Текст книги "Бес новогодней ночи"

Он уже почти выдернул «Макарова» из кобуры, и затвор потянул, когда Дурашка, громко и непрерывно лающий и мечущийся вокруг дерущихся, истошно взвизгнул. И в длинном прыжке оскалил клыки, нацеливаясь на чужую руку с ножом с одним твердым намерением: разорвать, отгрызть, чтобы не покушалась на Палыча, и совсем не думал о себе в тот момент, помня только, что Палычу он обязан ВСЕМ. В том числе и жизнью. Но промахнулся. Точнее попал, вцепился намертво, да не в ту руку, в левую, так, что кровь брызнула, и мясо пробил до кости, и взревел мордоворот от дикой боли, безуспешно пытаясь стряхнуть с себя этот маленький лохматый комок, превратившийся в сплошные зубы и звериную злобу. А потом другой рукой махнул, наискось, по всему собачьему боку, и Дурашка болью захлебнулся, ушедшей внутрь, но зубы не разжал, и не дрогнул. И только Палыч заорал тоскливо и протяжно, перекрывая грохот собственного «Макарова»:

– Дура-а-а-а-шка-а-а-а-а-а-а!!!

Когда прибежали с питомника четверо ребят во главе с Алешкой Ползунковым, вызванные девчонкой, едва поспевающей следом, все трое парней покорно стояли на коленях, скрестив ноги и заложив руки за головы. Палыч сидел чуть в сторонке, одной рукой сжимая табельный «Макаров», а второй баюкая и прижимая к себе Дурашку, что-то негромко бормоча себе под нос и не обращая внимания на капающую с разбитого лица кровь. Алексей первым делом кинулся к Палычу, махнув рукой на парней, которых тут же обыскали, и, заломив руки за спину, сковали наручниками.

– Ты цел, Палыч?

Капитан молча кивнул, и по-бабьи всхлипнул, с трудом сдерживая навернувшиеся слезы. Ползунков, только теперь заметив в полутьме тельце Дурашки у Палыча на коленях, нагнулся, и пощупал рукой кобелька. Наткнувшись на длинную рану, зацепившую собачий живот, тоскливо выругался, все поняв, и погладил уже остывающее тело. Палыч не выдержал, и заплакал, содрогаясь крупным телом, и Ползунков не мог подобрать таких слов, чтобы утешить седого и повидавшего всякого в своей жизни капитана. А тот с подвыванием и всхлипами трясся, не в силах остановится, и стыда за свои слезы не испытывал, и никто бы сейчас не смог подшутить над ним, усмехнуться косо в сторону, столько неподдельного горя было в облике худого, скрючившегося в три погибели Палыча.

Отойдя в сторону, Ползунков приблизился к парням, рожами прижатыми к холодному капоту машины, и тихо и злобно спросил:

– Кто?.. Кто был с ножом, я спрашиваю?.. Молчите? Ладно, языки мы вам развяжем, это я вам твердо обещаю. За вооруженное нападение на сотрудника милиции вы, б… ди, штрафом не отмажетесь. И за попытку изнасилования…

– Хрен тебе. Не было изнасилования. А что этот придурок – мент, мы не знали. Он не представился.

Ползунков схватил умника за волосы, и резко вздернул голову вверх.

– Не было, говоришь?

Обернувшись к стоящей в паре шагов девчонке, спросил:

– Заявление писать будешь? Только не говори мне «Нет»!!!

Та кивнула головой, и твердо ответила:

– Буду.

– Вот так, понял? – Ползунков трахнул парня мордой о капот. – И сотрудник наш тебе представился. Он представился, молодая? Верно?

Секунду поколебавшись, девчонка решительно кивнула.

– Да. И удостоверение показал. А вы на него с ножом…

– Врешь, сука! Ты ничего не могла видеть!!

– Я видела.

Ползунков еще раз припечатал парня о капот.

