Текст книги "Ласарильо с Тормеса"

Видя, что хлеб весь погрызан, сыр исчез, а мыши нет и следа, мой хозяин выходил из себя, свирипел и расспрашивал соседей, как такое может быть, что сыр похищен из мышеловки и весь съеден, а мыши след простыл, хотя дверца мышеловки захлопнута.

Соседи после долгих прений пришли к выводу, что это точно не мышь, ибо мышь хоть раз да должна же была попасться в мышеловку. Один из соседей, подумав, сказал:

– Если мне память не изменяет, то в доме вашем некогда водилась змея, и это, наверное, она и шустрит. И вероятно, что раз она столь узка и длинна, то может одновременно стащить сыр и уползти из мышеловки, хотя бы она и захлопнулась, – ведь не вся же змея помещается в мышеловку.

Все согласились с высказанным соображением, а хозяин мой не на шутку встревожился и потерял сон, приняв за змею, прогрызающую его сундучок, сверчка, что так любят стрекотать по ночам. Теперь он вставал ночью и ддубиной, которую держал всегда наизготовку у своего изголовья, изо всех сил принимался лупить по несчастному сундуку – так он думал напугать и прогнать коварную змею. Этим грохотом он теперь каждую ночь будил соседей и не давал спать мне. Подойдя к моему сену, он ворошил его подо мной, ибо ему грезилось, что змея заползла ко мне в лежбище и спряталась в соломе или в моих лохмотьях, а он, наслушавшись воспалённой головой всяких досужих сплетен, слыхал, что иногда по ночам эти гады, дабы согреться, заползают в колыбели к детям и жалят, что это очень опасно. Представляю, какие ужасные видения раздирали его утомлённую голову в то время, когда я предавался божежственному созерцанию снов, где подобно Лаокоону, на моего пузана нападала целая куча удавов и гадюк, пожтирая его живьём. Это были счастливейшие мгновения моей жизни, ибо эти сны отвлекали мой желудок от голода, присосавшегося к нему и помещали меня в мир мечты и чистого художественного воображения. Проснувшись от шелеста, криков и манипуляций совершенно свихнувшегося от бессонницы толстяка, я по обыкновению притворялся спящим, и спал до тех пор, пока утром он не принимался допрашивать меня:

– Малыш! Скажи мне, ты ничего не слыхал этой ночью?? Я следил за змеей и даже стал подозревать, что она заползла в твою постель, когда ты спал, а это так омерзительно, поскольку они они очень холодные, когда им нужно согреться.

– Дай-то Бог, хозяин, чтобы она меня не укусила, – в ужасе и омерзении отвечал я, – признаюсь вам честно, я страшно боюсь этого!

Так как мой хозяин, кажется, совсем свихнулся, и уже не знал полноценного сна, тратя все силы на выслеживание змей, двуногая змея, которая была виновка в этой заварушке, сидела тихо, не осмеливаясь даже на дальнее расстояние подобраться к сундуку, не говоря о том, чтобы шипеть или тем более угрызать его по ночам. Зато уж днём, когда хозяин с красными от бессонницы глазами удалялся в церковь или шастал где-то в городе,, я по-прежнему продолжал совершать нападения на его преломленные хлеба. Хозяин же мой, в великой печали осознавая, сколь велики его убыли, и видя, что он совершенно бессилен бороться с накинувшемся на него злом, продолжал по-прежнему уходить в ночное, бродить по ночам, как сомнамбула или домовой.

Теперь, когда этот безумец всё время шарил везде своими раскидистыми клешнями, разыскивая змей, я боялся, как его поиски не увенчались успехом и он не обнаружил спрятанный в моём сеннике ключ, и предаваясь таким озабоченностям, и в конце концов решил, что лучше будет на ночь класть на ночь ключ не под матрас, а в рот, где он находится в большей безопасности от змей и разных пузанов. Еще в ту пору, когда я жил у слепого, я натренировал свой рот так, что он в любой момент способен был превратиться в довольно вместительный кошель, и мне уже случалось хранить там мыкнутые деньги, десять-пятнадцать мараведи, причём все в мелкой монете, и это ничуть не мешало мне есть. В противном случае я бы их лишился, а я ел так культурно, что ни один щорох, ни один стук монет друг об друга не выдавал их наличие за моей щекой, ибо случись таткое, проклятый слепун сразу бы обнаружил бы их, ведь он тогда только и делал, что обыскивал меня.

