Текст книги "Ласарильо с Тормеса"

Боже ты мой! Лучше бы мне не родиться на этот свет! Лучше бы я умер минутой ранее! Нечеловеческая злоба проклятого слепца была столь велика, что, не соберись на шум и мои вопли люди, он бы точно лишил меня жизни. Когда его оттянули от меня, руки его сжимали клочки моих жалких волос, шея моя была расцарапана, лицо было всё в ссадинах и укусах, губы расцарапаны, – одним словом, досталось мне по высшему разряду.

Злодей завёл перед собравшимся свою обычную волынку и стал снова рассказывать о моих проделках и злоключениях, в особенности напирая на истории с кувшином и виноградом, и даже не заметил, что каждую из них он рассказал по нескольку раз. Все так ржали, что внутрь помещения стали заходить привлеченные этим диким весельем прохожие с улицы. Признаюсь вам, Ваша светлость, что хотя я и ревел от боли, подлый слепец до того остроумно и забавно живописал мои подвиги, что я был вынужден признать, что рассказ его мог насмешить любого на свете.

Пока надо мной творилось неслыханное измывательство, в голову мою пришло, что лишь по неслыханной трусости и малодушию я не освободил его от его шнобеля, а я ведь свободно мог сделать такое благодеяние, когда его пиявка до половины залезла ко мне в глотку. Ведь только стоило бы мне стиснуть челюсть, и стань он моим, то, наверное, желудок мой лучше переварил крючок слепого, чем эту колбасу. А так как нос тогда бы не извергся наружу, то на следствии я вполне мог бы отпереться от лживых показаний. Да, был упущен прекрасный случай, а уж как бы было славно отгрызть эту штуковину!

Хозяйка постоялого двора и вполне мирные постояльцы в итоге как бы примирили нас и винцом, которое я притащил, промыли мои страшные раны на лице и во рту, по поводу чего злопамятный слепец всё время отпускал нелепые шуточки:

– Свидетель бог, на умывание этого мальчишки за год уходит больше вина, чем я сам выпиваю сам за два. В любом случае, Ласарильо, вино создало тебя в большей мере, чем твой родной отец, благодаря ему ты родился один раз, а вино много раз подарило тебе жизнь.

И он тут же стал рассказывать, сколь часто он меня избивал и потом лечил целительным вином.

– Да уж, – заключил он своё повествование, – если кто-нибудь на свете свете и был осчастливлен вином, так это ты один.

Услышав эту сентенцию, доморощенные целители, обмывавшие меня, заржали толпой, совершенно не обращая внимания на мои истошные проклятия. Надо признать, что спустя время предсказание слепца сбылось, и лицо этого человека часто являлось мне в стращных снах. Я часто вспоминал его, наконец признав его пророческий дар. Спустя годы я переменил своё мнение о нём, и даже порой раскаиваюсь, что из мести делал ему всякие гадости, хотя он хорошо платил мне за них ещё большими пакостями, однако то, что он мне тогда предрекал, в итоге оказалось истинной в первой инстанции, в чем ваша милость, вы уж поверьте, не преминует удостовериться.

Насытившись мерзкими шуточками слепого, я решил навсегда покинуть его, и хотя я давно уже задумал это, но только последняя катавасия окончательно укрепила меня в моём намерении. На следующий же день мы двинулисьв город просить милостыню, а всю ночь перед этим, не перевтавая ни на минуту, шёл сильный дождь, и так как он не прекращался, то мой слепец принял решение творить свои молитвы под покровом церковной галереи, где нас не мочило. Когда пришёл вечер, не принесший прекращение дождя, он обратился ко мне:

– Ласаро, дождь только усиливается, ночь близка, а он не прекращается. Давай-ка двигать домой.

На обратном пути нам предстояло перебраться через ручей, а из-за дождя ручей превратился в бурный поток, вода в нём всё прибывала, и тогда я сказал слепцу:

– Дядя, ручей здесь больно широк, но, я вижу, вон там мы можем легко пройти не замочив ноги, ручей там гораздо уже – нам надо прыгнуть, и ноги не придётся мочить!

