Текст книги "Городъ Нежнотраховъ, Большая Дворянская, Ferflucht Platz"

Глава 39
Описывающая приезд шейха Аравии Ферсаллы Ибн Хосру Мударбада Первого в НежнотраховЪ и о незамедлительно последовавшим за этим катанием одалисок на слонах.

В тот год все ждали приезда в Нежнотрахов (Жлобской) богатейшего Саудовского шейха Ферсаллу Ибн Хосру Мударбада Первого, не первый год колесившего по миру в поисках любимой женщины и жены. Женщин в мире было много, но в жёны они не годились совершенно. После Нью-Йорка и Калькутты, где он потерпел жесточайшее разочарование, он крюком приехал в Фиглелэндаю, страшно удивился всему, что увидел, невесть как попал в Нежнотрахов снова изумился и в первый же день визита с бешеной скоростью промчался по запруженному слоняющимися людьми Большому Дворянскому проспекту. Он пролетел по нему на золотом мотоцикле, как комета в тюрбане с вкраплениями бриллиантов, под восторженные всхлипы рокеров и восторженные крики металлистов, обладателей рядовых железных дриндулетов-мотоциклетов. Рокеры как всегда с каменными мордами стояли рядом со своими железными друзьями, выставленными ровными рядами, как будто на продажу около Кукольного театра, в котором нынче была премьера детского спектакля «Королевский Стрипт-Адюльтер».

«И колёса у него тоже золотые! И шлем! И унитаз!» – шумно выдохнул мутный рокер Мортимер, провожая завистливым взором ревущую, пылающую на солнце машину.

Чёрный лакированный железный конь был, разумеется, очень красив, и видимо недёшев.

«Я жалею обманутых вкладчиков, но у меня не может быть жалости тем, кто сам желает быть обманутым! К тем, кто готов обманывать других!» – едва слышно сказал Алесь Хидляр сам себе и в обход пошёл к себе домой.

Алесь был светловолосый человек выше среднего роста с чуть покачивающейся походкой и пристальным с недавнего времени взором.

В то время он написал роман, который мог сделать его знаменитым, но благодаря утере в электричке не сделал. «С бутылкой по жизни» называлась эта вещь. Там, если Автору не изменяет память, были такие слова:

«Зиглинг – человек, которого всегда будут ненавидеть ничтожества и бездари, жадно кормящиеся у грязных государственных кормушек и живущие взятками и подношениями. Для них он слишком презирал школьные квадратики писаных законов, какими расчерчена их скучная жизнь. Люди бояться выходить за рамки, которые нарисовала им их среда, школа, семья, милиция. А он не боялся смотреть правде в глаза! У них слишком слабое мировоззрение. А этот, как считается, злодей, прислушивался только к голосу Провидения и Здравому Смыслу. Богема – страшное слово для большинства двуногих тварей. Эти существа хотят ходить на работы, получать там медяки и не задавать любых вопросов, которые они считают глупыми».

А ещё главный герой рассказывал о своих скитания по миру – про то, как он поимел одалиску на слоне раджи Магуда IV, о том, как он удачно упал в стог сена с Великой Китайской Стены, о том, как он в три недели вчистую истратил выигранное в рулетку состояние – 10 миллионов долларов. И о многом другом – удивительном и прекрасном.

Глава 40
В коей приводятся все основные жизненные заповеди Алеся Хидляра.

Дом Алеся Хидляра довольно аккуратен и совершённо лишён богемного ореола, какой часто и без всяких оснований приписывают настоящему художнику, на нём лежит скорее налёт некоторой хитиновой буржуазности. Правда у него есть огромная овальная клетка, в которой живёт маленький певун кенар.

Несколько заповедей Алеся Хидляра, являющихся результатом его жизненного опыта, мы видим на стене его прихожей. Они написаны вязью на большом плакате:

1. Выживи любой ценой. Твоя жизнь ценнее всего на свете.

2. Люби родину и служи ей до тех пор, пока это не противоречит пункту 1.

3. Если родине понадобиться твоя жизнь, забудь о такой родине навсегда и покажи ей фигу с маслом.

4. Будь честен с честными и подл с подлыми.

5. Люби людей больше, чем животных.

6. Никому не верь на слово.

7. Никогда не люби инородцев и не служи инородцам ни в какой форме.