И вот, ваша милость, как я уже докладывал вам, отныне я каждую ночь прятал ключ к себе за щёку и спал хорошо, уже ничего не опасаясь, особенно того, что мой хозяин каким-то волшебным образом обнаружит его. Но вы же знаете, что беда приходит всегда без предупрежденияи уж коли быть беде – все предосторожности тщетны. Как так случилось, было ли это местью провидения, или прост осовпадением, я не знаю, да только: однажды ночью я заснул и когда я спал, спрятав ключ во рту, рот мой открылся, дыхание стало проходить через узкое отверстие пустого внутри ключа с весьма отчетливым предательским свистом, потому что края его были острыми. Никогда не спавший хозяин мой тут же решил, что это шипит огромная змея, да, я думаю, свист был такой, что он и впрямь был на это похож.

Он тихонько встал, и стал подкрадываться в темноте ко мне, как можно тише и, со своей дубиной в руке, так осторожно, как только мог, ибо змея его должна была даже почуять, пока он крался, а потом двинулся в том направлении, откуда до него доносился звук, медленно приблизился ко мне, ибо всерьёз полагал, что змея зарылась в соломе подле меня и греется там теплом моего тела. И тут, размахнувшись что было сил своей дубиной и намереваясь одним ловким ударом прикончить коварную змею, он так огрел меня по голове своей дубиной, что я, с пробитой головой, остался лежать без чувств. Тут же смекнув, как он сам после рассказывал, что удар пришелся по мне, он склонился надо мною и, громко окликая, попытался привести меня в чувство. Ощупав меня рукой, он обнаружив сильный кровоток, и побежал светом, а когда вернулся, то услышал мои смертельные стоны и увидел ключ у меня во рту, – он будто был приклеен ко мне, и я его так и не выпустил изо рта, и он продолжал торчать у меня полым концом наружу, как тогда, когда я во сне насвистывал в него.

Дрессировщик змей пришёл от всего увиденного в глубочайшее изумление, вытащил ключ у меня изо рта и стал внимательно рассматривать его, оказалось, что по виду этот ключ ничем не отличается от его собственного, коим он запирал сундук. Так мой хозяин тотчас удостоверился в моей виновности и раскрыл мое преступление. В эту минуту жестокий дрессировщик змей подумал, вероятно, в таком стиле:

«Наконец-то мне попались одновременно и прожорливая мышь и ловкая ядовитая змея, которые со мной так долго воевали, сжирая горы моего добра!».

А я был в таком горячечном состоянии, что в совершенно разбитой голове моей мелькали только огненные стрелы, шёл огненный дожь и гигантский небесный змей с кровавыми глазами лежал на облаке, переваривая тяжкое тело моего прожорливого монаха, да и то видел я этот сон не полностью, потому что в самой середине сна мой организм изменил мне и я отключился, уж не надеясь на скорое возвращение в этот мир.

О том, что творилось в мире в следующие три дня, я вам, ваша милость, сказать не ничего могу, и даже при особом желании не смог рассказать ничего даже под пытками, ибо я провёл эти дни в тумане, словно находясь во чреве китовом, а о самом последнем моём злоключении я узнал уже придя, в себя, от хозяина, который с громким смехом, когда душа моя рыдала, со всеми деталями рассказывал всем своим донельзя преданным богу приятелям.

Примерно дня через три я наконец очнулся и, увидел, что лежу на своём чахлом сеннике, и голова моя вся в бинтах и пластырях, натерта маслом и какой-то медицинской гадостью, какой-то мазью, и пытаясь вскочить в испуге, спросил, что со мной произошло.