Сказанное показалось хитрому слепому не лишённым здравого смысла, и он согласился:

– Ты умный мальчик, Ласаро – вот за это я тебя и люблю. подведи меня туда, где ручей узок, последнее дело зимой – замочить ноги!

Видя, что все потворствует реализации моего замысла, я вывел слепца из-под нашей галереи под дождь и поставил прямо против здоровенного каменного столба, одного из тех, которые высились на площади и на которых держались этажи этих зданий.

– Дядечка, – позвал я, – здесь ручей узок, как нигде в округе.

Дождь лил как из ведра, бедняга вымок до нитки и весь дрожал, мы спешили убежать от потоков воды, лившихся на нас с неба, а в придачу к этому, Господь в этот миг затмил разум слепца, всем потворствуя тому, чтобы я мог отомстить ему, и слепец, поверивший мне во всём, сказал:

– Мальчик! Пожалуйста! Подведи меня и поставь там, где лучше, и сам прыгай через ручей!

Я установил его прямо перед столбом и, прыгнул, тут же спрятавшись за столб, точно за мной гнались черти.

О если бы слепец знал, что его ждёт через минуту, он бы завёл хотя бы ещё один глаз на затылке, но хитрость, как говорили древние – ещё не ум, и тот, кто хитёр до усрачки, бывает вовсе не так умён, как он сам о себе думает!

– Давай, дядя, прыгай, как можно дальше, – крикнул я, – а иначе ты упадёщь в воду! Давай, только пошустрее!

Едва успел я сказал эти слова, как бедный мой слепец замотал головой, как козел, отпрыгнул на шаг назад, собрался, чтобы дальше прыгнуть, заржал, как боевой конь и вслед затем стремительно прыгнул вперед, и так ударился об него, что бедный столб зазвенел от столь мощного удара, после чего тут же повалился навзничь, полумертвый, с разбитым черепом.

– Ха! Вот так-то! Колбаску-то ты, мерзкая свинья, унюхал, а столба унюхать не сумел? Что с тобой случилось, отец? Но так тебе, честно говоря, и надо, слепая капустная кочерыжка! – прокричал ему я и, завидев великое множество народу, бросившегося со всех сторон ему на помощь, сам бегом припустился через городские ворота на волю. Я добрался до Торрихоса засветло. Там началась у меня другая жизнь. Что было со слепцом после его перехода через ручей, я так и не узнал, да и не хочу знать.

И признаюсь, мне даже не хотелось фантазировать и представлять его лежащим на тюфяке сгнившей, мокрой соломы в благословенном приюте святой Екатерины, куда он наверняка попал по наущению дьявола, близко познакомившись с немногословным столбом, и где заботливый бугай-фельдшер отрезает ему то ногу, то руку, то ухо, то нос без всякого обезболивания! Хорошо, ещё, что ему глаза не надо было отрезать – их у него их и так не было! А сестра в грязном халате не убирает из-под него его священное дерьмо, и не даёт никаких лекарств, как это почти всегда бывает в наших милосердных приютах и больницах. А всё потому, что он мне сделал зло, когда я не хотел ему никакого зла, и Бог ему отомстил по полной программе, как написано, я полагаю, в Священном Писании!

РАССКАЗ ВТОРОЙ

Как Ласарильо устроился у священнослужителя и что с ним тогда приключилось

То, что тогда мне в голову пришло Священное Писание, как оказалось, было плохим знаком, в чём я скоро и убедился.

На следующий день, совершенно не ощущая себя в безопасности, я направился в местечко, именуемое Македа, – там в назидание за мои великие грехи встретился мне некий поп и, когда я обратился к нему за милостыней, он вопросил меня, способен ли я прислуживать ему за обедней. Я ответил, что, разумеется, умею, и так оно в сущности и было, ибо слепой проходимец хоть обращался со мной сквернее некуда, всё-таки он научил меня великому множеству полезных навыков, в том числе и прислуживать за обедней. В конце концов священнослужитель взял меня к себе прислугой.

