Текст книги "К истории русского футуризма. Воспоминания и документы"

Рождение и зрелость образа

Двадцать лет тому назад, когда мы с боем ворвались в литературу, мы имели плохую прессу, как говорят французы. Нас просто не принимали всерьез, старались представить ординарными хулиганами и скандалистами.

Сейчас бесполезно выяснять, что было здесь причиной – близорукость ли тогдашних хозяев Парнаса, невежество ли и продажность “критиков” или сознательный (как, напр., замалчивание) прием учуявшего опасность врага. Наверное, все это вместе.

Важно то, что в результате нам самим пришлось стать первыми критиками своих произведений. Что ж, если будетляне тогда не были еще законченными мастерами, зато молодой силы у них было хоть отбавляй. Брались за все, делали что угодно.

Писали стихи и прозу, трагедии и оперы, манифесты и декларации, статьи и исследования. Были ораторами и докладчиками, актерами и режиссерами, редакторами и иллюстраторами, издателями и распространителя-

ми собственных книжек. Горячее время, беспрерывные битвы.

Выбирать оружие некогда. Дерись любым! Да и как поделиться на артиллерию теории, пехоту практики и кавалерию критики, когда нас было

 
всего, быть может, семь!¹
 

Вот и я в 1914 г. выпустил “выпыт” (исследование) о первых стихах Маяковского². Это было тем более необходимо, что разыскать еще немногочисленные его вещи, разбросанные по разным нашим изборникам, – читатель мог только с трудом.

Требовалось растолковать “бесценность слов” этого “транжира и мота” читателю, замороченному воплями всей присяжно-рецензентской измайловщины³ об их нелепости и непонятности. Нужно было разоблачить самозванство и мракобесие знахарей, облыжно оравших о безумии и невменяемости поэта. Следовало показать его манеру видеть, его мироощущение…

Я попытался это сделать, и, как теперь мне кажется, довольно неудачно. Ошибки моей брошюры – не в ее существе, или не столько в ее содержании, но прежде всего в методологии и способе изложения.

Конечно, сегодня я, может быть, кое-что исключил бы из книжки, а кое-чем пополнил бы ее. Однако в основном она верна и поныне. В частности, уже тогда мне удалось подметить борьбу двух стихий в Маяковском. Очистительной воли и мощи бунтаря (если хотите – ассенизатора, как выразился сам поэт в своей последней поэме) – с плаксивой сентиментальностью влюбленного апаша.

Порочность моего критического опыта – в другом плане. Это исследование страдает недостатками, присущими и некоторым другим будетлянским произведениям тех далеких лет, напр., прологам, вступительным словам к нашим театральным пьесам.

В злободневной спешке, в пылу литературных схваток, поэты, мы непроизвольно хватались за огненный меч образа даже там, где был необходим менее слепящий, но более точный и мелкий инструмент. Мы пренебрегали скальпелем логических понятий, у нас не было навыков ликвидатора неграмотности. Мы торопились сказать как можно больше и как можно короче. Новой молнией пытались объяснить громовой гул, рожденный предыдущим.

Неизбежное следствие: наши снаряды падали дальше цели, давали перелет. Разъяснения часто оказывались нисколько не понятнее объясняемого. Нет, стряпать учебники мы тогда не годились, да и рано еще было, пожалуй, учить будетлянской поэтике…⁴ Что ж делать! Хватит и того, что в те дни мы умели без промаха бесить гусей и индюков.

Словом, в недочетах “выпыта” я признаюсь так же охотно, как в дезертирстве с унылого поста учителя рисования, предопределенного было мне школьным патентом. И не ради этих промахов ранней моей работы я завел речь о ней.

На страницах этой книжки есть место, бросающее некоторый свет на процессы возникновения и развития образа у Маяковского. Говоря о мужественной крепости языка молодого поэта, я в судорожном лаконизме написал:

 
Не слова, а радий!⁵
 

А через 12 лет, в 1926 г. прочел в изданном “Заккнигой” известном “Разговоре с фининспектором о поэзии”:

 
Поэзия
та же добыча радия.
В грамм добыча —
в год труды.
Изводишь
единого слова ради
тысячи тонн
словесной руды.
Но как
испепеляюще
слов этих жжение
рядом
с тлением
слова-сырца!
Эти слова
приводят в движение
тысячи лет
миллионов сердца…
 

Не узнать своего юношеского лапидарного мазка в этой законченной картине зрелого мастера-собрата я не мог. Сомневаться в непосредственном родстве острой искры, выбитой когда-то мной, с озаряющим и широким пламенем, которое вздул из нее Маяковский, нельзя. При всем несоответствии своей практической цели моя брошюрка понравилась автору стихов, за которые она ратовала. Поэт не раз говорил об этом, часто вспоминал о книжке, как – якобы – о лучшей из написанного о нем⁶.