– Как? Ты не знаешь? – засмеялся жестокий поп, – Ты и в самом деле до сих пор не понял, что я наконец переловил и передушил всех змей и мышей, которые в великом изобилии тут шныряли и разоряли моё хозяйство!

Я же, узрев, в сколь плачевном состоянии нахожусь, тотчас же догадался о моем злосчастном провале.

В этот самый момент к нам набежали соседи и какая-то крючконосая старуха знахарка принялась снимать у меня с головы повязки и осматривать рану. Заметив, что я пришёл в себя, все они очень обрадовались и заверещали хором:

– Ну, раз он наконец зашевелился и пришел в себя, даст Бог, всё придёт в норму, рана заживет.

Тут они снова стали вспоминать мои злоключения и все как один при этом посмеивались над ними, а я, грешный, в это время оплакивал их, Как Господь, бывало, оплакивал сынов своех. Мне было так горестно, как будто все они лежали передо мной в пышных гробах недвижными и холодными, а я ходил меж гробов в своей модной епанче и заглядывал в их синие лица и клал им на лоб записки с указанием, кто из них есть кто. Затем они принесли мне поесть, я же так ослабел от голода и ран, что едва ли мог подкрепить свои силы крупой, перьями и миской тёплой воды из их святого источника.

Через две недели опасность, что я нарежу кони, успешно миновала и хотя голод не миновал меня, я кое-как пошёл на поправку и несмотря на все прогнозы, стал на ноги.

В какой-то из дней после того, как я стал волочить ноги, хозяин мой взял меня за руку, вывел за дверь и, установив прямо посреди улицы, изрёк

– Ласаро, дорогой мой, с сегодняшнего дня ты свободен, как птица, был ты мой, а теперь свой собственный. Иди с Богом, будь счастлив и ищи там себе другого хозяина, ты легко найдёшь себе хозяина получше меня, а мне столь верный слуга даром не нужен. И знай, что рождён ты только для того, чтобы быть поводырём у какого-нибудь слепца! Пошёл вон!

И, отпрыгнув от меня, как обыкновенно отпрыгивают от прокажённых и колдунов, одержимых бесами, он тут же вернулся домой и тщательно запер за собою дверь.

РАССКАЗ ТРЕТИЙ

Как Ласаро угнездился у какого-то дворянина и что там с ним случилось

В то время, когда я принужден был черпать силы из сбоей крайней болезненности и тихо-тихо приволакивая ноги, приковылял в конце концов с помощью добрых людей до окраины славного города Толедо, где, по милости Божией, всего через пару недель рана моя затянулась. Пока я был болен, вид у меня был соответствующий, и мне охотно подавали кое-какую милостыню, но как только я вылечился, все стали гнать меня:

– Ах ты, бездельник! Проныра и прохиндей! Иди ищи себе доброго хозяина и честно служи ему!

«Легко сказать – думалось мне, – А где же такого найти? – думал я. – Одна надежда, что Господь Бог вновь создаст такого прямо на моих глазах, как создал в свое время мир и прочих двуногих».

Предаваясь подобным и иным в основном весьма печальным мыслям и без особого прока бродил от одного порога к другому, ибо людское милосердие видимо к тому времени полностью переместилось на небеса, по воле Божьей я наткнулся однажды на одного дворянина, – тот шел по улице мерным шагом, довольно прилично одетый и в общем аккуратно причесанный. Он внимательно посмотрел на меня, а я в ответ посмотрел на него, – и тогда он обратился ко мне с такими словами:

– Не потребен ли тебе хозяин, мальчик?

– Да, сеньор! – ответил я – потребен!

– В таком случае, малыш, иди за мной, – сказал он, – Господь проявил к тебе особую милость, сведя тебя со мною. По тебе видно, сколь усердно ты сегодня молился Богу, восславив его!

Я захромал вслед за ним и возблагодарил Бога, ибо, рассуждая по виду дворянина и его повадкам, я тут же заключил, что мне страшно повезло, и я обрел именно то, о чём не мог мечтать даже в самых смелых моих фантазиях.