8. Свой народ, каким бы он ни был, считай всегда выше остальных.

9. Ешь простую и здоровую пищу.

10. Помни добро.

11. Никогда и никому не прощай зла.

12. Отомсти!

12а. К женщинам относись снисходительно.

13. Государство, не приемлющее этих принципов, разрушай всеми возможными методами и отвергай всячески.

14. Твоё Государство должно служить только Твоей Нации.

15. Твой Народ должен и будет обладать всем миром.

16. Помни о смерти.

17. Люби жизнь.

18. Добавь своё особенное правило.

Ночью ему приснился приятель, огорчённый житьём в старом доме. Он жаловался, что дом гнил, и, по его мнению, стоит просто на земле, без всякого фульдамента. Приятель повёл Алеся к железному контейнеру, которые оказался почему-то тоже внутри дома, и объяснил, что если домкратом подпереть крышу контейнера изнутри, то вода не скапливается на крыше и стекает вниз, в гостиную.

Это было совершенно логично, а потому особенно мило.

Изумлению Алеся Хидляра не было границ. Какое частье – спать и видеть логичные сны во весь экран.

Днём он сочинил стихотворение, может быть самое лучшее стихотворение за последние сто лет сочинённое на его коматозной родине:

«Я в лугах брожу весь день!

С брюквой и коровой

И работать мне не лень

День-делень!

День-делень!

Я такой здоровый!

Оса, собака и змея —

Вот кто теперь моя семья!

Но ведь я не буду

Предаваться чуду

И колбасить эту лабуду,

Братья, я конечен!

В шляпе я беспечен!

Счастье я в лугах, полях найду!

Шершень, волк, оса, змея —

Вот теперь моя семья!».

А вечером он прочитал в книге, которая его взволновала, трогательную историю про знаменитого сицилийского мафиозо Бутило Амальгамо Брунечелли, которого ранили в живот враги с Корсики, пребывавшие в прискорбном заблуждении относительно понятий о добре и зле, и смертельно раненый бутлеггер, он долго полз по ночной улице Пьяццо Каньтьери вдоль тёмного Колизея, мутных Пропилей, кружевного Эрехтейона, изумительного Парфенона, сказочной Альгамбры, мистического Ангхор Вата, сомнительной Эйфелевой брашны и уютного Чайного Домика Императора Яико, домика, в котором по преданию жила прекрасная Айкидо. Единственная мысль, посетившая в это время его воспалённые мозги, была такой: «Настоящий чай должен быть с лимоном! Обязан быть! Что они там подают? Помои! Суки! Суки! Суки! Испаритесь все! Все! Все! Прочь с пути!»

Но там были ещё слова, которые его поразили своей прямотой: «Вы думаете, кому-то в этом мире дают спокойную жизнь и пищу только потому, что кому-то очень хочется есть, пить, размножаться; и не очень хочется воевать и заниматься высокими нравственными и философскими проблемами? Ни фига подобного! Таким ничего не дают! Фигу! Дают тем, кто уверен в себе, хочет обладать всем миром, выдумывает новые религии, готов погибать за мечту и вообще ставит высокие и всегда недостижимые задачи. А те, кто хочет только есть, и больше ничего, те становятся рабами в колониальных продажных полу-государствах и получают баланду и гнилые бананы из рук Харистианских див».

«Вчера в проулках университетского городка снова замочили негра!» – сказало радиво, не подумкав.

«Итак, по неведомой причине, – думал Алесь, – снова замочили негра. Негра замочили. Негритоса. Ниггера! Чпок – и всё! Кирдык ниггеру! Каюк! Наплевали на второзаконие и праволевозащитные организации Фиглелэнда! А может, он жить хотел, этот негр? Может, он сюда учиться приехал! Чего им было нужно отнего? Я этого не понимаю, если честно говоря. Ловить совершенно чёрного негра в кромешной темноте, а тем более убивать его – для этого надо действительно быть маньяком. Это извращение – вылавливать негров в кромешной темноте и бить их чёрными дубинами – это выше моего понимания, честно говоря! Чпокать! Чпок – и всё! Гадость всё это! Фанфаронство какое-то. Аннигиляция души! Прозелитизм полный! Честное слово, господа!