– Она ВИДЕЛА. Ты понял, мразь?!! И нам ты оказал сопротивление при аресте. И она это подтвердит. А теперь иди, гнида, тебя веселая ночь ждет…

А Палыч сидел в сторонке, ко всему безучастный, покачиваясь взад-вперед, словно баюкая мертвого Дурашку, и негромко бормотал, не утирая текущих по лицу слез:

– Как же я тебя, малыш, не уберег-то, а? Ах, милый, милый. Сам на смерть пошел, чтобы меня защитить… Да мне бы только на секундочку раньше ствол вытащить! Господи, да как же я теперь-то?.. Прости ты меня, старого дурака, не серчай, мой хороший…

Антикризисный пакет

Перед сном Маняша молится. То есть, думает, что молится, стараясь подражать бабуле, которую пару раз заставала на сон грядущий за молитвой в кухне, где в уголке имеется небольшой киот. Маняша молится у себя в комнате, лежа на спине, сложив ручки на груди, и едва слышно нашептывая:

– Бозенька, дологой! Помоги моей маме, дай ей телпения и силы, стобы она не лугала папу, и не называла его зывотное, когда он плиходит на бловях. Бозенька, помоги моему папе, стобы он не плиходил на бловях, и не лугал клизис, потому что клизис холосый, а папа злой, когда выпьет. Дядька в телевизиле сказал, сто клизис холосый, потому сто помозет оздоловить икономику. Я не знаю, кто это, икономика, она, навелно, холосая, и мне ее залко. Она болеет и у нее темпелатула. Как у меня осенью, когда болели уски, и не ходила в садик. А без садика скусно. И есе, дологой бозенька, я хочу поплосить васу мать боголодицу стобы бабуска насла себе нового дедуску. Потому сто, как дедуска улетел на небуско, бабуска стала глустная и пласет. А она молодая, ей… лаз, два, пять… восемесят лет…

Для пятилетней Маняши цифры и числа – понятия относительные. Бабулю, которой пятьдесят три, она легко назовет восьмидесятилетней. А маме, которой чуть за тридцать, с чистым сердцем сделает комплимент, сказав при гостях, что маме восемнадцать. Бабушка с мамой только улыбаются при этом, а папа недоверчиво хмыкает, и придирчиво осматривает маму. Осмотром он, как правило, остается доволен. Восемнадцать не восемнадцать, но больше двадцати восьми Насте не дашь. Стройная, фигуристая, с потрясающими белокурыми волосами, от которых, кажется, и в пасмурный день солнце отражается. Только вот ругаться стала в последние месяцы почти непрерывно. И есть за что, Михаил сам прекрасно понимает. Дела в фирме пошли неважно из-за кризиса, черт бы его драл, и сам он все чаще стал приходить домой выпивши, измотанный неудачами последних месяцев. Небольшое, но очень доходное в последние годы предприятие по производству пенобетона вдруг стало убыточным. Покупать жилье стали меньше, меньше строить, больше половины постоянных заказчиков испарились. А тут надо еще самому кредит выплачивать за новую квартиру и машину. Короче, как в том анекдоте про чукчу: «– Бабе что? Греби да греби. А тут думать надо, как дальше жить!». Вот и пошел вразнос по старой и недоброй российской традиции…

Бабуля в доме просыпается раньше всех. Пока готовит завтрак, – успевает наспех помолиться, между делом. Понимает, что нехорошо так, но не получается иначе. А набожная стала после смерти мужа. Второй просыпается неугомонная Маняша. Проснувшись, она телепанит в кухню, потирая кулачками глаза и потягиваясь, и первым делом сражает бабулю наповал каверзным вопросом:

– Бабуля, а сто такое антиклизисный пакет?

Галина Павловна на мгновение замирает с раскрытым от удивления ртом, потом осторожно уточняет:

– Деточка, ты хорошо спала? Плохие сны тебе не снились?

Маняша, беззаботно пожав плечиками, улыбнулась:

– Неа. Не снились.

Сев на стул, бабуля усадила девочку на колени:

– Ты вчера по телевизору про эту бяку слышала? Маняша, солнышко, ты не думай об этом, ага? Есть я, есть мама с папой, тебе не нужно голову ерундой забивать. А антикризисный пакет… Да пес его знает? Вот я всю жизнь с запасом живу. Соль, спички, мыло, масло подсолнечное. Вот это и есть мой антикризисный пакет. Понимаешь?

Заметив стоящую в дверях кухни Настю, Галина Павловна растерянно развела руками, и покачала головой. Дочь тоже сокрушено всплеснула руками:

– Господи, до чего дошло. Уже несмышленыши об этом думают!

Присев на корточки, подозвала Маняшу, обняла ее, и чмокнула в макушку:

– Кисуля, антикризисный пакет это для нас заначка на черный день. Ну, как у папы от меня. Понимаешь?

Маняша радостно замотала головой:

– Неа! А сто это – занаська?

