Текст книги "Ласарильо с Тормеса"

Ни словом не обмолвившись о моем завтраке, чтобы он не считал меня обжорой, я сел на скамью и принялся ужинать, я быстро поглощал требуху и хлеб и бросал быстрые взгляды на неудачливого моего хозяина, который не сводил глаз с моей накидки, служившей мне скатертью. И да будет Господь так же жалеть меня, как я жалел его, потому что все его ощущения я сам познал на своей шкуре и испытывал их каждый день долгое время. Я размышлял, стоит ли предложить ему еду, но так как он сообщил мне, что уже обедал, то я опасался, что он отвергнет мое предложение, хотя в душе желал, чтобы он поучаствовал в моих трудах и пообедал вместе со мною, как это было вчера. Тем более что сегодня пища была лучше вчерашней, а я сам был не очень голоден.

Моё желание, по всей видимости, совпадавшее с его желание, явно было угодно господу, потому что, как только я взялся за еду, он подлетел ко мне и сказал:

– Ласаро! Свидетель Бог, хотя мне привелось много повидать в жизни, глаза мои не видели ни одного человека, который бы ел с таким удовольствием, как ты. Глядя на такое, любой насытившийся будет поневоле увлечён этим зрелищем и ему точно захочется разделить с тобой твою скромную трапезу!

«Ба! Не ври! Тебе просто хочется есть, – подумал я, – оттого ты предо мною выделываешь тут кренделя!».

Учитывая, что он сделал первый шаг к моей пище, я решил помочь ему.

– Сударь, – сказал я, – Глаза видят, а руки творят! Хлеб до того мягок, а телятинка так хорошо выварена, что всякого соблазнит!

– Это телятина?

– Да, сударь!

– Ну, доложу тебе, телятина – лучшее лакомство на свете, гораздо лучше даже фазана!

– Так приступайте, сударь, и вы увидите, что она неплоха на самом деле!

Я подал ему кусочек телятины и несколько кусков хлеба из самой белоснежной муки, какую можно сыскать в округе. Он присел рядом и, не дожидаясь команды, стал мести все подряд с таким свирепым энтузиазмом, как будто это была голодная собака.

– С подливочкой это необыкновенно вкусно! – скороговоркой проговорил он, глотая гигантские куски

«А соус, с которым ты его хаваешь, разве хуже?», – спросил я про себя.

– Ей-богу, – сказал едок, – глядя на тебя я так вдохновился и пообедал с таким аппетитом, как будто во рту маковой росинки у меня не побывало сегодня.

«Да пребудут и для меня такие же прибыльные годы, каким был для тебя этот нынешний денёк!» – подумалось мне.

Хозяин потребовал воды, и я узрел, что кувшин до краёв полон, а это означало, что хозяин мой поел не очень сытно. Мы вволю напились и, довольные друг другом легли спать.

Дабы не погрязнуть в презренном пустословии, добавлю только, что так мы проводили время дней семь-восемь, может – десять, и распорядок при этом не претерпевал никаких изменений – каждое утро мой бездельник-хозяин с важным видом отправлялся медленным аллюром на улицу глотать эфир, а бедный Ласаро исполнял в это время обязанности добытчика снеди.

Я много раздумывал над своими несчастьями, над тем, что, шугаясь плохих хозяев и стремясь к сытой жизни, находил я хозяев раз за разом всё хуже, пока наконец не наткнулся я на такого, который не только не является моей опорой, но которому я сам принуждён служить опорой. И всё-таки он был мне больше по душе, чем все остальные, я видел, что он гол, как сокол, и с него нечего взять и чувствовал к нему скорее жалость и сочувствие, чем презрение и вражду, и сам множество раз готов был обходился без еды, чем оставить голодным его.

Как-то утром злосчастный мой хозяин в одной ночной рубашке вышел по своимделам из комнаты, и пока он отсутствовал, я учинил пристрастный осмотр его имущества, вывернул все карманы, камзол и штаны, которые лежали у изголовья кровати, и в конце концов нашёл бархатный кошель, весь смятый, пустой совершенно, вообще без единой монеты внутри, и самое главное – с ощущением, что здесь вообще никогда не водилось ни единой полушки.

