Текст книги "Бес новогодней ночи"

Аленький

Родители обращаются к Альке по-разному. Отец, приходя вечером с работы, садится на диван, сажает Альку на колени, и говорит: «Ну-с, и как у нас дела, ребенок?» Мать зовет его Аликом. А бабуля иначе как Аленьким не называет. И при этом смотрит на него любовно, с тайной гордостью, словно он, Алька, самая главная удача в его жизни. И Алька зовет их всех на свой лад. Мать – мамой Оксаной, отца – папой Витей. А бабушку так бабушкой и зовет. Потому что бабушка она и есть бабушка, и имени ей не полагается. Но Алька точно знает, что все это – не взаправду. И Виктор, и Оксана, и бабушка ему не родные. Временные. Воспитательница Настя Павловна так и сказала Альке, когда его забирали из приюта:

– Ты, Алик, поживешь у них, может быть, тебе понравится. А если плохо будет – всегда можешь сюда вернуться.

И почему-то отвернулась, и шумно высморкалась в огромный носовой платок. А Альке понравилось, и возвращаться он не хочет. Хоть и не родные, а все же лучше, чем в приюте. И комната своя, и белье на постели не казенное, и балуют разными вкусностями. Алька понимает, что все понарошку. Потому что совсем не «маленький» и не «глупенький». Альке скоро шесть лет, и осенью он пойдет в школу. Новый костюмчик и портфель уже дожидаются своего часа в Алькином (собственном!) шкафу.

А настоящую мать, родную, Алька не помнит. Совсем. Ни цвета волос не помнит, ни голоса, ни фигуры. И вместо лица – размытое пятно. Вот бусы – помнит. Крупные, розовые, с белой дымкой, как молочный туман в поле поутру. Точно такие же, как у Насти Павловны. А когда однажды бусы воспитательницы пропали, забытые ею на столике в игровой комнате, то переполох был большой. Собственно, шумела больше всех нянечка Вера, у которой Настя Павловна неосторожно спросила: не смахнула ли та бусы в корзину во время уборки, по неосторожности? А вечером, когда все уже спать легли, Настя Павловна заметила в сжатой ручонке уснувшего Альки пропажу, улыбнулась, и, поправив на разметавшемся мальчонке одеяло, неслышной поступью вышла из спальни, осторожно перемещая свое крупное тело между детских кроватей, и все так же храня на лице понимающую улыбку…

Бусы так и остались у Альки. Однажды нянечка Вера, заметив их в детской ручонке, нахмурилась. И открыла, было, рот, но тут же поджала губы, и хмуро покосилась на Настю Павловну. Та с улыбкой приложила палец к губам, и подмигнула. А со временем Алька, уверяя приютских ребят, что бусы остались на память от мамы, и сам в это поверил. Теперь они хранятся в ящике письменного стола Альки. Мама Оксана, занимаясь уборкой, перекладывает бусы из угла в угол, и всякий раз при этом печально вздыхает…

На людей Алька смотрит не то, чтобы с недоверием, но исподлобья и как-то искоса. Словно опасается смотреть собеседнику прямо в глаза, боясь прочитать в них понимание того, что Алька брошенный. Что он понарошку сын. Все-таки сказались три приютских года. И еще потому, что папа Витя с мамой Оксаной строго-настрого запрещают ему разговаривать на улице с незнакомыми дядями и тетями. Наверное, поэтому и бабушка всегда выходит с Алькой на прогулку, и неспешно что-то вяжет на лавочке, пока тот играет с ребятами. Но сейчас Алька один в песочнице. Воскресенье, время раннее. Да и со двора все дети почти разъехались на лето. Если и есть какая мелюзга, то гуляет с мамами за ручку. Альку тоже хотели отправить в детский лагерь. Но тот, представив, что ему снова придется строем ходить в столовую, умываться в общем умывальнике, и спать в общей же палате, закатил такую истерику, что перепуганные папа Витя с мамой Оксаной от этой идеи тут же отказались. И потом все выходные, чтобы загладить свою вину, ходили с ним и в цирк, и в зоопарк и в «Макдоналдс». Альке, правда, в «Макдоналдсе» не понравилась. Опять общий зал, одинаковые столики и гамбургеры со стаканчиками «Колы». Уж лучше дома, на кухне…

Тетя подошла к Альке некстати, как раз в тот момент, когда самоходка забуксовала в вязком, после вчерашнего дождя, песке. Подошла, и неожиданно спросила:

– Мальчик, тебя ведь Альбертом зовут?