А теперь давайте потрепимся о толерантности, хе-хе-хе, как нам завещали отцы-настоятели…».

Его мысли были прерваны нараставшей информациею.

«Очередной труп царицы перевезли на родину из изгнания!» – сообщило странное радиво, будто замаливая грехи.

«Если из изгнания возвращать трупы тех, кто был в изгнании, вся земля родины будет загажена!» – подумал Алесь, – тут и без трупов цариц своей живой сволоты хватает!»

«Соештатённые Динёны Рикамики, – возгласило меж тём глобальное радиво, голосом ожившего коммунистического съезда, – понимат глобальных проблем и так далее. И мы готовые на бой за основы демохрюндии и порядкофф, и я знаю, сколько глаз сейчас готовы поддержить меня в эту трудную минутку. Террористы отведали бой с нашем великом демократиём и спалили два домана, но они никуда не уйдут от нашего посмешища, тьфу, фозмездия и победа будет на нашем стороне. Я кончило! Бздын! Саша!».

Прослушав речь заморского идиота, Алесь подумал:

«Не надо, если ты Жора Куст, ситать книг. Доухтор Пилилюлькин, то есть я, шустро прописал всем нашим умалисонным сибаритикам полуведёрненькие сливосьные клисьмы на нось и днём, дети, гм, тотальный массас хвостовой части, хе-хе-хе! Всех на променадик-с! Сросно-с! Ахи-сгочно! Остальные – вон! В Афтсралию!

«А теперь наша еженедельная трансляций прямо из горнила производства!» – продолжило упорное радиво, – Это исклюзибный рипотраж! Мы из глубинки!»

И понесло. А Алесь даже и не заметил, как заснул под баюкающие звуки.

Первое что он увидел в церстве морфея, было удивительно:

«По городу, содрогая страшной тяжестью мостовую, шёл огромный, злой Мурзилка в компании таких же гигантских, злых человечков – тяжкого, злого Незнайки и Железнаго Дровосека с окровавленным топором на плече, и все они с видимым удовольствием подожгли вокзал, мечеть и синагогу и давили другие здания по пути. Железный Дровосек со свистом крутил своим топорищем, и с хохотом разрубал жёлтые наивные автобусики. Народ кучами убегал по улице, и, не зная, куда деться, забегал в парк, под развесистые клюквы, которые там рости в избытке. Особенно смешно было смотреть, как милый Незнайка с хиповых кроссовках то и дело наступал на крыши, и они проваливались под его весом, извергая облака пыли и птиц. Летали гигантские стрекозы, ползли похожие на поезда зелёные рогатые гусеницы, а на высокой городской ратуше в пожарной каске сидел морщинистый исхудалый богомол, изредка выбрасывая бескрайние клешни до раскалённого железнодорожного вокзала.

И затем увидел он производственный цех, заставленный испорченными паровозами, кадушками и электрическими катушками. В помещении, однако, никаких новаторов производства уже не было, а сидело за столом семь откормленных паюсным геркулесом поросят в чалмах и панамках. Деревянными ложками они неспешно хлебали из мисок какое-то аппетитное пойло и чмокали, присёрбывали, всасывали, присёрбывали. Перед поросятами лежали также дымящиеся автоматы Калашникова, поэтому от такого общества сразу хотелось убежать. Что наш герой и совершил. Впрочем, проснулся он дома и как ни странно, в своей кровати, под портретом Гана Друскима.

– Картины Челюскина видел? – спросил славный поросёнок N1, Добрый Пятачокл, механически поворачивая голову.

– А я и не знал, что герои-североморцы писали картины! – ответил второй, Придурковатый Хрюл, брошенный в детстве на произвол судьбы мамой Хавроней Свистольевной и папой Хряпом Хрюхрюльевичем, – Я бы их прибил за это!

– Он не североморец, он – прибалт! Музыку сочинял! – сказал третий, Смышлёный Поросс, – Музакальный ключ!

– Музыку не видел! – в один голос заявили пятый, шестой и седьмой, Верный Сал, Быстрый Кал и тёплый Мамин Голосок.

– Не видел? – спросил первый, возмущаясь, – как ты мог не видеть? Ты ж там под навесом сидел, падла!

– Да! – ответил второй, Взбалмошный Коззлс, – Не видел!