Не сразу я уразумел, что попал из огня в полымя. Слепой по сравнению с этим божьим служителем, был настоящим Александром Македонским, и это несмотря на то что, как я уже сообщал, был живым олицетворением самой скупости. Но в сравнение со скаредным попом, слепец был просто Лукуллом. Вся скаредность мира сосредоточилась в этом святоше. Я так и не решил для себя, досталась ли она ему по наследству или же он приобрёл её себя, когда принимал духовный сан.

У него был старый сундучок, всегда запиравшийся на ключ, который он носил на поясе своей рясы. Каждый раз возвращаясь из церкви, и неся в руках буханку благословенного хлеба, он собственноручно укладывал его в сундук и тут же запирал на ключ. Во всем доме даже не пахло ничем съестным, да и не было никакой еды, как это принято в приличных домах – ни шмата сала на дымоходе, ни сыра на столе или в шкафу, ни укрытой тканью корзины с кусками хлеба, оставшимися после трапезы, хотя мне казалось, что, даже если бы мне не пришлось притронуться к ним, я был бы утешен одним их видом и запахом.

Я представил себе удивление и горе мышей, которые благодаря Божественному Провидению могли поселиться в таком аду, и чуть не заплакал об их горестной судьбе.

Все съестные запасы моего нового хозяина состояли из одной лишь снизки лука. Он держал её на привязи под ключом в каморке этажом выше. Я получал свою порцию – одну луковицу на целых четыре дня, и когда просил у попа ключ, чтобы пойти за нею, то, если кто-либо был при этом, он с великой важностью отвязывал ключ от пояса и протягивал мне его с такими словами:

– Возьми и сейчас же неси обратно, отрок! Экий ты гурман! Всё бы тебе обжираться и лакомиться такими вкусняшками задарма!

Сундук у него был, честно говоря, что надо!

Можно было подумать, что там заперты все разносолы Востока, все пряности Валенсии, хотя в этой каморке, как я уже говорил, нельзя было отыскать ни черта, кроме висевших на гвозде луковиц, которые поп каждый день внимательно пересчитывал. Я уже говорил о страшной судьбе мышей и тараканов, но моя судьба, не в пример им, была ещё страшнее! Тараканы, будь в них хоть капля ума и божественности, могли сразу убежакть из этого застенка, а я не мог.

Но мне было интересно, как в глубине души наш Господь сам относится к таким проявлениям человеческой природы, какие были явлены в лице этого зловещего попа. Так что если б я, на свою задницу, умножил причитавшийся мне паек, мне бы это обошлось серьёзными последствиями.

В конце концов, я стал просто подыхать от голода. Хозяин же мой, будучи ко мне весьма расположен, себя, однако, не милостями не обносил: за обедом и ужином он по обыкновению съедал мяса не менее, чем на пять бланок. И иногда жрал прямо перед моими глазами, а я, слабо улыбаясь ему, про себя призывал на его голову все кары Небесные. Но голод не тетка! Скоро от слабости меня стали покидать даже эти божественные картины расчленения и убийства моего жестокого врага, которые я довольно часто строили в своём воображении, а те, что ещё оживляли мой ум, стали вдруг бесцветными. Правда, поп милостиво делился со мной водянистым супом, в котором, как мне казалось, плавали одни куриные перья и когти каких-то драконов, но мяса мне не приходилось видеть, как своих ушей, а хлеба я получал в несколько раз меньше, чем требовалось моему растущему организму.

В тех краях по субботам обычно за обедом едят бараньи головы, и обычай этот уходит в такие глубины истории, что мне становится страшно, и в этот день я покупал для хозяина на рынке баранью голову за три мараведи. Он варил её в огромной закопченной кастрюле у себя наверху и съедал язык, глаза, мозги и щековину, а мне давал на блюде одни обглоданные до зеркального блеска кости, и самый череп, удивлённо взиравший на нас впадинами глаз, да ещё и тараторил при этом:

– Добрый пастырь мой! Бери, ешь и радуйся! Врата! Возвысьте верхи ваши! Блажен ты, парень! Знаешь чем? У тебя во владении весь мир и жизнь твоя не хуже, чем у самого папы!