Настя снова поцеловала дочку, и добродушно проворчала:

– Ишь ты, не понимает она. Хитрованка. Сбережения это на черный день. И хватит взрослыми проблемами головку забивать. А ну марш в ванную, умываться и зубы чистить. А то в садик опоздаем.

А сама, сев за стол напротив Галины Павловны, со вздохом сказала:

– Знаешь, мам, наверное, в этом году придется твой огородик вспомнить. Засадим картошкой, капустой, огурчиками. Как в прежние годы. Побарствовали на Мишкиных барышах, пора и честь знать. Хоть овощами к осени своими запасемся, все не покупать.

Галина Павловна поддакнула:

– Да уж, побарствовали. Сколько вам с Мишей говорила: нельзя землю бросать. Всегда выручит. Только заросло там за четыре то года. Да и машину эту зачем он взял? Дался ему этот «Мерседес»! Как хорошо было с «Жигулями» то по нашим дорогам.

– Заросло – перекопаем, и прополем. А машину продаст, надавлю. Вон, «Ниву» пусть возьмет. В самый раз будет. Ну, все, я умываться и Маняшу в садик. Мишке долго спать не давай, хватит дрыхнуть без дела…

В садике Маняше хорошо, там раздолье. Девчонки и мальчишки из группы не такие бестолковые, как взрослые, и все с ходу понимают. Или понимали. Сегодня, почему-то, на Маняшин вопрос, что такое антикризисный пакет никто ответить не сумел. Зато рыжий, веснушчатый и вредный до обаяния Олежка рассказал всем услышанный накануне от взрослых анекдот:

– Какой пакет? Полиэтиленовый что ли? Ты лучше слушай, папка вчера дяде Леше рассказал: «В детском садике, мальчик мальчика спрашивает: – Тебе сколько лет, пять или четыле? – Не знаю. – А к зенсинам тянет? – Неа. – Значит есе четыле!» Прям как ты, Машка! «Четыле…» Картавая, картавая!

Маняша в долгу не осталась, и фыркнула:

– Сам дулак!

И, едва натянув тапочки, потянулась к воспитательнице за разъяснениями:

– Лаиса Петловна, а сто такое антиклизисный пакет?

Раиса Петровна, сосредоточенно пересчитывая малышню по головам, озабоченно переспросила:

– Какой пакет? Шуршащий? Маечкой?.. Маняша, золотце, после спросишь, хорошо? У меня сегодня с утра голова кругом.

Маняша, пожав плечами, насупилась, и пробурчала:

– И эта не знает. Какие они все бестолковые, нолмально сказать не могут. Пусть будет маеськой…

За обедом Маняша сидела сосредоточенная, усердно размышляя и морща лобик. А когда она отложила в отдельную тарелку ватрушку и котлету Олежка, сидевший напротив, аж рот разинул от удивления. Причмокнув губами, поинтересовался:

– Ты чего, Машка? Не хочешь, что ли? Дай мне, я съем.

Маняша, прикрывая тарелку ладошками, потянула ее к себе поближе:

– Не дам. Самой нузно. Я домой возьму.

– Ха! Голодная! Смотрите, Машка голодная, дома не кормят! Раиса Петровна, а Машка…

Маняша еще больше насупилась, и сердито плеснула в Олежку остатками компота:

– Дулак! Сам голодный!

Подоспевшая в самый разгар ссоры Раиса Петровна всплеснула руками:

– Маняша, ты что?! Разве так можно? И зачем тебе?

– А пусть он не обзывается! Мне нузно!

И разревелась, неожиданно для всех. Странно было видеть веселую и общительную Маняшу со слезами на глазах. Раиса Петровна присела рядом, притянула к себе, и зашептала:

– Чщщщ… Тихо, тихо, девочка. Успокойся. Ну, нужно, так нужно. Только в постели не ешь в тихий час, ладно? Лучше за столик сядь. А Олежек больше не будет дразнить. Правда, Олежек?

