Текст книги "Бес новогодней ночи"

Дурашка

Лицо у начальника ОРУИМ было настолько расстроенным, что Палыч невольно почувствовал себя единственно в этом виноватым и угрюмо молчал, не найдя что ответить, хотя еще минуту назад в голове крутилось столько аргументов в свое оправдание, что хоть издавай отдельным пособием для начинающих адвокатов. А Седой (фамилия у начальника такая – Седой, Андрей Андреевич) уже в который раз принялся бесцельно переставлять предметы на своем столе, и видно было, что расстроен не на шутку, совершенно искренне, и тягостен ему этот разговор, и не начать его не имел права, должность у него такая. Тягостен не только потому, что приходится разнос устраивать подчиненному, хоть и в мягкой форме (не посмел бы он орать на Палыча), а потому, что говорить малоприятные вещи приходилось именно Палычу. Который, когда-то, уже много-много лет назад, натаскивал его, Седого, как опытный пес молодого кобелька, и во многом своей успешной службой Седой именно Палычу и обязан. И не Палыча вина, что Андрюшка Седой нынче подполковник и начальник отдела, а Палыч со своей школой милиции только до капитана и старшего участкового и сумел дослужиться.

Седой, в который раз уже, передвинул тяжелое пресс-папье, припечатав его к полированной столешнице, пристукнув, словно судья молотком, словно приговор объявил, и, горестно вздохнув, продолжил:

– Удивляюсь я вам, Виктор Павлович. Опытнейший участковый, почти тридцать лет в органах, всегда были примером для молодых сотрудников. Но за последний год показатели у вас – хуже некуда. Сейчас подвожу итоги полугодия – у вас самый низкий процент почти по всем видам правонарушений. Ну, разве что Губайдуллин, Салихов и Нефедов позади вас идут. Так ведь они новички, работают всего ничего, а у вас опыт, и какой! В чем дело, Виктор Павлович?

Палыч напряженно вздохнул, посопел как паровоз, шумно выдохнул, открыл рот и…, обмякнув, тускло и казенно ответил:

– Виноват, товарищ подполковник, буду исправляться.

Теперь Седой вздохнул, и нервно закурил, словно собираясь с духом перед тем, как сказать самое неприятное. И понимали оба, что играют обязательный формальный спектакль, и из роли ни тот, ни другой выйти не могли. Палыч понимал, что на Седого начальник горотдела давит, и Седой понимал, что Палыч это понимает и даже сочувствует ему в глубине души, но спектакль этот гребаный с раскрываемостью и отчетностью, не ими начатый однажды, поломать не могли…

– В общем, Виктор Павлович, мне неприятно об этом говорить, но начальник горотдела однозначно мне дал понять… В будущем году у вас будет уже тридцать лет выслуги, повод для достойного ухода на пенсию более чем весомый. Боюсь, нам придется расстаться. Вы извините. Я как мог вас отстаивал, но…

– Да нет, чего же… – Палыч косо усмехнулся. – Все правильно. Да я и не собирался дальше служить, куда уж дальше-то? Так что все правильно… Разрешите быть свободным?

– Идите, Виктор Павлович. Пойдите домой, отдохните, время уже позднее.

Уже возле двери Палыч обернулся и мягко, по-отечески, чего не делал уже много лет, сказал:

– Да ты, Андрюшка, не расстраивайся. Твоей-то вины в этом нету. Дряхлому псу под амбаром помирать, а не двор сторожить.

И вышел, осторожно прикрыв дверь. А Седой зло ткнул сигарету в пепельницу и грязно выругался в пустоту:

– … вашу мать!!! Человек по делам давно полковника заслужил, если не выше, а его пинком под зад только за то, что не умеет бумажкой отчитаться и перед начальством прогнуться. На хер, завтра же к министру на прием запишусь. Кровь из носу, а майорскую звезду я старику выбью…

