Текст книги "Городъ Нежнотраховъ, Большая Дворянская, Ferflucht Platz"

– Что-что! Подать на этих пройдох в милицию! Просто обнаружив пропажу, пойти в милицию и написать бумажку! На твоего вонючего Лёпку! – вытянув лицо, сказал Андрей, – Славяне люди, и ты в том числе, очень сердобольны, наивны, как дети, и жалеют всякую сволочь, в этом причина, одна из главных причин бед этого народа! Ты понял? Мы не защищаемся и пасуем против откровенной наглости и лжи, против этого бессовестного восточного народца, который не чурается никакой подлости, когда нужно, не знаем, что нам делать при обмане, короче, ведём себя как настоящие ослы! Ты понял пафос моего мессиджа? А вообще, ты знаешь, на Комоддорских островах живут гигантские ящерицы, они борются за жизнь и свою падаль никому не отдадут, гоняют свиней. Жизнь – это борьба. Тот, кто слишком наивен и доверчив, может становиться мишенью для нападения ушлых и хищных существ. Таков закон жизни. Радуйся, что у тебя вообще осталась тёплая квартира и всё остальное. Тебя грабанули по совести! Могло быть много хуже! Скажи спасибо! Я шучу!

И услышав сие, ещё больше огорчился Алесь духом своим, поник, опять огорчился, ибо ничем не мог себя простить за свою наивность и глупость.

И когда его друг ушёл, долго-долго не мог заснуть дома, почти до утра терзаясь и изводясь бог знает чем… Только увидел портрет безмятежной своей матери на стене, обратил голову к небу и сказал после: «Мама! Прости меня, дурака! Простяк я! Простяк! И ты – отец, простите меня! Враги кругом меня! Отмстится ли им за вред их?! Простите меня!»

С этого дня, увидев анарея, он испытывал чувство, подобное сыроедению мокрицы. А врагов анареев стал уважать. Знал, почему тевтоны из ручных пулемётов так брезгливо поливали эту несусветную публику.

Глава 30
В которой продолжается описание древней Гнилоурской истории с извлечением из дупел народных святых.

Теперь нашим поводырём на тропах истории Фиглелэнда явится неумирающий труд немецкого негоцианта Иммануила Вопсершонка, жившего в Нежнотрахове около года по причине небывалого розлива рек. Его «Дикая Жизнь в Лесах Фиглелэнда» – труд на редкость объёмистый, основательный и небезинтересный.

Шёл 16 век. Фиглелэнд ещё не была Фиглелэндаею, а называлась вообще невесть как. В то время на берегу деревни Возглецовки, что совсем недалеко раскинулась по берегам маленькой речки Волотьбы, в дупле глубокой ракиты жил отменный святой Таисий Охламонский, одинокий старец средних лет и прискорбной судьбины. Поблизости от него для охраны от крестьян жил старый верный пёс, прозванный Ушное Коромысло. Будучи человеком явно экзальтированным, может быть слегка ненормальным, старец постоянно удивлял трудолюбивых косарей не столько немолчным птичьим клёком и диковатым видом, но и в немалой степени своим удивительным умением плеваться на приличные расстояния: в среднем это было более семи с половиной сажен. Утром он выходил в борозду и стоял там часами на голове, устремив взор в небо. Он умел также и мочиться по параболе – на все пять с четвертью. Он глотал шпаги и пил едкую флеперную кислоту, растворявшую приговорённых разбойников вместе с кортиками. Однажды, когда по просьбе волостного крестьянского схода Таисий Охламонский проглотил стоваттную лампочку Ильича, крестьяне из уважения к таким талантам прозвали его «Красным Пидароссом». Ему прислуживал верный гетман батька Норман Такуев, гражданин мира и всеобщий прозябатель, происходивший из Срединной Монголии и живший пусканием огненной струи из ноздрей и протыканием ягодиц булавой. Однако когда святой впал в папскую немилость и вместо бормотания проповедей занялся рядовым нищенством на колхозной паперти, делом обычным для гнилоуржан, его верный слуга покинул впавшего в немилость святого и занялся дрессировкой крокодилов и тигров. Львы-альбиносы слушались его, как часы, но однажды ласковый тигр Маркиша, до того робкий и ласковый примат, надышавшийся разлитого нашатыря, обгрыз ему все конечности и главу. Больше святые в эти края не заглядывали, памятуя о печальном опыте ранних прозелитов… А наиболее стойкие искатели продолжали меж тем переписку со словоохотливым сиракузским монахом Дрофой.