«О, он беден, – возгласил я, – и он ни в чём не виновен, ибо, конечно, он хотел бы меня наделить всем золотом и всеми разносолами мира, но так как по словам мудрецов, бодливой корове бог рогов не даёт, ему сейчас нечем поделиться со мной, хотя он очень страдает от этого! Ему просто нечего дать мне! Какая страшная судьба! Мерзкий поп, этот злой выжига и скупец слепец, которые сознательно морили меня голодом, наслаждаясь моими муками, хотя Господь жаловал их деньгами и едой (одного за целованные руки, а другого за развязный язык), достойны только ненависти и презрения, когда этот достоин только слёз и сострадания!»

Бог свидетель, что отныне, видя кого-нибудь вроде него, или похожего на него обличьем и гордыней, я всегда испытывал острую жалость от мысли, что он вытерпливает те же мучения, что выпали моему хозяину и мне, и потому, не обращая внимания на его бедность, я служил ему охотнее, чем кому бы то ни было другому. Его заносчивость и гордыня, однако, не очень вдохновляла меня, мне казалось, что при таком ничтожестве ему следовало бы вести себя чуть скромнее. Но, по-видимому, у дворянчиков это в порядке вещей – пускать пыль в глаза, когда в кошельке ветер свистит. Да простит их всех Господь милосердный, ибо горбатого тошлько могила способна исправить!

И вот, когда я колебался между жизнью и смертью в таком положении продолжал вести вышеописанный образ жизни, злой судьбе моей, и до того меня преследовавшей и ввергавшей в разные несчастья, как будто было недостаточно моих злоключений и она захотела положить конец даже этому нечеловеческому бытию. И случилось вот что: по причине того, что этот год был весьма неурожайным, городские власти приняли решение, чтобы все пришлые бродяги должны убраться из города, а кто осмелиться не выполнить это, тех будут-де сечь плетьми. Спустя несколько дней я узрел, что, исполняя это предписание, целую толпу бродяг гнали плетьми вдоль улицы. Это нагнало на меня такой ужас, что я уже не рисковал попрошайничать на улице.

Вы можете только вообразить, какие горести терпели мы, какая тоска и тишь обрушились на наш дом, теперь по несколько дней мы вообще ничего не ели и в такие дни не вообще ни о чём не говорили друг с другом. Я не загнулся благодаря вспоможению двух шляпниц, которые жили неподалёку от меня, и когда я познакомился с ними, они от далеко не роскошной своей трапезы уделяли мне кое-какие мелочи, чем я, испытывая великий стыд, пользовался.

В то время, как я был безжалостен к себе, я был полон острой жалости к своему хозяину, у которого теперь неделями не бывало крошки во рту. В любом случае, Факт остаётся фактом, в доме ничего съестного не водилось в принципе. И я до сих пор нахожусь в неведенье и не знаю, где он тогда бродил и чем он питался.

Нужно было посмотреть, как он в жаркий полдень вышагивал по улице, длинный, как кочерга и тощий, как собака. А чтобы проклятая его честь не была хоть каким-то образом задета, он брал соломинку – этого имущества у нас в доме было хоть завались, – важно выходил за дверь и начинал ковырять в зубах, хотя между ними ничего не могло застрять. В этом деле он проявлял такой артистизм, что хоть в театре подрабатывай!

– Я больше не могу видеть эту злополучную трущобу, – сетовал он мне, – Смотри, какое это мрачное жильё! Как тут печально и темно! Пока что придётся потерпеть эту лачугу, но я надеюсь, что нам удастся в конце концов выбраться отсюда живыми!

Мы влачили всё более тяжёлое, голодное и жалкое существование, как вдруг в один чудный день счастливый случай каким-то непредставимым образом подарил моему хозяину целый реал, и он, приплясывая и ликуя вернулся домой с таким видом, будто завладел всем золотом Венеции и Мира. С озорным и весёлым видом он бросил его мне и сказал:

– На, держи, Ласарильо, Господь не оставил без последствий наших молитв, и простер над нами свою благую длань. Сейчас же ступай на рынок и купи хлеба, мяса и вина – кутнем не по детски! И вот ещё одна истинная радость для тебя: сообщаю тебе, что я разыскал жильё, ничуть не хуже этого, а в этой несчастной хибаре мы доживаем последние дни и будем гостить до конца этого месяца. Будь проклята эта страна, этот город, и этот дом, будь проклят тот, кто построил его по просьбе дьявола! Ей-богу, с тех пор как я тут прозябаю, я не поимел ни бутылки вина и ни кусочка мяса и не знал ни минуты покоя. Это просто мрачный застенок, А не дом! Ну, иди, иди скорее, мы попируем с тобой на славу!