Двенадцать лет разделяют мою строчку и восьмистишие Маяковского. Двенадцать лет скрытой работы, более сложной, чем превращения радия, тайны перехода одного элемента в другой. Эти двенадцать лет – дистанция между удачей начинающего и развернутым образом высокого мастерства.

Итоги первых лет

В годы 1912-15 – период бесчисленных публичных выступлений – мы также много написали и напечатали. За это время вышли самые примечательные сборники: “Пощечина”, “Садок судей” II, “Дохлая луна”, “Трое”, “Молоко кобылиц”, “Рыкающий Парнас” и др. Тогда же взлетели: первая книга стихов Маяковского “Я”, его “Трагедия” и “Облако в штанах”, первые три книги стихотворений В. Хлебникова, книги Е. Гуро, Д. Бурлюка и др. На наши вечера публика ломилась, книги расхватывали, нас раздирали на части – звали на вечера, на диспуты, на беседы об искусстве за чашкой чая к студентам и курсисткам. Художественный успех был налицо.

В начале 1914 г. мы резко заявили об этом в сборнике “Рыкающий Парнас”, в манифесте “Идите к чорту”. Он малоизвестен, так как книга была конфискована за “кощунство”.

В ней впервые выступил Игорь Северянин совместно с кубофутуристами. Пригласили его туда с целью разделить и поссорить эгофутуристов – что и было достигнуто, а затем его “ушли” и из компании “кубо”¹. Манифест подписал и Северянин – влип, бедняга!

Привожу этот редкостный документ, демонстрирующий, мягко выражаясь, “святую простоту” самодовольного “барда” шампанского и устриц.

Идите к чорту

Ваш год прошел со дня выпуска первых наших книг “Пощечина”, “Громокипящий кубок”, “Садок судей” и др.

Появление Новых поэзий подействовало на еще ползающих старичков русской литературочки, как беломраморный Пушкин, танцующий танго.

Коммерческие старики тупо угадали раньше одурачиваемой ими публики ценность нового и “по привычке” посмотрели на нас карманом.

К. Чуковский (тоже не дурак!) развозил по всем ярмарочным городам ходкий товар: имена Крученых, Бурлюков, Хлебникова…

Ф. Сологуб схватил шапку И. Северянина, чтобы прикрыть свой облысевший талантик.

Василий Брюсов привычно жевал страницами “Русской Мысли” поэзию Маяковского и Лившица.

Брось, Вася, это тебе не пробка!..

Не затем ли старички гладили нас по головке, чтобы из искр нашей вызывающей поэзии наскоро сшить себе электро-пояс для общения с музами?..

Эти субъекты дали повод табуну молодых людей, раньше без определенных занятий, наброситься на литературу и показать свое гримасничающее лицо: обсвистанный ветрами “Мезонин поэзии”, “Петербургский глашатай” и др.

А рядом выползала свора адамов с пробором – Гумилев, С. Маковский, С. Городецкий, Пяст, попробовавшая прицепить вывеску акмеизма и аполлонизма на потускневшие песни о тульских самоварах и игрушечных львах, а потом начала кружиться пестрым хороводом вокруг утвердившихся футуристов…

Сегодня мы выплевываем навязшее на наших зубах прошлое, заявляя:

1) ВСЕ ФУТУРИСТЫ ОБЪЕДИНЕНЫ ТОЛЬКО НАШЕЙ ГРУППОЙ.

2) МЫ ОТБРОСИЛИ НАШИ СЛУЧАЙНЫЕ КЛИЧКИ ЭГО И КУБО И ОБЪЕДИНИЛИСЬ В ЕДИНУЮ ЛИТЕРАТУРНУЮ КОМПАНИЮ ФУТУРИСТОВ:

Давид Бурлюк, Алексей Крученых, Бенедикт Лившиц, Владимир Маяковский, Игорь Северянин, Виктор Хлебников².