«Тебе бы Господь послал такую житуху!» – думал я, – Я бы посмотрел, как сдувался бы твой необъятный живот и сморщивались бы твои пухлые щёчки!

В бессильной своей злости в расквитывался с мерзким попом в своём воображении, предавая его всё более страшным пыткам и мукам, то вешая его на верёвке на большом дубе, который я часто видел у городского моста, то распинал при помощи двух прилично одетых Римских солдат на кресте, смакуя каждый раз, когда перед моими глазами мелькали гвозди и молоток, я воочию видел, как визжит и корчится на кресте этот свиноподобный служитель Божий, то сжигал его на костре, нашёптывая на ухо упоминания о его хлебосольности и радушии и посылая девочку за новой охапкой хвороста. Но больше всего мне нравилось представлять, как над попом появляется огромная стая ос, которые, разведав, что у попа очень спелое, жирное и аппетитное тело, начинает на него охоту. В моём воображении поп, преследуемый осами, сначала бегал по лугу, отмахиваясь обеими лапками от злобных шершней, потом петлял на дороге, а в конце исчезал с дикими криками в лесу, скрытый чёрным облаком, где, как я полагал, его дикие осы и доедали. Всё-таки венцом моих воображаемых наказаний было это прилюдное сожжение, которое я проводил на горке напротив нашего рынка, принаряжая моего дружка для этой процедуры соответствующим образом и ловя аплодисменты по окончании процедуры.

Так, в голоде и в волшебных видениях проходили дни мои и ночи, и казалось, ничто на свете не могло изменить мою жизнь.

К концу третьей недели я настолько дошёл и отощал, что от голода уже не мог стоять на ногах, а в глазах моих прыгали вёрткие зелёные мухи. Я бы наверно сейчас лежал в гробу, если бы Господь и моя собственная смекалка не спасли меня от неминуемой смерти. Для проявления хитрости здесь не было никаких возможностей, ибо в каморке попа красть было совершенно нечего, а если бы даже что-то и было, что мне так ловко удавалось провернуть со своим бывшим хозяином, да простит его Господь, если он сдох от удара от столб, ибо, при всем своей пронырливости, он не обладал самым главным даром жизни – даром зрения и не видел меня, то здесь я никуда не мог бы подевать поросячьи глазки попа, которые денно и нощно следили за каждым моим движением. Что же касается его дара брать всё на заметку, то никто в округе не обладал такой орлиной зоркостью, как этот чёртов скопец. Когда мы совершали проскомидию, то одна полушка, падавшая в чашу, не ускользала от его зоркого ока. Одним глазом он пожирал народ, а другим просвечивал мои руки, и зрачки его глаз при этом вращались, как большие капли ртути.

Он пересчитывал и перещупывал всякую монетку, какую ему подавали, и после окончания сбора тотчас же отбирал у меня чашу и ставил её на престол, так что я ни разу за все время, пока у него жил, или, точнее сказать, готовился к смерти, ни разу не изловчился стянуть ни единой монеты. Из харчевни мне не приходилось приносить ему вина ни на ломаный грош, а ту малую толику пожертвований, которая содержалась у него в сундуке, он распределял таким рачительным образом, что ему самому вполне хватало на долгое время. Скрывая от меня свою великую жадность, он твердил мне:

– Учти, мальчик, священнослужители обязаны быть весьма умеренны в еде и питье, поэтому я держу себя в тонусе, не то, что другие.

Этот злодей бессовестно врал, ибо на поминках и в монастырских трапезных он жрал всегда на халяву, и имел аппетит, как у волка, а пил побольше любого колдуна, что лечит от лихоманки.