И имя такое Альке не понравилось, и тетя понравилась не очень. Пахло от нее немытым телом и похмельем. Как от бомжа Петруши, собирающего пустые бутылки в мусорном контейнере. И платье на ней неряшливое, кое-где даже с бахромой по краям подола. Поэтому Алька отвечать не стал, и только посмотрел на тетю привычно, искоса и исподлобья. А та все не унималась:

– Ты же в этом доме живешь, да? В пятнадцатой квартире?

Ишь ты, какая любопытная! Все-то ей скажи…

Ответить Алька не успел. Да и не собирался, помня наказ приемных родителей. Понадеялся, авось уйдет настырная тетя, и оставит его в покое. Зато бабуля вдруг торопливо засеменила к песочнице, на ходу вглядываясь в лицо тети из-под ладошки. Та, заметив бабушку, расспросы прекратила, и стремительно ушла к углу дома, пару раз, на ходу, обернувшись, словно чтобы удостовериться, что никто за ней не гонится. Алька на вопросы бабули, что за тетя к нему подходила, и о чем спрашивала, промолчал, рассудив, что не стоит волновать бабулю по таким пустякам, у нее сердце слабое.

А вот папа Витя с мамой Оксаной к бабушкиному рассказу отнеслись очень даже серьезно, и, кажется, не на шутку расстроились. И долго еще, уложив Альку спать, о чем-то горячо спорили на кухне, притворив плотнее дверь. Сквозь сон Алька слышал отдельные слова, но глухо, словно через вату. Более или менее разобрал только отчаянный вопрос мамы Оксаны «Как нашла?!»

Дня через четыре Алька видел эту тетю еще раз. Случайно. Бабуля занемогла, и попросила Альку сходить в магазин за хлебом и молоком. Возвращаясь, Алька заметил незнакомку во дворе, за трансформаторной будкой. Была она в компании такого же неопрятного дяди, небритого и в лоснившемся шерстяном пиджаке, не смотря на июльскую жару. Бабуле Алька, понятное дело, ничего не сказал. И уж тем более не стал ничего говорить приемным родителям. Хорошо помнил, как они расстроились в прошлый раз от бабушкиного сообщения. Почему – Алька так и не понял. Появлялись какие-то смутные мысли на этот счет, но додумать их Алька не успевал, занятый более важными делами. Надо было дописать прописи, потому что сентябрь не за горами, и к приходу папы Вити подготовить детали для крейсера из конструктора, склеить который решили в выходной совместными усилиями…

В выходной все сложилось совсем не так, как планировали. Накануне позвонил знакомый папы Вити, и пригласил их с мамой Оксаной посмотреть свою новую квартиру. Судя по всему, ехать им не хотелось, но знакомый, видимо, был важный, и отказать папа Витя не рискнул. Конструктор откладывался до после обеда. Позавтракав, Алька почитал, и отправился гулять. Заигравшись во дворе, не заметил, как пролетело время, и не сразу заметил папу Витю с мамой Оксаной, уже возвращавшихся из гостей. Обратил на них внимание, только когда окликнули. Виктор, осмотрев двор, неожиданно нахмурился, и спросил:

– А бабуля где?

Алька беспечно пожал плечами:

– Дома…

Недовольно хмыкнув, Виктор вполголоса упрекнул жену:

– Поговорила бы ты с матерью. Ведь просили же не оставлять одного.

И – Альке:

– Ты заходи, займемся твоим крейсером. Да и обедать пора.

Алька побежал домой чуть погодя. Открыв дверь своим ключом, проскользнул в прихожую. И замер, услышав голоса в кухне. Говорил, в основном, папа Витя. И голос у него был… Чужой какой-то, жестяной. Всегда мягкий и неторопливый, сейчас он говорил резко и зло:

– Вы зачем пришли? Чтобы ребенка травмировать?! Совести у вас нет – это понятно. Но хоть жалости немного вы имеете? Мальчонка только-только к нормальной жизни привыкать стал…

Другой голос, – женский, – что-то невнятно попросил, от чего папа Витя совсем осатанел:

– Ах, вот как? А вот этого вы не хотите?! Раньше надо было думать о кровиночке, когда в приют сдавали. Теперь еще и спекулировать на наших чувствах будете?

