Текст книги "Городъ Нежнотраховъ, Большая Дворянская, Ferflucht Platz"

Глава 29
В течение которой мы медленно объезжаем большую лужу, в которой живут удивительные существа, а также предаёмся лёгкой меланхолии по поводу вынужденной поездки в последнем вагоне электрички.

Долгое дело – жизнь. Иногда и не уследишь за её черепашьим ходом и совершенно неприметными изменениями, а она обгонит, обмишулит и оставит человека посреди невесть чего без ничего, в пустыне какой-нибудь, в одном носке, с букварём и, может так случиться, с пустой птичьей клеткой в руке. Только не уследи, споткнись один раз – и всё пошло всё через пень-колоду в тартары небесные. Умер кто-то, был в горе, обокрали, как это у нас водится, огорчился, потом запил, пьяного обманули бандиты, как их, чёрные риэлторы, и подло отняв квартиру, выгнали человека на улицу… Вот итог – нет человека, и никто не спросит, чья это тень круглый год до морозов мозолит скамейку в вытоптанном слонами сквере? А потом и тень исчезает незаметно, как будто её и не было…

Вдоль Концовского сквера, через серые неприкаянные дворы, а затем длинной Среднеморской улицы, застроенной уже изрядно закопчёными и потрёпанными жизнью хрущовскими полу-домами, перемежающимися кое-где с древними, тоже почерневшими избушками, проезжает античная пожарная дрезина с болтающимся сбоку слоновым хоботом. Она медленно объезжает деревянную будку с какой-то покосившейся вывеской, кажется – стеклорезку, проезжает шальную стройку с огромным котлованом произвольной формы, с которой на проезжую часть нанесено столько мусора и грязи, сколько не было даже при Великом Потопе. Котлован наполовину заполнен мутной водой, отражающей невесть что. В нём плавают щепки и тряпки. Кажется, вот там крутится в потоке полузатопленная пластмассовая кукла. С откоса с томительным всхлипом в воду иногда сползают жирные пласты народного чернозёма. Вчера сюда забрела свинья. Она целый день с видимым удовольствием плескалась в пёстрой колониальной жиже, а потом, натешившись, ушла в маленькие домики размышлять об общем смысле жизни и конечности бытия. Римский котлован пребывает здесь уже два года и удивительно, что в нём ещё не обитают вечные утки – лучшие жительницы нашего цветущего края. Земля здесь хорошая, жирная, чёрная, как смола. Если взять её в руку, то потом руку невозможно отмыть неделями. Люди, как утверждают некоторые – тоже. В годы войны, по укоренившейся литературной традиции тевтоны вывозили отсюда нашу чёрную землю вагонами в Германию. Впрочем, может, вывозили, а может – и не вывозили, кто его знает? Это разные рассказчики после войны рассказывали. Тут такого могут наговорить, что за голову схватишься! Верить тут никому нельзя! Наврут с три коробки!

Когда дрезина, обогнув котлован, вьезжает ещё в одну огромную лужу, больше похожую на колхозный утиный пруд, от разлетающихся брызг в разные стороны шарахаются разнополые прохожие граждане, среди которых мы видим двух людей среднего возраста и разного телосложения – одного худощавого в синей французской куртке, а другого плотного – в серой английской. Несмотря на окружающую грязь и тряпичную куклу на покосившемя заборе, куртки у них довольно чистые, хоть и помятые. Но зато запачканы штаны и уже заляпаны коричневые ботинки. Судя по их брезгливому виду и оживлённой мимике, они очень недовольны своей жизнью в городе Гомнодавове, где сейчас находятся, и недовольство это имеет свою очень давнюю историю и глубокие корни. Уже начинает вечереть, и сладкая тьма постепенно наполняет неосвещённую фонарями улицу. Контуры размыты, и кажется, что и слова, звучащие сейчас, тоже несколько размыты и неопределённы.

Такие разговоры не редкость в Нежнотрахове, в первую очередь потому, что жизнь, как говорится, диктует свои законы, а законы нынешней жизни – совершенно волчьи. Надо как-то уцелевать, выдумывать «какую-то мульку», как здесь говорят всякие пройдохи, выкручиваться. Работы кругом никакой, а какая есть – не в жилу! Просто жопа, как дела обстоят кругом! Просто жопа! Хотя кругом много строек народного капитализма, и надежда на них в народе пока ещё теплиться.