Рыжий конфузливо кивнул, краснея до кончиков ушей:

– Не буду. Я случайно… Я не хотел…

После тихого часа Маняша уединилась в раздевалке. Сидела на стульчике, старательно загибала пальчики на руках, что-то высчитывая. Судя по всему, счет давался нелегко. На числе двадцать пять Маняша недоуменно смотрела на сжатые кулачки, недоумевая, куда чего подевалось, и откуда что взялось. Потом начинала считать заново, хмурясь и кусая губы от нетерпения. Сосредоточенная на счете, не сразу заметила тихо вошедшего в раздевалку Олежку. А тот нерешительно остановился в двух шагах, глядя на девочку исподлобья и нетерпеливо притоптывая на месте, в ожидании, когда же она его заметит. А Маняша, из принципа, делала вид, что не замечает. Женские черты в девчонках проявляются раньше, чем умение считать, и писать…

Наконец, смилостившись, нарочито равнодушно спросила:

– Ну, сего тебе?

А сама так и поглядывала опасливо на шкодливого пацана, в ожидании очередной каверзы. Олежка, шмыгнув носом, робко попросил:

– Ты это… Ты не злись, Машка, ладно? Хочешь, я тебе завтра свою котлету отдам? И послезавтра?

Хитрюще улыбнувшись, Маняша спросила:

– А после-послезавтла?

Олежка снова шмыгнул носом, и упавшим голосом, почти шепотом от стыда, с надрывом ответил:

– Нет, три дня без котлет я не выдержу. А вот после-после-послезавтра отдам!

Расправив юбочку, Маняша благостно сложила ручки на коленях, и согласилась:

– Ладно, отдавай. И ватлушку?

Осмелев, рыжий улыбнулся до ушей, и с легкостью согласился:

– И ватрушку тоже! И это… Давай дружить, ага? Я тебя за косички больше дергать не стану.

Хлопнув ладошками, Маняша радостно согласилась:

– Давай! А за косиськи мозес делгать. Только не сильно. А то у меня волосы вылезут, и буду я не класивая…

Через три недели дома разразился настоящий скандал. Маняша отчетливо слышала в своей комнате, как мама с папой ругались, мама плакала, и укоряла папу, а тот что-то виновато бурчал в ответ. Самыми непонятными были папины слова «банкротство», «аукцион» и «торги». Смысла их Маняша не понимала, но догадалась, что семье это грозит чем-то совсем уж неприятным. В самый разгар ссоры она вышла в зал, и печально посмотрела на Настю с Михаилом. Те сидели на диване рядом, но отчужденные, и лицо у Насти было зареванным, с подтеками косметики. Обычно щепетильная в таких делах Настя даже не пыталась стереть поплывшую от слез тушь с покрасневших щек.

Подойдя к ним Маняша, взяла обоих за руки, сложила их вместе, и жалобно попросила:

– Лодители, не ссольтесь. А то васему лебенку плаксно, когда вы ссолитесь.

Галина Павловна стояла в дверном проеме, печально подперев кулаком подбородок, и, кажется, тоже была недалека от слез. Маняша вдруг улыбнулась, тряхнула косичками, сказала: «Я сейчас», и убежала в свою комнату. Вернулась через минуту с шуршащим пакетом-маечкой в руках, подошла к журнальному столику, вытряхнула содержимое пакета на поверхность, и гордо сказала:

– Вот! Антиклизисный пакет. Занаська на челный день.

По столику рассыпались засохшие до окаменелости ватрушки, скукожившиеся как мумии котлеты, и мандарины, с покрытой плесенью кожурой, потемневшей от загнивающей мякоти. По комнате пополз очевидный душок гнили и плесени. Бабуля всплеснула руками, и охнула. Настя молча схватилась за голову, и простонала:

– Господи! А я то думаю, что за запах у нее в комнате, никак источник найти не могла! Маняша, ты что? Ты где это прятала? И зачем???!

А Михаил смотрел на дочь широко раскрытыми глазами, и чему-то улыбался. Надув губенки, Маняша недовольно пробурчала:

– В миске. Как Пуговка в Бублике, из «Папиных досек».

Губы у нее предательски задрожали, на ресничках выступила влага, и Маняша сердито топнула ножкой:

– Засем?! Я сталалась. Собилала! Пакет… клизис… икономика…

Заревев, она рванулась в свою комнату, сердито хлопнув дверью, а Михаил досадливо поморщился:

– Ох, Настька… Вот люблю я тебя, но ты такой глупой иногда бываешь. Она же нам помочь хотела, неужели непонятно?