Так в горниле истории зарождался город, который является объектом нашего исследования – степной многоголосый Нежнотраховъ.

Глава 31
В которой Алесю Хидляру снится Майя Соломоновна Говзентрахен.

…чтобы не идти в ванну, разомлевший, ленивый, томный, он поднял голову над подушкой, открыл глаз, высморкался в новый клетчатый носовой носок чудовищного размера, обрушился головой обратно в подушку и продолжал спать, как будто в мире ничего не случилось. А в это самое время в Тихом океане тонул лайнер «Индепендент Асс», в Ираке в клочья взорвали президента Хамурапи Шестнадцатого – ставленника америкокосов, в Альпах сорвался в пучину на фурникулёре блаженный ватиканский святой Таисий Охламонский со своими карабинерами во Харисте, а в Америке обрушились в преисподнюю все их чёртовы небоскрёбы.

«Скайскрёберы, как говорят эти скверные люди!»

Всё стало валиться, и падать! Дым, пыль в коромысле, огнь, пепел, вау, он подумал, что всё, кранты, а тут за кадром пошли погребальные какие-то речи, всё про какого-то пострадавшего американского пидора, и сказано всё это было голосом нечеловеческим: «Да, он был застенчивый! Как кувалда! И добрый! Как лом! И честный! Как Джо Кокер! Ужасно честный! Негде пробы ставить! Тысячи слов восхваления мы посвящает этому мерзкому пидору, этому гоменацу нового времени, геройски падшему под…! (Где же он там пал? Они, как мне показалось, чуть не сказали: „под Эль-Аламейном!“ Или под Верденом!) Вечная ему, как говорится, память и ни дна ни покрышки!»

Ему приснилась на опушке среди шумного леса Школа Легальной Профанации, прозванная «Балтимор». Сон без комментариев. Он увидел белых диснеевских зайчишек, плящущих на цветочной эстраде танец живота, увидел среди зрителей циклопических клонов правящей партии, шкафов с головками, наступающих на зайчишек – и, надо сказать, увидёл всё это, как обычно бывает во всех снах – перпендикулярно, калейдоскопически, имманетно. Может, ещё как!

Потом приснилась Майя Соломоновна Говзентрахен, сущая незнакомка. Страшная, как смерть, она сидела на толстом, обглоданном стальными бобрами суку в оранжевой железнодорожной робе с пятнами гудрона на груди и крепко держала во рту, полном золотых акулиих зубов, преогромный шмат голандского сыру с прослойками сала, шмат, украденный у честного ветерана партии и народа, пенсионера союзного значения Ивана Ивановича Повидлова. Она открыла рот и из него полетели стихи Евтушенка, от чего жить сразу расхотелось.

Так, картина! Непрезентбельная.

На груди ветеранницы Соломоновны сияли и позвякивали ордена, украденные её вертлявым сынком на квартире уехавших за границу господ Снаровых. Мимо рачительной Майи Соломоновны пробежал маленький, щупленький, чернокудренький, жалкий Пауль Йозеп. Увидев Майю Соломоновну на суку в такой красивой позе, с салом в сыру, с такими явно чужими орденами на атлантических грудях, Пауль Йозеп взалкал и стал подавать Майе Соломоновне мощные энергетические сигналы на расстоянии. Мол, какая ты Майя Соломоновна хорошенькая, да пригоженькая, и я, мооооооол, тебя так любдю, так любдю, нельзя ли… Нет?.. Почему? и всё такое прочее… «А сынок твой вообще чучо, так в доверие к честным людям входит, просто чучо, как входит, очень талантливый мальсёнка! С изюминкой и при… дью! Тютюшка!»

Услышав волшебные звуки хвалы и возношения, Майя Соломоновна сначала чуть не клюнула на них, чуть не кликнула: «Ёзепка! Миленький!», но потом по традиции своего народа, вовремя очухалась, сжала сыр что было сил зубами, а ворованные ордена Хидляров прижила лапой к груди и решила в общение со всякими подозрительными типами не вступать. Крепенько держала она сыр и ордена. Крепенько. А Пауль Йозеп, видя, что не выходит его шёлковая комбинация, зашёлся пеной у рта и стал нежно тараторить:

– Ты, Майя Соломоновна, миленькая, кругленькая, только послушай, только послушай, ты слышала, что сказал наш президент на слушаниях его запроса в прокуратуре? Знаешь? Послушай! Ты слышала? Мамочка моя! Не умолкай! Скажи! Ведь знаешь?

