где вчера – жаль, не по-настоящему – утопил Колесникова, и притащил длинную крепкую палку. Потом у школы они свернули на задний двор. Там стоял сарай с макулатурой и инвентарём для субботников и громоздились кучи металлолома. Витька направился к куче своего класса и принялся с грохотом и скрежетом выволакивать оттуда железную бочку.

– Давай лучше у «бэшников» возьмём, – остановил его Будкин.

Они выкатили точно такую же бочку из кучи восьмого «бэ», насадили её на палку и понесли.

– Хорошо в Америке, у них порнографию показывают… – думая всё о том же, в сердцах сказал Витька. – А у нас если зашубят, так вообще убьют…

Будкин не ответил. Витька всё думал, думал и разозлился.

– Интересно, Витус, – вдруг сказал Будкин, – а вот при коммунизме как будет: тоже нельзя на голых смотреть?

– При коммунизме психология будет другая, – злобно ответил Витька. – Тебе и самому не захочется.

Будкин тоже задумался.

Они дошли до бани и направились к крылу, в котором находилось женское отделение. Окна его светились в сгустившемся мраке. Под ними у стены проходила узкая тропинка. Витька и Будкин, осмотревшись, поставили там бочку и, помогая друг другу, вскарабкались наверх.

Сквозь стекло доносился шум и банные вздохи. Стекло было закрашено синей краской, но в краске кто-то процарапал небольшое окошечко. Витька позволил Будкину смотреть первым. Будкин прилип к стеклу и надолго замолчал.

– О-ба!.. – вдруг испуганно зашептал он. – Комарова!..

– Пусти позырить… – страдая, засуетился Витька.

Они завозились, меняясь местами, качая бочку и цепляясь за жестяной карниз. Наконец Витька приник к окошечку, ожидая, что сейчас перед ним распахнётся мир, полный захватывающих тайн. Но за потным стеклом клубился пар, двигались какие-то неясные тени, и Витька ничего не понял.

И тут всё окно вдруг вздрогнуло.

С тихим воем Будкин улетел вниз. Витька остолбенел.

Окно неожиданно открылось. Прямо на Витьку в клубах пара вылезло чьё-то лицо – овальное, большое, красное, с длинными, тонкими, чёрными от воды волосами, прилипшими ко лбу и щекам.