Я схватил этот бесценный реал, схватил кувшин и, довольный всем миром, во все тяжкие помчался на базар. Но что доброго ждать человеку, у которого на роду написано, что его счастье всегда будет омрачено неудачами. Так оно и случилось со мною, ибо, летя на рынок и размышляя о высоких материях, и строя планы, как мне наилучшим образом вложить этот божественный реал, чтобы извлечь из него максимум удовольствий, и вознося благодарения делам господним, который наконец наделил моего хозяина деньгами, я в злую мою годину увидел, что навстречу мне несут покойника, за которым влачится толпа зевак и множество духовных лиц.

Пропуская процессию, я прижался к стене. Первой за гробом шла пожилая женщина в чёрном, наверное вдова покойного, оглашая воздух безутешными рыданиями.

– Господин мой! Супруг! – кричала она, – Куда ты ушёл от меня? В тёмный, неухоженный, холодный дом, в дом печальный и тесный, в дом, где никто никогда не пьёт и не ест!

Когда я услыхал это, мне показалось, что небо рушится на меня, и я смекнул: «О, я горемыка! Куда ещё могут тащить этого мертвеца, кроме как в наш дом?»!

Я развернулся и помчался что было сил обратно, продрался сквозь толпу и во весь дух рванул домой. Вбежав в прихожую и с громким грохотом захлопнув дверь, я принялся умолять хозяина, чтобы он несокрушимой стеной встал на мою защиту, чтобы он спас меня, я обнял его и умолял, чтобы он встал со мной рядом, когда я буду оборонять вход в наше обиталище. Хозяин слегка задёргалсяи, полагая поначалу, что в самом деле случилось что-то серьёзное, и спросил:

– Что случилось, мальчик? Чего ты орёшь? Что с тобой происходит? Почему ты хлопаешь дверью с такой силой?

– Ах, спаситель мой, – возопил я, – помогите же мне, ибо к нам в дом влекут покойника!

– Как это? – спросил он.

– Я видел, как люди несли покойника, а жена его причитала: «Господин мой! Супруг! Куда ты скрылся от меня? В тёмный, неухоженный, холодный дом, в дом печальный и тесный, в дом, где никто никогда не пьёт и не ест!» Его несут к нам, сударь!

Конечно, когда мой хозяин услышал мои россказни, он, хотя никакой причины для большого веселья у нас не было, залился неудержимым хохотом, и я долгое время не мог остановить его. Затем, не обращая внимания на его легкомысленное настроение, я наглухо запер дверь, навесил засов и, чтобы гарантировать нашу неприкосновенность, навалился на дверь всем телом. Народ со своим ненаглядным мертвецом давно пробежал мимо нашего дома, а я все еще продолжал опасался, что его всё равно затащут к нам.

Моему хозяину крайне редко приходилось наедаться досыта, поэтому он был доволеть хотя бы досыта наржаться, после чего, успокоившись, он сказал мне:

– Ты прав, Ласаро, вещие слова вдовы любого могли навести на такую мысль, но Господь всё разрулил ко всеобщему благу, и ты сам видишь воочию, что они прошли мимо, и ты теперь свободен, можешь открsnm дверь и бежать за едою.

– Пусть они скроются с концами, или покинут улицу! – сказал я.

В итоге всех этих манипуляций хозяин пошёл к входной двери и, отворив её, вытолкнул меня на свежий воздух, и я был благодарен ему за это, ибо понимал, что сделать такое было очень правильным поступком, ибо я сам, без посторонней помощи вовеки не преодолел бы своего ужаса и сомнений. Вечером мы наконец наелись от пуза, но на сей раз пища не доставляла мне никакого удовольствия, да и в по следовавшие дни я не мог прийти в себя, в то время, как хозяин, припоминая, как это мне могло взбрести в голову, всякий раз начинал предаваться неудержимому веселью.