Поднявшись с дивана, он прошел в комнату дочери. Маняша лежала на кровати, сложив ручонки на груди, и что-то беззвучно шептала. Пристроившись на боку рядом с дочкой, Михаил утер ей слезы на щеках, и тихо спросил:

– Ты чего шепчешь, Маняша? Нас ругаешь? Не надо. Маме плохо было, вот она и ругала меня. Мы помиримся, ты не думай…

Тихонько вошедшая в комнату Настя пристроилась на кровати с другой стороны, обняла Маняшу, и виновато попросила:

– Ты прости, доча. Дура я. Я ведь не поняла сразу то. Прости, солнышко.

Бабуля стояла у двери, с улыбкой посматривая на всех троих. Потом махнула рукой, пробормотала: «Ужином займусь», и беззвучно вышла из комнаты.

Михаил, поглаживая Маняшу по голове, вдруг сказал:

– А знаешь что, Настена? Ну его все к лешему. Бизнес этот. Все равно уже не отвоюю. Проглотили и меня, и Андрюху с Игорем. Я вчера Генку Полозова встретил, помнишь сокурсника? Он сейчас на «моторке», начальником цеха. Зовет к себе. Я как-никак инженер-технолог. Говорит, у них дела совсем успешно складываются, от оборонки заказов аж на восемь лет вперед. Зарплата, конечно, не та будет, но свои тридцать я гарантировано получать буду. Хватит и кредит гасить, и на жизнь, если не шиковать. «Мерседес» продам, купим «Ниву», как ты и хотела.

Настя, поглаживая Маняшу по животику, осторожно уточнила:

– А ты сможешь? После вольных то хлебов?

Михаил только хмыкнул:

– А то?! Мне эти «вольные» хлеба поперек горла уже. Вот наладится жизнь, тогда возможно и раскручу новое дело. Уже привычно. Да и как с такими детьми не смочь?

И, хитро прищурившись, послал жене многозначительный взгляд:

– Как, мама? Сделаем еще несмышленыша?

Настя густо покраснела, испуганно покосилась на Маняшу, послав мужу страшный взгляд:

– Ты что такое говоришь то, при ребенке? Совсем уже?

Михаил улыбнулся:

– Ни фига себе ребенок! С мировым кризисом борется! Ну, уж как умеет. Нет, я серьезно. Государство стимулирует. Вон, материнский капитал теперь можно и на ипотеку пускать… Слышь, дочура? Хочешь сестричку или братика?

Маняша, сморщив лобик, с минуту размышляла под веселыми взглядами родителей. Потом выдала с типичной женской логикой:

– Хосю блатика. Он выластет, и будет меня засисять. А то мы с Олезкой подлузились, а он меня все лавно за косиськи делгает.

Как будто не сама разрешила. И засмеялась, глядя на непонятно чему улыбающихся родителей. Все же, какие глупые и непонятливые эти взрослые…

В начале июня запоздало сажали картошку. И погода подвела, и заросший бурьяном огород пришлось аж четыре дня чистить, и перекапывать. Вроде шесть соток всего, а умаялись, как будто гектар перепахали. Маняша бегала по огороду в резиновых сапожках, гоняя прутиком охамевших ворон, слетевшихся на червей. Галина Павловна ведрами носила конский навоз, радостно улыбаясь, и вдыхая забытые запахи свежевскопанной земли, навоза и речной свежести. И еще чего-то неуловимого, чего явно не хватает в душном и пыльном городе. Михаил старательно ворочал землю лопатой, стараясь, чтобы лунки были вытянуты как по ниточке. Настя едва поспевала бросать картофельные клубни, с улыбкой поглядывая на мужа. И вдруг охнула, и без сил опустилась на землю. Бросив лопату, Михаил шагнул к жене, поддержал под локоть, и укорил:

– Ну что ты, Настена, как маленькая? Голову напекло? Говорил же, косынку надень.

Опрокинув ведро, высыпал на землю картошку, и усадил Настю на донышко. Та, сморщившись, отмахнулась:

– Да не голову. Что-то подташнивает, и голова кружится.

Михаил недовольно пробурчал:

– Ладно, шагай в домик, работничек ты мой. Приляг. С непривычки, наверное.

Улыбаясь, Настя толкнула мужа в бок, и игриво посетовала:

– Дурачок ты, Мишка. Ну, какое там «с непривычки»? Не понял, что ли? Я кажется того…

– Чего «того»?

Махнув рукой, Настя улыбнулась еще шире:

– Да ну тебя. До чего ж вы, мужики, глупые! Беременна я, кажется. Вот чего. Что? Рад или нет?