Алесь косится на недалёкое соседнее здание и видит:

«Грязный пройдоха, ты жив ещё?» – написано на двери жирыми жёлтыми буквами.

«Здесь были люди! – думает Алесь, – Их обидели, и они будут мстить!»

Алесь и Андрей – отнюдь не пройдохи, совсем наоборот, они честные люди из хороших семей. Таким выкручиваться в Фиглелэнда всегда было …ёво, а теперь ещё …вее. И они это знают. Они происходят из того неясного, сломанного поколения, которое не дало Нежнотрахову ни великих умов, ни больших талантов, а прошло по жизни совершенно незаметно и исчезло бессловестно в изменчивой мировой истории.

Итак, приготовьтесь, мы присутствуем при довольно долгом разговоре этих двух уже немолодых людей, одного худого по имени-фамилии Алесь Хидляр и другого плотного – Андрея Геббе.

Куда они идут, неведомо нам.

Они уже прошли город, миновали остановку транспорта, на которой в картонной коробке вот уже третий год живёт старая женщина со спутанными волосами. Теперь на лавке у неё целое хозяйство, мешки с тряпьём, еда в мешочке, картонный ящик из-под телевизора. Она уже лишена аккуратности, всегда отличающих женщину, не до того ей. Именно мимо неё часа два назад в белых майках вразнобой прошли боевики «Единой Фиглелэнда», новые защитники государевы. Говорят, по статистике бездомные люди в Фиглелэнда живут не более четырёх лет. Сколько их теперь по всей стране, Бог знает! По улице Мира, единственной улице города, пока что похожей на настоящую улицу, Алесь и Андрей идут на городской вокзал. Вокзал завершает довольно большую круглую площадь с бронзовой фигурой какого-то военоначальника. Если смотреть на военачальника чуть сзади, то он похож одновременно на поэта Маяковского и императора Вителлия. Слева от вокзала всегда кучкуются синие уродливые троллейбусы и маленькие опасные для езды микроавтобусы пресекают друг другу пути.

«Сколько раз мы уезжали с этого вокзала! Я и мои родите, друзья мои. Боже мой, как много времени минуло! Боже мой!» – думает Алесь, – И нет этого ничего уже, даже аромата того времени нет! Страна моя стала другой, я стал другим. Гниль одна и одни проходимцы кругом!

«Надо купить по пути домой баночку пивка! Хе-йя! „Балтимор“ – хорошее пиво! Доброе! – в это же время думает Андрей, – Ещё две рыбки от рыбалки остались! Краснопёрки! Как они клевали у Белой Горы этим летом! Как хорошо тянуть краснопёрку величиной в ладонь меж чутких водорослей, осознавая её упорное сопротивление поимке, как весело выхватить её у самого берега одним рывком из воды и мокрыми ладонями накрыть трепыхающуюся в густой траве! А потом вынуть из кровавой губы крючок и.., пожалуйте в судок, милостивая сударыня рыбка!»

Вокзал, перестроенный недавно, ещё сохраняет довольно свежий вид, но уже потиханьку покрывается ядовитой гнилоурской пылью. На его крыше замерли в разных позах крашенные солдаты и шахтёры, ткачихи и хлеборобы, а в самом центре какой-то человек с рукой у кепки как прежде вглядывается в даль светлую, караулит врага. В небе клубятся особенные замысловатые тучи, иссиня чёрные, тяжёлые, напластованные, пророча ливень неведомого времени года.

Войдя под высокие своды, Хидляр и Геббе проходят мимо двух мордатых молодых милиционеров, лениво несущих дежурство в загадочных импровизированных униформах, более напоминающих брезентовые мешки. Они пройдут мимо толстяков, более похожих на дачников, чем формы блюстителей порядка, потом минуют полупустые залы ожидания, в коих когда-то отстаивались важные народные депутаты и в углу стояли большие, покрытые благородной патиной бронзовые скульптуры – великие аргументы великой эпохи. Чекист с рукой у козырька и солдат, ласкающий девочку. А теперь в зале толико висят оранжевые рекламы «Кока-Колы».