– Ну и дурак! – резюмировал третий, Славный Вундерпигзл, Золотая Шкурка.

Об этом уже знал знаменитый профессор Лозовит, промышлявший не только профессорскими байками, но и музыкой, и теперь невесть как оказавшийся в грохочущем цеху. Профессор обладал болезненной страстью предаваться демагогии – публично освещать музыкальные события и по любому поводу быть в центре внимания. Морда у него была неприятная, подлая, зато голосок вился аки снурок шёлковый. Хоть говорил он всегда ни о чём, но говорил всегда долго и льстиво. Ему стукнуло семьдесят, и он жаждал общественной оценки своего героического, как он считал, сильно недооцененного, воистину подвижнического труда. А общественную оценку, как оказалось, нужно было ещё и самому организовать. Сейчас он стоял у огромной замочной скважины, приложив к ней чудовищное ухо и подслушивал, славный ворей филистимлянский, всё речённое бедными поросятами.

Хрю-хрю! Хря-хря! Эп-эп! Хряпс-хряпс! И-и-и-и-и-и-и-ииии!

Говорил Добрый Пятачокл. Ему верили, как родному, и потому почти не перебивали. Остальные помалкивали и наяривали большими ложками дармовую кашу – священную варяжскую пищу.

Потом голоса влились в один протяжный вопль, а зала загорелась и исчезла в дыму.

На сём беседа поросяток, вместе с негаданным сном, собственно говоря, и закончилася.

Не дождались свиньи волка!

На свиней свалилась полка!

Зато началась краткая жизнь нескольких свежих отбивных. Свежатина! Люблю свежатину! Люблю!

Пришлось почитать, хоть и не хотелось.

«Он мечтал о великой разделённой любви с Кончитой Дефлоралес, с ней, крепкозадой и отчаянной креолкой, уроженкой Острова Попсы. И часто беседовал с ней, даже в её отсутствие».

– И как же называется это лекарство? – спросила однажды верная Кончита, блистая ослепительным для мужских глаз ангажированным бюстом.

– Это божественное лекарство называется «Верукал», – ответствовал он, поправляя оранжевый галстус уверенною рукаю, – «Верукал» – лучшее средство от потливости и перхоти! Удаляет вековые стигматы, расширяет сознание и память! Наполняет вены! Крышует поджелудочную железу! Аннигилирует всякую заразу! Личное применение спасло меня! ВЫ можете мне верить!

– О как?! Я и не знала! Как интересно жить!

– Зачем это вам, Кончита? Зачем это вам, такой молодой и здоровой?.. Зачем?..»

«Настоящий мужчина! Герой! Герои не сдаются, и никто не может лишить их свободы!» – сказал Алесь сам себе при прочтении и закрыл святую Книгу Сна.

Его последующие мысли о доблестном кинизме испартанской стойкости опять прервало Гнилоурское радиво:

«Товарищи! Слушайте!

Сегодня о главном! Говорит Доктор околомедицинских наук профессор тибейской мидитации и серого вещества Герберт Иоанныч Пилюлькин. Вы меня конечно помните? Я как бы спасал детей в Бедламе! Раз! Раз! Раз! Можно? Альберт! Яков! Товарищи! Гово… Гово… Говорит Главный Отечественный Гороскоп Фиглелэнда! Слушайте! Раз! Раз! Раз! Мы – быстро! Я доктор Пилюлькин! Раз! Раз! Раз! Я раньше работал в типографии! Я так скажу! Детишки – это моя слабость! Я очень люблю детей! Теперь я занимаюсь астрологией! Раз! Раз! Раз! Итак, перед нами классические Петух и Крыса! Ха-ха-ха! Их жизнь полна неожиданностей. Вау! Они не любят друг друга, но подходят друг другу очень хорошо! Их ждут тяжёлые времена, но порой денег будет много. Ха-ха-ха! Обратите внимание на потрясающий инцидент Рака в Позе лотоса. Это хороший значок! Мдэ-с! Побольше понимания и секса – и всё будет нормально! Петух и Крыса вопреки общему мнению находятся на разных сторонах зодиака. О-ля-ля! Класс, не правда ли? Изумительно! Внимание! Внимание! Говорит Главный Отечественный Гороскоп Фиглелэнда! Раз! Пожалуйста, умоляю вас, не выключайте наше выдающееся радио! Умоляю!»