Так проходило моё житьё у этого обносившегося дворянина, до конца нашей совместной жизни оставалось всего несколько дней и я из чистой любознательности всё время пытался разузнать хоть что-то об этом загадочном дворянине, прояснить цель его пребывания в наших краях, ибо с самого первого часа после знакомства с ним, я почитал его за чужестранца – так мало у него было интересов и знакомых в этом городе и так редко общался он с местными аборигенами, да и вообще с кем бы то ни было.

Наконец любопытство моё было удовлетворено, и я разузнал то, что хотел разведать. Как-то вечером, когда мы довольно прилично набили живот и хозяин мой был благ и радушен, он рассказал он мне о своих делишках и присовокупил, что происходит он из Старой Кастильи и что он принуждён быть покинуть родные края из-за того, что из гордости не снял шляпу перед соседом – знатным кабальеро.

– Милостивый государь, – сказал я, – ежели этот достойный кабальеро, что следует из ваших слов, много богаче вас, то первому снять шляпу и раскланяться совсем не зазорно, тем более, вы сами говорите, что он первый снял перед вами шляпу.

– Это горькая правда, что он богаче меня, и это правда, что он первый снимал передо мной шляпу, но так как я тоже довольно часто кланялся первый, то ему не помешало на сей раз как следует поприветствовать меня.

– Мне кажется, милостивый государь, что не стоит обращать внимания на подобные мелочи, – сказал я, – тем более, если пред тобой человек богаче и старше себя.

Такая философия не произвела впечатления на моего нищего дворянина и он продолжил свои рассуждения:

– Ты младенец и потому тебе ничего не дано понимать в делах чести, в то время, как честь составляет всю сущность порядочных людей. Учти, что, как ты сам видишь, я оруженосец Его Величества, но, клянусь Небесами, встреться мне на дороге граф и не сними он передо мной самым галантны образом шляпу, то я, спустя хоть сто лет встретившись с ним, постараюсь избегнуть встречи с ним, и зайду в какой-нибудь дом якобы по делам или перейду на другую сторону улицы, прежде чем мне выпадет несчастье пройти мимо, и всё лишь для того, лишь бы не кланяться ему, так как истинный дворянин никому ничего не обязан, и у него нет никаких дел, кроме Бога и короля, и человеку благородного происхождения не подобает ни на йоту ронять своё человеческое достоинство. Помню, однажды на родине я облаял одно важное должностное лицо и уже собирался избить его, ибо всякий раз, встречаясь со мною, он пел мне: «Да хранит вас Господь!» – на что я ответствовал ему подобающе: «Вы, сударь, хам и невежа, вы грубиян и подонок, – сказал я ему. – Вы дурно воспитанное ничтожество! Имеете ли вы хоть малейшее понятие, с кем вы осмелились заговорить, пред кем вы осмеливаетесь открыть рот со словами: «Да хранит вас Господь»? «Так вот! С тех пор он всегда стаскивал шляпу предо мной и приветствовал меня подобающим образом!»

– А что тут неправильного – приветствовать друг друга словами: «Да хранит вас Господь»? – спросил я.

– Ещё чего ты удумал! – воскликнул он. – Всякой мелочёвке так и следует говорить, люди же знатные, такие, как я, должны приветствоваться не иначе как: «позвольте поцеловать ручки вашей милости», или, на худой конец: «Сеньор! Целую ваши руки!», – это в том случае, если обращающийся ко мне – дворянин. Я бы ни за что не потерпел, чтобы мой бедный земляк обращался ко мне с неподобающей непочтительностью, и не намерен терпеть это ни от кого на свете, кроме, может быть, самого короля! Я не поклонник такого приветствия: «Да хранит вас Господь».

«Великий грех так думать, – говорил я себе, – но ведь Господь так мало пёкся о тебе, что ты не должен особенно беспокоиться, если к нему обратятся прочие с подобными просьбами».