Михаил прижал Настину голову к себе, с хитрецой посмотрел на бегающую по огороду Маняшу, и довольно ответил:

– Ага. Рад. Вот и будет Маняшке братик.

– А вдруг девочка? Для УЗИ рано еще.

Подняв голову жены, Михаил сочно поцеловал ее в губы, и все с той же улыбкой ответил:

– А какая разница? Пусть и девочка. Все Маняшке веселее будет, чем с нами, непонятливыми. Она уж сколько раз говорила: «Какие зе вы, взлослые, глупые…». Нет, все же не зря мой батя постоянно говорил: русские не сдаются…

Санькины слёзы, бабкины песни

Ох, и стервозной же девкой Санька родилась, прям, оторви да брось! Да и чего еще ожидать от единственного ребенка, к тому же позднего? Все началось еще до ее рождения. Наташа последние месяцы сама не своя ходила. И тошнило ее, и выворачивало… ну, что там еще у беременных бывает? Однако держалась стойко, все терпела, сказки сама себе, а вернее будущей Саньке, на ночь читала. Прививала, так сказать, вкус к прекрасному. То есть, по своей учительской привычке сеяла разумное, доброе, вечное. И Андрей жену баловал, вместе с будущим непокорным дитем. Хотя тогда еще не знали, понятное дело, что непокорным. Знали только, что дочка будет, долгожданная, и что непременно Санька. В честь дедушки, папы Наташиного. Который умер за двадцать лет до рождения своей тезки, и о внучке знать никак не мог. Мать Наташа потеряла еще раньше. И родни – хоть шаром кати. Так и выросла в детском доме, что такое черствый хлеб со слезами вприкуску хорошо знает. Это-то в ней Андрея, намного старше жены, и подкупило. Молодая, умница, красавица, понятливая и добрая. Чего еще желать жениху не первой уже молодости? Вот вроде и жизнь удалась, карьера сложилась, квартира, дача, машина… Но без умной и любящей женщины, зачем все это?

Первые признаки поперечного характера Санька еще при рождении показала. Родилась в срок и здоровенькой такой бутузкой, без граммов четыре кило, не шутка, а дышать не пожелала ни в какую! Ее уж и за ножку вздергивали, и по попке шлепали, она только глазенки закатывала, и хрипела. А когда прорвало, наконец, глотнула воздуха, тут и загудела, басовито и обиженно. Словно упрекая, что не проявляют должного уважения к маленькому еще, но все же человечку. Так и пошло по жизни. Чуть что не по ней, – лоб наморщит, смотрит исподлобья, и гудит, как пароход. И все-то ей надо самой попробовать, до всего своим умишком дойти. И пальчик в розетку сунуть, и качели на морозе лизнуть, поди, не прихватит, как мама сказала, и соседскую собаку за уши потрепать, авось не укусит. Синяков и ссадин хватило бы на троих мальчишек. Андрей с Наташей уж думали все, атаман в юбке родился. Нет, Бог миловал. Уже годикам к шести личико ангельское округлилось, волосики из неопределенно каштановых стали золотистыми и вьющимися, и повадками все же на девочку стала похожа, не на шкета в штанишках. А уж в десять лет такие страсти-мордасти начались, что Наташа только за голову хваталась: в кого такая королевна? И платья-юбочки ей подавай самые модные, и мальчики возле двери караулили, и записочки в почтовый ящик пачками падали. И ведь все про любовь, и откуда поросята слова то такие брали?

Андрей только улыбался. Хотя, бывало, иной раз и прикрикнет строго: «Александра! Не смей маме перечить!» А у самого глаза смеются. А Саньке только этого и надо, знает, что папа в обиду не даст, только старается хмурым казаться… Ну что сказать? Любимая дочка, она и есть любимая.

А вот с бабушкой и дедушкой у Саньки отношения не сложились. Не потому что вообще, а потому что рядом их нет. До Комсомольска-на-Амуре расстояние нешуточное. Пару раз родители Андрея приезжали, когда Санька еще крохой была. Потом, – как отрезало. В стране такое началось… Даже Андрей с его успешным бизнесом не часто мог позволить себе оплатить приезд родителей. Но хуже было то, что отец тяжело заболел. Сначала сердце сдало, от обиды и переживаний за паскудство, какое в стране творилось. На митинги в защиту КПСС не ходил, понимал, что горлопанство все это, достоинство не хотел ронять. Но и партийный билет как некоторые публично жечь не стал, продолжая свято верить в свои идеалы. Хотя и понимал, что не самая лучшая в мире страна СССР, но всю свою жизнь все же положил на служение… Нет, не партии и Правительству. Родине. Так всю жизнь и промотался инженером по комсомольским стройкам века. И жена за ним, Антонина, вечный и неугомонный комсомольский вожак. Под старость осели в Комсомольске-на-Амуре. Это уже став взрослым, Андрей вернулся на малую родину. Здесь институт закончил, здесь и остался.