Надо было идти спать.

Сон был долгий и, как говорится, в руку. Сон, несущий отдохновение от забот.

Сначала в кромешной мгле зазвучали акустические слова неких тайных персон, по видимости слепых, скорее всего тайных масонов космической ложи Аустиния:

– Это кто здесь?

– Это я, Пиндоз Прибауткин!

– Вот напасть! Опять!

– Что опять?

– Ничего! Пошёл на …!

И первые персонажи сна ушли в рэволюсионную тьму, погромыхивая латунными партизанскими протазанами. Дрэнк! Дрэнк! Он видел их до мозга избритые затылки и донельзя тревожные глаза, с застывшим в них живым вопросом и пятой точкой почувствовал, что скоро состарится, сморщится и умрёт.

Потом…

Потом ему снилось, что в ознаменование долгожданного визита новоявленного Папы Римского – великого понтифика Сифилиция Первого (по кличке «Неугомонный Дремо») в Фиглелэндаю, местный патриарх Паствы Объединённых Харистианских Катакомбных Церквей Святого Колумбария имени святой Донны Марии Поволоцкой и Иосифа Милого – Пшешечек Полюшко вышел встречать визитёра.

Он был одет в старинный розовый наряд до пят, и гремел латунными наколенниками.

«Что спорить, я недолюбливал его. Но был ли я вправе осуждать его, за то, что он зарезал свою бабушку консервной крышкой и утопил своего дедушку в сортире? Нет, у меня не было такого права! Нет!» – говорил он сам себе.

Это был с детства плоскостопый субьект, презренный в армии и нелюбимый на воле в пампасах. Африка не любит плоскостопых тигров, а Афтсралия – безногих кенгурят! Она любит силу и быстроту, отвагу и дерзость! Так вот, он решил в ознаменование таких стрёмных дел, впервые в истории, устроить в Нежнотрахове по поводу визита Папы канонические гладиаторские бои без правил. Сумо некое. Решил-то он решил, но и-за собственной похотливой жадности, которую он называл «жабой», стремительно накатывавшей из-за бугра Пасхи и по тысяче других столь же веских причин, которые, в общем-то, даже противно здесь называть, вынужден был ограничиться камерной испанской корридой с участием знаменитого лётчика-матадора Гарсиа Ромуальдо Орасио Мариа ди Фигейрроса, героя Третьего Антикоминтерновского Интернационала Пен Козявина и приглашённых по случаю из Толедо многочисленных кастрированных быков.

Сказано – сделано.

Быков было трое. Их звали так: Мотор, Бак и Фри. Они были столь ужасны, сколь могут быть ужасны только испанские быки в бурю. Эль Греко. Не умирай! Толедо любит тебя! Один из них (Бак) видел в юности Далай-Ламу, а потому был особенно умён и свиреп. Фри (О, Фри!) часами поневоле разговаривал с матерью Терезой и оттого люто ненавидел женщин. Его раздражало их двойное вымя и отсутствие рогов на голове. Другие тоже косились на людей, плевались в разные стороны огнём и расплавленным железом. Клочья шерсти на них стояли дыбом, аки проволка такенная. А пена изо ртов зловонных падала на земь и замерзала клочьями. По всей видимости, их не кормили уже лет десять, так они были злы и непреклонны, как святой Франциск.

Матадор же, напротив, был безногим инвалидом с пиратской повязкой через весь глаз и брезентовым мешком через плечо, который он тащил через всю Европу.

– У вас там случайно не доллары? – спросили его.

– Нет, там у меня Пиплия! – отвечал он, – Я с ней никогда не расстаюсь, ни днём, ни ночью! Скажите, я прав?

– Скажите, вы случайно не пьёте мочу? – спрашивал опытный матадор у неопытной уборщицы Клавы на чисто гнилоурской мове, и притом довольно плохой.

– Только крысиную! И то редко! – бойко отвечала Клава, наливаясь нежной краской, как прошлая пионерка Настя.

– Неужели больше никакую? А я пью козье молочко! – похвастался он.

– Никакую! И козью не пью!

– Скажите…

– Больше не скажу!

– Ну, скажите!

– Не скажу!

– Ну, скажите, а моль у вас есть?