Северянин был еще напечатан в двух-трех будетлянских книгах, но этим дело и ограничилось. Никакого серьезного союза у нас с этим “дамским мармеладом” и певцом отдельных кабинетов, конечно, не могло быть. Закончилась эта случайная связь весьма скоро: в 1914 г. Северянин поехал в турне по России вместе с Маяковским, Бурлюком и В. Каменским. После нескольких выступлений будетляне поссорились с Северяниным и бросили его “где-то в смрадной Керчи”, по собственному выражению пострадавшего. Помню, Маяковский мне рассказывал:

– Северянин скоро понял, что мы можем и без него обойтись. Каждый из нас мог и доклад сделать, и стихи прочесть. А он что? Только стишки, да и те Каменский мог прогнусавить не хуже самого автора!

Северянин в злобе разразился несколькими стишонками с заметным привкусом “доноса по начальству” —

 
…Бурдюков на Сахалин!..³
 

О Маяковском франтоватая моська пищала:

 
Ведь слон-то был из гуттаперчи,
А следовательно – не слон.
 

И т. п.⁴

Будетляне прошли мимо…

Ни своим прошлым, как видно из предыдущих глав, ни своим будущим, как это показала история, – мы не были связаны с фабрикантами поэз для мещанских девиц.

Будетляне нашли себе более подходящих и прочных союзников. В конце 1915 г. вышел сборник “Взял”, где вместе с Маяковским, Хлебниковым, Бурлюком и др. впервые напечатался Осип Брик и выступил в компании будетлян Виктор Шкловский (до этого он самостоятельно выпустил брошюру “Воскрешение слова”, где защищал наши позиции).

Сборник “Взял” подводил некоторые итоги кубофутуризма:

– Сегодня все футуристы. Народ футурист.

– ФУТУРИЗМ МЕРТВОЙ ХВАТКОЙ ВЗЯЛ РОССИЮ.

– Сегодня в наших руках… вместо погремушки шута – чертеж зодчего, и голос футуризма, вчера еще мягкий от сантиментальной мечтательности, сегодня выльется в медь проповеди⁵.

Будетляне чувствовали, что расшвырять тлетворных Сологубов и Мережковских, чахлых Кузминых, Гумилевых и Пястов – эти “полутрупы” (по выражению Хлебникова) – скорей работа ассенизаторов.

Пробиться сквозь гнилую муть и туман мещанского искусства, дать образцы по-новому звучащих, бодрых и резких речей, – конечно, большая победа, но далеко еще не все.

Нас ждали более серьезные задачи.

Великие события вскоре поставили вопрос – сумеем ли мы не только разгонять нечисть и выкорчевывать пни, но и запеть высокие песни строителей на завоеванном поле.

Сможет ли бурливая река не только опрокидывать ветхие постройки, но и вращать турбины на потребу обновленной жизни.

В ногу с эпохой
(Футуристы и Октябрь)

Будетляне начали свое наступление в 1911-12 – в годы нового подъема освободительной борьбы пролетариата. Кубофутуристы слышали шаги эпохи, чувствовали время, ждали социальных потрясений. Еще в 1912, в “Пощечине общественному вкусу”, В. Хлебников, давая сводку годов разрушения великих империй, доходит и до 1917. Оставшиеся одному ему известными вычисления и, главное, чувство конца дают ему возможность точно обозначить время катастрофы.

В следующем, 1913 году, на страницах сборника “Союз молодежи” Хлебников еще более конкретно говорит:

 
Не следует ли ждать в 1917 году
падения государства?¹
 

А в 1914 Маяковский в поэме “Тринадцатый апостол”, переделанной царской цензурой в “Облако в штанах”, видит

 
идущего через горы времени,
которого не видит никто.
Где глаз людей обрывается куцый —
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год².
 

И объявляет —

 
А я у вас его предтеча.
 

Также верил в неминуемый переворот и Василий Каменский:

– Я ни на минуту не переставал интересоваться ростом политического движения, ни на минуту не забывал своей активной работы в 1905 году, ни на минуту не остывал в своей вере в революцию³.

Ничего неожиданного и мистического в этих предчувствиях не было. Фронт борьбы будетлян за новое искусство с самого начала оказался одним из участков общего натиска общественных сил на твердыни самодержавия, на помещичье-капиталистическое государство со всеми его надстройками, с его религией и искусством⁴.