Но молчала стойкая сионистка-похлёбщица II категории Майя Соломонона Говзентрахен, помня всё, помня героическую крепость Мосаду, помня её удел, помня о сыре, о секариях, о Мосаде, нах, зная, если чего, удел свой тьмутороканский, молчала. Дщерь Ерусалимская!

– Он такое сказал, такое! Ты и не поверишь! Знаешь, что он сказал? О тебе он упоминал кстати! Ты знаешь об этом? Знаешь? Сказал о нашем городе и о тебе, Майя Соломоновна! Он любит тебя!!! Любит!

– Что? – изумлённо сказала Майя Соломоновна, благодаря второму закону Ньютона и вообще всемирному тяготенью расставаясь с сыром, орденами и двумя золотыми зубами во рту, – Что?

А Пауль Йозеп уже ржал во всю пасть свою, тёмный, плохой человек, куратор.

Сыр выпал вместе с челюстью и пропал во тьме веков вместе в неунывным Паулем Йозепом, который обладал теперь немеренным богатством.

– Я теперь буду носить в мирской тьме ордена! – сказал в заключение сна голос из неизвестности…

И Алесь вторично проснулся в половине второго дня, залитый мощным полуденным Солнцем. Солнце било теперь прямо в глаза. Просыпаясь, он уже восхищался и этим прекрасным миром, и своим правом жить в нём. Но ох, как не хотелось открывать глаза юному, доверчивому миру, как не хотелось! Как не хотелось ничего делать, ничего делать. А он открыл один глаз один глаз и увидел голубоватый угол подушки, и тень от неё, а в другой стороне – окно, из которого лился водопад света и радости.

В этом мире уже не было многих из тех, кто своим духом мог укрепить его веру, людей с честным взором и правильными поступками. Просыпаясь, он понимал это прискорбное отсутствие. В мире появилась ассиметрия, которая является по сути своей предвестницей смерти.

«Когда я смотрю на фотографии моих предков, о которых почти ничего не знаю, людей из предреволюционной глубинки, в ответ на меня глядит спокойствие вечного вопроса: «Что с нами будет завтра, парень?» – подумал он тихо, – И точно так же, как я ничего не знаю об этих людях, навсегда замерших на картоне, точно так же спустя годы на наши фотографии будет смотреть неведомый мне потомок, ломающий голову вопросом: «Кто это такие? Что с ними было? Если это будущее будет! Я знаю! Величие или ничтожество народа проявляется в первую очередь в том, способен ли этот народ создать такое государство, в котором ему будет удобно, безопасно и вольно житью. Способен ли он контролировать это государство, способен ли он его улучшать? Или государство выйдет из-под его контроля, и будет питаться им, а ещё хуже – будет захвачено какими-нибудь чужими людьми, которым наплевать на все его чаянья».

Потом он перестал думать и сделал долгую паузу, занятую выкуриванием дешёвой сигареты.

– Но, нет, всё ж хорошо жить на свете! – подумал он потом троекратно, – Виват! Виват! Виват! А краны так и подтекают! Кап-кап! И ничего с ними сделать нельзя! Невозможно!

Ах, Алесь! Милый Алесь! Что же с тобою случилось? Где дом твой? Где родина твоя? Где блуждаешь ты, среди каких людей ищешь свой путь к пределу?

«Не знаю!»

Никогда в его жизни больше не будет ощущения, что он живёт в Стране с Большой Буквы, что он нужен Ей, и что впереди только радость и счастье, только вечная жизнь и разделённая всеми благодарность и свет. Всё разрушилось. В считанные годы разрушилось. Сначала все не поняли, что вместе со многими мерзкими сторонами тогдашней жизни уйдёт многое хорошее, и останется только злоба и несправедливость без надежды на воздаяние.

Уже не было его оплёванной страны, не было сбережений его семьи, куда-то подевались целые поколения сограждан, которых он уважал и помнил, которых видел каждый день на улицах – всё исчезло, как будто унесённое свирепым ветром. Вдруг город, который он знал, как свои пять пальцев, превратился в бесчувственную, бессловестную мумию и покрылся коростой пластмассовых реклам. На углах улиц затолпились будки и торговлишка потеснила горожан. Словно призраки, из глубины веков вылезли бочковидные жрецы, все подъезды домов обзавелись железными дверями и стали запираться на пудовые засовы. На улицах, как в войну бродили целые стада бездомных, робких людей. Какие-то люди со страниц газет дерзко смеялись над словами «Справедливость», «Правда». И самое страшное случилось, то, чего никто не заметил – у всех умерла всякая Надежда. И у Алеся Хидляра она умерла. Он ничего более не делал и не хотел делать. Сознание того, что министры будет отныне рожать министров, прапорщики – прапорщиков, а дворники всегда будут дворниками, наполнило его сердце нестерпимой болью и печалью. Ибо в этом было такое откровенное плебейство, такое шкурничество, что-то такое дешёвое, стыдное, что хотелось потупить глаза и не жить.