Домой Палыч, конечно же, не поехал, ни к чему было. Жена уже вторую неделю гостила у племянницы в Саратове, детей у них никогда не было, а от телевизора Палыч отвык давно, и смотреть на экран ему временами даже казалось диким. Потому в пустую и запыленную квартиру он приходил за полночь, только перекусить наспех холодным ужином, и завалиться в постель. В опорном пункте ему привычнее и уютнее, особенно в позднее время, когда народ там не толчется по поводу и без повода. Завернув по пути в ночной магазинчик, Палыч купил чекушку водки, колбаски на закуску и пачку навеки любимого «Беломора», все реже и реже появлявшегося в продаже. И устроился в своем крошечном кабинетике, уютно, как и хотелось. Еще бы выговориться было кому, излить наболевшее, но Антошки Лебедева с соседнего участка уже не было, да и не получилось бы с ним беседы. Больно уж шустер Антошка, нахален, и не в меру сообразителен. Участковым ходит не по привязанности к профессии, а ради ценза, необходимого для поступления на юридический. Слов нет, через годов несколько выйдет из него словоблудливый адвокат или прожженный следователь. Вот только людям от общения с ним невесело будет.

Хлопнув рюмашку, Палыч смачно закурил беломорину, подперев голову рукой и понимающе глядя на висевший на противоположной стене плакат «ПЬЯНСТВУ – БОЙ!». Пьяный мужичонка на плакате, отшлепанном в местной типографии лет двадцать назад, Палычу был знаком до последней черточки, до самой мелкой бесовской смешинки в глазах. И Палыч ему вроде брата родного, столько лет уже друг на друга смотрели что, вроде как, и сроднились. И с годами, Палыч все отчетливее это осознавал, мужичонка уже не казался ему явлением отвратительным, а становился вроде бы нормальным русским мужиком, в сравнении с тем, что творилось за стенами опорного пункта…

Тук-тук-тук-тук-тук… В дверь постучали как-то слишком робко и едва слышно, но Палыч чутким ухом звук сразу уловил, чекушку под стол спрятал и метнул в широко раскрытый рот горстку лаврового листа, чтобы запах перешибить. И только после этого отозвался:

– Входите, не заперто.

Дверь, однако, не открылась, только снова, как будто, постучали, просительно и беспорядочно. Тук… тук, тук, тук… Тук, тук… Тук…

Ткнув папироской в пепельницу, Палыч вполголоса ругнулся:

– Что за хренотень? Кому неймется в такую пору?

Подойдя к двери, он широко распахнул ее, и выглянул в темный коридор. Потом прошел до лесенки, ведущей из полуподвала на улицу, и, вернувшись к двери, заметил забившуюся в угол маленькую собачонку, лохматую, худую и, по всему видно, с рождения глубоко несчастную, нелепо сгорбившуюся над огромным голым мослом, в котором уже и запаха мяса не осталось. Собачонка мурыжила этот мосол как самую свою последнюю надежду в этой жизни, и кость, катаясь по полу, постукивала шишковидным концом по тонкой перегородке Палычева кабинета: тук… тук, тук, тук…

С минуту Палыч задумчиво смотрел на псину, склонив набок голову и засунув руки в карманы форменного плаща. Потом широким жестом распахнул дверь кабинета и сипло предложил:

– Ну, входи, коли пришла. Ты не первая здесь такая. Мамки приходят, коли дите пропадет, жены приходят, просят мужей-алкашей усовестить. Бабки на внуков жалуются, внучки на дедов, соседи на соседей. А недавно мужик просил супружницу свою привлечь для беседы, чтобы не изменяла. Теперь вот ты… Входи, за жизнь поговорим, решим, что дальше делать будем.

Псинка жалко и недоверчиво посмотрела на Палыча, вроде, ободренная его мирным тоном, но все же с опаской поглядывая на его огромные, сорок четвертого размера, ботинки, густо смазанные дешевым и вонючим сапожным кремом. Потом все же рискнула, шмыгнула в кабинет, и моментально забилась под скамью у стены, выставив наружу маленькую круглую мордочку, густо заросшую пепельного цвета лохмашками, из-под которых поблескивали круглые темно-карие глазенки. Прогрохотав ботинками к столу, Палыч угнездился на своем стуле, снова закурил и, оценивающе посмотрев на собаку, сочувственно спросил:

– Жрать, поди, хочешь? Вижу, хочешь. На, перекуси, чем богат.

Ломоть колбасы плюхнулся прямо под черный и мокрый нос псины. Осторожно потянувшись, она сцапала кусок, вмиг проглотила, утробно икнув горлом, почти не жуя, так, что от спазма слеза на глазах выступила, и выжидающе посмотрела на Палыча. Тот, несколько растерянно, пробормотал:

– Однако… А у меня ведь больше и нет ничего. Разве что водки тебе предложить?