– Тем паче что я вовсе не так беден, как считают некоторые мои недоброжелатели, – продолжал он, – и если бы развалины моих владений в моём частном поместье отремонтировать заново в шестнадцати милях от моей альма-матер, на Речной улице в Вальядолиде, да сделать их побольше и пороскошней, то их можно было продать за сумму уж никак не меньше двухсот тысяч мараведи. Есть у меня и голубятня, но только она к несчастью разрушена, а то бы ей было вполне по силам каждый год давать не меньше двухсот голубей. Я уж не говорю о многом другом – обо всем, что мне пришлось оставить из-за дел чести. Я надеялся обрести в этом городе приличное место, но случилось по-другому, а не так, как я предполагал. Я встречаю здесь много священников и других святош, но эти люди живут столь закрыто и жалко, что никто на свете не сможет изменить их привычки. Господа средней руки тоже приглашают меня, но служить им очень тяжело, ибо для этого надо из человека стать в мелкую сошку, а не то тебе скажут: «Катись с Богом». Да и жалованье там не многие дождались, и по большей части приходится служить за одну еду. Когда же им придёт на ум угомонить свою совесть и вознаградить твои старанья, то они облачат тебя в старый, ношенный камзол или в дырявую куртку или огромный плащ. Выбраться из нужды можно, только примкнув к людям знатным и на самом деле богатым. И что, разве я не способен все ублажить их желания? Да попади я к любому из них, я за пять минут мог бы стать его любимцем, оказал бы ему массу услуг, стал бы обманывать его не хуже любого другого и научился бы угождать во всём. Я ржал бы над его шуточками и прибауточками, не обращая никакого внимания, на то, сколь они остроумны, я бы никогда не сказал ему ничего оскорбительного, хотя это и следовало бы сделать. В его присутствии я проявлял бы своё особое рвение не только на словах, но и на деле. Я не стал ничего делать полезного, когда бы знал, что он не видит моих усилий, но на виду распекал бы прислугу, только потому, что он мог это слышать, ибо он должен удостовериться, как я о нем пекусь. Если бы он ругал какого-нибудь слугу, то я, под видом заступничества за обиженным, стал бы ещё больше разжигать его гнев. Я бы хорошо отзывался о том, кем он ни нахвалиться и, напротив, относился бы враждебно к тем, кто ему не мил. Я бы следил за домашними и за посторонними и разузнавал об их делах, чтобы сообщать все это ему, я бы изучил и применял множество приемов в этом духе, – приемы эти ныне в ходу при дворе, и высокопоставленные особы их одобряют. Они ведь не желают терпеть в своем доме людей честных, они ненавидят их, ставят ни во что и зовут дураками, коль скоро с ними нельзя обделывать дела и нельзя с ними позабавиться. У таких господ пристраиваются только пронырливые люди, чего мог бы достичь и я, но, видно, мне это не суждено.

Так сетовал на свою невнятную судьбину мой хозяин, рекламируя мне свою доблестную персону.

В этот момент появились в дверях какой-то мужик и старуха вместе с ним. Мужик с ходу открыл пасть и стал требовать с моего хозяина плату за дом, а старуха – за бельё. Они тут же на пальцах выкладывали счёт, и вышло так, что за эти пару месяцев следует заплатить столько деньжат, сколько он и за год не сумеет заработать. Кажется, все это на круг составило двенадцать или тринадцать реалов. Хозяин не растерялся, он тут же сказал им, что сейчас же пойдёт на рынок менять деньги, а они пусть подождут, пока он это сделает попозже. Сам он ушел и напрасно они его дожидались, он уже, конечно, назад не вернулся, так что когда они пришли попозже, его не было и в помине. Я сказал им, что он ушёл и ещё не вернулся. Наступила ночь, но его не было. Я забоялся оставаться одному в доме, пошёл к соседям, рассказал им там обо всем и даже остался ночевать у них.

Утром к ним заявились разъярённые заимодавцы и начали расспрашивать их об их соседе, но без особого толку. Соседки сказали:

– Вот там его слуга, и у него, кажется, ключ от дверей!