Я столкнулся с этим третьим по счету моим хозяином ранним утром. Он повел меня куда-то чуть ли не через весь город. Мы шли по длинным улицам, петляли по каким-то кривым проулкам, миновали несколько рынков, где торговали хлебом и другой вкусной едой. У меня буквально слюнки текли, когда мой взгляд пролетал по прилавкам, украшенным сочными балыками и поджаристым хлебом, рыбой и копчёными гусями, привязанными за лапы. Как я мечтал о том, что вот сейчас он вдруг обраться ко мне, нагрузит меня пакетами с едой он нагрузит меня ими, ибо наступал уже час, когда все люди обычно запасаются всем потребным, однако этого почему-то не происходило и мой аристократ размеренным шагом проходил мимо прилавков, не обращая внимания ни на сочные балыки, ни на поджаристые хлеба, ни на жареную рыбу, ни даже на исходивших жиром копчёных гусей.

«Наверно – думал я, он, он знает места и получше этих, и приучен к более качественной пище, Если ни в грош не ставит эту, и для него нет ничего выдающегося на этих полных снедью прилавках, вероятно здесь ничего нет по его вкусу и планирует закупить всё это в другом месте».

Мы шлялись по улицам с самого утра и примерно до одиннадцати часов. Ровно в одиннадцать хозяин направил свои стопы внутрь собора, я же последовал за ним, и тут я имел возможность наблюдать, как усердно молился он за обедней и всеми прочими церковными службами. И только после того закончилась последняя из них, и народ разошёлся, наконец вышли из храма и мы.

Мы снова медленно пошли по улице. Я чувствовал себя находящимся на вершине такого блаженства, какое едва ли когда испытывали смертные, и коль скоро нам столь долго не пришлось заниматься поисками пищи, вполне логично рассуждал я, то это значит, что мой хозяин – человек рачительный, и обед будет в положенный срок, и притом такой, о каком я всегда мечтал и в каком нуждался мой организм. Мне представился стол, весь уставленный белыми чистыми тарелками на крахмальных салфетках, с серебряными вилками и ножами, с большой красивой бутылкой в центре стола, и представив такое, я даже зажмурился от той непредставимой красоты, какая предстала в этот момент моим глазам.

Как раз в это время пробил полуденный час, и слушая удар колокола, мой хозяин мой остановился у какого-то дома, оттопырил левую полу плаща, вынул из рукава ключ, отпер дверь, и мы прошли в дом. Прихожая в нём была до того темна и мрачна, что, наверное, внушала ужас всем гостям, хотя, справедливо рассуждая, дальше вы попадали во внутренний двор, по сторонам которого располагались довольно приличные и довольно большие комнаты. Войдя в дом, хозяин молниеносно сбросил плащ и, удостоверившись, чистые ли у меня руки, с моей помощью вытряс и аккуратно сложил его, а затем, тщательно смахнув пыль со скамьи, уложил на нее плащ, сел рядом со мной и начал во всех подробностях расспрашивать меня, откуда я здесь появился, и как попал в этот город. Хотя мне было не очень приятно, что меня допрашивали, как допрашивают воришек в тюрьмах, Я дал ему даже более подробные пояснения, чем ему требовалось, ибо я лелеял мечту побыстрее приняться накрывать на стол и потом приняться за поглощение еды, чем продолжать исполнять его бесконечные просьбы. Я продолжил удовлетворять его воистину женское любопытство, не забывая привирать по любому поводу и даже без повода, с блестящей стороны представляя свои достоинства и тщательно затушёвывая недостатки, и ничего не говоря о том, о чём я совсем не хотел говорить, если мне начинало казаться, что к делу это не относится. После этого он вдруг замер и долго не двигался вовсе, сидючи так прямо, что мне порой казалось, не проглотил ли он случаем кочергу, но о не двигался, и в этом я узрел первый плохой знак, ведь в самое время благого обеда (а было уже около двух часов) а он помышлял о еде не больше, чем покойник о святом причастии.