От водки псина отказалась. Зато нашла под лавкой заплесневелый кусок хлеба и вмиг его сожрала, едва ли не быстрее, чем колбасу. Поняв, что больше ничего ей не светит, печально вздохнула, положила мордочку на лапы и вдумчиво посмотрела на Палыча. Дескать, ты поговорить хотел? Так давай, начинай…

И Палыча будто прорвало. Давно он не говорил так горячо и страстно, изливая душу приблудышу, который, поди, и сотой доли не понимал из того, о чем рассказывал седой участковый. Тут был и сегодняшний разговор с Андрюшкой Седым, и химичивший с протоколами Антошка Лебедев, штрафовавший по восемь раз в месяц одного и того же пьяницу, чем и выполнял план по правонарушениям и профбеседам, и собственное его, Палыча, неумение пустить пыль начальству в глаза, отчего и попал на старости лет в отстающие, и уехавшая к племяннице жена, которой наплевать на его работу, так что и поделиться больше не с кем своими бедами.

– Ты пойми, псина, я ведь не лентяй, не жох какой-нибудь. Я же все по-честному. Правонарушений мало? Так я ж их профилактирую, потому и мало. Что толку бумажки писать, ежели человек о себе постоянной заботы не чувствует, а дебошир, пьяница, наркоман моего контроля не видят? Лучше я пацана из трудной семьи нянчить буду, чтобы он в колонию не попал, чем на него кажин месяц бумажки писать. Соображаешь, глупая тварь? Только это ему лучше, а мне – гроб…

А глупая тварь сонно щурилась, разомлев в тепле после октябрьского холода, и сочувственно кивала лохматой головой, временами вежливо поскуливая и постукивая по грязному полу облезлым хвостом. А может, просто извинялась по-своему за то, что вздремнула невзначай в разгар патетического монолога этого смешного, но, безусловно, доброго дядьки. А то, что он добрый, она хорошо знала, понасмотрелась всяких на своем веку. А потом и сама стала поскуливать, жалуясь на свою бездомную и голодную жизнь, и так они и беседовали «за жизнь» еще долго, и вторая чекушка оказалась у Палыча на столе, и приблудышу еще перепал большой шмат дешевой, но необычайно вкусной колбасы. И хорошо им обоим было, от понимания, от тепла и хмельного уюта казенного кабинета и душевной беседы…

Наутро, придя на работу, Палыч не особенно и удивился, обнаружив собачонку покорно сидевшей возле двери его кабинета и, как и накануне, широко распахнув дверь, улыбнулся, и сказал, как о само собой разумеющемся:

– Входи, работать будем…

А вечером, поздним уже, когда нормальные люди спать укладываются, они снова сидели в донельзя прокуренном кабинете, Палыч помаленьку употреблял водочку, псина жевала бутерброд с колбасой, и беседа лилась неторопливо и плавно. «Бу-бу-бу…»… «Вау-у-у-у…»… «Бу-бу-бу…» «У-у-вау-у-у…»

Через неделю Палыч совсем привык к их совместным посиделкам и домой совершенно не торопился, хотя жена уже приехала из гостей и ежевечерне ворчала на него: «И где ты пропадаешь, старый леший? Совсем уже от дома отбился со своей работой…». Палыч только смущенно хмыкал в усы, с покряхтыванием укладываясь в постель, и ничего не отвечал, боясь быть поднятым на смех за свою блажь.

А еще неделю спустя он очень удивился тому обстоятельству, что вот они уже полмесяца как знакомы, а он до сих пор не знает, как величать свою собеседницу. Мысль эта пришла ему в голову неожиданно, прямо посреди его очередного жаркого монолога, и была настолько очевидна, что Палыч замер с раскрытым ртом, а псина удивленно вскинула с лап мордашку и, склонив на бок голову, точь-в-точь, как Палыч, вопросительно уставилась на него.

Пожевав губами, Палыч наставительно сказал:

– А ведь тебе имя надо дать. Как-то не с руки все время на «ты» окликать. Как же тебя зовут-то, а? Тузик? Шарик? Нет, надо как-то по-женски. Жучка… Нет, не то. Пальма? Тоже не годится. Как же тебя звать-то будем, дурашка?