Они проходят мимо, скользят взглядом по газетному киоску с недвижной женщиной внутри и быстро спускаются в полутёмный тоннель.

«Сдали на бронзу, захватчики! Тут как будто орда монголов Чингиз-хана пронеслась по родному краю!» – сокрушённо говорит сам себе Алесь Хидляр, скользнув ностальгическим взором по бывшему депутатскому залу, – Может, спросить у кого-нибудь, где скульптуры?! А где спросишь? У кого? Да не скажут они! Никому нет дела до того, что здесь творится! Это всё мелочи для них! Никому нет ни до чего дела!»

Они идут молча, погружённые глубоко в свои мысли.

Скоро, за четыре секунды до отправления они водворяются в последнем вагоне электрички, следующей до станции Урвань. Отдышавший в тамбуре, они проходят внутрь и садятся в самый конец вагона и вдыхают никогда не выветривающийся прокуренный воздух. Середина дня. Вагон почти пуст. Человек пять-шесть пассажиров, разбросанных по салону, никак не проявляют признаков жизни. Один пьяный и, надо сказать, пьяный невменяемо, сидит в чёрной шляпе рядом с выходом, как древний страж, прильнув всеслышащим ухом к окну. Он с трудом поднимает голову и, судя по выражению сырых загадочных глаз, совершенно не понимает, где он находится и кто он. Вновь вошедшие Алесь и Андрей прекращают разговор и слушают клики пьяных товарищей.

– Дея? – говорит пьяный в фетровой шляпе, делая головой мощное дуговое движение, которое происходит само по себе. Он как бы удивляется, что такая выдающаяся персона, как он упала из Тюильри, из Версаля в эту глухую дыру, и, о, какая это трагедия!!!

На его призыв двое других пьяных, без головных уборов упорно молчат и отрешённо смотрят в разные окна, как бы ища ответа на мировые вопросы и не находя их.

– Дисюда! – с северного направления зовёт стриженый, с взлохмаченной шевелюрой, – Уменяту! О! Ви? Я…

– Дащате! – не то глумится, не то выступает в шляпе гордый, белобрысый, – Радны мой! Неприста вай! Чоты?

– Дисюда! Уменяту! Ща! – говорит порепанный, – О! Вис?

При этом изо рта у него вырывается такой причудливый, такой неописуемый звук, что Автор на миг замирает от испуга.

Сладкий миг.

Алкоголик показывает на разверстую коленкоровую сумку, из которой торчит полупустая, зелёная бутылка, заткнутая вчерашней газетой. Где он начерпал в неё, навсегда останется его тайной. Все чего-то хотят, но сил сдвинуться с места ни у кого уже нет.

Несколько минут царит гнетущая тишина, ничем не прерываемая. Слышно как в Китае в Императорском дворце тикают Имбирные Часы.

– Демы? – возобновляется владелец фетровой шляпы, вытаращивая глаз и таким образом пытаясь определить своё географическое определение на континенте. Широта неизвестна! Долгота неопределённа! Нах! Подвиг твой бессмертен! Неудачно.

– В Нижнатра-тра-хову! С! Щас туты! Сё! Я-оп!

– Дисюда!

– Неа! Не аче м!

– Чему?

– Да такс! Ш-ш-ш-шшш!

– Демы? Азбуди если! В Тыри… сяцкой! Я отту-оттту-оттута то! Тато! Атут! Семья! Семь я! Тут-то! Так!

– А!.. Я! Ой!

Пьяный, почти не участвуюший в разговоре, падает на бок и замирает, как палочник на ветке, не шевеля даже мутным белковым глазом.

Алесь и Андрей переглядываются и улыбаются, несмотря на жуткие времена. Они старые друзья и едва ли найдётся в округе дружба крепче их дружбы. Дружат мужчины и женщины, дружат народы, и дружба народов до недавнего времени была главной дружбой на свете. А теперь все друг друга ненавидят, никто ни с кем не дружит, кроме Алеся и Андрея.