Раз уж разговор зашёл о похоронах и поминках, то, да проститься мне господом нашим, в те времена я был неистовым врагом рода людского, по той простой причине, что только в эти дни мне удавалось наесться досыта, и потому я каждый божий день умолял Господа, чтобы он в великом милосердии своём как можно чаще прибирал кого-нибудь из своих возлюбленных чад. Когда мы занимались соборованием и причащением увечных и больных, и поп призывал всех посетителей молиться за их здоровье и исцеление, я, разумеется, от не отставал других и от всей души и от всего сердца упрашивал Бога, чтобы Он, как водится, не отверг слугу Своего, а пошустрее забрал его к Себе.

Всё равно его тут не ждало ничего хорошего, а на небе, как говорят, хоть с ангелами поболтать можно!

Если кое-кто из них вопреки моему желанию всё же выживал, то я, прости Господи, в сердцах слал их ко всем чертям, присовокупляя к своим просьбам прочие крепкие выражения, а тем, кто нарезал кони, я множество раз просил Царства Небесного. За все время, пока я трудился у попа, а это на круг было почти полгода, к праотцам отправилось всего лишь двадцать человек, и если задуматься о причине их смерти, то я полагаю, прикончил их я, они отправились в рай в основном по моему горячечному ходатайству и благодаря моим жарким молитвам. Видя всевидящим своим оком, как я болтаюсь между жизнью и смертью, каждую минуту стоя одной ногой над пропастью, более худой, чем бывают худыми иные мертвецы, Господь, я полагаю, пожалел меня и счёл нужным скорее прикончить их, дабы даровать жизнь мне. И все же всё это время голод держал меня своими когтями за горло, ибо если в дни похорон я жил, как Крез, то в дни, когда все были живы, я отвыкал от сытости и возвращался к обычной голодухе, таким образом ещё больше страдая от нее. Короче говоря, мне тогда ни в чём не было утешения, разве что в моей смерти, которая конечно принесла бы освобождение от таких жестоких истязаний, и хотя я часто желал её не только себе, но и другим, но в лицо никогда не видел ее, хотя она всегда бродила где-то поблизости.

Много раз замышлял я сбежать этого жадного крючкотвора, но всё время отказывался от неё по двум причинам: во-первых, из-за неуверенности, что мои ослабленные голодом ноги смогут меня носить, а вторая восходила к моим всегдашним сомнениям:

«Вот было у меня два хозяина. Первый держал меня, как собаку на привязи в будке и кормил впроголодь, когда же я убежал от него, то из огня попал к полымя, и другой чуть не довел меня до гроба. А не попаду ли я, теперь убежав от этого, не попаду ли я в ещё худшее полымя, да так, что мне придётся отбросить копыта?» Вот почему я мирно сидел на месте, не смея ничего больше предпринять, и был почти уверен, что следующие шаги приведут меня к еще более суровым испытаниям, и если я ещё больше опущусь вниз, то о Ласаро больше никто уже никогда не услышит, ибо его не будет больше на белом свете.

И вот, дойдя до такой черты, от которой всякий истинный христианин может легко двинуться разумом, и не ведая, как мне выкарабкаться из этой ямы, а также понимая, что дела мои катятся вниз, в какой-то день, когда злосчастный и скаредный хозяин мой отбыл из дому по каким-то делам, я заприметил я у наших дверей какого-то жалкого медника, который показался мне ангелом, посланным в таком обличье с небес на землю, дабы меня спасти. Он спросил, не надо ли чинить чего?

Слава богу, что в тот момент я нашёлся, что ответить ему.

«Лучше бы тебе взяться за мою починку, а не за починку твоих примусов – вот тогда бы у тебя была работа, и её было бы по горло», – сказал я себе, но так, чтобы никто ничего не слышал, однако положение у меня было нешуточное, и, по совету Святого Духа, я обратился к нему: – Дяденька, я потерял около дома ключ от этого сундука и боюсь, если это откроется, что хозяин меня жестоко покарает за это. Ради Бога нашего, пожалуйста посмотрите, нет ли у вас с собой подходящего ключа, а я вам заплачу за это.

Ангел, явившийся предо мной в виде медника, ни слова больше не говоря, стал один за другим пробовать ключи из большой связки, которая висела у него на груди, а я помогал ему моими муравьиными молитвами, окончательно изнемогнув от мук земных, как вдруг на дне сундука хлебами земными проявился мне пречистый лик Господень.