Мы объявили войну толстозадой скульптуре, льстившей увенчанным “всехдавишам”, слащавой живописи и литературе, претворявшим рыхлые краснорожие куски мяса Тит Пудычей и их “супружниц” в бельведерских Митрофанов и королев Ортруд.

Оберточной и обойной бумагой наших первых сборников, книжек и деклараций мы пошли в атаку на пышное безвкусие мещанского верже в сусально-золотых переплетах с начинкой из тихих мальчиков, томнобольных жемчугов и запойных лилий⁵.

Через ограды усыпальниц толстых журналов, через кордоны академий, опрокидывая витрины институтов красоты, под охранительный свист банковско-желтой прессы мы вышли на эстраду к живой и ищущей отдушин аудитории. Мы сознательно связывали наши анти-эстетские “пощечины” с борьбой за разрушение питательной среды, взрастившей оранжереи акмеизма, аполлонизма, арцыбашевской и кузминской порнографии. Пусть мы только срывали флаги и эмблемы с разжиревшего особняка лабазников. Все равно это было оскорблением, мятежом. Так и расценивала нашу взрывную работу полицейщина. Желтая печать травила нас, не гнушаясь доносом: – вот они, бунтовщики! Цензура обезображивала наши книги оспой отточий и пробелов. Пристава стояли наготове за нашими спинами во время диспутов.

– Не позволю оскорблять Пушкина и прочее начальство! – заявил Маяковскому полицейский в Харькове⁶.

“Степан Разин”, роман В. Каменского, вышедший в конце 1915 г. и распроданный в три недели, был принят как вестник мятежа и принес автору наряду с успехом и неприятности с полицией…

Есть такая известная фраза: “Трудно прожить свою жизнь против собственной шерсти”. Футуристы жили по своей шерсти и, естественно, оказались в лагере революции. Октябрь окончательно показал, кто с кем.

Здесь воистину водораздел двух эпох. Андреевы, Арцыбашевы и компания, писавшие на “революционные сюжеты”, с первых же дней оказались в стане белоэмигрантской контрреволюции. Шантанная этуаль – Игорь Северянин, для которого в Октябре

 
Мужчины, переставши быть людьми,
Преступниками стали поголовно…⁷
 

для которого Октябрь —

 
Какие ужасающие дни!
Какая смертоносная отрава!⁸ —
 

посвящает будетлянам такие тупоумные “прочувствованные” строки:

 
И вот теперь…
Когда завыла чернь, как сука,
Хватив искусство батогом,
………………………………………
Теперь, когда холопу любо
Мазнуть Рафаэля слюной, —
Не вы ль, о футуристы-кубо,
Происходящего виной?
Не ваши ль гнусные стихозы
И “современья пароход”
Зловонные взрастили розы
И развратили весь народ?⁹
 

Вот продолжение и конец керченской стычки между будетлянами и эго-Северяниным. Отброшенный нами еще в 1915 г., он нашел прямую дорожку в белую эмиграцию, откуда призывает интервентов против Советов, а заодно и против будетлянства, которое —

 
Как готтентоты и зулусы
Тлит муз и пакостит алтарь.
А запад – для всего гуманный!.. —
С презреньем смотрит сквозь лорнет
На крах ориентальной, странной
Ему культуры в цвете лет.
И смотрит он не без злорадства
На политических вампук,
На все республичное царство,
Где президентом царь Бурлюк.
И т. д. и т. д.
 

(“Менестрель”. Берлин. 1921)¹⁰

Понося в плоских шансонетках кубофутуристов, Северянин ставит им в пример Зинаиду Гиппиус, ту самую, которая откликается на Октябрь:

 
И вас, предатели,
Я ненавижу больше всех,
Со страстью жду, когда отведаю
Я вашей крови… Сладко мстить…¹¹
 

Змеиный шип придавленной гадины! Кровожадная и бессильная злость, задыхающаяся ругань.

Как не похоже на эту мертвечину бурное половодье будетлянских песен Октябрю.