– Не скажу!

– Ни за что – ни за что не скажете?

– Ни за что – ни за что!

– И за деньги не скажете?

– И за деньги? За деньги тем более!

– А за большие деньги?

– Не скажу!

– А если вас резать будут?

– Пусть режут!

– Ну, зачем же такое упрямство! Это не украшает приличную девушку из хорошей семьи!

– Не вам судить!

– А какие деньги для вас большие? Сто долларов? Двести? Пять?

– Не скажу!

– А за миллион долларов? Не?

– Не с вами! У вас, что, есть миллион?.. Да не? Да откуда у вас миллион?.. Мятые штаны! Мешки под глазами! Не… Нет, даже за миллион промолчу! Откуда у такого висельника, как вы, миллион долларов? Вон вы ходите, как отсталый элемент человечества! Одеваетесь плохо, едите абы как! Вы что, Народный Банк взяли? Это оскорбительно для трудового человека знать, что у такого пустого человека, как вы, может быть целый миллион долларов!

– А если не целый?

– Не скажу!

– Отчего так?

– Так надо! Не скажу!

– Ну и не надо!

– Не скажу! Не скажу!

– И не надо!

А потом появились быки.

Быки были без рогов, лысые абсолютно, но зато пели хором нежными детскими голосами, вызывая умиление у фемин на гамбсовских бросовых стульях.

Когда матадор величественно вылез из уродливого пролома в стене, в ярком утреннем свете стало особенно видно, как грязен его тонкий кружевной подворотничок, как помято лицо и как засалены суконные манжеты. Бандерилью он прижимал к телу локтем. Красный плащ его развевался на весёлом ветру, обнажая потёртости ткани и вековую работу моли и трения.

А Полюшко увидел панораму, бросился грудью, и разогнал всю эту мерзкую камарилью: и тореровс, и понтификофс, и быковс.

– Хватит вам тут, сволочи, куролесить! – орал он на быков и понтификов, работая плёткой-семихвосткой, – Хватит! Всех за…!

Плеть, умная, с визгом впивалась в виноватые спины, а он ещё, ещё, ещё! На! На!

Босой, измождённый бдениями, прошёл он по крёстной стене, босой и сердитый, осеняя себя крепостным знамением и тяжким до одури крестом.

Он бузил, хулиганил, буянил и прикалывался. Ему внимали, его слушали, хоть и с трудом, но воспринимали в целом, как человека.

От возмущения и астмы дыхания на всё время не хватило.

А тут ещё эта встреча. Неожиданная и прекрасная.

В семнадцатилетнем возрасте он увидел её на обложке журнала «Пол и Революция». Это была кряжистая аргентанская сужражисткка донна Амадея Флора Виагра Микровирус, двести вёрст несшая на своих плечах раненого Чегеваруса.

«Её любил Чегеварус! – с нежностью думал он, припадая к нечёткой иллюстрации всеми губами, – И она несла его двести вёрст по дикой влажной сельве с надеждой на спасение. Но Франкисты поймали Гарсио Че Геварус и прострелили его стихи и сердце. И сердце доньи Флоры разбилось навсегда».

И он пропал в своей неразделённой великой любви к ней, любви на больших расстояниях…

Он не писал писем, потому что это было бесполезно. Он не слал телеграмм и не домогался её ноги при личном контакте, нет. Робко, как суслик, вглядывался он в облака на западе Фиглелэнда, ища её тени. Тосковал по чёрному. Трепетал, как газель. Ёжился.

«Обольщение! Обольщение! Вот к чему приводит обольщение!» – твердил он.

А потом она погибла, сделав ставку на очередного возмутитетеля мирового спокойствия – Оливио де Матаньеса.

Теперь дело было в Ботсване, и дело там тоже пахло жареным. Свято место долго не могло пустовать. Её героя теперь звали Щемонада Вирус. Он был толст, как бочка, краснорож, как кухарка и после большого и шумного боя при речке Валидо, после казавшегося неизбежным ранения, его пришлось нести на руках четыреста вёрст вдоль пляжного побережья, объятого теперь чёрной бархатной революцией и алыми пожарами, от который было трудно отвести взор. Глаза её слезились от гнуса, мачете затупилось о мощные стволы сахарного тростника и осота. Корзина с пирожками, данными ей бабушкой Монтаньей, прохудилась насквозь, волк сдох, а заключительные пирожки съели дикие-предикие звери. Волки – такие злые животные! Она устала, надорвалась и часто присаживалась всплакнуть.