Какое-то время ничего не было слышно, кроме всхлипываний. Потом мама Оксана негромко сказала:

– Вить, не кричи. И на маму голос не повышай, она-то здесь причем? Да дай ты этой… Мы не обеднеем, а ей, видать, и впрямь сейчас несладко. Еще пару недель, и поздно будет. Ну, родит от какого-то алкаша, и что? Снова в приют? Да еще с дурной наследственностью…

Осторожно шагнув из прихожей. Алька заглянул в кухню. Мама Оксана с бабулей сидели за столом, напротив той самой тети. Папа Витя нервно курил у раскрытой форточки, хотя прежде всегда выходил в подъезд, или на балкон. Резко смяв сигарету в пепельнице, он почти вырвал из кармана бумажник, отсчитал из него несколько купюр, и брезгливо бросил на стол.

– Возьмите… Кому-то Бог не дает детей, а такие как вы – словно крольчихи. Радоваться надо, да молится на каждого, а вы… Учтите, первый и последний раз. Никогда – вы слышите?! – никогда больше здесь не появляйтесь. Иначе я вас с лестницы спущу.

– Аленький!

Всплеснув руками, бабуля, первая заметив Альку, поднялась со стула. И все разом обернулись на него. Мама Оксана побледнела, тетя, напротив, была зареванная и красная. Увидев Альку, она пролепетала было: «Альбертик, сыночка…», но папа Витя так страшно закричал: «Не сметь!», что у Альки уши заложило. Круто развернувшись, он прочапал в свою комнату, грохнул дверью, и защелкнул замок. С другой стороны почти сразу же забарабанили. Громче всех голосила бабушка:

– Аленький, мальчик, открой. Открой бабуле, будь умничкой.

Папа Витя с мамой Оксаной и настоящая… тетя гомонили наперебой, то прося Альку открыть дверь, то переругиваясь между собой. Потом как-то разом все замолчали, и мама Оксана негромко, но отчетливо в наступившей тишине, умоляюще попросила:

– Алик, сыночек, открой дверь. Пожалуйста…

Через паузу папа Витя за дверью предложил:

– Оставьте, пусть один побудет… Эх, мама! И надо же было вам впустить.

Голоса отдалились, шаги затихли. Негромко хлопнула входная дверь.

В комнате Альки долго стояла тишина. На призывы выйти к обеду, он не отозвался. Не соблазнился и конструктором. Папа Витя так и клеил крейсер в одиночку, но как-то небрежно, путая детали, и разливая клей по столу. А всегдашняя аккуратистка мама Оксана даже не сделала ему ни одного замечания. Время от времени она, или бабушка, подходили к Алькиной двери, прислушивались. И, сокрушенно качая головами, уходили ни с чем. Виктор каждый раз спрашивал:

– Ну что он там?

И неизменно слышал в ответ:

– Молчит…

Алька не молчал. Алька тихо, почти беззвучно, плакал, сжавшись в комок на кровати, и крупные слезы падали на беспорядочно рассыпавшиеся по пледу розовые бусинки с белой, как молочный туман поутру, проседью. Единственное фальшивое напоминание о родной-чужой матери…

Настоящий полковник

На чердаке гораздо теплее, чем на улице, и не метет. И все же холод пробирает до костей. Двое пацанов жмутся друг к другу, съежившись калачиками на холодном керамзите, пытаясь согреться. Смрадно и затхло пахнет голубиным пометом. А снизу, по вентиляционной вытяжке, доносится гул голосов, музыка и обрывки смеха. Целых девять этажей предпраздничного веселья. Как говорится: нам нет места на этом празднике жизни…

В животе у Степки заурчало тоскливо, под стать настроению. Пошевелившись он сел, обхватив колени руками, отчаянно предложил:

– Все, Мишук, не могу больше. Пошли по квартирам, авось пожрать дадут.