При последнем слове псина крутанула головенкой раз, другой, словно пробуя на вкус мягкое и совсем не обидное слово, говоря всем своим видом «Дурашка? Извольте, с нашим удовольствием. Такое в жизни слышать приходилось!.. Торгаши на рынке крыли исключительно матом, буфетчицы в кафешках и забегаловках кричали такое, что своим детям постеснялись бы повторить. А уж собратья четвероногие на своем, собачьем, такие эпитеты вслед гавкали, что никакой самый маразматический и похабный человеческий гений не изобретет, в силу незнания собачьего диалекта и его нюансов и оттенков. Так что „Дурашка“ – это очень мило. Это очень даже ничего…» И Палыч, заметив ее реакцию, довольно пробормотал:

– Ага, понравилось?! Вот Дурашкой и будешь. Слышь, нет? Дурашка, Дурашка… Фью, фью, фью, фью…

Правда, на другой день язва Антошка Лебедев, подшучивавший на Палычем непрерывно, несколько обгадил отличную, как показалось Палычу, идею. В первый раз услышав, как капитан окликает псину, Антошка, белокурый верзила с солидным баритоном, пророкотал: «Как, как ты ее зовешь? Дурашка?». И заржал, жеребец, опошлив такое милое и безобидное прозвище. Потом замолчал, посерьезнел малость и сказал:

– Палыч, Господь с тобой. Это же кобель. Ты его хоть раз гулять выводил, или он у тебя все время самотеком? Я уж который раз вижу, как он за углом писается. И что характерно – лапу задирает. Прям как ты, когда честь отдаешь. И вообще, придумал бы что-нибудь пооригинальнее.

Палыч чуть помолчал, подозвал Дурашку к себе, пощупал в паху, и, убедившись в Антошкиной правоте, тем не менее, несгибаемо сказал:

– Ты, Антошка, дурак, и уши у тебя холодные. Может, он и кобель, но ему кличка эта больше идет за его мягкость и бабье умение сочувствовать. Ты вот тоже кобель, и не по полу, а по сути, хоть и ногу в сортире не задираешь. Так от тебя понимания и доброго слова никто сроду не слышал. Да уж и не услышит, наверное, оригинал ты хренов.

Словом, полаялись, как водится, и каждый при своем мнении остался. Но еще пару недель спустя, когда снег уже плотно лег на землю и от мороза потрескивали стекла в низких полуподвальных окнах, и Лебедев вынужден был переменить свое мнение о Дурашке. А дело было так…

К посетителям Палычева кабинета Дурашка уже привык, и не особенно обращал внимания на их частенько непотребный вид, удивляясь только, почему Палыч, такой умный и добрый, приглашает к себе этаких охламонов. Все они (или почти все) были какие-то потертые, обшарпанные, с неприятным запахом изо рта, что чувствовалось даже на расстоянии. Вроде бы, и пахло от них, как и от Палыча, водкой, но все же неприятно до тошноты, как Дурашка ни старался забиться в самый дальний угол кабинета. А Палыч почти каждого встречал приветливо, как старого и доброго знакомого, и неизменно приглашал войти, и не отпускал, пока не наговорится, и не напишет какую-то, безусловно, важную бумажку с нелепым названием «протокол». Причем с ударением на первом слоге. Правда, разговоры эти были совсем иными, не теми, которые они вели с Палычем долгими вечерами, неприятными какими-то, хотя Палыч, в отличие от второго хозяина кабинета, которого добрый Палыч называл то Антошкой, то лейтенантом, никогда голоса не повышал, не сердился и не кричал. Это Дурашка остро чувствовал, что неприятны такие разговоры ни Палычу, ни его собеседнику. Чувствовал, и удивлялся, почему Палыч зовет к себе в гости людей, с которыми говорить не хочет. Правда, Палыч, оставаясь наедине с Дурашкой, объяснял все это коротким, как лай, и злым, как рычание, словом «служба». Ну, служба, так служба. Раз Палыч это делает, значит, так надо…