«И они теперь всё это б…о будут прикрывать словечками „Демократия“ и „Либерализм“ – сказал он себе, – Ха!»

Он оказался не из тех, кого вообще ничто не может сломать, что-то хрустнуло в нём, множество нехороших знаний умножило великую печаль.

В то время иногородние бизнесмены, услышав про наш лучий с мире город и его степные нравы, давным-давно поняли, что ждут их у нас не очень, на призыве вкладываться в тутошнюю экономику только судорожно махали руками и приезжать к нам не желали. Нет, мол, и нет! Ну, да на нет – и суда нет! Что тут сказать? Им были наверно ведомы тайные экономические и нотариальные нравы здешних толмачей и возжигателей, а потому они решили трудовые инвестиции приберечь на будущие жаркие, прибыльные времена. В других местах и весях! Не тут!

«А у нас можно просадить сберкассу в одно мановение ока! – думал Алесь, – Это аз и омега! Только загляделся, замечтался, а у него уже всё и сперли! Ищи-свищи в чистом полюшке! Ни чемодана, ни денег! Однако один инвестор по имени Ганц Клюмонад недавно всё-таки приехал и сразу наладил выпуск яблочно-томатного пюре „Яблопом“, которым все потом обрыгались».

Алесь не узнавал более свою страну – Фиглелэндаю. Он чувствовал раньше, а теперь знал: что бы ни горланили клевреты нового режима, пытаясь оправдаться, режим до своего конца будет непроветренный, злой, ханжеский и лживый, он долго будет мутить, обманывать и путать народ, развратит его, частично убьёт, а потом сам погибнет в крови грядущих народных бунтов, которые всё равно неизбежны; и если каким-то чудом у народа вдруг появятся силы, то новым поколениям надо будет сначала тяжко подниматься с колен и с новой верой в Новую Страведливость начинать всё сначала – с углей, с пепла, с земли. С полного самоотречения. Всё сначала. А это государство, появившееся недавно на чёрном пепле народного горя и пожарища, хищное, подлое, равнодушное, он навсегда презирал и ненавидел вместе с его торгашескими символами.

«Ничего здесь не удаётся сделать хорошего! Всегда побеждают злые силы! Так много тут дурных, невоспитанных людей! А мы, славяне, смотрим на это и не разможжим его в слизь! Так пусть грядёт очистительная буря! Пусть сносит мещанские норки! – скажет он сам себе, – Они сейчас пытаются бороться с организованным национальным социализмом, и одновременно множат индивидуальный терроризм, которых будет для них много хуже! Пусть сильнее грянет буря!»

Таков Алесь Хидляр, и мы поём свою песнь о нём!

Слава Алесю Хидляру!

Глава 32
В коей описываются окрестности Нежнотрахова и досто-примечательности окружающих деревень.

Рядом с бывшим городом Нежнотраховым, влившимся в Нежнотрахов в XIX веке вместе со своим кладбищем и баней, расположены, как жемчужины в царской повивальной короне, несколько весёлых городов, чья красота соперничает с их населённостью. Всего их семь семь. Это города Перничков, Мальчонков, Грязенцов, Сушь Лапотная, Салотопецк, Вилов-Хря и самый большой из них – Борисретин. Они все очень зелёные, ладные, окружены по большей части хвойными и смешанными лесами, а также куликовыми болотами. В лесах их окружающих просто кишит разная съедобная живность, правда в последнии годы суть поистреблённая, в то время, как внутри самих городков под надёжным пологом администривоания и указательных восторгов кипит загадочная финансовая жизнь, в которой немал подпольный и даже в некотором смысле криминальный элемент. В каждом из городов по главной магистрали, на которых каждый день давят пешеходов.