Видя, что он совсем не двигается, я стал внимательно рассматривать интерьер комнаты, и узрел только высокую дверь, закрытую на колюч. Нигде, ни вокруг, ни внизу, ни с боков, ни вверху не было ни движения. Передо мной были одни голые стены, в комнате не присутствовало ни одного стула, ни стола, ни скамейки, не было даже даже того приснопамятного сундука, вокруг которого я так напрыгался при предыдущем хозяине. Мне показалось, что весь дом надёжно заколдован.

Наконец хозяин очухался от своего забытья и спросил:

– Ты уже ел, мальчик?

– Нет, сударь, – с надеждой ответил я, – ведь когда я встретил вас, еще не было ещё восьми часов утра.

– А я вот с зарёй позавтракал, и надо тебе доложить: закусив как можно плотнее с утра, я до вечера обычно обхожусь вообще без еды. Посему до ужина ты уж как-нибудь сам о себе побеспокойся!

Ваша милость, встаньте на моё место, при таких речах я чуть не лишился чувств, но пока что не от голода, а оттого, что в очередной раз убедился, сколь мстительна ко мне судьба за какие-то мои мелкие прегрешения, и как безжалостно она преследует меня по всей Испании, сколь неизменно жестокие кары выдумывает она, какая меня раз за разом. Снова тёмной стеной встали предо мной мои каверзные злоключения, и я принялся горько оплакивать немилосердную свою судьбину. Вспомнилось мне во всех подробностях, как я, замышляя покинуть своего попа, всё-таки опасался, что, хоть он мстителен и скуп, никто ничего мне не гарантирует, и я вполне могу напасть на другого хозяина, который окажется еще хлеще этого. При мысли о тяжкой моей прошлоцй жизни, я всплакнул и задумался о близкой моей гибели.

Погрустив таким образом, я скоро однако взял себя в руки и сказал:

– Сударь, я молод и пища для меня – не самое главное. Слава Богу, глотка у меня довольно скромная, – этим я всегда отличался от сверстников и именно за это меня хвалили все мои хозяева, которым я до вас прислуживал.

– Это хорошее свойство, – заметил он, – за это я еще больше буду тебя ценить Обжираться – дело свинское, а есть в меру – свойство людей достойных.

«Я отлично тебя раскусил – подумал я, – и будь вовеки прокляты те микстуры, лекарства и доблести, которые мои хозяева находят в голодовке!»

Я забился в угол и вытащил из-за пазухи несколько кусков хлеба, которые мне подали Христа ради прохожие. Он, тут же заметив это, пророкотал:

– ну, иди-ка сюда, малsi! Что ты там прежёвываешь?

Я подошел к нему и продемонстрировал свой хлеб. Он выбра у меня один кусмань из трёх, какой получше и побольше, и в восхищении возопил:

– Слушай! Ей-богу, вполне приличный хлеб!

– Да какой там приличный! – ответил ему я.

– Честное слово, вполне приличный, – выдохнул он. – Где ты его отхватил? Кстати, чистыми ли руками он замешан?

– Это мне не известно, – ответил я, – но только вкус его для меня не омерзителен!

– Ну, была – ни была! – прохрипел мой несчастный хозяин и мгновенно направив ломоть ко рту, начал рвать его зубами столь же яростно, как я рвал свой, – Вау! Клянусь Богом, прекрасный хлеб, – облизнулся он.

Поняв, на какое копыто он охромел, и уверившись в его готовности всегда помогать мне расправиться с остатками хлебов, в случае если я буду слишком мешкать, я начал подгонять себя. Благодаря этому мы пришли к финишу почти одновременно. Покончив со своим ломтем, хозяин принялся собирать крохи, прилипшие к его груди, а затем поспешил в соседнюю комнату, откуда тут же принес кувшин с отбитым горлом и, сразу отхлебнув из него, предложил мне. Чтобы выглядеть выдержанным человеком, я отказался:

– Сударь, я вина не употребляю!

– К счастью для тебя, – с облегчением сказал он, – это не вино, это вода, успокойся и можешь пить спокойно!