А вот эта баба, явно торговка с рынка, понасмотрелся Дурашка на таких, была, в отличие от других, не тихая и услужливо-виноватая, а злая, крикливая и наглая, как ротвейлер Стинг из соседнего дома. Она и в кабинет вошла не как все, своими ногами, а внесли ее два здоровых мужика в форме, как и у Палыча, под руки, и силой усадили на лавку. Потому что она сама садится не хотела, а норовила бухнуться на пол, и все время выла, как голодная собака на луну, из чего временами можно было различить «Детушки голодные… паразиты, житья не даете… я мать-героиня…» Наверное, как Дурашка сообразил, где-то у нее кутята, которые жрать хотят. Что такое «мать-героиня» он не понял. Зато Антошка, прикрикнув на бабу, зло прервал ее «Сука ты, а не мать героиня!». Ага, сука – это понятно, всех прежних дурашкиных подружек именно так и называли… Дурашка более вдумчиво посмотрел на воющую бабу и попытался себе представить, как бы он… Кхм, кхм… Нет, никак себе такое представить невозможно. Дурашка смущенно покрутил головой и поглубже забился под скамью. Наверное, Антошка извращенец. Вот и Палыч то же самое про него говорит.

Лебедев рявкнул еще раз «Заткнись!» и остервенело придвинул к себе бланк протокола.

– Слушай, Баранова, ты меня уже затрахала. Я же на тебя только за последние полгода двенадцать протоколов составил, сколько можно? Неужели штрафы не надоело платить? Или выручка от продажи все покрывает? Ты смотри, – он пощелкал ногтем по трем бутылкам водки на столе, вынутым из сумки Барановой. – За продажу «паленки» есть ведь меры и построже.

Баранова, перестав выть, огрызнулась, как в лицо плюнула:

– А ты докажи что я продаю! Может, я себе взяла?

– Ну да, при твоих-то пятерых ртах да без мужика каждый вечер по паре литров употреблять. Не жирно?

– Жирно не жирно, сколь ни есть – все мое. Ты моих доходов не считай.

Палыч, до сих пор молча сидевший за своим столом, негромко сказал:

– Тебя бы, подруга, высечь хорошенько, да прилюдно – вот тебе и протокол, вот тебе и штр…

– Ага! Сейчас! На, секи!!!

Взвизгнув от избытка чувств, Баранова вскочила со скамьи, вздернула все свои юбки и показала Палычу жирный зад, обтянутый сиреневыми трусами. И плюхнулась на скамью, как ни в чем не бывало, закинув ногу на ногу и закурив вонючую «Приму». Палыч с Лебедевым на такую выходку никак не прореагировали, а оба сержанта, покуривающие в коридоре за раскрытой дверью, дружно заржали молодым, сильным и похабным гоготом. И Дурашка, скосив глаз на жирный бабий зад, смущенно спрятал морду под лапой. И чихнул. Потому что сапоги клятой Барановой оказались в непосредственной близости от его носа, и запах от них был резким и неприятным. Никто на это и внимания не обратил, мало ли от чего псина могла чихнуть? Но когда сержанты, докурив, вошли в кабинет и потеснили Баранову на лавке, так, что ее сапоги снова оказались под носом у отодвинувшегося Дурашки, пес зачихал, как из пулемета застрочил – очередями. Палыч недоуменно посмотрел на Дурашку, удивляясь, с чего бы это неприхотливая псина вздумала чихать, и перевел взгляд на сапоги Барановой, рыжие, давно не знающие крема, с кое-как подклеенными подошвами.

– Так, значит. – Лебедев поднял от бумаг глаза на Баранову. – Фамилия, имя, отчество? Адрес?

– А то сам не знаешь?

Лебедев сухо повторил:

– Фамилия, имя, отчество? Домашний адрес? Отвечайте, гражданка, для протокола.

– Да пошел ты…

– Будете грубить, вам же хуже…

– А мне по фиг. Один хрен оштрафуешь.

– У тебя носки чистые?

Вопрос Палыча прозвучал так нелепо, что Баранова даже не выругалась, а только рот изумленно открыла. А сержанты и Лебедев посмотрели на капитана с откровенным недоумением.

– Чи-и-во-о-о?

– Я говорю, носки давно стирала?

– Да ты, старый член!.. Может, тебе еще трусы вывернуть?!

Лебедев хмыкнул:

– Ну, трусы-то ты уже…

– Сапоги сыми.

– Да ты что? Совсем… нёбу дался?!!

– Я сказал, – голос Палыча лязгнул металлом, и глаза недобро сузились, – сапоги сыми.