– К сожалению, у меня сейчас нет денег оплатить вам этот ключ, – обратился я к меднику, – Так вы возьмите у меня этот хлеб!

Он выбрал хлеб, какой попышнее, и, вручив мне ключ, ушел в отличном настроении, насвистывая и поглаживая живот, а меня оставил вообще в нирване.

Хотя живот мой уже почти прилип к спине, я до поры до времени продолжал терпеть страшные муки голодомора и не притронулся ни к чему, чтобы исчезновение хлебов, не дай бог, не была замечено, к тому же, получив такое богатое наследство от Фортуны, я полагал, что голод теперь не посмеет больше подкарауливать меня. Наконец пришел мой дьявольский хозяин и, по милосердию Божьему, не заметил, что часть хлеба унес медный ангел.

На следующий день, как только божий слуга ушёл из дому, отпёр я с немалым пиететом мой хлебный рай, обхватил руками и клыками один из караваев, и мгновенно проглотил его, а затем осмотрел окружающее и весьма предусмотрительно запер сундук на ключ. С тех пор уборка комнат стала для меня истинным подарком небес – и Бог был теперь столь милостив ко мне, что я уверился, что страданиям моим и злой моей доле пришел благой, хоть и не скорый конец. В неземном блаженстве канул тот день и за ним такой же счастливый – следующий, но, как вы понимаете, такое неземное блаженство не могло не то, что быть вечным, оно не могло продолжаться и несколько дней, ибо уже на третий день меня снова охватила голодная трясучка, и я узрел в недобрый свой час, что мой голодоморитель, застыв на коленях у сундука, в позе молящегося монашка, всё время пересчитывает и перекладывает румяные хлебы. Я же сделал вид, будто ничего не случилось, но в глубине души обращал к Господу все молитвы, какие знал. Я втайне молил Бога и взывал: «О, Святой Иоанн, вырви его глаза! Истинно молю тебя! Ослепи его! Лиши разума!»

Должно быть в те мгновения у него в голове у попа происходили сложные и непонятные процессы.

Он же, после долгих подсчётов прекратив загибать пальцы и шептать пухлыми своеми губами, наконец вернулся на землю и в горести великой изрёк:

– Знаешь, Если бы этот сундучок не имел таких надёжных запоров, я бы, видит бог, решил. что кто-то покусился на святое и похитил отсюда мой хлеб. Отныне, во имя тебя, Господи, только во имя того, чтобы не возводить напраслины, я буду вести счет. Тут остаётся девять полных хлебов и один кусок с надкусом на правом боку.

«Девять болячек и девять типунов ниспошли тебе Господь на язык твой!» – подумал я, горюя о его потерянной душе. При его словах рухнул для меня свод небесный, и мне показалось, что грудь мою пронзила стрела, поскольку желудок стал разрываться от свирепого голода, ибо осознал я участь сию и понял, что придется мне теперь поститься хуже прежнего. А поп, согнувшись и обратившись ко мне своей задницею, продолжал истошно считать караваи. Я представил в своём воображении, что его связанного, пожирают в лесу кровожадные чёрные муравьи, но на сей раз не получил ни малейшего морального удовлетворения. Наконец он ушел, а я, чтобы утешить потрясённый мой дух, снова отпёр зловещий сундук сей и стал любоваться божественными хлебами, не смея, однако, теперь даже притронуться к ним. Я снова пересчитал хлебы в утлой надежде, что проклятый попик умудрился ошибиться, но – увы! – счет его оказался слишком верным. Единственно, что я мог себе позволить, это троекратно расцеловать хлебы, бесконечно обнюхивать и оплакивать их и в конце осторожно отщипнуть крошку хлеба от куска, который лежал сбоку, надкусанный алчным попом, но за весь тот день больше у меня во рту ничего не побывало, и он оказался далеко не столь счастливым, как предыдущий.