Недолго думая, я схватил кувшин и стал пить из него, но так, скорее для вида, ибо в отличие от голода жажда теперь меня как раз и донимала не очень. Так прошло время до ночи, – он меня всё время расспрашивал, а я ему отвечал, как можно подробнее. Наконец он проводил меня в комнату, где на почётном месте стоял тот самый кувшин, из которого мы пили воду, и сказал:

– Мальчуган, поди-ка сюда и смотри внимательно, как делается постель, чтобы в следующий раз ты сделал это сам!

Я стаял по одну сторону, а по другую, и мы в две руки готовили это ложе, где собственно и готовить-то было с гулькин нос, потому что всё это лежбище всё состояло из жалкой плетёнки, лежавшей на скамье, и тощего тюфяка, жалобно накрытого простынкой, причём в отношении этого тюфяка невозможно было употребить слово «чистка» и он так же походил на тюфяк, как мой живот на брюхо попа, однако же он служил этой функции, хотя начинки в нем было во много раз меньше, чем должно быть. Мы стали его рассталать и всеми способами, какими блеснула наша фантазия попытались смягчить, но это оказалось совершенно невозможно, ибо из камня очень трудно сделать лебяжий пух. Дьявольский тюфяк содержал в себе так мало шерсти или пуха, что, когда мы водрузили его на сатанинскую эту плетенку, все её прутья выступили под ним, как ребра тощего хряка. Сверху было накинуто столь же жалкое одеяло, цвет которого даже при хорошем освещении я всё равно не мог разобрать. Уже наступила глубокая ночь когда постель была приготовлена,, и хозяин сказал:

– Ласаро! – сказал он, как видно, давно заготовленную речь, – Уже слишком поздно, а отсюда до рынка топать и топать. К этому надо присовокупить, что в такой чакс городе полон всяким ворьём, которое грабит по ночам. Давай бойдемся как-нибудь до утра, а утром Господь милосердный нас вознаградит по полной программе. Это плебейская пирвычка – запасаться едой! Я не запасался едой, ты уж извини – я до сих пор жил один и вэти дни не привык обедать дома, но теперь всё будет иначе.

– О! Что касается меня, милостивый мой государь, – ответствовал я, – об этой мелочи вашей милости вообще не стоит суетиться, – если нужно, я могу обходиться без еды сколь угодно долго, а не только одну ночь, как вы изволили меня выразиться! Я даже рад! Человек я глубоко верующий, и мне подобает поститься, и особенно хорошо, когда поститься приходится не в дни поста!

– Да! – аж осклабился мой новый друг, подхватив моё сумасшедшее самоотречение и расплывшись в улыбке, как блин, – И чувст вовать будешь себя лучше, и будешь здоровее, да и проживешь много дольше, мы с тобой уже это обсмаковали: ничто на свете так не потворствует долголетию, как умеренность в пище.

«Ну, если так, – подумал я, – то мне грозит вечная жизнь, я всегда принуждён блюсти это правило поневоле и теперь понимаю, что, на свое горе, придётся мне быть верным ему всю жизнь!»

Тут он прекратил дозволенные речи и улегся на свой камень, подложив под голову в качестве подушки свои камзол и штаны, и приказал мне лечь у его ног, что я и выполнил. Я до сих пор не понимаю, что мне бы следовало проклинать в первую очередь – мой сон или бессонницу, за ночь я извертелся на своём месте, ибо камни этой плетёнки и мои торчавшие во все стороны рёбра всю ночь не переставали сражаться с друг другом, сталкиваться друг с другом, перетирать друг друга, ссориться и злиться друг на друга, ибо от голода, злоключений и недоедания в теле моём не было ужеуже ни йоты мяса. Притом до этого я целый день почти ничего не ел и в конце концов так озверел от голода, что мне было совсем не до сна, да простит меня Господь милосердный с сотоварищами, и мне оставалось только осыпать проклятиями и себя самого, и мою злую судьбину и весь мир, полный таких скверных, противных людишек. Большую и самую мучительную часть ночи я не смел даже пошевелиться, боясь в кромешной темноте разбудить своего хозяина, и неустанно призывал Бога пожалеть меня и поскорее лишить жизни.