Глаза у Барановой забегали по сторонам, и морда побледнела. Она даже сказать, что не нашла. А Палыч, еще больше построжев, резко повторил в третий раз:

– Сымай, говорю! Ну? Не то силой сымем!

Помявшись, Баранова скинула один сапог, потом, не спеша, второй, и бросила их Палычу на стол.

– На, подавись!

Палыч невозмутимо осмотрел оба сапога, потом встал из-за стола, присел возле Дурашки и сунул ему оба сапога под нос. Дурашка брезгливо обнюхал и недовольно покрутил головой. Однако особой неприязни к обуви не проявил. Но когда Палыч подтянул его мордой к ногам Барановой, которые та старательно поджимала под скамью, Дурашка зачихался так непрерывно и заливисто, что Палыч испугался, как бы он не задохнулся. Отпустив Дурашку, капитан секунд пять посидел на корточках неподвижно и вдруг резко сорвал один, а потом и второй носок с ноги Барановой. И из носков на грязный пол посыпались аккуратные пакетики с белым порошком, одинаковые, безликие как близнецы и, видимо, очень дорогие Барановой. Дурашка такой вывод сделал из того, что баба вдруг схватилась за сердце, охнула, и стала медленно сползать со скамьи. А Лебедев уронил на протокол ручку, и протяжно выругался:

– … твою м-ма-а-ать! Да тут же не меньше трех граммов будет! Вот, значит, как, да? Водки паленой тебе мало было, так ты на наркоту перешла?

Баранова заверещала, сразу приходя в себя и перестав тискать рукой жирную грудь:

– Не докажешь! Может, там и не наркотики? Я не знаю ничего, подкинули, сволочи! Без понятых… Незаконно!..

– А мы сейчас на экспертизу. – Палыч аккуратно положил пакетики на стол. – И пальчики проверим. А еще дома у тебя шмон устроим…

Давно уже увезли ребята из НОН Баранову, оформив по всей форме протокол и поблагодарив Палыча с Лебедевым. Уже перестали ребята из ППС таскать в участок задержанных, и время уже клонилось к полуночи, а Палыч с Антоном не спешили домой, распивая бутылочку и беседуя о том, о сем, чего никогда прежде не было. Лебедев, изрядно захмелевший, в который раз уже спрашивал Палыча:

– Нет, Палыч, ну ты скажи – как догадался?

Палыч криво усмехался в ус, и в который раз уже повторял:

– Да говорю тебе – ни при чем я. Это Дурашка все… Я ведь чего подумал? Собачонка не избалованная, всяких запахов нанюхалась за свою жизнь, а тут вдруг от чьих-то сапог расчихалась. Дай, думаю, проверю… Ну, и… вот, значит.

– Нет, я не понимаю – продолжал упорствовать Лебедев, – почему у нее… то есть, у него, именно на наркотики такой чих? Может, он раньше дрессированный был, а?

– Да ну… – Палыч неуверенно пожал плечами. – Это вряд ли. Видно же, что собака бездомная.

После долгой паузы Лебедев вдруг предложил, глядя на забившегося под скамью Дурашку:

– Слышь, Палыч. Ты бы ему ошейник сообразил. Сам ведь знаешь: как бесхозного, в спецавтохозяйство забрать могут.

– Думаешь?

– А чего тут думать? И помыл бы его, вон как шерсть свалялась… А знаешь что? Отвези-ка ты его на питомник. Точно! Пусть его там ребята посмотрят. Я не специалист, но, по-моему, из пса толк будет…

На другой день Палыч и в самом деле повез Дурашку в питомник, хотя и одолевали его сомнения. Мало ли? Может, случайно все это получилось, и нет у Дурашки никаких особых способностей. Посмеются над ним, старым, на смех поднимут. Ну, это бы он, положим, пережил, а вот каково Дурашке будет? Однако желание проверить псину было сильнее. И не зря повез, как выяснилось. Правда, опять-таки знакомства помогли. Так бы Палыча и слушать никто не стал, кинологам и своих забот хватает. Но Леша Ползунков, старший инструктор и сын давнего знакомого Палыча, все же со вниманием выслушал рассказ капитана, и пару часов безродному Дурашке уделил. Какое это было мучение, Палыч и без комментариев понял, столько муки было на лице Алексея и на морде Дурашки, когда они вернулись с площадки. Но Алексей, судя по всему, был доволен. Закурив, он потрепал Дурашку по морде, и удовлетворенно сказал Палычу:

– Знаете, Виктор Павлович, много я тупых видел, но этот тупее всех. Но нюх!.. Короче, если вы мне его месяца на три отдадите, розыскной пес из него получится. Правда, не стандартный.