Долговязый Мишка, обряженный в драные куртку и штаны, тоже сел, сунул в рот чинарик, и скептически хмыкнул:

– Дадут, как же…

– Да брось ты. Старый Новый год все-таки, люди поддатые и добрые. Пошли. Жрать же охота, аж кишки к спине прилипли…

В дверь не позвонили, и даже не постучали, а как-то несмело и осторожно поскребли. Виктор, в гости никого не ожидавший, чутко уловил сквозь вопли телевизора шорох, убавил звук и прошел в прихожую. Глянул в глазок. На площадке топтались двое пацанов, переминаясь с ноги на ногу. Пощелкав замками Виктор приоткрыл дверь, молча и выжидающе посмотрел по очереди на обоих. Тот, что пониже ростом, но, видать, посмелее, чересчур уж вежливо попросил:

– Простите за беспокойство, не найдется ли у вас чего-нибудь поесть?

Сказал, и оба напряглись, готовые услышать грубый отказ и сорваться с места. Побирушкам на улице Виктор из принципа не подавал, особенно цыганам таджикским. Знает, какие они «бедные». У многих на родине по два-три дома имеется и парочка гаражей в придачу. Но тут словно резануло изнутри: ведь не денег просят, а пожрать. И такой волчий голод у обоих в глазах, что сыграть просто невозможно. Чуть помедлив, сказал «сейчас» и прикрыл дверь. На всякий случай защелкнул замок. Мало ли. Вон в газетах постоянно пишут: пустит человек по доброте душевной, а пока поесть собирает, глядишь, уже полквартиры обчистили.

Пошарив в холодильнике, положил в пакетик пяток сарделек, хлеба и три мандарина. Вернувшись в прихожую, открыл дверь, молча протянул пакет тому, что пониже. Тот цапнул грязной лапкой, как воробей. Носом шмыгнул:

– Спасибо…

Заперев дверь, Виктор постоял, прислушиваясь к звукам в подъезде. Снова выглянул в глазок. Пацаны прямо на площадке и расположились, развернув пакет на ларе с картошкой. Жадно вцепились зубами в сардельки, ломали хлеб грязными руками. А мандарины, кажется, прямо с кожурой в рот и запихивали.

Понаблюдав с полминуты, Виктор тяжело вздохнул, защелкал замками. Пацаны на звук обернулись испуганно, судорожно глотая, что успели откусить.

– Пойдите сюда.

– А чего?

– Иди, говорю, сюда… Зайдите.

В прихожую вошли робко, стреляя глазенками по сторонам. Виктор решительно потянул с одного затасканную куртку:

– Ну, вот что. Раздевайтесь. Давайте, давайте. Шлепайте на кухню, поедите по-человечески.

Переглянувшись, попрошайки как по команде скинули куртки и ботинки, затоптались на месте, не решаясь ступать по чистому полу замызганными носками. Критически осмотрев обоих, Виктор снова вздохнул:

– Давайте-ка, хлопцы, для начала в ванную. Да тряпье свое здесь снимайте. Ну, живо!

Долговязый потянул с себя рубаху, а тот, что пониже подозрительно спросил:

– Дядь, а ты не того?

– Чего «того»?

– Ну… это… – и комично закорчил рожи, видно не рискуя уточнить. Все же решился: – Не гомик?

– Ах ты!..

Затрещину Виктор отвесил недорослю от души, аж звон пошел. Подавил желание тут же указать на дверь, жестко повторил:

– Марш в ванную! И только заикнись мне еще.

Коротышка потер заалевшее ухо, обиженно протянул:

– А че сразу драться то? Мало ли случаев? Завлечет к себе малолеток…

– Брысь!

Обоих как ветром сдуло. У Виктора и злость сразу прошла. Усмехнулся, покрутив головой, процедил сквозь зубы «Вот чертенок…» Ворохнув ногой одежонку пацанов, принес большой пакет, и все скопом запихнул туда. Постучал в дверь ванной:

– Там шампунь и полотенца свежие.

– Видим!

– Ишь ты, видит он.

После ванны Виктор обрядил пацанов в старые тренировочные костюмы, усадил за стол. Пока те наворачивали макароны по-флотски, рассмотрел их получше. Коротышка без корки грязи оказался белобрысым и веснушчатым. И, видать, любопытным. Вилкой орудовал, а глазенками по сторонам так и постреливал. Длинный и худой больше походил на цыганенка, только уж больно вялый и неразговорчивый. Потягивая чай из пиалки, Виктор поинтересовался:

– Как зовут то?

Маленький тут же отозвался:

– Меня Степка, а его Мишук.

– Он что, цыган?

– Не-а. Папаша у него грек.

– И где же папаша с мамашей?

– Мамаша у него алкоголичка. А папаша в Греции. Авиационный здесь закончил, Мишука заделал и поехал в свои Афины самолеты строить.

– Понятно… Ну а ты, чьих будешь?

– А я ничьих, я сам по себе. А вас как зовут?

– Виктор Николаевич. Можно дядя Витя.

Степка ткнул вилкой в фотографию на стене:

– Вы летчик?

– Испытатель. Бывший. Сейчас на пенсии.

– А где жена? Я в том смысле, ежели появится, не попрет она нас?

Споласкивая пиалу в мойке, Виктор успокоил:

– Не попрет. Я тоже ничьих. В смысле, сам по себе.

Степка едва не взвизгнул от восторга:

– Бросила!? Я так и думал!

– Не радуйся, шельма, вдовец я. А ты чего все молчишь, грек? О чем думаешь?

Мишка оторвался от еды, сонно посмотрел на Виктора:

– Я не думаю, дядь Витя, я ем.

– Глубоко, – усмехнулся Виктор. – Ну, давай, наворачивай…

Пока пацаны сопели над чайными чашками, чуть не пригоршнями засовывая в рот конфеты, каждый раз боязливо косясь при этом на Виктора, тот размышлял что же с ними делать. Выставить теперь на улицу было бы жестоко, оставить у себя, – кто ж его знает… Все же решился.

– Вот что, голуби. Ночуйте нынче у меня. А завтра видно будет.

А что видно будет, собственно? Все равно на постоянное жительство не возьмешь. Отоспятся, бедолаги, в домашних условиях, а там, как говорится, каждый сам за себя, один бог за всех…

На всякий случай строго предупредил:

– Только учтите: сплю я чутко. Не вздумайте уйти не прощаясь. Одежонку я вам кое-какую собрал, тряпье свое завтра выбросите. Утром позавтракаете, с собой вам соберу. Ну, и… Давайте-ка спать. Утро вечера мудренее.

Спал он плохо и тяжело, хоть и похвастался, что сон имеет солдатский. Снились обычные в последнее время кошмары. Поседевшая раньше срока Алена в гробу, последняя испыталка и чертов не раскрывшийся парашют под Росстанью. А мартовское утро было тогда таким чудным и солнечным, и жить от того хотелось необычайно сильно. Так, что вжался в кресло катапульты каждой клеточкой тела, до белизны пальцев, до зубовного скрежета. Парашют так и не раскрылся. А высота она ведь только для МиГа сверхмалая…

Проснулся в холодном поту. Сердце бешено колотилось, казалось, прямо в глотке. За окном еще темно, и метет как в феврале. Нащупал на тумбочке валидол, сунул под язык. Туда же отправил пару капсул нитроглицерина. Прислушался к звукам квартиры. Тихо было, как на кладбище. С вечера пацаны свистели своими сопелками как суслики, а сейчас – ни звука. С трудом поднявшись, преодолевая боль и жжение в груди, Виктор вышел в зал и вполголоса выругался.

Диван был пуст, и аккуратно прибран, пацанов и след простыл. С нехорошим предчувствием шагнул к стенке, дернул дверцу. Так и есть, заначка, вложенная в сберкнижку, пропала. Книжка тоже. И еще – резная шкатулка привезенная из Ферганы. А в ней награды и письма, письма… Письма от Алены во все его командировки, куда мотала его летная судьба. Самое ценное, что оставалось в жизни. В глазах сразу черно стало, легкие, казалось, разорвутся от невыносимого жжения. И потолок с яркой люстрой враз опрокинулся. Еще паутинку в углу заметил, подумал «Надо бы смахнуть…»

Очнулся Виктор на жесткой кровати, прикрытый желтоватой простынкой. Стены вокруг зеленовато-серые, потолок белый. Напротив еще одна кровать, с неподвижным телом. Скосив глаза еще немного, обнаружил стойку с капельницей, и тут только почувствовал тупое онемение в руке от котетора. Сообразил, что лежит в реанимации.

Через пару минут и врач появился, Андрей Терехов, знакомец старый. Сбив шапочку на затылок, потер лоб, широко улыбнулся:

– С добрым утром, Виктор Николаевич. Как самочувствие?

Виктор, поморщившись, вяло отозвался:

– Божеское. Рука вот только занемела.

– Так ведь вторые сутки с котетором… Зачастили вы к нам, товарищ полковник. Третий инфаркт за пять лет. Не многовато?

Поерзав, Виктор улегся поудобнее.

– Ни черта не помню. Как я сюда?

– Бригада вас привезла. Говорят, соседка заметила, что у вас дверь в квартиру настежь, зашла, а вы в зале на полу, во всей красе. Она «скорую» и вызвала. Да, кстати, вам тут передача. Пришли два пацана, сущие оборванцы, говорят племянники ваши. У вас же, кажется, никого кроме дочери?

Терехов положил пакетик на край кровати, предложил:

– Может, дочери вашей сообщить?

– Ни к чему. На похороны еще рано, а попусту чего же беспокоить.

Когда Терехов вышел Виктор вытряхнул пакет себе на грудь. С пяток мандаринов посыпались в разные стороны, ударяясь о резную шкатулку. Веером рассыпались деньги поверх сберкнижки. Последним выпорхнул несвежий тетрадный листок. Торопливо раскрыв свободной рукой шкатулку, с облегчением увидел пачку писем, награды. Отдельно, – в алой коробочке, – тускло сияла Золотая звезда. Встряхнув, развернул записку. Карандашные каракули, сплошь без запятых и с кучей ошибок, разобрал не без труда: «Дядя Витя прастите нас. Чесное слово мы не знали. Вы оказываеца Герой Совецкого Союза а мы сволочи. Немного денег мы патратили обизательно вирнем. Видели как вас увазили мы же в саседнем доме на чирдаке. А письма вашей жены очень красивые. Мы читали и плакали. Степка и Мишук. Завтра придем ище.»

Положив записку на грудь, Виктор прикрыл глаза, и вслух сказал:

– Вот паразиты… Сволочи они, видишь ли. Ладно, хоть хватило смелости вернуться…

Мишка со Степкой и впрямь пришли еще. Правда, только через три дня. Прорваться уже не пытались, терпеливо дождались, когда выйдет врач, все тот же Терехов. Увидев их возле двери, Андрей не улыбнулся, как в прошлый раз, устало спросил:

– К полковнику? Племянники?

Степка выступил вперед:

– Ага. Мы вот передачу…

– Врете вы все, племянники. Я Виктора Николаевича хорошо знаю, у него из родни только дочка в Питере. Если хотите, можете с ней завтра познакомиться, на похоронах.

Степка испуганно округлил глаза, пропищал:

– Каких похоронах?

– Таких… Умер Виктор Николаевич, позавчера ночью. Не выдержало сердце, надорвал он его.

Степка сжался, втянув голову в плечи, глухо сказал:

– Мы знаем. Он испытателем…

– Да ни черта вы не знаете! Он не просто испытателем был, он катапульты испытывал. А там перегрузки такие, что металл как бумага рвется, не то что человеческие кости и мышцы. Так-то вот. Эй, племянники, куда вы? А-а-а…

Терехов махнул рукой вслед пацанам, хлопнул дверью.

На улицу Мишка со Степкой выкатились молчаливые, мрачные. Минут пять бесцельно брели, не глядя друг на друга. Мишка вдруг резко остановился, злобно сказал:

– Сволочь ты, Степка. Это ты виноват.

– Я?!

– Ты! Кто сказал: «Давай возьмем»? Взяли…

– А кто деньги вытаскивал?

– А шкатулку кто хапнул?

– Я хапнул? А ты…

Побледнев так, что каждая веснушка на лице стала красной, Степка без размаха врезал острым кулачком Мишке в нос. Долговязый опрокинулся в снег, забрызгав сугроб кровью. Сел, обхватив колени руками, даже не собираясь отвечать. Постояв с минуту над ним, Степка тоже опустился в снег, привалился к Мишкиному плечу щекой, и вдруг заплакал, навзрыд, сморкаясь и подвывая. То ли от вины своей, то ли от обиды на жизнь сволочную. Прижав его к себе, Мишка молча утирал свободной рукой кровь из разбитого носа, и смотрел куда-то вдаль, где улица упиралась желтыми двухэтажками в лесопосадку. А там то ли туман стоял, то ли у Мишки просто слезы на глаза навернулись. Жгучие, и потому не застывающие на морозе…