Просто тротуаров там нет, и люди ходят по проезжей части. Из этих городов вышло немало культурных знаменитостей, ибо именно там родились художники Бенц Голохрень и Вред Прочинков, прославленные композициями на темы войны и мира, композитор Вентеймир Суряпин, Автор прихотливой «Цыганской Рапсодии», сочинённой в середине тридцатых по заказу ОБЛВОДМУНХАЗа, а также отсюда страшно давно произросла мировая балерина Анна Болотова, как говорят, в своё время нисколько не уступавшая мастерством и статью Анне Павловой и удачно бежавшая в годы лихолетья через теплоцентраль в Бристоль. Жизнь в этих малых городках всегда была тишайшая, и имела не только хорошие стороны. Она и сейчас осталась такой. К хорошим сторонам её можно отнести свежий воздух и близость реки Болоклавры. К плохим – проснувшуюся недавно жадность и жестокость жителей друг к другу. В Болисохрябске, к примеру, пьяные лихачи, ночами гонявшие по городу на машинах и мотороллерах, давили прохожих так часто, что милиция всегда полагала, что это давление и есть основной народный обычай и ему не надо никак препятствовать. Потом здесь всегда население страшно пило, вероятно, сремясь на время закрыть водкой глаза на круглящуюся вдали лысую землю.

«…Впрочем, в те времена затеянная посильная экономическая реформация шла не то, чтобы туго, но с презентами и канифолью. Люди захотели жить много и сейчас. Им отчаянно хотелось дармовой теплоты и краденого детского счастья. Получив в банках желанные кредиты под космические проценты, благодарные заёмщики тут же скрывались в саженных примышленских камышиках, кутили там с вьюнками и тритонами, заводили свечные заводики, которые тут же прогорали ввиду нелепости расчётов и несоответствий дебитов и кредитов, на которые их не могли подвигнуть даже призывы налоговых агентомв и мытарей, и выудить их из камыша для явной презумпции закона без карательных походов и напалма было практически невозможно. Это продолжалось невесть сколько колов мирового времени, пока не прекратилось ввиду общих дырок в казне, ужасного дефолта и усроенного к юбилею седьмого похода казаков в гнилые турецкие плавни…»

В это же самое время, когда мы заныривали в мутные глубины НежнотраховЪской истории, в другом месте отдельные герои родины и надежда страны Леопольд Ротиков, Пол Лютин и Фиря Молдаванцев сражались в группой милиционеров, одетых в серые строительные робы и благодаря отсутствию освещения и ориентации победили их в кулачном бою без правил.

Глава 33
Целиком состоящая из чудесных стихов Алеся Хидляра.

 
Всех – на гильятину!
 
 
Питер Пэн! Питер Пэн!
Где тут доктор Гильотен?
В Африке, Европе
Катается на…
Древний Римлян на мосту
Прибивал рабов к кресту,
У арабов (виноват!)
Отсекал башку Булат,
В Чине (Мой зелёный друг)
Прорастал сквозь плоть Бамбук,
Кой-где (слушаю молву)
Висли люди на Колу,
А у нас любили все
Покататься в Колесе
Здесь любили (не забыть)
Лютым Голодом морить,
Забивать навек в Колодки
И топить в дырявой Лодке.
А потом (аля-улю)
Полюбил народ Петлю
Знаменитого царя
Никли Фигли Труляля!
Эра новая пришла —
Стали всех стрелять у Рва.
В общем, было всё до срока
Очень грязно и жестоко.
У французов Людовик
Не читал приличных книг
Ел Трепангов и Миног,
И при этом был не строг
И его Антуанетту
Ненавидели за это.
Он Миног и Устриц ел,
Хоть и править не умел.
Тут французы (ого-го!)
С трона скинули его
Посадили в КПЗ
Подпоручика Кузе.
Все к нему, а он бежать…
– Ты куда, … мать?
Тут Людовика схватили
В ДОПР его определили.
Стали думать и тужить,
Как предателя казнить.
Так в плачевную годину
Получили гильотину!
 
 
P.S.
Янки ж выдумал (дружок!)
Электрический горшок!
 

Глава 34
В которой широко орудуют различные озонные дыры.

«Это было в тот год, когда в Атлантиде, тьфу, Антарктиде обнаружили ох… ные озоновые дыры и все так пересрались, что перестали ходить в туалет, спать с жёнами и чистить зубы щёткой, и всё это, наивно полагая, что второе пришествие не за горами, и ловить уже в жизни ничего не осталось. Капут, решили. Хана! Всё! Жизнь кончилась. Солнце закатилось под стол. Сядь на толчок, сложи руки, молись и жди неминучей смерти, ибо иного не дано. Замётано! Мир мал! Рим пал! Абзац! Полный абзадц! Молись! Всё равно, мол, ничего уже не изменить! Гнойя лойя алилуйя! Это я говою, потому, сто знаю!»