– Это как это? – попытался обидеться Палыч.

– Как бы вам… Понимаете, все служебные собаки готовятся вот с таких, – Алексей опустил руку почти до уровня земли. – А вашему, судя по зубам и другим признакам, уже года три, три с половиной. По человеческим меркам – уже лет двадцать с хвостиком. Поздновато учиться. К тому же рефлекс у него уже выработан, и менять его – дохлое дело, только собаку с толку собьешь. Наши-то собаки при обнаружении наркотиков или там взрывчатки, оружия либо голос приучены подавать, либо ложиться. Этот же чихает, черт его подери! Не переучишь уже. Но на выборке работает отлично. Надо только отшлифовать навыки.

– Ага… – Палыч довольно усмехнулся. – Только в толк не возьму, где же он мог на наркотики натаскаться?

– Да не стоит и голову ломать, все равно не узнаешь. Может, прежде был хозяйским, и владелец наркотой баловался, вот у вашего Дурашки рефлекс и выработался. Да масса вариантов, какое это теперь значение имеет? Да и не сказать, что он совсем безродный. Я бы сказал, что линия шнауцеров у него в экстерьере явно прослеживается. Отсюда, вероятно, и определенные способности. И нюх у него просто изумительный, даже для собаки. Так вы подумайте, Виктор Павлович. Может ему у нас лучше будет, при деле-то? На полном гособеспечении. А толк из кобелька точно будет, это я вам как специалист говорю…

С того дня прошло уже полгода. Уже март был на излете, снег практически сошел, и только по утрам еще слегка подмораживало, и на лужах образовывались хрусткие корочки почти невесомого льда. Впрочем, Дурашке холод и бескормица были уже не страшны. После долгих размышлений Палыч все же привел его в питомник, предварительно отскоблив от грязи и откормив домашней снедью. Очень ему не хотелось отдавать кобелька в чужие руки, но и держать постоянно взаперти и на сухомятке тоже было жаль. Дурашка уже не смотрелся маленьким чучелом, понемногу приобретя авторитет служебной собаки и даже легонькую нахальцу заслуженного баловня. Не то, чтобы он был собачьим гением, но нюх у него и в самом деле оказался весьма приличным, и счет разысканных им наркотиков в рейдах, на КПМ и при обысках в наркоманских притонах шел уже на килограммы. И это было только началом его служебной карьеры. Теперь-то Дурашка точно знал, что такое служба, и старался истово, без дураков и лени, старательно отрабатывая свою кашу с мясом. И собачья среда приняла его не сказать, чтобы радостно, но без излишней агрессии. Здоровые немецкие овчарки и ротвейлеры смотрели на него малость снисходительно, но, в общем-то доброжелательно, а маленькая спаниелька Бася из четвертого вольера довольно недвусмысленно давала понять, что ухаживания с его стороны будут восприняты доброжелательно.

Палыч навещал его почти каждый вечер, а на выходные иногда забирал к себе домой. Правда, жена Палыча поначалу отреагировала на появление Дурашки в доме не самым лучшим образом. Но когда он ползком добрался до ее ног, умильно заглянул в глаза с ласковым поскуливанием, а потом приволок ей свой поводок в зубах, и все это покорно, словно отдавая себя на ее строгий суд, жена Палыча не выдержала, и рассмеялась. И махнув рукой, разрешила иногда бывать в доме.

А в один из дней Палыч пришел к Дурашке какой-то… Непонятно, словом, какой. Вроде бы и веселый, а в глазах грусть-тоска, как будто расставался с чем-то очень дорогим и привычным. Приласкав Дурашку, он посопел носом и пожаловался кобельку:

– Вот и все, глупый, кончилась моя служба. Через неделю ухожу на пенсию. Майора дали. Не иначе как Андрюшка Седой расстарался. Не забыл старика… Ну, пойдем, что ли, погуляем?