Утром мы встали, и мой хозяин занялся чисткой и приведением к товарному виду своей одежды – камзола и плаща, а я, как должно усердно помогал ему во время его долгого облачения. Потом я подавал ему воду, дабы он вымыл руки, затем он причесался, сунул за пояс свою шпагу и сказал:

– О, если бы ты знал, малыш, что это за шпага! Я не променяю её на всё золото мира. Одна из тех шпаг, что сделал великий мастер Антонио, лучшая из его шпаг, ни у одной из людей нет такого острого клинка, как у этой шпаги.

Он вытащил шпагу из ножен и стал щупать кончик пальцами.

– Ты видишь? Она пройдёт сквозь кипу шерсти, как нож сквозь масло!

«А я моими слабыми зубами, хоть они и не стальные, как твоя шпага, берусь проткнуть хлеб в четыре фунта весом», – подумал я.

Тут мне представился каравай, который занимал всю нашу комнату, распространяя вокруг себя нестерпимое благовоние, но скоро видение пришлось прогнать, потому что мой хозяин двинулся к выходу.

Он прекратил восхвалять свой любимый клинок, вложил шпагу в ножны, ловко подцепил её к портупее вкупе с огромными потёртыми чётками и вальяжным шагом, держась легко и необычайно прямо, изящно покачивая бёдрами и головою, он перекинул через плечо свой плащ и так подбоченясь, важно направился к выходу.

– Ласаро, – обратился он ко мне в последний момент, – приглядывай за домом, пока я буду на обедне, не забудь прибрать постель, потом сбегай за водою на реку, дверь запри на ключ, чтоб у нас чего-нибудь не стянули воры, и положи его вон там, под косяком, на тот случай если я буду здесь раньше тебя.

И он, с такой осанкой, будто он проглотил кочергу, большими шагами, как цапля по болоту зашагал по улице, храня такой гордый вид, что всякому, кто осмелился бы повстречаться с ним на улице, нре могло втемяшиться в голову иное, и он наверняка бы подумал, что пред ним никто иной, как, близкий родственник графа Аларкоса, он сам илина худой конец, камердинер, помогающий ему одеваться по утрам.

«Благословен Господь, – думал я, оставшись в одиночестве, – посылающий болезнь, ибо посылая болезнь, он всегда указует и лекарство! Кто, узрев моего благородного хозяина, не возомнит, судя по его лоснящемуся виду, что вчера он прекрасно поужинал, спал на мягкой перине и потом, не считаясь с ранним часом, сытно позавтракал? Неисповедимы пути Господни, и простым людям не дано их постигнуть! Кого не обманут вся эта помпезная наружность, этот приличный плащ и камзол с начищенными до блеска пуговицами? Кому всуе придёт в голову, что этот лоснящийся от довольства и сытости дворянин ничего вчера не ел и ублажился в итоге лишь куском хлеба, который его верный слуга Ласарильо целый день таскал за пазухой? Кому придёт в голову, что утром, вымывшись холодной водой, он, за неимением полотенца воспользовался рукавом своего кафтана? Никто, разумеется об этом не знает, и не должен знать! Боже мой, сколько подобных ему аристократов разбросано по свету, и из-за этой мерзости, которую они величают „честью“, они терпят такие муки, какие не претерпевали величайшие страстотерпцы во все века мира!»

Убеждая себя таким образом, я стоял у дверей и смотрел вослед моему хозяину до тех пор, пока он не минул всю нашу длинную и тоскливую улицу. Наконец, когда он скрылся из виду, я в одночасье облазил весь дом сверху донизу, не понимая, что мне тут делать. Я прибрад железную постель моего нового дружка, взял кувшин, чтобы набрать в него воды и дорогой к реке увидел моего хозяина – он стоял под большим деревом в саду и сыпал любезностями двум расфранчённым девкам, какие в этом городе попадались на каждом углу. Многие из них имеют привычку детом гулять по набережной и дышать утренним морфеем в слабой надежде, что кто-нибудь угостит их завтраком, как принято у галантных местных идальго.

Итак, хозяин мой беседовал с ними в стиле Масиаса, расточая целые фонтаны загадочных слов, больше за один раз, чем их насочинял Овидий за всю свою карьеру. Когда же они убедились, что он раскочегарился не в шутку, им сразу пришло в головы просить его одарить их завтраком за полагающееся в таких случаях с них малость. Он же, понимая, сколь пуст и холоден его кошелек, и сколь раздражён желудок, внезапно покрылся лихорадочной дрожью, побелел, начал заикаться и пришёптывать пустейшие лживые извинения. Хорошо наученные жизненным опытом, они сразу же различили характер его болезни и оставили его в гордом одиночестве, я же, прекрасно подзаправившись спелыми капустными кочерыжками, с великой быстротой, как и следует идеальному слуге, втайне от хозяина вернулся в дом и решил для начала чуть-чуть подмести наше обиталище, ибо судя по виду, сделать это было насущной необходимостью, однако я не нашел чем здесь подметать. Я ходил из угла в угол, размышляя, чем бы мне заняться, и наконец решил дожидаться моего хозяина, надеясь, что он вернётся до полудня: вот он-де вернётся и, наверняка принесёт что-нибудь поесть, однако мои прогнозы оказались напрасными. Когда я заметил, что уже два часа дня, а его всё нет, меж тем как вкрадчивый голод продолжает сосать меня, я запер дверь, положил ключ, куда нужно, и вернулся к моему старому занятию. Тихим и нежным голоском, прижав руки к груди, воображая образ Господа нашего пред глазами и восхваляя имя Его на устах, стал я выклянчивать хлебушек у дверей самых больших и красивых домов в округе. Искусство попрошайничества я всосал с молоком матери или, точнее сказать, вобрал у великого моего учителя – слепца, в результате чего и вышел из меня самый лучший его ученик, в результате чего, несмотря на жадность жителей этого города и неурожайный год, я проявлял такое умение, что, прежде чем на часах проявилась цифра «4», у меня оказалось столько же фунтов хлеба в моём желудке, да еще два фунта в суме и за поясом Я вернулся домой и, дефилируя около мясной лавки, умудрился выпросить у одной женщины кусок телячьей ноги и немного вареных кишок.

Мой хозяин к тому времени уже ошивался дома. Плащ его был как обычно свёрнут и положен на скамью, а сам он неспешно прогуливался по пустому дворику. Когда я вошел, он увидел меня и быстрым шагом подошёл. Я сначала подумал, что он намерен бранить меня за опоздание, но Господь всё устроил ко всеобщему благу. Он спросил, где я был.

– Милостивый государь! – ответил ему я, – примерно до двух часов я оставался дома, а затем, из-за того, что ваша милость не возвращалась, пошёл гулять по городу, попутно обращаясь за помощью к добрым людям, а они давали мне то, что вы тут видите.

Я вынул из-под полы хлеб и требуху и продемонстрировал их ему, он же оценил трофеи и удостоил это поощрительным взором и сказал:

– О, а я ожидал тебя к обеду и, видя, что тебя нет, решил пообедать в одиночестве. Но ты и тут поступил как приличный человек, ибо лучше попрошайничать, чем красть, и я уверен, что Господь тебя не оставит своей милостью. Но только запомни: люди не должны знать, что ты гостишь у меня, если они узнают, это затронет мою честь. Впрочем, я убеждён, что всё будет в тайне, потому что меня в этом городе почти никто не знает, и лучше бы вообще здесь не селиться!

– Ради бога, сударь, не вольнуйтесь, – сказал я, – Я никому ничего не скажу, тем более тем, кто ничего не должен знать!

– Ну а теперь можешь есть, грешник, если Богу будет угодно, скоро мы выберемря из бедности, хотя, говоря честно, с тех пор, как я стал жить в этом домишке, ничего хорошего для меня здесь не было. Пожалуй, его возвели он на плохой земле и на скверном грунте. Есть такие несчастливые места, где на жильцов валятся жуткие несчастья. Эта хибара, похоже, из этих, но я тебе клянусь, что через месяц я распрощаюсь с ним, даже если бы мне подарили его в полное владение.