Меж тем голод стал допекать меня все сильнее, тем более что за истекшие два-три тучных дня желудок мой уже привык к большому количеству мучного и был раздут, хотя сам я просто умирал свирепой смертью и, оставшись один, как заведённый, то отпирал, то запирал сундук, предвосхищая в хлебах прекрасный лик Божий, как говорят малые ребята. Однако, полагая, что Бог поневоле всегда приходит на помощь всяким страдальцам, и видя, в в каком тяжелом положении я очутился, он тем умножил мою находчивость и внушил мне довольно здравую мысль, в результате чего я, изрядно пораскинув мозгами, наконец сказал себе: «Этот сундучишко стар, как мир, ветх, как Ковчег и разбит в нескольких местах, как горшок, которым благословляли некогда мою бедную голову. В нём даже отыщется несколько маленьких дырочек. Почему бы благодаря провидению не стать им большими? Этим можно будет уверить попа, что в сундук забираются мыши и грызут там хлеб. Целый каравай утащить нельзя, ибо гонитель мой тотчас заметит пропажу, и станет думать, откуда тут взялись такие коварные и такие прожорливые крысы, которые пролезают в маленькие дырочки и могут вылезать в них, унося в животах целые караваи – я лучше буду отщипывать понемножку».

Тщательно накрошил я хлеб на лежавшие на дне сундука проеденные молью салфетки, – и в итоге, от каждого из трех или четырёх хлебов я понемногу что-то наковырял. Затем, уподобившись смертельно больному, который закидывает в горло целительные пилюли, я проглотил все эти кусочки и этим был несколько утешен. Поп, придя к обеду домой, само собой разумеется, отпёр сундучок, и сразу заметил понесенный им урон и, конечно, стал кивать на мышей, потому что так обыкновенно могут грызть хлеб одни мыши. Он стал осматривать сундук со всех сторон и, обнаружил несколько дыр, решив благодаря божественной своей логике, что через них-то мыши и забрались сюда. Он подозвал меня и сказал:

– Ну-ка посмотри-ка, Ласаро, какому набегу подвергся нынче ночью мой хлеб!

Я сделал вид, что очень удивлён, и спросил в великом сочувствии, что бы это могло быть, и кто мог сделать такое зло.

– Как это что? – всколыхнулся он. – Как это что? Мыши! От мышей не убережешься!

Потом мы сели обедать, Господь и тут обелил меня удачей. На сей раз мой хлебосольный, хлебный хозяин оказался на пике своей щедрости: он срезал ножом всё, что испортили мыши, и двумя пальцами бросил ошмётки мне.

– Ешь! – сказал он, – мышь – зверь чистый!

Так, добившись увеличения пайка трудами рук моих, или, правильнее сказать – когтей, покончил я с этим обедом, хотя, по правде говоря, там и начинать было нечего.

Вскоре новая катастрофа постигла меня: целеустремлённый в своих каверзах хозяин мой добросовестно принялся таскать гвозди из стен и сортировать дощечки в сарае, а потом заколошматил и забил все мышиные норы в старом сундуке.

«Боже ты мой! – стенал я, – Каким только бедам и превратностям, каким несчастьям подвержен человек и сколь же скоротечны радости его в нашей многосложной жизни! Вот, допустим, надеялся я таким странным, таким непредставимо жалким методом утолять свой голод, и это меня окрыляло и спасало. Но злая судьбина предупредила скаредного моего хозяина всё время держать нос по ветру, быть начеку и демонстрировать еще большую бдительность, чем та, какая возможна в природе, хотя, как я заметил, такие преступные люди, как он, в большей части не обделены недостатком бдительности: так злая моя судьбина, заколотив и замазав все дыры в сундуке, тем самым отняла у меня последнюю надежду и усеяла путь мой терниями!».

Так я стенал я, в то время, как этот трудолюбивый плотник при помощи молотка и гвоздей завершал свою работу.

– Ну, господа мыши, – молвил он, – вам с вашим вероломством здесь делать теперь нечего, ступайте лучше отсюда прочь, в нашем доме вам теперь придётся туго.