А отец слег. С раком пищевода. И умирал долгих и мучительных пять лет, не смотря на все деньги и лекарства, которые Андрей отправлял родителям. Саньку туда везти, к постели умирающего, посчитали излишним, Антонина Петровна мужа не могла бросить… В общем, увиделась Санька с родной и единственной бабушкой, когда самой уже пятнадцать годков стукнуло. К этому времени она уже королевой двора и школы стала, непременным лидером во всех компаниях, мальчиками крутила как хотела, и немое обожание принимала как должное. И уж недостатка в поклонниках и подружках не испытывала. Где бы она не появлялась, все начинало вертеться, крутиться, искриться, пищать, и смеяться. При этом девчонка то не шалава дворовая, воспитали мама с папой, слова дурного не скажет, и друзьям-подружкам не позволяет. Мата на дух не переносит, всякие шкодливые мальчишеские поползновения пресекает на корню. А уж если кто руки пытается распускать, так потом долго свой публичный позор помнит. На язычок Санька остра, и в ход его пускает смело, если дело того стоит. Да и рука у девочки тяжелая, в свои пятнадцать на все восемнадцать выглядит.

Антонина Петровна приехала как раз на сорок дней мужа. Андрей съездил на похороны, задержаться не мог из-за работы, но настоял, чтобы мама приехала к ним хоть на время, не переживала самое тяжкое время в одиночестве. И билет взял заранее, и денег оставил. Решение такое приняли по инициативе Наташи. Видела, как муж осунулся, узнав о смерти отца. На семейном совете сама сказала:

– В общем, пусть мама к нам приезжает. Поживет с нами. Ей сейчас тяжело там, одной. Да и тебе, Андрюша, легче будет, когда мама рядом. Места хватит.

Андрей на жену с благодарностью посмотрел, в очередной раз порадовавшись, что не ошибся в выборе. Санька к известию отнеслась индифферентно. Для нее бабушка и дедушка понятия скорее абстрактные. Проблемы начались, когда узнала, что ее переселят на время приезда бабушки из ее девичьей келейки в зал. Как так? Там же все самое дорогое и нужное! И комп с инетом, и аудиосистема, и постеры с обожаемой Бритни Спирс. Вот уж чего в ней нашла, – непонятно? И девчонка глубокая, думающая, а любит эту свистульку заморскую – за уши не оттащишь! Санька попыталась, было, взбрыкнуть по привычке, но Андрей, пожалуй, впервые в жизни, всерьез прикрикнул:

– Александра!!!

И ладонью по столу хлопнул, аж звон пошел. И Санька, поняв, что папа не шутит, притихла. Но обиду на бабку затаила, и невзлюбила авансом. И понеслось…

При появлении бабушки только буркнула «Здрасьте», как чужой, и сразу на диван в зале завалилась, наушники натянула, и врубила на полную громкость. Специально, чтоб звон в ушах, раз не позволяют теперь стереосистему включать. Антонина Петровна, сидя с сыном и невесткой в кухне, попыталась робко исправить ситуацию:

– Ребята, может, я в зале поживу? Не барыня, и не такое в жизни доводилось.

Наташа, дочкой недовольная, сердито отрезала:

– Ничего, переживет. И так все ей, пусть немножко взрослеет, и понимает, что к чему. И хватит об этом, мама. Вы у себя дома, не надо себя бедной родственницей чувствовать.

А Санька бесилась с каждым днем все больше, показывая свой норов. Открыто уже не пыталась протестовать, отца побаивалась все же. Но всячески свое недовольство проявляла. Гремела посудой в раковине, смачно шваркала «лентяйкой», моя полы, в магазин за хлебом ходила по часу, хотя до булочной рукой подать. Специально, чтоб к ужину дольше ждали. В общем, все делала из рук вон, лишь бы досадить, бабку на ссору спровоцировать, а потом смачно объяснить ей, что вот так то, и так то делали во времена ее молодости. А сейчас век другой, время другое и люди другие. В общем, ваш век отстой, а мы позитив и креатив.