Заимодавцы стали гомонить между собой и потом стали и у меня выспрашивать о хозяине, и я отвечал, что не знаю, где он вообще может быть, что он не был дома с тех пор, как пошел разменять деньги, и что, я полагаю, именно в это время он обманом сбежал и от них и от меня.

Услышав такие мрачные вести, заимодавцы тут же отправились за альгвасилом и писцом, и вскоре вернулись с ними, взяли у меня ключ, позвали меня, созвали свидетелей, открыли дверь и вошли в наше мрачное обиталище, дабы описать движимое и недвижимое имущество моего хозяина для уплаты долгов. Они обошли весь дом и, видя, что он, как я уже вам рассказывал, совершенно пуст, принялись допытываться у меня:

– Ну и где же имущество твоего хозяина? Где его сундуки с деньгами, ковры и драгоценности?

– Не знаю! – ответил я.

– Вещи утащили ночью, это ясно, – решили они. – Сеньор альгвасил, арестуйте-ка этого паренька – он уж навернака знает, где всё припрятано.

Я представил себе этого толстопузого альгвасила арестовывающим моего тощего хозяина и мне стало понятно желание его скрыться как можно дальше от когтей полиции.

Тут альгвасил подскочил ко мне и, схватив за шиворот, завопил:

– Кретин! Я обещаю тебе, ты сядешь в тюрьму, если не расскажешь, где спрятаны вещички твоего подельника!

Никогда ещё мне не приходилось попадать в подобные переделки (хотя, вру, за воротник меня постоянно хватал слепец, но тогда это было в мирных целях, для того, чтобы я мог показать ему дорогу), в общем, меня и пугать-то не надо было, до тогоя был зашуган, но тут я перепугался до полусмерти и, зарыдав, пообещал отвечать на все вопросы.

– Хорошо! – согласились все, – Ну, вываливай всё поскорее, что тебе известно, и не бойся ничего!

Писец тут присел на скамью, чтобы начать составить опись вещей, и стал потихоньку выведывать у меня, чем владел мой хозяин.

– Сеньор! – начал я, – Мой хозяин пару раз говорил, что у него очень большое и хорошее поместье и там есть разрушенная голубятня.

– Что ж, – переглянулись они, – сколь бы мало это не было оценено, а на долги хватит. Где в городе у него эта собственность?

– На его родине! – наивно ответил я.

– Ей-богу, его дела идут в гору! – воскликнули они. – А где же находится его родина?

– Хозяин как-то рассказывал, что родом он из Старой Кастилии.

Альгвасил и писец громко расхохотались.

Они как будто издевались надо мной.

– Послушай, малыш, сведений, которые ты нам сообщил, вполне достаточно, чтобы мы могли взыскать с него все наши деньги, хотя бы за ним числилось еще и побольше, – сказали они раздражённым заимодавцам!

Тут в дело влезли соседки.

– Господа, этот мальчик ни в чем не виноват, – объявили они. – Он с гулькин нос времени служит у этого дворянина и знает о нем не больше, чем все мы. Бедолага часто прибегал к нам, и мы его кормили, ради Бога, как могли, а на ночь он шёл спать к нему.

Убедившись в моей абсолютной невиновности, власти тут же отпустили меня и стали требовать с мужика и со старухи возмещения издержек, из-за чего у них поднялся страшный шум и гам.

Одни из них кричали, что им не из чего платить, потому что сначала нужно взыскать долг, другие – что их бизнес потерпел неслыханные убытки.

В итоге, после долгих скандалов, охранник присвоил тюфяк старухи, и хотя весил он какую-то малость, но потащили его все скопом, все пятеро, не переставая визжать и пререкаться.

Я уж не ведаю, чем там всё это дело кончилось, наверное, бедняга тюфяк от таких пыток и издевательств, ожил и расплатился за все недоплаты и убытки, тем более что ему давно пора было уйти на пенсию, а не изображать из себя молодого повесу и вместо того, чтобы сдаваться внаём.

Так покинул мой третий хозяин, меня злосчастного покинул и я вновь осознал всю тяжесть моей несчастной судьбины. Орудуя во всех случаях против моих интересов, она опять так вывернула дело, что, хотя, как правило, слуги рано или поздно удирают от подобных хозяев, мой хозяин сам сдристнул от своего слуги и покинул его.