О Гнилоурские женщины! Гнилоурки! Трудна ваша доля, долог путь, ласково сердце ваше! Ждёте вы, ждёте ваших мужей из похода! Труден он был, и не всем отворятся ворота дома родного. Многие в вечной земле полегли! Полегли без возврата! Ноги их – столбы великие! Руки их – грабли аховые! Кречет во мгле… Осторожно, засада!

А нога Щемонады покрывалась бархатистой гангреной, и было всё яснее, что ему не жить долго среди товарищей! Как страшно расставание с жизнью! Как много воспоминаний!

Сахар он хранил в отцовском носке, на котором было написано «ВСЕМ, КОМУ ЗА 150» и по счастью не было визуальных дырок. Помимо сплошной штопки на грибке, носок намертво завязывался бархатной табельной тесьмой и прихватывался перламутровой пуговицей, бывшей некогда на кружевной блузке его уже покойной мамы.

Потом прилетела Прозерпина и спросила его густым голосом не то Висталинской, не то Раневской:

– Мисаил! Мальчик мой! Вы верите в Атлантиду?

Это было ужасно. О сначала опешил, а потом отвернул голову, ибо изо рта Прозерпины нестерпимо несло чесноком. От возмущения ответа сразу не нашлось. Опять его отчитывали, как в детстве, унизительно, больно.

Это напомнило ему речения одного демагога, который долгое время формально был коммунистом, потом, когда созрела для перехода через Харистовый рубикон почва, шустро заделался твёрдым Харистианином, а в итоге покушался на то, чтобы стать рационалистом. Коммунистические Харистиане и Харистовы рационалисты потешали его не на шутку.

«Сброд! Сброд! Какой кругом сброд! Приспособленцы чёртовы!»

 
Добрый сброд,
Дородный сброд
Браво, бодренько ползёт.
А посмотришь на него —
Не узнаешь никого.
 

Выбросив правую руку, он с силой ударил Прозерпину протазаном в зоб, на котором висела мишень, а затем и саданул щитом в живот. На этом ловком манёвре он и проснулся.

Когда он проснулся от гибели Прозерпины и луча, бьющего прямо в глаз на третьем этаже инсулы, за окном бузил до боли родной город Нежнотрахов (Жлобской) – родина великих поэтов-прасолов, столица степного любимого края, центр мирового жлобства, которому нет названия на супер-секретной карте мира. Сотрудник Дробышев уже спешил в музей, зажав под мышью свёрнутую куцую картинку, долженствующую изобразить Толедо в бурю и потоп.

Уже не было вокруг ни Толедо, ни бури, ни знаменитого художника Эль Греко, ни быков, ни торреадоров, ни бандерилий, ни города. Не было даже глубоко задумавшегося Антонио Гауди на фоне свежеокрашенного красного трамвая.

Только несметная толпа празношатающихся волнами сотрясала Большую Дворянскую, да вождь мирового пролетариата всё тянул и тянул потную, бронзовую руку в счастливое будущее далеко.

«Неужели эти люди нигде не работают? – спросил он себя горестно, – Прекрасное далёко, не будь со мной жестоко! Я наверно стал стареть! Замечаю то, что эти козлы никак не хотят замечать!»

И был случай, когда промозглой осенней ночью он вдруг треснул суставами, стал медленно двигаться, слез с пьедестала и тяжёлыми, громкими шагами прошёл весь город вдоль и поперёк. Все узревшие его поздние пьяницы были испуганны и долго рассказывали всем об увиденном. Пройдя весь город, он скорбно влез на подстамент и замер в прежней позелишь прошептав:

«Яйца глупых лесных птиц, приготовленные на обычной спиртовке, оказались особенно вкусны и питательны…»

Большая Дворянская улица уже столь была полна прохожим людом, как унитаз …ном, обычно такое крутое заполнение бывает в летние предполуденные часы. Но и сегодня толчея обещала быть рекордной. Издали казавшееся неорганизованным движение, меж тем, как будто облагораживалось постепенно, контингент стал вроде бы поблагороднее, почище, попристойнее, пока жители вдруг не построились в шеренги и не стали маршировать, как по команде.