Выйдя за ворота питомника, они не спеша направились в сторону лесопосадки, по едва видимой в полутьме тропинке, по которой ходили постоянно, и привычно уже не спотыкались о бугры и корни деревьев. Палыч что-то продолжал бормотать, но, не жалуясь Дурашке, как это было когда-то, а просто рассказывая, плавно и негромко, по привычке уже, зная, что Дурашка слушает, и все понимает, несмотря на свои отлучки под кустики и петляние между Палычевых огромных ботинок. Поэтому когда он неожиданно прервался, резко оборвав себя на полуслове, Дурашка замер на месте и вопросительно вскинул мордочку, не понимая, отчего это Палыч перестал бухтеть. А Палыч похлопал себя по ноге, подзывая Дурашку, и негромко укорил:

– Ты что же, глупыш, увлекся, и не слышишь ничего?

Только теперь Дурашка разобрал голоса где-то за кустами, может быть, на той полянке, куда они с Палычем много раз наведывались. Голоса мужские, резкие, и какой-то задушенный, как сквозь плотную ткань, женский вскрик. Палыч мгновенно подобрался, и нахмурился, и Дурашка, чутьем уже служебной собаки уловил, что дело нечисто, уж больно болезненный и тоскливый был вскрик. Вполголоса выругавшись, Палыч вломился в голые кусты, плотные и колючие, за которыми стояла машина со слабо освещенным салоном, в три прыжка подскочил к ней, и рывком распахнул дверцу. В салоне, на заднем сиденье, барахтались двое, мелькая оголенными частями тел, а на переднем скалился мордастый детина, пялясь в зеркало, явно довольный тем, что происходило сзади. Палыч, ни слова не говоря, одним рывком выдернул с заднего сиденья парня, взъерошенного, возбужденного, со спущенными брюками, и отшвырнул его на землю, голым задом прямо в подмерзшую к ночи лужу. И только после этого гаркнул во всю глотку:

– А ну брысь отсюда, говнюки!!!

Растрепанная девчонка из салона выбралась сама, всхлипывая и пытаясь приладить на поясе разорванную юбку. Палыч осуждающе покачал головой, глядя на ее совсем юное лицо с размазанной косметикой:

– Зачем же, соплюха, к чужим в машину садишься? И что вас, недозрелых, на приключения тянет?

Второй парень вышел из салона, критически осмотрел высокого и костлявого

Палыча в помятом плаще болотного цвета и серенькой кепчонке, цыкнул слюной сквозь зубы.

– Ты бы шел отсюда, дед. Тебе-то уж точно ничего не обломится.

Второй, уже встав на ноги и натягивая штаны, выматерился:

– Щ-щас пойдет. Только передо мной извинится…

Первый удар Палыч отбил без затей, по-деревенски. Просто отмахнулся длинной ручищей, как от комара. Второй заставил его охнуть, и согнуться пополам, однако, на ногах капитан устоял и, выпрямившись, от души врезал парню в челюсть так, что тот приземлился только через пару метров. И тут же сзади Палычу на голову обрушился такой удар, что он без слов рухнул на колени, успев заметить, как девчонка с воплем побежала в сторону дороги…

Его пинали безжалостно и равнодушно, не особо и распаляясь от злости. Просто так, потому что под руку подвернулся, и помешал, а энергию не вылившуюся в насилие куда-то надо было девать. Несколько раз Палычу удавалось приподняться на одно колено и ответить парой хороших тумаков, но потом его снова сбивали с ног. Откуда-то из кустов появился третий мордоворот, и тоже подключился.

А Палыч вертелся как уж, рвал на себе полу плаща, пытаясь дотянуться до пистолетной кобуры под кителем, и все никак не мог повернуться на другой бок, сбиваемый огромными тупоносыми ботинками. И скрипел зубами от бессилия, хрипел матерно «Щас, щас… Щас, козлы…». И выкидной нож в руках одного из парней он увидел искоса, подбитым уже глазом. Даже не увидел, а скорее унюхал чутьем старого служаки, твердо знающего, что в какой-то момент в руках у шпаненка обязательно окажется нож, и важно не пропустить этот момент, вовремя перехватить инициативу в драке, чтобы не поставили на перо. А что бьют, так это ничего, это не смертельно. Только бы до кобуры дотянуться да шмальнуть в воздух для острастки. А если понадобится – то и по ногам, чтоб не носили такую мразь по земле…