Итак, что же там Алесь и Андрей? Куда они едут в середине дня, куда прутся? Не знаем мы этого. Они, кажется, готовы возобновить угасший не по их вине разговор, не так ли? Судя по всему, пользуясь сонным состоянием пьяниц, мы примыкаем ко второй, более важной половине их беседы и наше опоздание к первой части можно оправдать только тем, что эта часть самая интересная. Скажем, что в первой части они говорили о женщинах их края. А теперь перешли на мужчин-инородцев.

– Много слов было сказано о людской чести, – рассказывает, немного нахмурившись, первый, Алесь, снимая полосатую кепку, – и столько же о подлости может быть сказано о подлости людской. Мы иногда в порыве слабости пускаем в свою жизнь и в своё жильё людей, которым абсолютно верим, но которые обманывают нас, обворовывают нас, подводят нас. Люди не прозрачны, многие знают науку уцелевания очень прилично, хитры, расторопны. И старый совет, сказанный моим отцом мне, верен абсолютно. «Не делай добра – не получишь зла!» – говорил он неоднократно. Сколько раз жизнь доказывала справедливость этих слов, тысячу раз! Я часто по глупости и наивности, не разбираясь в людях, доверял им, и иногда был жестоко наказан за это. Людей настоящих, честных не так уж много на этом треклятом свете, и среди тысяч людей, проходящих мимо нас по улицам можно найти только некоторых, которым можно верить абсолютно, не будучи обманутым. Может быть, одному из ста!

Вот что я хочу рассказать тебе, моя история может показаться скучной, но она такова, каковая есть, может быть она будет хоть в чём-то поучительной для тебя, мой мальчик: в 1999 году, ты в курсе, когда погибла моя мать, я, пребывавший тогда в крайнем, пограничном состоянии духа, истощённый морально и физически, имел дело с отцом моей бывшей жены, переселившейся к тому времени в приснопамятное государство Исруль. Господин Леопольд Мойкеевич Дурновский, по видимости, был человек стройный, статный, даже красивый, очень вежливый и кажется, уважаемый в обществе. Ещё больше, чем общество его ценили женщины, что послужило причиной их великих жизненных драм. Довольно длительное время он преподавал в одном из вузов нашего города, и среди многих людей, в число которых не входила только моя бывшая тёща, ненавидевшая его как бывшего мужа, ходило мнение, что нет милее, замечательнее человека, чем он. И правду, он был говорлив, вкрадчив, приятен в манерах. Я, естественно, подпал под его удивительное обаяние, и скажи мне в то время, что передо мной легкомысленный и нечестный человек, то я бы, истинный бог, сразу дал лгуну по морде, или, по крайней мере, никогда с ним дел не имел. Мог ли я подумать, что спустя время моё восхищение этим человеком растворится, как сон, как утренний туман, и у меня самого будут чесаться руки набить этому эталону непогрешимости его анурейскую физиономию? Мне бы и в голову тогда такое не пришло. Он был умён, у него были хорошие руки, и я повторюсь, очень обаятелен. Да, как все представители того поколения, он, разумеется, довольно хорошо играл в шахматы.

У несчастий есть, как известно, способность появляться толпой на пути растерявшегося и ослабевшего человека. Не успел я отойти от этой ужасной смерти, как на моём горизонте снова появилась моя бывшая жена, позвавшая в страну Чудес – Исруль. Она изгнала меня однажды из моей жизни, а сейчас вроде бы стремилась восстановить брак, принёсший мне и моим родителям одни несчастья. Звала она меня туда с экивоками, на которые я сначала не обратил внимания, о чём очень жалею, вот, мол гарантии не даю, но приезжай, сам думай, приезжай, но думай – может и получится. Я, конечно, понимал, что человек, один раз уже предавший меня, в дальнейшем ни за что не откажется от предательства как вида искусства, в дальнейшем, сколь не убеждал бы в обратном. Всё-таки, подумав и перечитав письма бывшей супруги, я решился ехать, а квартиру отдать для житья одной женщине, в честности которой я не мог сомневаться, ибо был связан с ней крепкими деловыми издательскими связями. Я уже договрился с ней об этом.

Не тут-то было.