Это неожиданное перстроение может удивить только человека, плохо осведомлённого в глубинных законах Нежнотраховских представлений.

Как будто заворожённые, жители стройными колоннами, без команд чеканили шаг, поворачивались направо и налево, играли тамбур-мажором, подпрыгивали. Это было хорошо видно для тех, чьи окна выходили на Большую Дворянскую.

Увидев такое сквозь жалюзи своей кельи, проповедник Нагорин сразу вдохновился, вошёл во вкус и ахинею, надо отметить, понёс отменную.

В тот день Композитор Охлябьев и Агностик Слоноев отхлынули от карбонара и ниспровергателя Саввы Нагорина, полагая его свирепым конкурентом и свиньёй.

Нераскаявшийся во грехе махновец и понятия не имел о таких высоких матерях, однако все думали, что имел.

Алесь Хидляр мотнул головой и прогнал привязчивое наваждение и почётных граждан в тогах и сапогах.

Толпа рассеялась.

Интеллигент Ипополит Матвеевич Трупиков, делая гигантские шаги, пугляво промчался мимо окна Алеся Хидляра, направляясь, как всегда в такой тихий час в Городскую Поломоньевскую библиотеку. Великая Мясная площадь и вековые корявые липы остались далеко позади в мгновение ока.

Он упорно шёл в библиотеку копать позволительные чекистами архилы. Продвигался. Пыхтел. Судьбы Александра Сергеевича Высоцкого и Владимира Семёновича Пушкина издавна волновала его и продвигала к изучению первоисточников. Большая голова, украшением которой являлась причёска-горшок, несла ещё картофелевидный сизый нос, широкой буратиновидный рот и пару ушей, довольно больших, но, впрочем, беспредельно безобразных по форме. Странне всего было то, что его уши вопреки всем замыслам природы были совершенно разной формы. И Хидляру показалось, что на нём помимо всего надета не слишком чистая тога. Было время, когда он и не помышлял о таких копаниях, а копался только в носу дрожащей от политической тревоги рукой. Тревожное было время. Было время, когда он помогал выносить архилы в жёлтых картонных папках к большому костру на заднем дворе и сам бросал папочки в пламеневший огонёк. Но то время как будто безвозвратно ушло, по крайней мере, сейчас о нём вспоминать не хотелось.

Темой его научной диссертации, как ни странно, было «Мракобесие и Монетарный Либерализм» – работа сочная и очень нужная для острых научных масс. Кому она была нужна – это дело другое. Наше дело отметить её нужность.

«Авантюр кутюрье бутик! Эль пизза попполо! Хреноккьо донельзя! Он некрасив собой, но мил душой!» – решил про себя Хидляр, неожиданно широко и вольно улыбнувшись. Потом он зевнул. Весь мир повторил его зевок.

Стая одетых в чёрное типчиков чинно прошелестела мимо, щебеча и выпивая на ходу.

Поглядев внимательно на святую процессию с трещотками, Хидляр подумал: «Вот у славянского государства есть бог – Харистос, и он – ворей! Есть бог – и тот чужой! Как это исторически мило и превосходно – быть внутренне слабым, иметь чуждого бога и искренне молиться ему. Но тогда и у иудеев должен быть бог и он должен быть – славянский!! А так ли есмъ? Так ли? А если не так, то почему? К чему такой однобокий подход? Не обнесли ли мы сами себя истиной?»

Алесь наклонил голову и на минуту задумался.

«Что ж… – подумал втайне Алесь, – Харистианство полезно власть-имущим, ибо смирение и отказ от борьбы увеличивает конкурентные преимущества тех, кто не смиренен и склонен к жизненной агрессии… Все знают банальные истины! Этих бедных дураков хвалят за то, что они покорные рабы, а они слюни распустили и верят во всякую чушь, в то самое время, когда ловкие пройдохи очищают их карманы от их же денег! Во, дела!».

А тут проснулось как будто навеки задремавшее радиво:

 
«Когда слезятся родины глаза,
И ветхий плат сползает к изголовью,
Мы пьём не за успех её, а за
Её здоровье!» – сказало оно молодцевато.
 

И продолжало в том же духе: