Текст книги "Золотая крыса. Новые похождения Остапа"

Глава 25. Ложка – оружие пролетариата

Уже направляясь к гостеприимному крыльцу конторы, Остап увидел Петю.

У любимой женщины Петя то ли выклянчил, то ли ему подарили большой котелок вкуснейшего плова, жирного, дымящегося, с мясом. Он так и носил его на груди, как ребёнка, пока мы не отобрали. А потом он уже в подпитии пошёл с пустой кастрюлей на поиски приключений.

Петя только потом понял, насколько смешным было его желание порадовать товарища. Когда он стал потчевать Славу, ничто не предвещало скандала. Они тихо ели плов, поочерёдно погружая большие ложки в тягучую еду.

А потом раздался страшный рёв. Когда Остап ворвался в комнату, Коля и Петя катались по полу, пытаясь поразить друг друга всем, чем угодно. На голове Пети была большущая шишка, похожая на рог посреди лба.

– Что за день? Геннерал Франко во главе пятой колонны переходит через Тибр! Кто виновник раздела святой церкви? Ты?

– Петя нахалюжит! – только и ответил Коля, вытаскивая запуганного пса из-под шкафа.

Оказалось, что когда Петя и Коля стали есть плов, Коля, который был в общем-то гостем на чужом пиру, заметил, что когда он отправляет в рот одну ложку, его напарник Петя мечет одну за другой – две. Несколько раз Коля пропустил это ловкое осквернение чести мимо глаз, а потом, когда вторая ложка с пловом в очередной раз исчезла в Петином рту, схватил железную ложку и ребром, что было сил, врезал по лбу Пете.

Петя рухнул на пол, А потом на карачках бросился по комнате ловить Колю, который бросил в него свою собаку. Когда это произошло, Петю, ненавидевшего этого наглого пса, чуть не стошнило.

Остап быстро выявил зачинщиков и приступил к судопроизводству.

– Ну, что, братья-разбойники? – обратился Остап к участникам побоища, – Опять за старое? Покер превыше всего? Родина предков – побоку? Почему забыты обретения поколений? Почему похерены все заповеди? Нет ответа! Где наши нефтегазовые месторождения? А? Где Второе Баку? Что? Молчите, архаровцы! Я из вас сделаю отменных рудознатцев! Обоим – два наряда на кухню! Вне очереди!

– Остап Ибрагимыч, вам что, лавры Петра Великого поспать не дают?

– Мне не дают спать бабки Петра Великого, а лавры дают! Мальчиши! Смотрите в корень!

– Может, поискать библиотеку Ивана Грозного?

– Не мельчите, сын мой! Даже если нам удасться найти сто пятьдесят книг Ивана Грозного, полного счастья это нам не даст! Собирайте мусор!

Братья по несчастью прекратили потасовку и принялись убирать разбросанные по комнате вещи.

– Шеф, вы как Ленин, устали гладить всех по головке, с тем, чтобы пройти огнём мировой революции по плешам! —сказал Воробьянинов, с удовольствием осматривая поле битвы.

– Огнемётчики! Дайте миру шанс! Без вас земля пропадёт, её затопят слёзы церковников и ханжей!

– Вернее – так! Земной шар лопнет, слушая ваши бредни!

Установив временный порядок, Остап отправился восвояси и часа два провёл вместе со сторожем, который в очередной раз рассказал про чудные нравы Бучурлиговки. Когда он вернулся, диспозиция в комнате изменилась кардинально.

Остап вошёл в комнату и остолбенел. Он ожидал увидеть продолжение бойни. Бойни не было. Но картина была непривычной до омерзения. Потом он попривык и внутренне смирился с увиденным. Потом увиденное очаровало его. В этом было какое-то рождественское очарование. Как будто святой Николай приехал из Лапландии с подарками и раздал их детям. Как будто он попал в ясли, где спали маленький Христос и его большой отец. Он остановился в дверях, чтобы насладиться картиной. Было тихо. Свет в комнате горел. Комната была по-старушечьи прибрана. Бойцов не было. Единственная лампочка посылала вокруг себя тусклый жёлтый свет. Окно было распахнуто настежь и тихо шедший на улице рождественский крупный, бархатный снег наносило в комнату вместе с остервенелым влажным, морозным воздухом. Стоял страшный колотун. Снежинки падали и на двух пьяных обитателей. Они спали божественным сном. На первой от окна кровати лежал пьяный Коля и храпел. Голый, укрытый одной простынёй ровно по пояс, он лежал на спине, спокойно скрестив руки на груди и храпел богатырским храпом.

– На улице было бы теплее! – про себя прокомментировал ситуацию Остап, – Наши Олимпийцы по спортивному пьянству не сдаются! Здравствуй, спортивный Сочи! Мы приехали за медалями!

На другой кровати, скрючившись калачиком, лежал Воробьянинов, в пальто, ушанке, укрывшись не только одеялом, но и рюкзаком. На рюкзаке в качестве дополнительного утеплителя лежали чьи-то нечистые кальсоны.

– Устал, Ипполитушко! Замаялся чуток!

Кальсоны Остапа были теперь далеко не такими упоительными, как в прежние временпа. Обшлага на ногах загрязнились, ширинка топорщилась, а резинка вообще лопнула. Остап снял с верёвки, натянутой через всю комнату, прищепку и скрепил ею кальсоны спереди. А потом быстро надел штаны, чтобы никто не видел его изобретения.

Дружба с Кешей закончилась. Остапу была вполне ясна кидальская сущность Дундукова, он знал, что результатом их колоссального рабского труда будет абсолютное кидалово. Но он не мог выйти к измотанным сталинградским бдением людям и сказать им правду. Поэтому он помалкивал, надеясь на провидение.

Давно замечено, что бедность – лучший изобретатель в жизни человека. Если у человека есть деньги, ему не нужно использовать столовые салфетки для последующего подтирания задницы, сдавать бутылки или кровь, штопать старые носки на бабушкином грибке, заводить швейшую машину «Зингер» и латать замасленную фуфайку, которыю нашёл на дворовой свалке.

За окном слышалась дикая песня Пети. Он не уставая, ходил босиком по снегу с братом-дежурным вокруг конторы и горланил песни. Им было хорошо.

Глава 26. День Кармы

Что в принципе необходимо, чтобы получить нобелевскую премию? Например, нобелевскую Премию Мира, какую Обама получил? В принципе – ничего! Нужно очень мало, почти ничего осязаемого – великий талант, усидчивость крота, пробивные способности бура и редкая удача взять джек-пот на взлёте, оказаться в нужное время в нужном месте! Кроме того, желательно дружить с Рокфеллером, Ротшильдом или Соросом и ходить хотя бы иногда в синагогу, чтобы примелькаться любителям Моисея и Сары. Чепуха! Всё это у нас есть! Нет только одного – денег! И Нобелевской премии, которая принесёт деньги!

– А когда она будет? – обкусанными губами спросил простоватый с виду парень с крупными руками и белёсой шевелКешей, разговаривая с словоохотливым Остапом.

– Когда я и мой бог решим, что время пришло!

– И когда оно придёт?

– Когда мы получим Нобелевскую премию!

– А Гонкуровская вас не устроит?

– Молодой человек! Что касается Гонкуровской премии, то засуньте её себе в задницу! Я не люблю мельчить в предместье Фив! Ясно?

– В принципе – да!

Природа одарила этот последний день чудесным, практически весенним солнцем, тневиданным бабьим теплом, и чувством невиданной уверенности в сердце Остапа. Кажется, даже бесчувственный Кеша чувствовал красоту момента. Он встал у машины, подбоченился и несколько секунд из-под козырька бейсболки наблюдал за пляшущими вдоль древней улицы солнечными зайчиками.

В кустах слышался шум. Коля искал там свой кефир.

– Коля, – отняв руку от головы, закричал Воробьянинов, – вы каждый день везде ищете свой кефир! Что бы мы ни делали, чтобы ни происходило вокруг, в его городе, в его стране, он ищет кефир! О за… нас этим кефиром, за…! Коля! Коля! Я вас не понимаю! Вы каждый день покупаете кефир, не так ли?! Пьёте кефир?! Забываете его под всеми кустами. И всегда спрашиваете меня, не видел ли я ваш кефир? Отвечаю – не видел! И вас не видел вместе с вашим проклятым кефиром! Может быть, перестать покупать кефир и перейти на водку?

– Я не пью так!

– Пейте не так! Пейте иначе! Главное – пейте! И тогда вам не придётся искать кефир под кустами!

– Я вообще не пью!

– А что вы так орёте! Я вас что, пьянствовать заставляю? Идите работать! Кеша вон опять орать начинает, вас ждёт!

– Чаплин блестяще играл роли алкоголиков! У него был большой успех!

– Ему бы остановиться на этом – цены бы не было!

– Ах, Шура, какой вы циник!

Вздрюченной Дундуковым Компании за день надо было свершить невозможное – снова обойти всё канализационные люки города, открывая и закрывая их, пометить их алюминиевыми табличками с номерами, вычеканенные вчера ночью, и заделать все раздолбанные приямки строительным раствором. На эту государственной важности задачу Кеша отрядил Воробьянинова. Он отвёз его к строительному магазину и стал допытываться, сколько тому нужно мешков цемента.

– Откуда я знаю! – отчаянно вытянул кадык Воробьянинов, – Двадцать три дома умножить на три – сколько будет?

Кеша молчал. С математикой он не дружил с детства. Потом Кеша нехотя вынул толстый кошелёк, и вынув из него мятую купюру, купил один мешок цемента.

– Думаю, …, хватит! – брезгливо сказал он и посмотрел на Воробьянинова.

Киса запнулся. Он никогда не занимался бетонированием, и ничего об этом не знал.

После этого они поехали к старушечьему дому. Там он отпустил Воробьянинова на волю, вручив ему ведро, украденное давеча у старообрядки и сломанную лопату. Воробьянинов стал разводить цемент в ведре и скоро методом проб и ошибок вышел на классические римские пропорции. Но цемента ему всё равно не хватило, поэтому кое-где он халтурил, и просто засыпал приямки гравием.

Издали похожие на пленных сталинградских немцев, погоняемые мерзким Старобыдловским жлобом, обносившиеся, страшные и грязные, они медленно шли от одного канализационного люка к другому, с грохотом открывали их и поочерёдно погружались в жерло канализации. Женя умело тасовал кабеля, отделяя свои от чужих, и задрав голову к небу в люке, прикидывал, какой номер ему привесить. Улицы заканчивались, начинались новые. Они совершали последний, прощальный, триумфальный круг вокруг проклятого города. Крысиное жало то уходило под землю, то появлялось снова на поверхности. Это напоминало огромные стежки вокруг города. Последний штурм продолжался до полудня, после чего Кеша исчез, пообещав вскоре после обеда появиться с деньгами и отвезти их в общагу. Он сказал подождать его у последнего люка, на перекрёстке, где начиналась вся эта история. Остап пошёл во двор, где лёг на седалище заросшей беседки, Шура прислонился к обшарпаной стене, и только Воробьянинов желчно шаркал калошами, вслух проклиная и этот город, и свою прискорбную доверчивость, доведшую его до такого состояния. Женя тоже пошёл во двор и там сел на кучу мусора. Он стал сматывать крысу и смотав, выволок её на тротуар. Что-то не нравилось ему в крысе, он снова вынул наконечник и подоткнув его кирпичом, пошёл искать проволоку. Многострадальная крыса уже мало напоминала инструмент, а скорее походила на груду металлолома.

– Остап Ибрагимович! – спросил Шура, вытирая красный лоб кепкой, – Как вы думаете, наш начальник знает, что творится в рамках его программы интернетизации? Он в курсе этих афёр, откатов, в курсе, что такие ублюдки, как Кеша, не имеющие ни образования, ни права заниматься такой деятельностью, гонят людей на потерю здоровья, что эти люди обмануты?

– Не знаю!

– А я знаю! Он всё знает и ему это выгодно! Но я знаю, что долго это продолжаться не может!

– Не уверен!

– А я уверен!

– Если вы будете спорить, старый дурак, я ударю вас в глаз протазаном! Он у вас лишний! Вам, дуриле, хватит и одного! Будете героем греческой драмы! Жить в пещере и пасти коз в горах! Му-уууу! Му-уууу!

Глаз был нелишний, тем более, что в свои пятьдесят пять лет Воробьянинов страдал астигматизмом и чуял, что глаз, который Остап вознамерился оставить ему, был не лучшим из двух.

Ипполит Матвеевич тяжко мяукнул.

– Так что же нам делать?

– Так давайте отпи… м Кешу!

– Гм! Весьма неожиданное и остроумное решение!

– Неожиданное и остроумное только для человека, который носит на груди большой золотой крест!

– Господа! Прошу спокойствия! Я предлагаю Кешу не п… ть! И в пользу этой точки зрения я готов привести некоторые доводы… Весомые доводы! Это крайнее решение! Пи..ть – это не наш стиль! Это предосудительно и маргинально! Не амбивалентно наконец! В Политбюро так не делали! У меня другое предложение? Давайте его просто отмудохаем! По-божьи, до полусмерти!

– Это другое дело! Согласен!

– Ногами бить будем?

– Зачем так публично говорить! Бейте так угодно,..здите,..дохайте, но не надо озвучивать! Тс-с-с!

– Что он такое говорит? Я не понимаю!

– Он говорит о том, что..дить нужно тайно, без свидетелей!

– А… А то я думал, что он говнить решил!

– Завсегда! Я ему личико отшлифую! Малютка мой!

– А вам нравится Хуан Калос Первый?

– Король? – нерешительно предположил пьяный Шура.

– Как есмъ!

– Ничо!

– Надо говорить не ничо, а аничо! Нятно?

– Анеичо чонятно! Яволь? Гимназисты понимают?

– Проказа на ваш лепрозорий!

– За что?

– А так!

– А вы верите в летающие тарелы?

– Вы меня от темы не! У нас тоже был Хуан Карлос! Но Второй! Его звали Николаша! Большевики его от..здили по полной канифации! А он от..здить большевиков не успел! Но его знамя подхватил Хуан Фалос Первый! Для Кремля все двери открыты!

– О, если бы вы знали, сколь я вас понимаю!

– Не надо ёрничать! – сказал Остап, – родина вас всё равно не слышит!

– Меня родина слышит! Она не имеет права не слышать своих верных сынов! Я люблю патриотов! – вдруг сказал Шура, тяжко поднимая понурую голову, – Но я не люблю проплаченных патриотов! Когда я ругаю родину, это происходит только потому, что я её люблю и хочу ей блага! Хочу указать ей на болячки, которые надо лечить! Это я её врач, а они её чёрные лекари-убийцы! Я хочу воздаяния за честность! А они хотят денег любой ценой, даже ценой лжи! Я не люблю князей, продававших своих людей монголам, военачальников великой войны, которые без счёта гнали солдат на колючую проволоку и мины, пройдох, которые украли сбережения у моей мамы! Я их ненавижу! Людей, которые за деньги готовы приветствовать добро и зло родины, я бы казнил. Вот прямо вывел бы всех на площадь Тянь-Ань Мень и – голова с плеч! Всё! Я бы не мучал их, видит бог, я бы мягко, с доброй улыбкой и с хорошими намерениями снёс им голову кривой саблей! Чик – и всё! Они толкают родину на путь несовершенства, ошибок и, в конце концов – самоуничтожения, и поэтому они такие же волки в овечьих шкурах, как эти князья, цари и горе-полководцы! Спросите Дундукова, который унижает, обманывает и мучит нас, любит ли он родину, что он скажет? Конечно – любит! Как такому не любить родину, родину, которая позволила ему обманывать честных? Он нас и за людей-то не считает! Кто мы такие, разве мы люди, если согласились на это, зная, что нас некому защищать?

– А я? – сказал Остап с ленинским добрым прищуром.

– Вы уже обделались с ним вместе, Остап Ибрагимович! Почему вы не увезли нас отсюда? Почему мы здесь гробимся?

– Шура! Что с вами? Вы говорите голосом радио! Вас кто зомбировал? Убейте Никиту – и всё! Зло исчезнет!

– Меня зомбировала моя совесть! – зло сказал Шура.

Улица, на которой оказались концессионеры, была им знакома. Они узнали и дом наркомана, и разрытые палисадники. И на том же месте, где и в прошлый раз, стоял наркоман.

Воробьянинов и Шура двинулись к нему.

Он дёрнул щекой и сказал:

– Чего лом не возвращаете? Где он?

Шура замялся. Лом был потерян и потерян уже давно.

– Да он в конторе у нас! – неуверенно сказал он, – Мы ещё не закончили! Вернём!

– Верните! А то я вашего начальника поймаю, и лом на его шее завяжу! Галстуком завяжу! – ласково сказал мужчина и удалился в дом, – Уж верните мне!

Киса и Шура переглянулись.

Светило непривычно яркое солнце, и всем казалось, что это не октябрь, а ранняя весна – весёлое время надежд. Снова стал видеть великий город Бучурлиговка, и его чёрный фаллос казалось доставал снова до небес. Остапу вдруг показалось, что он перенёсся в древние времена, и там, вдали, собирая хворост для костров, бродят добрые, глупые неандертальцы, к которым сквозь лесные завалы уже крадётся хитрый и жестокий кроманьонец. Серые лачужки были вообще не видны среди голых деревьев. Мир состоял только из долины, проносящихся по ней диких ветров и фалоса, в лучшие времена отгроханного бучурлиговцами. Потом Остапу стало мерещиться, что он в аравийской пустыне, и суховей огибает со свистом далёкие барханы.

«Если бы наши предки, – думалось Остапу, – отделённые от нас всего пятью десятками поколений, а это лишь доля секунды для Вселенной, увидели нас, они бы были шокированы. Они бы увидели остатки прежде великого племени, они бы увидели людей, верящих в очень странные вещи, в чужих Богов, людей, смеющихся над их святынями, людей, не помнящих ничего из их осенённых их лесными снами святынь. Они бы прокляли свою недальновидность, свою покорность и доброту. И если бы у них была возможность что-то сказать нам, чтобы они нам сказали? Промолчали бы печально?»

Старик с палкой, похожий и на Мичурина и на Павлова одновременно проскакал мимо, и уже готов был открыть рот, чтобы спросить про радио, если бы не свирепый, ненавидящий взгляд Шуры Балаганова.

Через некоторое время изголодавшийся Воробьянинов стал беспокоиться и потребовал от проснувшегося Остапа срочно звонить Дурдукову. Тот стал звонить, но не дозвонился, Дурдуков упорно не брал трубку.

– Я знал, знал! – зашипел сизый от печали Киса, – Он просто кинул нас, никто сюда не появится! Всё!

– Как всё!? – с каменным лицом отреагирова Остап, а палка мерная! Он её не забрал!

– На фиг ему эта палка! Работа закончена, мы всё сделали, даже повесили эти дурацкие лычки на кабели, всё сделали фактически бесплатно! Крысу-то он забрал! Крыса – самое ценное для него!

– Крысу он забрал! – подтвердил Шура, сжимая шершавые отработы кулаки, – Этот ублюдок просто кинул нас! Даже не заплатил последние командировочные! И палку оставил, чтобы посмеяться над нами! Чтобы мы тут, как дураки у его долбаной палки сидели! Я голоден! Как мы поедем домой? У нас нет ни копейки? Но вы, вы, Остап Ибрагимович, вы…

– Прекратие лить коровьи слёзы! Вы же мужчина! – угрожающе-брезгливо сказал Остап и нервно заходил на углу около раскрытого люка. Впервые в жизни Остап испытал чувство стыда.

Через час он снова сел. Вечерело. Здание «Фалтелекома» Со всеми его аляповатыми завитушками и башенками выглядело как большой зловещий дракон, насытившийся добычей. Улица пустела. Никому больше они не были нужны. Надо было идти домой.

Когда отчаяние Воробьянинова стало всеобъемлющим, и он стал кусать ворот ватника, из-за угла вынурнула знакомая машина и из нее высунулся Дурдуков.

– Обалдели тут без меня? – спросил он, – Архаровцы! Что такие грустные? Я вас в ресторан хочу отвести!

– Не надо! – сказал Шура, перекашиваясь.

Остап молчал. По его виду было видно, что его терпению пришёл конец. Царство божие больше не привлекало его. Он хотел суда на земле. Он подошёл к Кеше и отвёл его в сторону. Несколько минут они разговарили о чём-то, жутко размахивая руками. До Шуры, который оказался ближе всего к стоящему к нему спиной Кеше, доносились матерные обороты.

Дело было закончено. Остап и Кеша несколько раз меняли диспозицию, потом удалились под полог лысого дерева и долго стояли там, разговаривая. Кеша всё время разводил руки и говорил одно слово: «…ть». Они заспорили.

– Кидала! – говорил Остап, – Я тебя насквозь вижу! Крестьянский сынок, думающий, что можно обманывать городских дурачков!

– Спокойно! Я вам ничего кроме авралов не обещал!

– А деньги? Где деньги?

– Получите потом, сколько заработали!

– Когда потом? У тебя всё потом!

– Через неделю! Мне должны выплатить! Я расплачусь!

– Ты сегодня получил восемьдесят тысяч аванса! Расплачивайся!

– Какого аванса?

– Какой Жена видел, когда ты в сберкассу пошёл!

– У меня нет никакого аванса!

– Как нет? Тебе сегодня перевели деньги в счёт этой ё… начальникской программы, на которой мы тут всё здоровье растратили! Как нет?

– Так!

Остап был зол. Он уже не мог терпеть наглого землеустроителя Кешу. Повернувшись к нему всем своим огнедышащим ликом, он прошипел:

– Вы что, на Зееловских высотах родились? С тех пор заикаетесь?

– Раньше было начинать воспитывать эту гадюку! – весело сказал Шура. Он всё равно не поймёт! Афганский синдром на двух ногах!

Остап и Кеша стояли друг напротив друга, как два гладиатора, раззадоренные толпой и готовые к бою. Брови Остапа были нахмурены. Рот Кеша перекошен. Всем показалось, что он даже втянул распоротый живот и по-петушиному расправил грудь. Их голоса становились всё громче, всё отрывистее. Казалось, что две птицы делят мертвечину. Потом Кеша попытался схватить Остапа за крейсерскую руку, но Остап брезгливо отбросил её и сам схватился за плечо Кеша. Потом они стали толкаться руками, потихоньку выбираясь на проезжую часть. Остап то и дело указывал что-то Кеше на земле, а Кеша всё время устремлял палец к небу, как будто ища там защиты. Потом Остап схватил Кешу за грудки, а Кеша ловко плюнул Остапу в лицо.

Женя и Коля покинули свои посты и медленно подползали к арене начавшегося боя. И он начался. Кеша, подлый Кеша бросился на Остапа первым. Он выбросил ногу и с силой ударил Остапа в живот. Мелкие искры прыгнули из мгновенно осоловевших глаз Остапа. Разогнувшись, он успел удаприть Кешу в челюсть. Лицо Кеши на секунду перекосилось, но он успел жестоко ущипнуть Остапа в левую руку. Мгновение – и они уже катались по пыли, разрывая друг друга мощными руками. Зрители стояли кругом и наблюдали за гладиаторами, и не обратили внимание на старнный змеиный шум за спинами.

Зря Коля бросил крысу, зря. Когда он усышал змеиное шипение и вывернул голову назад, ужасная картина предстала его глазам: брошенная крыса, предоставленная сама себе, стала раскручиваться, Её витки распрямлялись со всё возрастающей скоростью и силой. Тупой нос сначала уткнулся в землю, подняв фонтанчик пыли, а потом вздыбылся, как тонкая ядовитая кобра – вверх, на секунду замер на высоте четырёх метров, и снарастающей мощью стал поражать железным наконечником всё вокруг. Крысиное жало металось из стороны в сторону, било уже по сучьям деревьев, обламывая их. Первым досталось нескольким прохожим, которые с воем разбежались по тротуару. Крысиный трос проносился над головами, кося всё попадавшееся на пути. И наконец, крыса вздыбилась во всей своей первобытной красе и силе и нанесла первый удар по машине мэра. Посыпались стёклы. Крыса била машины с неистовой силой. Борющиеся Остап и Кеша сначала прекратили бороться, а потом, чуя приближение монстра к ним, стали стермительно отползать. За ними бросились Шура и Коля, за ними все остальные.

– Останавливай! Останавливай! Падла! Останавливай крысу! – орал Кеша, продожая отползать по пыли! – Беда будет, беда!

Бедный Коля, геройский Коля, согнутый радикулитом и избитый невыносимым трудом, чуть не угодив под крысиное жало, как Маресьев или Матросов бежал к раскалённому механизму. Он забежал сзади крысы и попытался схватить визжащие обода рукой. Жуткая боль обожгла его руку – он лишился двух пальцев и заорал. А потом сел около визжащей крысы и заплакал. Огромный жёлтый трос то выбрасывался высоко в небо, делал там огромную петлю и с визгом обрущивался уже на здание городской администрации, вышибая в штукатурке глубокие ямы и впиваясь в окна, оползавшие тут же с серебряным звоном по фасаду. Внутри здания неистово визжали бабы – главные обитательницы конторы мэра. Сам мэр, ещё не понимая, что происходит, спрятался за большим сейфом и сидел там, в ужасе причитая. Тут и замыкание случилось. Загорелись шторы с двуглавыми гербами на третьем этаже, вспыхнули столы и стулья, и сначал контора мэра, потом другое здание, потом третье – запылали, как будто были облиты бензином. Крысиное острие несколько секунд помедлило, вращаясь над головами смолкших концессионеров, и нанесло ещё один жуткий удар по дому председателся «Фактелекома». Старый взяточник, Николай Иваныч и не думал сдаваться. Друган Кеши, вместе с ним съевший массу соли, грабиииииитель и пирааааааат, рушивший многие бюджеты, никогда не сдавался. Стоя у большого окна, он видел всё, и разговор Остапа и Кеши, окончившийся дракой, но выволоченную Колей крысу он почему то не видел. И уж тем более не придавал этой жёлтой штуковине какое-то значение.

В руках его был уже чёрный автомат Калашникова. Злобное лицо Николая Ивановича стало неистовым. В это самое мгновение крыса подобралась к машине Николаиваныча и смачно шваркнула по крыше. А потом и по сусалам – богатым фонарям и бамперу, на котором горела золотая буква «B» Крыса била в окана его дома, так же произвела замыкание электопроводки, пожар загорелся и уже поглощал кухню. Николайиваныч не вынес муки преследования.

– Кеша, мразь, что ты сделал? – заорал Николаиваныч, – Мой «бентлик»! Что вы с ним сделали? Убью! Убью, падла! Мразь! Кеша! Что ты со мной делаешь? Кешенька! Мой «Бентлик»! Ё… роттттт!!!!

Первая очередь из Николаиванычева автомата удачно прошла над головами концессионеров и убила толь двоих, – главного технолога «Фактелекоса» Леонида Моисеича Шпацкого, который пробивался по горящей улице к разбушевавшейся крысе и началька УПА с неизвестной фамилием. Они пала на землю, обагряя её своей чёрной Музтелекомовской кровью.

Вторая очередь ударила в Никитину машину, и она взорвалась, выбросив из грязных внутренностей несколько презервативов, пару молотков, фотографию мамы Кеши, рваную тряпку с завернутой в неё пачкой Кешиных денег – последние командировочные и одни ржавые клещи – главный инструмент подошедшего к логическому концу дела.

Вслед за этим одна за другой вспыхнули и все остальные машины, в основном принадлежавшие сотрудникам «Фактелекома», выстроенные в строгом соответствии с иерархией. Она так же и загорались – в строгом соответствии с иерархией, – сначала древние «Жигули» мастера Митрича, потом старый фольсваген эектрика по кличке Шило, Корейский внедорожник юриста Ухтомы, Чёрный «Мерседесс» Кирилла Анатольевича, Новенький Порш заместителя директора блудливого Милованова. Никого не минула участь сия. Крыса, уже казавшаяся всем участникам трагедии живым, злобным существом, наносила точные и смертельные удары.

Наконец она выплеснула весь запал троса, завертелась в кровавой агонии в конце улицы и уткнулась в песок детской песочницы, где играл маленький мальчик Кирюша.

– Мама! Смотри! Огоньки! – весело закричал он, поднимая савочек по направлению к корящему дредноуту Кеши, – Они весёлые!

Мать схватила ребёнка и шустро завернула за угол горящей библиотеки.

Дело, как сразу смекнул Остап, принимало нешуточный оборот. Улица пылала, как факел. Особенно сильно горел офис «Фактелекома», буквально набитый всякими проводами и пластиком.

Остап бросился в узкий проулок. Над его головой пронеслось несколько свинцовых ос.

Кеша, удерживая на голове пыльный кепарь, бросился на другую сторону улицы, и оглянувшись белёсым, бешеным взором на картину войны, перемахнул серез палисадник и побежал в сторону забора, туманившегося вдали.

Каково же было удивление Остапа, когда он увидел, что Кеша вывалился из подворотни прямо перед их носом. Дундуков сам бежал навстречу своей судьбе, растерзанный и грязный.

Животная эмоциональность Кеши уже надоела концессионерам, и они втайне хотели его скорой смерти.

Увидев концессионеров, он очумело остановился, и несколько секунд хлопал глазами, не зная, что сказать. После произошедшего встреча больше не входила в его планы.

Шура широко и ласково улыбнулся:

– Домой идёшь, Кеша? – ласково спросил он, – После работы? Я вижу, ты устал, без отдыха всё! Устал, поди? Пожар там! Надо отдохнуть!

– Да так как-то..!

– Отдохни!..

Кеша замолчал. Что-то в невероятно ласковых словах Шуры не понравилось ему. Он промычал в ответ что-то невразумительное.

– Ну, здравствуй, Иуда! – сказал Остап из-за спины Шуры, – Двадцать тысяч сребреников для Пышки где?

– Что-что? Ты о чём? – напрягся Кеша.

– Сидор Пистоныч! Отдыхай! Филюрин! – сказал Шура, и неистово размахнувшись обеими руками алюминиевой лестницей, высоко задрав её над головой, Шура ударил Кешу сверху так страшно, что даже Остап удивился громовой силе этого удара. Хотя тот инстинктивно попытался защититься рукой, удар пришёлся удачно, и голова Кеши хрустнула, нелепо свесясь набок. Он загрёб ногами и повалился в пыль. Шура ещё раз неистово ударил врага плашмя, прямо по животу, так что жирное тело подпрыгнуло и, проходя мимо, зло наступил на лицо врага грязным сапогом.

– Прощай, Кеша! Рад был знакомству! – ласково сказал он, оглядываясь на агонизирующего под окровавленной лестницей прораба. Удивлённые глаза на неестественно вывернутой голове Кеши, были широко открыты и устремлены в сторону огромной соборной колокольни, занимавшей теперь, казалось всё небо.

– Возьми его кошелёк! Быстро! – скомандовал Остап, – Шура, учитесь меркантилизму у меня!

Они побежали по улице, и Остап по пути отобрал тугой кошелёк из рук Балаганова.

Как известно, Нерон любил петь красивые песни на глобальных пожарах. И хотя возможно, Нерон просто преодолевал пением свою печаль и стресс точно так же, как Шура сейчас переживал преждевременную гибель Кеши Дурдукова.

– О чём вы мечтаете, товарищи? О деньгах и машинах? О шубах и бриллиантах? А надо мечтать о счастие народном! Об окружении Манштейна и пленении Клюге надо мечтать! Надо мечтать о справедливом и честном будущем! О «Нюрнберге-2»! Представьте себе! Век презумпции! Негры перезахоранивают индейцев. Евреи эксгумируют арабов и несут коллективное покаяние перед великим арабским народом! Обама исповедуется у Папы Римского Фира Агнорского! И Папа спасает последнего сумчатого пингвина! Вот о чём надо мечтать! Израиль признан террористическим государством и предан забвению! Кеша! Ты был так заботлив! Ты так любил нас втайне, не показывая нам своей любви! Ты был так скромен, что не хвалил нас, обзывал нас, бил нас, ибо истинно только то, что пребудет! И то, что пребудет, то истинно! И вот теперь ты лежишь недвижимым перед нами, и нет твоего мата пред нами!

Кеша быстро затих. На улице было пустынно, все жители закрылись по домам, ожидая объявленную бурю.

Дальше они побежали проулками. Собор хмурил величавую, почти чёрную свою голову.

Из брюхатой тучи начинали извергаться первые струи. В придорожную пыль упали первые капли, а потом стало темно, и хлынул сильный всеочищающий ливень.

Концессия была разрушена. Государственная программа «Интернет – Старикам» прекратила существование, приведя к катастрофе. Центр Бучурлиговки погибал в бушующем пламени. Будущее было теперь более туманно, чем когда-либо. Надо было бежать.

Они снова попали в заколованный двор, весь заросший корнями, и два раза перепрыгивали через забор. Неповоротливый Коля разодрал рубашку и расцарапал живот, Остап потеряв свою кепку. Потом появился отставший Женя, что-то нёсший лом под мышкой. Ему удалось спасти бутерброды. Спасённые бутерброды, размокшие и помятые, оказались единственной серьёзной удачей этого трагического дня. Они были помяты, как будто по ним проехал трактор, и потому необыкновенно вкусны.