Пик противостояния пришелся на третью неделю проживания Антонины Петровны в доме сына. Вечером, на замечание матери, Санька взорвалась:

– Да достали вы! Не хочу я ее слушать, что непонятно?! «Шурочка спать… Шурочка кушать… Шурочка, уже поздно, домой пора…» Вы допоздна на работе, а я ее нотации выслушиваю! Какая я, на фиг, Шурочка? Дурацкое имя! Перед ребятами только позорит. И рассказы ее про БАМ слушать не хочу. Тоже мне, доблесть! Всю жизнь с голым задом за копейки пахать, и счастливыми быть. И песни ее пионерские петь НЕ-ХО-ЧУ! Я Бритни и Мадонну слушать хочу. Они для меня образец!

– Образец чего?! – не выдержал Андрей. – Попиной культуры? Санька, я с тобой о вкусах никогда не спорил. Нравятся тебе эти… слушай, черт с тобой. Надеюсь, что возрастное это, пройдет. Но на нас с мамой, и особенно на бабушку кричать не смей! Они всю жизнь честно работали, верили, что нужное, полезное дело делают. Наконец, благодаря им я на свет появился, и ты тоже. Они меня на ноги подняли, и выучили! Хотя, как ты выразилась, всю жизнь с голым задом. Не смей!!!

Антонина Петровна попыталась вмешаться, но только масла в огонь подлила. Поднимаясь из-за стола, попросила:

– Андрюша, не кричи на нее. У девочки переходный возраст, ей трудно меня, старую, понять. Я лучше…

– Помолчи, мама! Незачем ее оправдывать. Она не права. Ишь, устроила трагедию. Попросили ее пару месяцев в зале пожить…

И тут Санька взвилась во всей своей красе:

– Ах, не права, да? Она вам дороже, чем я, любимая дочь? Ну, так и живите с ней, а я уйду.

И ушла, чертовка, в чем была. Благо, лето на дворе. Только дверью хлобыстнула. Наташа попыталась, было, догнать и вернуть разошедшуюся дочь, но Андрей удержал:

– Не надо, Ната. Побесится, прогуляется, и вернется.

Однако Санька не вернулась ни к ночи, ни ночью. Во дворе ее не было, всех подружек обзвонили, от отчаяния уже по моргам и больницам стали названивать, но это уже под утро. А утром, совершенно опустошенные, все втроем заявились в милицию. На просьбу объявить дочку в розыск, дежурный капитан только плечами пожал:

– Да успокойтесь вы, граждане. Заявление приму, обязан. А в розыск только через трое суток. И не переживайте вы так. У меня самого три девки, иной раз такое вытворяют, как им желтая вода в голову ударит… Обзвоните еще раз подружек. Наверняка у кого-то из них, только соврать велела, будто нет ее.

И правда, Санька нашлась на второй день, к вечеру. Пришла мрачная, молчаливая, в перепалки больше не вступала, но и говорить с родителями и бабкой почти перестала. «Да – нет» вот и весь разговор. И Антонина Петровна не выдержала, засобиралась обратно. Дескать, ни к чему девочку травмировать по таким пустякам, поеду домой. На предложение обменять, пусть и с потерей, квартиру в Комсомольске на Уфу отказалась:

– Нет, не поеду. Тридцать лет как уехала отсюда, а там сроднилась со всем. Да и отец там. Не оставлю я его.

А Санька даже попрощаться с бабкой не вышла, демонстративно. Так в тягостном настроении все трое на вокзал и поехали. И Санька дома осталась непонятно с чем в душе. То ли себя корила, то ли родную бабку проклинала по молодости и глупости. А может, торжествовала, что победила. Только вот в чем?

Если и торжествовала, то недолго. Сначала врубила на полную катушку любимицу Бритни, поплясала, попрыгала. Потом начала беспокоиться. Родители должны бы уже вернуться, часа как полтора, а их нет. Пыталась на мобильные звонить – тишина. Оба недоступны. Предположила, что заехали куда-то по делам, чем успокоила себя еще на полчаса. Только какая-то тревога вдруг в душе появилась, и плакать захотелось совершенно беспричинно. Вдруг вообразила, что они все трое уехали, и ее бросили. Хотя глупость, конечно. Куда мама с папой от работы? Да и от нее, Саньки, тоже…