Тут, как Харистос из табакерки появился Леопольд Дурновский и горячо стал убеждать меня, что надо отдать квартиру только ему, и сделать это надо из соображений безопасности моего имущества.

Не больше, не меньше!

Он же гарантирует, что ничего из квартиры не пропадёт, всё будет нормально. Поверив его железному комсомольско-анарейскому слову, я отдал ему запасные ключи, попросив: «Можно мне встретиться с теми, кто здесь будет жить?» «Нет-нет! – торопливо сказал Дурновский, ты мне не доверяешь, всё будет нормально, я всё сделаю, как надо!». Только спустя время я понял, что значит «как надо» по-анурейски. Так сказал мне он, как Харистос двоечнику, и я успокоился, прибрал квартиру, чтобы новым гостям было удобнее в ней жить, ненужное долго запихивал в антресоль, а все мало мальски ценные вещи оставил на своих местах. Я оставил всё ценное на своих местах, а свою дрянь и архивы убирал с глаз этих добрых людей!!! Что бы им сделать приятно! И всё!

Он проводил меня на вокзал, так я уехал из города, в котором прожил более сорока лет, не задумываясь ни о чём, кроме своей горемычной судьбины. Квартира была в руках такого надёжного, кристально честного человека, как Леопольд Дурновский и думать о ней не имело смысла. Да и кто мог, получив от меня подарок в размере двух тысяч долларов, сделать мне подлость? Так думал я! Святая простота! Санта Филисита!

Его собеседник рассмеялся и сказал:

– Можешь не продолжать! Я понял! «Как надо!» Здорово сказано!

– Нет, продолжу! – сказал Алесь, – продолжу! И не проси умолкнуть! Не умолкаю, ибо потрясён событьями дальнейших инквизиций, которые уже едва ль не сон, но сон такой, какого не приснится!

– Да не надо! Я знаю! Таких историй пруд пруди! Знаю! Ха-ха-ха! Подвёл тебя свой анурейский гарант подчистую? Да? Я угадал? Ничего не выполнил, ни зачем не следил, воров подселил, или сам спёр, нанёс тебе убыток, стыд и сердечную боль! Не так ли? И слинял от твоего гнева и всякой ответственности с глаз подальше, думая, что ничем его не накажешь?

– Не перебивай! Через год мне пришлось уезжать из этой чёртовой Удеянии, … это государство в рот! Из этой нелюбой, поганой ближневосточной страны я мчался назад, на родину, сначала на самолёте, а потом на поезде. Я позвонил моему верному поручителю с вокзала, связи долго не было, потом появилась, но, как и всё у нас – скверная. Я прослушал его странный, неожиданный для меня спутанный ответ и сказал, когда приеду обратно. Я узнал из нашего разговора, что у него было несчастье, его жена была очень серьёзно больна, и он возил её к врачам в столицу на лечение.

Родина встречала меня осенними дождями и духом разгульной разрухи. Вокзалы были бесприютны и серы, дикие птицы летали над посеребрённой дождём привокзальной площадью, закиданной цепкой грязью. Над всем висел дух недавнего дефолта. Как же называется этот вокзал, чёрт его возьми? Как он называтся? Витебский? Курский? Липецкий? Борленский? … его знает!

Нет ответа! No reply!

Народ, как мы уже сказали, с выпученными глазами разгребал последствия очередного финасового дефолта и привыкал к новым импортным словам: гнидинг, фиксинг, чмыринг, консалтинг, тренд, аут, стопп-лосс, петинг, роуминг, бра.

Я вступил в квартиру, радуясь возвращению из чужбины, где мне было плохо среди чужих людей, чужого народа, чужой семьи и довольно долго не занимался мелочами быта.

Квартира была почти такой же, как при моём отъезде, все крупные вещи были на своих местах, пианино на месте, шкафы на месте…

…но потом я стал замечать, что кое-чего нет. Не было некоторых материнских предметов, столь любовно подобранных моей матерью, имевшей вкус к вещам. Исчезла иллюстрированная книжка по американской архитектуре, чёрт знает, почему исчезло старое круглое сталинское радио 40-х годов. Радио исчезло, но на его месте стояла дилетантская картина, изображавшая испанскую каравеллу в бурю. Картина была такая дилетантская, недоделанная – безвкусный, поганый ширпотреб, какой продают художники-дилетанты на улицах и спустя некоторое время в минуту плохого настроения я выбросил её на помойку. Компенсация за пропажу что ль? Но, увы, некоторых вещей не было! Я стал искать их, думая, что, может быть, они где-то лежат себе. Меня дожидаются. И не находил.

Сначала мне почему-то было стыдно сказать ему об этом. Мне всегда стыдно чужой подлости, и когда она уверенная, я теряюсь. Но мой суперчестный Дурновский как-то изменился. Мне надо было уже звонить ему и говорить, «Чего у меня нет», а он, де будет искать. Поиски, несмотря на очевидность выводов, результатов как-то не давали, и хотя я сам был виноват в том, что валандался с этим анарейским пройдохой, но я терпел, и лишь в душе бесился, находя всё новые пропажи. Так всё по мелочи, унизительно только до ужаса! Сука! Ни о каких гарантиях теперь речи уже не шло. Он стал забывать свои горячие речи эпохи вселения. Когда я спросил его, почему на электрическом счётчике сорвали пломбу, он замялся, отшатнулся от меня, но как ни странно, починить её не предложил. Я был обескуражен! На моих глазах народный радетель и подвижник превращался в нечто совершенно противоположное! Оказывается, он с самого начала, вымогая у меня квартиру, не собирался ни за что отвечать! Ба-а-а! Так благодаря этому радетелю я до сих пор живу без пломбы. Потом я стал потихоньку понимать ментальность и философию подобных людей. И мне становилось всё неприятнее. Не потому, что они плохи, нет, они всегда такие, эти восточные пройдохи, на мне было горько за себя, глупого, доверчивого человека.

«Ведь знал же ты, Алесь, что из этого будет, знал! Нашёл, кому довериться!» – говорил я себе, – Проходимцу без роду-племени! Костери себя сам! Сам виноват, пропади они пропадом!

Я, честно говоря, думал, может быть ему просто по-мужски по морде дать! Хлоп по морде, хлоп! Я это умею! Если надо, за мной не станет! Хлоп-хдоп! И хватит! Представляю, как эта нюрнбергская лошадь мордой бы вертела! Он ведь интеллигентом себя всегда мнил! Знаете, как легко в нашей стране сорвать пломбу – рванул, раз и всё! Нету ни на чем пломбы! Рванул – и нет пломбы! А теперь обратная задача. Знаете, как её восстановить? Ха! Надо куда-то идти, разговаривать в конторе с неким чиновником, он сразу же начинает щёки дуть от сознания своей важности пред ликом правонарушителя, потом подать заявление, уплатить штраф, немалый, кстати, ждать целый день мастера, потом снять счётчик, снова поверить его, потом установить – куча дел! Но главное, что до меня стало доходить, это мотивация тех, кого он мне подселил: они же просто воровали таким образом электроэнергию! Мать честная! В моём доме, где воров сроду не было! Где одни честные люди жили! Я, мать моя, отец! Экономили тут! Мать списки вещей составляла и носки штопала! А эти по другому экономили! Экономисты..евы! Хозяева нашлись! Сорвали пломбу, подкрутили там что-то и нагло обворовывали меня и государство! Или вообще счётчик остановили, свиньи… Это обычная практика здесь. Тут половина населения щётчики крутят, как хотят! Государство они обворовывали явочным порядком, а меня – тем, что мне потом предстояло расплачиваться за их хитрую экономию! Ха! Хамы треклятые! Пустынное, облыжное семя! До меня постепенно стало доходить, что случилось, и с кем я имел дело в лице ненаглядного пройдохи Дурновского. Другой скажет, какая, мол, мелочь, о чём печалиться, плюнь ты и размажь, но на меня такая дикая неблагодарность страшно подействовала. Не хочу скрывать, на время это меня подрубило. Я как понял всю эту гадость, несколько дней переживал! Я вседа был такой! Всегда. Мы всегда так живём: какая-нибудь сволочь насрёт и скроется, а мы берём лопату и чистить за ней снова начинаем! Это здесь уделом называется! Этот человек как будто забыл, что, отдав бесплатно на полтора года свою вполне приличную квартиру в его руки, подарив фактически около двух тысяч долларов невесть за что, я и не думал, что в ней будут жить люди, для которых вещи моей матери и медали отца будут экспонатами для наживы! Сувенирчики взяли на память о моей доброте! Без спасибушка! Хорошие ребятишки! Спасибушки вам!

«В беде воруете у меня, в несчастье моём! Вам дали кров, не срите тем, кто дал вам! Не срите уж! Неважное это дело – срать, где не полагается! А вы насрали в горнице моей! Грешно это! Подло! Медали отцовские своровали! За войну он их получил! И мать имела несколько медалей! Кто вы такие, что вам можно так?» – думал я и, печаль, печаль ужасная и стыд за этих людей охватывали моё глупое сердце, печаль о моем незнании людей и моей нездешности взмывали и взмывали в небо или куда далее. Ну а им хоть бы что, конечно! Если есть на свете ад, и если есть на свете Бог, то это Бог должен смахнуть таких людей в ад, не задумываясь!

Я вызвал умненького Леопольдика к себе домой и высказал ему всё. Сказал с гневом о том, какое это неуважение ко мне, и что так нельзя наказывать меня за мою глупость, и т. д. и т. п. Он слушал, и ёжился от моих слов. В лице его было при этом такое выражение, как у пленного и неправого анарея, когда статный, честный эсэсовец говорит ему абсолютную правду!

– Вы поручитель! – говорил я ему, – Вы дали мне гарантии, что всё будет на месте, вы отказали мне даже в праве поговорить с людьми, которых я пустил в свой дом!.. Скажите, вы хоть им сказали, что здесь ничего нельзя брать? Вы им сказали?

И тут я услышал ответ, в который я не могу поверить до сих пор. Это был ответ не то ужасного плута, либо отпетого глупца. Из уст этого внешне взрослого человека прозвучало: «Нет!»

Что тут сделать? Да против них нужно применять антивандальный лом «Карандаш»!

Этот человек, которому я доверил единственную настоящую ценность, какая была у меня, и осталась после родителей, квартиру, даже не разговаривал с этими людьми! Вау! Он пустил в мой дом улицу! С её грязью и мусором! Вот урод! Не потому ли потом, когда я стал спрашивать их фамилии, он фактически отказался их называть, почему-то отослав меня к своему сынку, коммерсанту. Я был убит! На самом деле мне было очень плохо. Он лепетал что-то, чушь какую-то, сказал, что архитектор, живший в моей квартире, уехал в Германию… и пропал. Он не звонил мне, я тоже считал это ниже своего достоинства. Я пощадил его и в милицию не подал. А зря! Потом я встретил его. Видя, что разминуться не удаётся, он, стараясь разрядить ситуацию, спросил блеющим голосом: «Ты что-то не звонишь?» Как будто не знал, почему я ему не звоню, свинья. Старый лис всё понимал! Уйти от неприятного разговора ему хотелось, иметь хорошую морду при плохой игре!.. Ха! У меня обязанность появилась – по субботам обзванивать проходимцев и воров!!!!! Он думал, я этим займусь на досуге! Ну и фруктик!

Я тоже не испытывал никакого желания беседовать с ним и поневоле отвернул от него голову.

– Не хочу! – сказал я ему и, нахмуренный всем телом и душой, замолк.

Он замолчал, сучок. Морда его мерзкая кривилась от горя и печали, как у кота!

– У меня жена больна! – сказал он горько, – Умирает!

Вид у него, конечно, был вымученный, я понял, что ему, сукину сыну, отбитку чёртову пришлось пережить, я такое проходил со своей матерью. Я его пожалел, конечно. Всех посещают бедствия, ужасные бедствия. Даже таких сволочей посещают! Если бы Бог был, бедствия и страшные болезни не вылезали бы из домов таких сволочей! Я уверен в этом! Хоть и жалко их, гадов ползучих!

Бог! Ты слышишь мой упрёк тебе? Ты мало делаешь пока, чтобы горе и напасти не вылезали из домов всяких сволочей! Мало! Это надо поправить, срочно поправить!

Но какое дело имеют наши беды к нашим обязательствам? Если предательства оправдывать нашими бедствиями, то судить будет некого! У всякого негодяя есть либо мать старушка, либо больная жена, либо дурак-свёкор. Вон у Моше Кацава в Исруле больная мать-старушка, в ветхом зипуне шастает, но из этого никто не сделал вывода, что его не надо судить за изнасилование девиц. А он так любил жену, что готов был поощрять воров и предавать мои интересы. Ну и ну! Он видимо, намекал, что, столкнувшись с тяжёлой болезнью жены, так замотался, что ему было не до меня и моей квартиры. Случись у него такое, да впрочем, он ведь не глуп, у него такого не случится! Сволочь! Я, хоть и держал обиду, не мог не сказать, что надеюсь, что всё кончится хорошо, сказал: «Надеюсь, что у вас всё кончится хорошо! Извините, я спешу!».

Будь я на его месте и сделай я такое, ввести в дом честного человека воров, я бы в ногах лежал у пострадавшего, молил его о пощаде, извинялся бы сто дней, заплатил бы за счётчик, чёрт возьми, починил бы его сам! Сам починил бы! Бегал бы по этим конторам, писал бы заявления, только бы простили меня, только бы моя честь не страдала! Какая тут гордость может быть, когда ты так обманул порядочного человека? Какая гордость? Ты что?! А этот… даже не счёл своим долгом извиниться! Он даже не извинился, этот подонок сраный!!!

Недавно я его встретил на улице, он видимо возвращался из этого мерзкого вуза, в котором ноне снова какую-то х… преподаёт. Моральный столп и пастырь молодёжи! Я проезжал мимо на велосипеде. На своём старом, раздолбанном велосипеде, который у меня как часы ходит, без сучка и задоринки. Еду, гляжу, идёт мой незабвенный Дурновский. Увидев меня издали, он поспешно отвернулся белым своим лицом и сделал вид, что внимательно-внимательно разглядывает вывеску какой-то мерзкой Харистовой богадельни на стене технического чушка и никого кругом не видит. Новоявленный Харистианин Леопольд Макакьевич Дурновский. Вах-вах-вах!!

Одни очки его предательски блестели, как у пройдохи!

«Никого не вижу! Ничего не слышу! Никому ничего не скажу!» – опять говорила его спина.

Я ему полюнул тогда на спину и поехал дальше.

А на вывеске этих Харистовых братьев написано, что в этом здании при царе Горохе учился и ананировал святой отец Маврикий Адонаев, прославленный под именем Ферт Пантикапей.

Что думал я тогда, о том мир не узнает никогда. Мне так смешно всё это стало, что я даже остановился дух превести. Так я и не знаю, дошёл ли он до своего дома, или продолжает до сих пор Харистовые скрижали изучать. Живая статуя! Вот так! Вот тебе, Андрюша, этюд о глупости и подлости! И чего здесь больше, глупости или подлости, я не знаю!

– Что тебе сказать!? – говорит тогда Андрей, внимательно прослушав Алеся, и слегка улыбаясь, – Что тебе сказать! Не взять взятку при четырёх тузах? Расклад, батенька, расклад! Что тебе сказать?.. Ты же знаешь, что я скажу! …но – человек! И твой Лёпка Дурновский – …но в квадрате! Просто старое мутное …но, всегда прикидывавшееся интеллигентом! Чем больше …но изображает из себя человека, тем больше оно …но! Твоя проблема в том, что ты никогда не посмеешь, как этот проходимец, быть на его месте! Никогда не будешь домогаться чужих квартир, никогда не будешь воровать в них, никогда не будешь увиливать от ответственности, не будешь покрывать жуликов… Откуда ты знаешь, может быть, он сам взял твои вещи, и очень радовался, что ты не сделал того, что просто обязан был сделать? Уже давно следовало бы понять, где мы живём и с кем! Кругом бедный народ мечется, как курица и проходимцы косяками! А это был анарей!!! Нашёл, кому довериться! Анарею!

– И что я должен был сделать? – спросил Алесь, холодея, понимая и зная, что тот сейчас скажет правду.