Текст книги "Бес новогодней ночи"

– С утра пораньше и при параде? Ты, Галка, словно и не к станку идешь, а к хахалю.

Стрешнева лениво огрызнулась:

– А хотя бы? Тебе-то какое дело? Зачем звала?

Сергеевна, сообразив, что некстати начала с попреков, переменила тон, шумно вздохнула, колыхнувшись крупным телом:

– Одолжи деньжат.

– А тебе на что?

– Да не мне, Татьяне надо. У нее нынче совсем плохо. Впроголодь живет. А ведь детей двое, да еще мать насквозь больная.

В глазах Стрешневой сверкнул недобрый огонек. Подбоченившись, она хищно осмотрела сжавшуюся на скамье Татьяну с ног до головы, и вкрадчиво спросила:

– А что же она сама не попросит, праведница наша? Как меня за мужиков хаять, так у нее язык шустро работает, что твое помело. А на поклон ко мне – так и язычок свой остренький прикусила? А?

Сергеевна нахмурилась, в душе кляня себя за неуместную критику. Все же попыталась исправить неловкое положение:

– Да ладно тебе, Галка, не заводись. О детях же разговор идет. Баба ты или нет?

– Я не баба, я женщина.

– Ну, так и поимей женское сочувствие. Какая тебе разница кто просит: я или она? Одолжи. Ведь есть же у тебя. А у нее дети с голоду пухнут. Зарплату-то уж сколько не видим.

Галина презрительно дернула острым плечом, фыркнула, с ехидным прищуром посмотрев на Татьяну:

– А я в том не виновата, что ей зарплату не платят.

Сергеевна снова шумно вздохнула:

– А я тебя и не виню.

Стрешнева окинула молчавшую Татьяну колючим взглядом. Та сидела, ссутулив плечи и низко опустив голову, чтобы не было видно полыхающих от нестерпимого стыда щек, и желала только одного: чтобы эта разбитная бабенка, давно и прочно имеющая порочную репутацию, ушла бы, наконец, и не сверлила ее уничижающим взглядом. Говорить вслух ничего не стала, из боязни, что снова сорвется на крик и слезы. Слишком свежо еще было воспоминание от утренней сцены в проходной. А Стрешнева, притопнув носком аккуратной туфельки, спросила с нескрываемой насмешкой:

– Ну, так что, Танюха? Нужны тебе деньги или нет?

Татьяна смолчала. Сергеевна, чувствуя, что оказала ей медвежью услугу, мысленно ругала себя последними словами, костеря, на чем свет стоит и свою необдуманную поспешность, и Галку Стрешневу с ее неуемным ехидством, явно отыгрывавшуюся сейчас на Татьяне за прошлые обиды. Чувствуя и себя тоже словно оплеванной, вслух возмутилась:

– Ну, чего издеваешься? Не видишь, что ли, плохо ей. Дашь денег или нет?

– Нет у меня, – отрезала Галина.

– Как нет? Ты же вчера только в обед хвасталась.

Стрешнева мрачно повторила:

– Нет у меня. Было, да сплыло. Я шубку хочу новую купить. Что же, я ради ее детей голая должна остаться? Она рожала, она пусть и думает, как обуть, одеть, накормить.

Поднявшись на ноги, Сергеевна уперла пухлые руки в бока и переспросила, едва не задохнувшись от возмущения:

– Шубку?.. Шубку. Значит, новую хочешь. И то верно, прежняя-то у тебя поизносилась, ведь полгода как с магазина… А у нее пусть дети с голоду… Ах, ты ж и стерва…

– А ты меня не стервозь, рылом не вышла. Смотри, как бы не нарваться. Я-то ведь стерва открытая, а вот чем ты без мужика по ночам восемь лет занимаешься, так про то при свете-то и сказать неловко!

Не выдержав, Татьяна вскочила на ноги и выкрикнула звенящим от слез и гнева голосом:

– Не смей!.. Не смей, дрянь!.. Убирайся отсюда!!! Подыхать буду, ни о чем тебя, суку, не попрошу.

Стрешнева презрительно фыркнула, круто повернулась на каблуках, взметнув колоколом расклешенный халат, и удалилась, издевательски хохотнув напоследок.