Едва он вышел, окончив труды свои, я тут поспешил оценить его работу и тут же обнаружил, что в ветхом и дряхлом сундуке сём он не оставил даже щёлки, через которую мог бы пролезть комар. Я снова открыл сундук моим теперь уже ставшим совершенно бесполезным ключом, без какой-либо надежды покуситься на что-либо, и внутри увидел два или три начатых ароматных хлеба, которые хозяин мой причислил по виду к попорченным мышами, и от которых отломил совсем чуть-чуть, слегка коснувшись хлебов, подобно опытному фехтовальщику.

Древние утверждают, что нужда – великий педагог, я же сталкивался с ней постоянно, а потому я день и ночь обдумывал, как в этих условиях мне сохранять свои силы, и я уверен, что в поисках этих адских средств голод освещал мне дорогу, ибо говорят, что на выдумки горазд он, а не преступная и ленивая сытость. Так, во всяком случае, произошло со мной.

На следующий день мой хозяин, оценив урон, нанесенный его сокровищам, и замерив дыру, которую я просверлили в сундуке, послал мышей не далее, как к чёрту лысому.

– Ну что ты тут скажешь! – восклицал он, – Никогда в моём доме раньше не водились мыши!

Я знал, что он говорит правду и в его доме мышам было не выжить, но посмотрел на него и воочию представил, как он заперт в своём подвале, и миллионы мышей вываливают из своих нор и бросаются на него, а он, визжа и поднимая подолы бегает по тёмному подвалу, визжа и стеная, как трактирный осёл! Господи! Да простятся мне мои милосердные фантазии!

И он возвещал истинную правду, ибо если во всем королевстве был ещё один дом, к которому мыши относились с таким пиететом, так это был именно дом моего хозяина, ибо сообразуясь с основами здравого смысла, мыши не водятся там, где им нечем питаться, и в этом смысле они никогда не были глупее людей. Порой размышляя об этом, с понуренной головой я понимал, что любая здравая умом мышь много умнее меня, а я, испытывая голод, таким образом, много глупее самой глупой мыши,. Хозяин снова зашустрил и принялся вытаскивать гвозди из стен, стругать дощечки и заколачивать дыру. Но с наступлением тёмной ночи, как только он погрязал в дебрях Морфея, я сейчас же подымался, и с ыеликим трудолюбием расколачивал ночью то, что он с таким упорством заколачивал днём.

В соревновании дня и ночи и расколачиваний с заколачиваниями проходила жизнь, и этому соревнованию предвиденья и надежды не было конца, вот уже воистину, Господь, как чудны дела твои – как только одна дверь захлопывалась, другая только отпиралась. Снаружи могло показаться, что два безумца взяли подряд на тканье костюма Пенелопы, и то, что он умудрялся наткать за день, тоя распускал по ночам за считанные часы ночи. В немыслимо короткий срок мы привели наше общее хлебохранилище, столь страдавшее от набегов со всех сторон, в такой ужасный вид, что теперь всякий скорее xndk бы называть не сундуком, а коллекцией заплат – так много было прибито к нему дощечек и гвоздей.

Видя, что никакие его средство и антимышиные афёры его не помогает, хозяин сказал:

– Да уж, сундук сей весь столь разломан и сбит из такого ветхого гнилья, что не может противостоять ни одной мыши. Но, как бы он ни был стар и гнил, без него лучше не станет, ведь новый сундучок обойдётся мне в три или четыре реала. Лучшее средство, я думаю, раз эти не приносят никакой пользы, – начать охоту на мышей изнутри.

Вскоре он добыл у кого-то крепкую деревянную мышеловку и, оснастив её кусочками вкуснейшего сыра, со слезами выпрошенного у соседей, поместил ее внутрь моего милого сундучка. Это было новым, особо ценным подарком судьбы, так как пожирая пресный хлеб, я очень нуждался в острой, пикантной закуске, которая бы скрасила вкус пресного хлеба. Я ловко вытаскивал сыр из мышеловки, не забывая в то же время вгрызаться в хлеб всеми наличествовавшими зубами.