Сникшая Сергеевна, с мучнистым каким-то от бледности лицом и трясущимися губами, виновато попросила:

– Извини меня, дуру. Полезла я некстати. Вот и самой ни за что досталось. Это ж надо такое выдумать… И что она за стерва такая? Как кому худа не сделает, так, поди, весь день мается.

Устало махнув рукой, Татьяна пробормотала едва слышно:

– Да ладно, Сергеевна, ты-то причем? Ты ведь действительно как лучше хотела. Такая уж она гадина уродилась.

Обняв Татьяну, Сергеевна негромко успокоила:

– Ладно, Танюша, перебьемся. Может, дадут сегодня деньги. Ну, утри слезы-то. Ох, Танька, Танька… Больно уж ты ранимая. Как же ты дальше-то жить будешь?

Грустно улыбнувшись, Татьяна все же возразила вполголоса:

– Да ничего… Живу же…

До обеденного перерыва Татьяна ходила как во сне, то и дело превозмогая головокружение и тонкий, похожий на комариный писк, звон в ушах, старательно отгоняя от себя черные мысли и воспоминания об утренних унижениях. Только удавалось это плохо. Все беды, вся горечь, скопившаяся за последние, тяжкие месяцы слились, видно, воедино в это паскудное утро и не давали теперь покоя. Налетали вихрем дурацких предчувствий, словно стая оголодавших собак, и рвали на части ее и без того истерзанную душу, раздирали в клочья, и немалого труда стоило сдерживать себя, чтобы не разрыдаться в голос, не подать вида, как тяжко, черно и беспросветно на душе.

Цех гудел вразнобой редко включенными станками, жующими сизую стружку с заготовок, и Татьяна, стоя рядом со своим ЧПУ, частенько смаргивала против воли закрывающимися глазами и встряхивала головой, отгоняя дрему, навеваемую гулом десятков электромоторов. А станок, паразит, гипнотизировал, и стекленеющий взгляд невозможно было оторвать от витой змейки сизой стружки, однообразно сползающей из-под резца в приемник. Время от времени она все же справлялась с гипнотизирующим отупением, и отводила взгляд от заготовки с серебряным ободком под резцом, чтобы посмотреть на часы, висевшие на стене в конце цехового пролета.

В полдень цех как-то разом затих, стал по-утреннему пустым и гулким, и станочницы потянулись кто куда. Выключив станок, Татьяна тщательно протерла свежей ветошью руки, поправила выбившиеся из-под косынки волосы и направилась в бытовку.

Гомон в бытовке стоял не в пример утреннему. По обычаю устраивался обед в складчину, женщины переговаривались, скрежетали по полу ножками скамеек, сдвигая их впритык для импровизированного стола, шуршали фольгой и целлофаном, разворачивая принесенные из дома обеды. И только немногие, не принимавшие участия в коллективных обедах, потянулись в столовую.

Сергеевна, заметив вошедшую Татьяну, окликнула ее, приглашая жестом подойти:

– Давай, давай. Ко мне шагай, жду тебя.

Пройдя к своему шкафчику, Татьяна достала из сумки скромный обед, подошла и пристроилась на скамейке рядом с Сергеевной. Поставив на газету банку с картошкой и хлеб, виновато сказала:

– Вот, девки, у меня больше нет ничего.

Вероника Антоновна, пожилая худая станочница с глубокими морщинами на узком и некрасивом лице, успокоила смущенную Татьяну:

– Ничего, Татьяна. Бедность, говорят, не порок. У меня вот тоже картошечка, сейчас мы ее смешаем. Капустка вот квашеная, домашняя. Котлеты. Бери, бери, не стесняйся.

Сергеевна подвинула ближе к Татьяне аккуратно нарезанные ломтики копченого сала и селедки пряного посола.

– Давай, кушай. Нечего из себя тут кающуюся грешницу строить. Все, поди свои, все с понятием.

Вероника Антоновна мягко укорила Татьяну:

– А ты чего же, глупая, в молчанку играешь? Мы то, грешным делом, подумали, что мужика ты себе завела, потому и не высыпаешься. Не Сергеевна, так и дальше бы думали, что вместо обеда ночной сон добираешь. А спросить напрямик вроде как и неловко.

Татьяна зарделась от смущения:

– Скажете тоже, Вероника Антоновна. Какие уж там мужики? Мне о детях думать надо.

– Рано ты себя в старухи записываешь. Вот отойдешь после развода и ничего, снова на скоромное потянет. Не все же нам, бабам, поститься.

Татьяна вспыхнула, заалев щеками, но Вероника Антоновна на корню пресекла ее слабую попытку возразить:

– Ты не спорь со мной, девка. Я-то побольше твоего пожила, знаю, как это бывает. Замужем то, дай Бог, в третий раз уже. После первого своего, алкаша, ни дна ему, ни покрышки, тоже думала: да пропади они все пропадом, кобели. Ни в жизнь больше. А два годочка помыкалась одна и ничего, другого себе подыскала. Непьющий был, да уж больно молчун страшный. Бывало, клещами из него слова не вытянешь. Что ни спросишь, на все у него только два ответа «Угу» да «Не-а». Жаль его, работящий мужик был. Ушел по разливу на рыбалку, да не вернулся. Тела так и не нашли. Да… Сейчас вот с третьим бедую. И за воротник не шибко закладывает, и болтлив не в меру, а все равно проку немного. Ладно, хоть детей помог поднять, и на том спасибо. А чтобы там до любви какой, так я и думать забыла. Потому ты мне не перечь, Татьяна, и не зарекайся. Сколько ты уже одна? Полгода? Ну вот, еще чуток помаешься да снова замуж выскочишь. Да ты ешь, ешь. Слушай меня да ешь. Нечего модничать.

Заметив, что Татьяна снова хочет возразить, не решившись перебить прежде, Вероника Антоновна косо усмехнулась и махнула рукой:

– Ай, брось. Это у нас только Сергеевна восемь лет верность хранит, других таких больше нету. Вымерли как мамонты. Да и то. Ей есть о чем помнить, стоящий был мужик. Да только я так думаю: неправильно это. Нельзя нам, бабам, одним. При мужике свободы хочется, а без мужика не знаешь, что с ней и делать, с этой свободой-то. Паскудный все же мы народ, бабы. Даром что мужиков хаем. Так вот и живем. И с мужиками худо, и без них жизнь не в радость. Да еще дети спасают. Не они бы, так сколько бы баб головой в петлю полезло.

Нинка Бойко, рыжая и конопатая ровесница Татьяны, сидящая справа от Сергеевны, пробормотала вполголоса:

– Чего уж там мужиков хаять, если баб блудливых – пруд пруди. Галка-то вон Стрешнева и мужика не стесняется, рога ему исправно ставит. Да почти в открытую.

Как ни тих был Нинкин голос, а все же Галина, сидевшая на противоположном конце стола, услышала ее слова и сразу взъелась:

– А ты помолчи, буренка. На тебя-то мужики и не смотрят, вот и грызет тебя зависть. До сих пор в девках ходишь. И не тебе указывать, с кем я спать должна.

Нинка тоже взбеленилась, и рявкнула в полный голос:

– Да ладно бы ты просто изменяла, хрен с тобой, коль уж ты такая ненасытная. Ты же, дрянь, за деньги да за подарки. Шлюха!

Сергеевна одернула Нинку за рукав, пытаясь унять начинающуюся свару:

– Ладно, помолчи. Ни к чему это…

Нинка сердито отдернула руку, но в перебранку дальше ввязываться не стала, видимо сообразив, что и в самом деле не к месту вклинилась. Взяв стакан с чаем, уткнулась в него носом и зафыркала как еж, что-то беззвучно бормоча, не в силах сразу остановиться от мимолетной вспышки злости. Все в бытовке как-то разом притихли, старательно отводя взгляды от Стрешневой, словно боясь запачкаться, как будто каждую из присутствующих женщин уличили в чем-то нехорошем. Были, конечно, в цехе шепотки и прежде, но впервые Стрешневой в глаза высказали то, о чем многие уже либо догадывались, либо точно знали, и что у всех уже давно вертелось на языке.

Галина сидела побелевшая от распирающей ее злости, хищно раздувая тонкие ноздри, не находя как бы ответить похлеще. Наконец, совладав с собой, злобно усмехнулась и с нехорошей ухмылочкой сказала негромким, но отчетливо слышимым в тишине бытовки голосом:

– Хорошие вы бабы, да? Честные. Ну а я б…, и плевать я на вас хотела! Я не виновата, что мужик у меня тюха и обеспечить меня не может. Значит, пусть меня с теми делит, кто меня оденет, обует, в ресторан с театром сводит. А я ему в нищенки не подряжалась… Вы вот тут косточки мне перемываете, сплетничаете у меня за спиной… Да что там говорить!.. Праведница вон ваша полоумная, Танька, колбаску мою трескает и не стесняется, не противно ей. А я ведь на колбасу тоже не головой заработала. Дети, говорит, у нее голодные… Ха! Да ради детей… Шла бы, да раскинула перед кем ноги, глядишь и…

– Заткнись!!!

Татьяна, бледная, с полыхающими от ярости глазами, брезгливо отложив недоеденный кусок колбасы, повторила, вложив в голос всю ненависть и презрение на какие была способна:

– Заткнись, мразь!

Стрешнева тоже вскочила на ноги.

– Что? Не нравится? Не любишь правду слушать, чистюля хренова?!

Тяжело дыша, Татьяна выдохнула почти шепотом:

– С-с-сука… Какая же ты сука… Знала бы, что это твой кусок, – сдохла бы не взяла. С голоду лучше загибаться, чем как ты… Шлюха…

Вероника Антоновна встала, прямая, непреклонная, в упор посмотрела на Стрешневу потемневшими от гнева глазами, сказала веско, пресекая всякие возражения:

– Вот что, Галина. Долго мы тебя терпели, больше не будем. Забирай свои подачки и уходи. Не место тебе среди нас. Сядь вон там, в уголочке, там и пообедаешь. Давай, давай, нечего на меня глазищами сверкать.

Стрешнева презрительно оглядела всех, скривилась, пытаясь изобразить подобие ухмылки, грязно выругалась:

– Да подавитесь вы, вашу мать!!!

Перешагнув через скамью, подошла к двери и остановилась, услышав голос Сергеевны негромко сказавшей ей вслед:

– Злая ты, Галка, нехорошая.

Обернувшись, Стрешнева улыбнулась, справившись с мимолетной растерянностью, и веско ответила:

– Злая?.. Может быть. Только вы, дуры, того понять не можете, что теперь мое время пришло. Теперь только так и будет. А Танька, идиотка, ко мне еще на карачках приползет, как сегодня утром. Помяните мое слово. Только я еще подумаю, прежде чем выручить…

– Не дождешься!

Галина с жестким прищуром посмотрела на Татьяну оценивающе и злобно прошипела:

– Приползешь. Жить захочешь – приползешь.

И вышла, хлестнув напоследок дверью. Как точку поставила. А в бытовке еще долго царила гнетущая тишина, пока одна из станочниц, вернувшаяся из столовой, не сообщила притихшим женщинам:

– Говорят, деньги привезли, получайте после обеда. Конторские, как всегда, уже урвали…

За деньгами Татьяна пошла одной из последних, из нежелания выстаивать длинную очередь и толкаться локтями в тесном закуточке перед цеховой кассой. Запустив станок со свежей заготовкой и утерев руки куском ветоши, поднялась на верхний пролет цеха, прошла мимо ряда кабинетов цеховых служб в конец коридора. Перед кассой, на удивление, никого не было. Да и само окошечко, забранное металлической решеткой, оказалось закрытым. Негромко постучав и не дождавшись ответа, Татьяна постучала вторично, громче и настойчивее. Окошечко распахнулось, показалось лицо кассирши, хмурое и явно недовольное вторжением. Смерив Татьяну нелюбезным взглядом, кассирша поинтересовалась:

– Ну, чего тебе?

Татьяна чуть растерянно переспросила:

– Как чего? Зарплату получить. Ведь давали же…

– Кончились деньги.

Наклонившись и опершись локтями о барьерчик, Татьяна переспросила еще более растерянно:

– То есть как это «кончились»?

– Так. Денег привозили мало, хватило только на полцеха. Банк больше не дает. Кто по списку первым стоит, те и получили. Остальные после.

– Когда это – после? И я же… Я же по списку в числе первых стою, почему я не могу получить?

Кассирша раздраженно отчеканила:

– Не знаю когда. Когда деньги будут. А тебе надо было раньше приходить.

Совсем растерявшись, Татьяна жалко пролепетала:

– Да что же мне теперь делать?

Кассирша снова отчеканила:

– Не знаю. Тебе виднее.

От ее равнодушного тона Татьяна ощетинилась:

– Да что ты заладила «Не знаю, не ведаю…» А кто же тогда знать должен? Что вы тут самоуправством занимаетесь? Я жаловаться на вас буду!

Вскакивая на ноги, кассирша тоже взбеленилась и завопила:

– Жаловаться?!! Иди, жалуйся! Все денег просят, всем срочно надо. А я где возьму? Из своего кармана вытащу? Так я, как и ты, пятый месяц не получаю. Есть распоряжение начальства, с него и спрашивай.

Швырнув на барьер ведомости, спокойнее добавила:

– Смотри. В цехе сто двадцать восемь человек осталось работающих. Мизер. А денег и того меньше. По крохам раскидали из центральной бухгалтерии. Только на семьдесят человек и хватило. Где я тебе возьму? Иди к начальнику цеха с ним и разбирайся, это его головная боль. А мое дело маленькое: дебет с кредитом свести, да работников рассчитать.

– И пойду.

– Иди.

Татьяна упрямо повторила:

– И пойду. Вот возьму и пойду.

Кассирша повторила не менее упрямо:

– Вот возьми и пойди.

И посмотрев на Татьяну без прежней злости, а с каким-то даже сожалением, добавила:

– Иди, иди… малахольная.

Вернувшись по коридору до приемной начальника цеха и коротко стукнув в дверь, Татьяна с ходу вошла, взбудораженная и решительно настроенная. Секретарши на месте не оказалось. Не рискнув врываться в кабинет без приглашения, Татьяна остановилась посреди приемной, потопталась на одном месте в надежде, что секретарша вот-вот появится, но, так и не дождавшись, постучала в дверь кабинета. Ответа она не услышала. Видимо, стука за двойными дверями не было слышно. Татьяна ударила по двери еще раз, кулаком, и, по-прежнему не услышав ответа, пожала плечами, решительно потянула на себя дверь и сразу же распахнула вторую. Переступив порог, она испуганно ойкнула, зажав себе рот руками, и отступила назад, поспешно прикрывая обе двери. Перед глазами четко, как на фотоснимке, запечатлелась только что мимолетно увиденная картина: лежащая на столе Стрешнева с задранным халатом и заголенными ногами, сочно белеющими на темно-коричневой полировке стола, и низко склонившегося над ней начальника цеха. Картина была более чем недвусмысленная, и у Татьяны от увиденного жарко заполыхали щеки, и сердце вдруг заколотилось тревожно и торопливо, словно сама с кем тайком миловалась в незапертом кабинете, в любую секунду ожидая незваного посетителя. Она прижала ладони к заалевшему лицу и сильно зажмурилась, пытаясь отогнать навязчивое видение. Но с закрытыми глазами постыдная картина виделась еще отчетливее.

Покраснев до корней волос, Татьяна распахнула глаза и, резко повернувшись на каблуках, шагнула к двери, надеясь, что осталась незамеченной, но услышала за неплотно прикрытой дверью гневный голос начальника цеха, пытавшегося за показной строгостью скрыть свою растерянность:

– Какого черта?! Я же просил не мешать! Кого там принесло? Занят я, занят.

Потом до Татьяны долетел торопливый и горячий шепоток Стрешневой. В веренице неразборчивых слов Татьяна отчетливо услышала свою фамилию и невольно вздрогнула, представив, что сейчас ей придется войти и смотреть в глаза эти людям, делая вид, что ничего не произошло. Ситуация была идиотская…

Пока Татьяна решала, что же делать: остаться или все же сбежать, дверь распахнулась, и на пороге возник начальник цеха, все же несколько смущенно поправляя сбившийся галстук на багровой шее. Оглядев приемную и не обнаружив секретаршу, он посмотрел на Татьяну, замершую у двери в нерешительной позе, и отрывисто спросил:

– Ты, Берестова? Чего тебе? А где Марина? Я же сказал ей, никого… кхм…

Прервавшись, он досадливо хлопнул себя по лбу и воскликнул:

– Ах, да!.. Я же ее в плановый отдел послал… А ты по какому вопросу?

Помявшись, Татьяна с усилием выдавила:

– По личному.

– По личному?

Откашлявшись, Татьяна тверже повторила:

– По личному.

Смущенно похмыкав, начальник распахнул дверь:

– Ну, входи, кхм… А я вот тут со Стрешневой… Она тоже, понимаешь, по личному… кхм… У тебя надолго? Время-то рабочее.

Татьяна пересекла кабинет, опустилась на предложенный стул и с плохо скрываемой неприязнью ответила:

– Как получится. У Стрешневой, между прочим, время рабочее тоже еще не вышло. Однако же… беседуете.

И язвительно передразнила:

– Кхм, кхм…

Посмотрев на Галину, Татьяна помимо воли отвела глаза, поражаясь ее наглости и бесстыдству. Та смотрела на Татьяну нахально, без тени смущения в глазах, с ехидной ухмылочкой на глазах, словно ничего и не произошло. Во взгляде ее было торжество, злорадное какое-то, грешное, к которому примешивалось чувство превосходства над Татьяной, словно это она застукала Татьяну в неприличной позе в кабинете начальника.

Начцеха сел в свое кресло, откашлялся, испытующе поглядывая на Татьяну, словно пытаясь угадать, как много она видела. Видимо решив, что видела она достаточно, чтобы сделать определенные выводы, сказал с наигранной небрежностью:

– Ты это, Берестова… Языком не очень, договорились? Человек ты взрослый, сама должна понимать. Все мы не без греха.

А на Татьяну вдруг словно бес напал. Сделав невинные глаза, она простодушно поинтересовалась:

– О чем Вы, Виктор Андреевич?

– Ну… это… Ну, то, что видела…

– А что? Все нормально. Естественно, я бы сказала. Начальник проводит личную беседу с работницей цеха. Супруга ваша, вероятно, в курсе, что не с секретаршей? Оно и правильно. У Маринки-то муж спортсмен, может и рыло… Простите, лицо начистить. А у Галки – тюха…

– Но, но, но. Ты смотри у меня.

Принимая свой обычный самоуверенный вид, Виктор Андреевич положил руки на стол и напористо спросил:

– Так что у тебя?

И снова напомнил, как подстегнул:

– Время рабочее.

Татьяна, обозлившись от его самоуверенности, от сытого, и довольного жизнью щекастого лица, бесцеремонно перебила:

– Время рабочее, верно. Только я ведь за деньги работаю. А получить их не могу. Хочу знать почему.

Начцеха удивленно приподнял брови и уточнил:

– А почему, собственно, ты меня об этом спрашиваешь? На это есть бухгалтерия…

– Бухгалтерия к Вам направляет. Что, так и будете футболить?

– И что же тебе там ответили?

– Сказали, что денег привезли мало.

– Ну вот. Привезли мало, давали по списку.

– Если по списку, так моя фамилия пятой стоит. А я не получила.

– Значит, пришла поздно.

– Ага. Или давали выборочно. Только непонятно за какие заслуги.

Подавшись всем корпусом вперед, начцеха многозначительно прищурился на Татьяну.

– Ты на что намекаешь?

Татьяна огрызнулась:

– Не надо… Не надо так на меня смотреть. Ни на что я не намекаю, я прямо говорю. Себя-то Вы не забыли, исправно получили и собственноручно расписались. А фамилия Ваша, между прочим, Уваров.

– Я руководитель.

– А я рабочая!

Откинувшись в кресле, Уваров оглядел Татьяну недобрым взглядом.

– Ну-ну… Тон у тебя, прямо скажем, оставляет желать лучшего. Следовало бы тебя выставить из кабинета без лишних слов, чтоб не забывалась. Ну да ладно, объясню тебе, почему ты не получила, так и быть. Ты знаешь о том, голубушка, что положение завода крайне тяжелое? Что мы на грани закрытия находимся? Что отрасль наша становится убыточной в связи с конверсией? Что заказчики наши своевременно не расплачиваются?

Стянув с головы косынку, Татьяна встряхнула распущенными волосами и упрямо возразила:

– А я не на заказчиков работаю, а на завод. И не надо смешивать мои личные проб…

– Не смей меня перебивать, Берестова!

– Смею! По списку деньги получили семьдесят человек, из них тридцать два – служащие и ИТР. И Вы, в том числе. А у вас зарплата в три раза поболее моей. А мне что? Лапу сосать?

– Я свое получаю, не твое.

– А я своего не получаю! Уже шесть месяцев. А у меня двое детей, мать инвалидка и ни копейки алиментов от бывшего мужа.

Зло швырнув на стол ручку, Уваров раздраженно отмахнулся:

– Твои личные проблемы меня не интересуют.

– А меня – очень!

Уваров навалился на стол грудью и зло уточнил:

– От меня ты чего хочешь?

– Я хочу зарплату получить.

– Ты была в кассе?

– Была.

– Денег нет?

– Нет.

– Вопросы? Привезут – получишь второй очередью. Привет мамаше.

Понимая бессмысленность спора, Татьяна все же иронично уточнила:

– И когда же?

– Может завтра, может через неделю.

– Или через месяц?

– Или через месяц.

Голос Татьяны снова зазвенел от обиды:

– И как же мне работать? За спасибо? И зубы на полку?

Уваров едко ответил:

– Ну, за твое хамство беспримерное ты от меня и «спасибо» не дождешься. А деньги получишь как все, на общих основаниях.

Татьяна, кивнув на Стрешневу, в разговоре участия не принимавшую и только ехидно посматривающую на Татьяну, спросила:

– А эта… Тоже – на общих? Или в порядке исключения?

Переменившись в лице, Уваров медленно поднялся и зловеще процедил:

– Ты на что намекаешь?

Поняв, что дальнейший разговор бесполезен, Татьяна тоже поднялась, и вылепила:

– А на то, что список на зарплату у вас какой-то странный. Стрешнева получила, Уваров получил. Секретарша ваша, Корнеева, тоже получила. Добавить еще главбуха Исхакову, вот и получается, по начальным буквам…

Вскочившая со стула Стрешнева завопила в полный голос:

– Ах ты, гадина! Виктор Андреевич, да что же это такое? Что она себе позволяет? Неужели Вы это стерпите?!

Уваров визгливо выкрикнул, указывая пальцем на дверь:

– Вон!! Вон отсюда.

Завязав на голове косынку, Татьяна бесцветным каким-то, смертельно усталым голосом ответила:

– Не кричите, я и без ваших напоминаний уйду. Только скажите мне: как же дальше работать?

Взяв себя в руки, Уваров опустился в кресло и безапелляционно отрезал:

– Не нравится – можешь увольняться. Задерживать тебя не стану. Баба с возу…

– А жить как? Что же мне теперь, – вешаться?

Пожав плечами, Уваров холодно посмотрел на Татьяну и предельно цинично ответил:

– Если дура – вешайся. А дурой не будешь, и жить сумеешь.

– Как она? – уточнила Татьяна, посмотрев на Стрешневу тяжелым взглядом.

– А хотя бы и так.

Татьяна зябко съежилась, словно ей стало нестерпимо холодно в теплом, со вкусом обставленном уваровском кабинете, медленно развернулась и побрела к двери, ссутулившись и передергивая плечами. У двери остановилась. Медленно обернулась. Перехватив равнодушный взгляд Уварова, вздрогнула, как от хлесткой пощечины. Перевела взгляд на Стрешневу. Та смотрела на Татьяну с торжествующим злорадством, откровенно издевательски, явно наслаждаясь ее убитым видом.

Скривив тонкие губы, едко спросила:

– Ну что? Напоролась? А ведь я тебе говорила: приползешь еще…

Как-то нехорошо усмехнувшись, Татьяна медленно покачала головой и произнесла, четко и раздельно:

– Не дож-дешь-ся.

И через паузу глухо добавила:

– Сука.

До проходной Татьяна шла как деревянная, с усилием переставляя ноги и не слыша, о чем говорит идущая рядом с ней Сергеевна. Та что-то обещала, наставляла, и успокаивала Татьяну, а сама время от времени искоса поглядывая на нее, хмурилась и сокрушенно покачивала тяжелой от пучка пышных волос головой покрытой серой пуховой шалью.

За проходной разошлись. Сергеевна еще раз напомнила:

– Так ты не забудь, подруга, сумку завтра с собой побольше прихвати. Слышишь?

Татьяна, словно очнувшись от забытья, машинально переспросила:

– Что? Ах, да… Сумку. Да, конечно. Спасибо тебе, Сергеевна. За все.

Та сердито отчитала:

– Не смей меня благодарить, я тебе не Христа ради подаю. Возможность будет – вернешь. Понимаешь? Унижаться не смей. Ни перед кем и никогда. Живи с гордо поднятой головой, не смотря ни на что.

Татьяна невесело усмехнулась:

– Я стараюсь. Отсюда и все мои беды.

– Татьяна!.. Нельзя в людях разуверяться из-за одной Галки Стрешневой и кобеля Уварова. Пойми.

– Я понимаю… Ну, прощай, Сергеевна.

– До завтра.

– Да, до завтра…

Татьяна побрела мимо садов к остановке, а Сергеевна, проводив ее долгим взглядом, сказала вслух с нескрываемой горечью:

– Не в себе девка, как бы беды не вышло. Господи, и что же за жизнь такая сволочная пошла?

Татьяна брела по заснеженному тротуару, машинально переставляя ноги, то и дело натыкаясь на чьи-то спины, не обращая внимания на раздраженные упреки и тычки со всех сторон, не замечая встречного ветра, режуще-холодного, злого, безжалостно секущего лицо колючими снежинками. А в голове настойчиво гремел уваровский голос: «Если дура – вешайся… дура… вешайся…» И еще маячило перед глазами, застилая действительность, торжествующее и высокомерно-озлобленное лицо Галины Стрешневой.

И пока шла Татьяна до остановки, пока ехала в переполненном и душном трамвае, не слыша перебранки пассажиров и не ощущая толчков, все никак не могла заглушить в себе ледяной голос, не в силах была избавиться от гнетущего ощущения смертельной усталости в истерзанной душе. И оставалось только одно непреодолимое желание – закрыть глаза, перестать сопротивляться, отдаться во власть манящей в свои объятия черноты, погрузиться в нее, не раздумывая более, в зовущую, ласково обещающую тишину и покой. Тишину и покой… Тишину и…

* * *

Глубокой ночью весь подъезд панельной «хрущевки» был разбужен и переполошен истеричными воплями старухи-инвалидки из сорок третьей квартиры. Она дико и пронзительно выла, рвала на себе остатки седых взлохмаченных волос, катаясь по площадке и хватая за ноги ничего не понимающих спросонья соседей, бессвязно что-то выкрикивая, плохо различимое сквозь горловой клекот, да уже и ненужное, поскольку причина ее суматошной истерики вскоре прояснилась. Поначалу решили, было, что случился пожар, потом – что сорок третью ограбили, вынеся из квартиры то немногое ценное, что еще в ней оставалось. Но наиболее сообразительные жильцы или просто раньше других пришедшие в себя, догадались оставить валявшуюся в ногах старуху в покое и заглянуть в квартиру.

В полутемном зале, освещенном только узкой полоской света из подъезда, просачивающегося сквозь крохотную прихожую, нашли тесно обнявшихся и беззвучно плачущих насмерть перепуганных старухиных внучат. А в ванной комнате обнаружили и старухину дочь, двадцативосьмилетнюю пышноволосую шатенку Татьяну, безвольно обвисшую в петле, слаженной из электропровода от утюга, второй конец которого был намертво захлестнут на перекладине антресоли, под самым потолком. На лицо прежде миловидной Татьяны, обезображенное отвратительной гримасой, лучше было не смотреть, настолько разительна и страшна была перемена между прежним, симпатичным, лицом самоубийцы и нынешней безжизненной маской, с лиловым языком, свесившимся между оскаленных в предсмертной агонии зубов. Ноги, уже посиневшие, с матовыми ногтями, почти касались края ванной, отчего казалось, что Татьяна просто стоит на ней, как, наверное, делала это прежде сотни раз, развешивая на веревках белье. И кухонный табурет, уже не нужный, сыгравший свою роковую роль, повалившись на бок, отколол острым углом кусок белой эмали, с такой силой женщина оттолкнула его, словно отрезая себе путь к отступлению. Или, может быть, напротив? Испугалась в последний момент задуманного и попыталась сохранить равновесие на пошатнувшемся и накренившемся табурете?

Теперь никто уже не узнает этого. Так же, как никто не узнает и причины толкнувшей молодую и, казалось бы, полную сил женщину на отчаянный шаг, рискнувшую осиротить двоих малолетних детей. Впрочем, этому было хоть и частичное, но все же объяснение. На сером бетонном полу ванной комнаты сочно выделялся своей белизной лист бумаги из ученической тетради в клеточку, с торопливо и неровно написанными на нем словами «Не могу больше, устала. Ни перед кем не каюсь, только детей умоляю: простите, если можете». И вместо подписи – засохшие и бесформенные разводы от высохших слез. Горькие на вкус, как потом уверяла мать самоубийцы, прижимавшая записку к губам.

Кто сказал, что женские слезы – соленая вода?..