Волен и широк ритм поэм В. Каменского, весь нутряной размах его стиха, полный дыханья мощной Волги:

 
Ну, р-раз еще – сарынь на кичку —
Я знаю час свой роковой —
За атаманскую привычку
На плаху лягу головой.
………………………………….
Прожито все – что назначено.
Добыто все – головой.
Дело навеки раскачено.
Эй – заводи рулевой¹².
………………………………….
Мы все – кирпичи. Кирпичи.
Великий Ильич
Ильич
Ильич
Нас жить научи
Научи!¹³
 

Грозным гулом восставших рабочих толп полны строки Маяковского:

 
Бейте в площади бунтов топот!
Выше, гордых голов гряда!
Мы разливом второго потопа
Перемоем миров города¹⁴.
 

Впрочем, как встретил Октябрь Маяковский, этот “барабанщик революции”, общеизвестно. Даже вопроса “принимать или не принимать” у него (как и у других москвичей-футуристов) не было. (См. Маяковский – “Я сам”¹⁵.)

Отношение Хлебникова к событиям ясно из его поэмы “Октябрь на Неве” (1917-18 гг.).

– В эти дни, – писал он, – странной гордостью звучало слово “большевичка”¹⁶.

Любопытно предоктябрьское поведение Хлебникова. Здесь сказались все своеобразие поэта и его пристрастие к народному балагану¹⁷.

– Есть ли человек, которому Керенский не был бы смешон и жалок? – говорил Хлебников при временном правительстве. Он воспринимал Керенского как личное оскорбление и со всей своей фантазерской непрактичностью строил “уничтожающие” проекты:

– Заказать игрушечным мастерам пищащих чертиков с головой главнонасекомствующей. (Хлебников упорно звал Керенского Александрой Федоровной – именем отставной царицы.) Это будет очень ходовой товар, – говорил Велимир, – Керенская дуется и в писке умирает.

– Сделать чучело Керенской и с торжественной демонстрацией нести ее на руках до Марсова поля, где, положив недалеко от братской могилы, высечь так, чтобы стоны секомой слышали павшие в феврале с ее именем на устах. (Хлебников называл это “высекновением”, на манер “усекновения”, чтобы передать “торжественность” обстоятельств.)

Наконец, третий, самый радикальный проект “свержения” заключался в том, что по жребию кто-нибудь из неразлучной тогда тройки – Хлебникова, Дм. Петровского и Петникова – отправится во дворец и, вызвав Керенского в кулуары, даст ему пощечину от всей России.

Накануне Октября Хлебниковым и его друзьями было послано такое письмо:

Здесь. Мариинский дворец. Временное правительство. Всем!

Всем! Всем!

Правительство Земного Шара на заседании от 22 октября постановило:

Считать Временное Правительство временно несуществующим, а главнонасекомствующую А.Ф. Керенскую – находящейся под строгим арестом¹⁸.

Не менее озорной была и другая демонстрация ненависти Велимира к незадачливому правительству.

Как-то он и его приятели позвонили из Академии художеств:

– Будьте добры, соедините с Зимним дворцом.

– Зимний дворец? Говорит артель ломовых извозчиков.

– Что угодно? – Холодный, вежливый, но невеселый вопрос.

– Союз ломовых извозчиков просит сообщить, как скоро собираются выехать жильцы из Зимнего дворца.

– Что, что?

– Выедут ли насельники Зимнего дворца?.. Мы к их услугам…

– А больше ничего? – слышится кислая улыбка.

– Ничего¹⁹.

Там слышат, как здесь, у другого конца проволоки, хохочут Хлебников и его друзья.

Из соседней комнаты выглядывает чье-то растерянное лицо. Через два дня заговорили пушки²⁰.

Конечно, Хлебников не ограничивался одними издевательскими выпадами против временного правительства и мечтал выйти вместе с рабочими на баррикады. Однако его, слишком рассеянного и не приспособленного к бою, друзья не могли пустить в схватку. Он был не то что храбр, как-то не сознавал, не ощущал опасностей. В Октябрьские дни в Москве, куда он переехал из Петербурга, он совершенно спокойно появлялся в самых опасных местах, среди уличных боев и выстрелов, проявляя к происходящему огромный интерес. Такое поведение было тем безрассуднее, что в этой обстановке он часто забывался, целиком уходя в свои творческие замыслы.

О работе будетлян в Москве в первые дни после Октябрьской революции В. Каменский рассказывает:

…распространились упорные обывательские открытые слухи: большевики останутся у власти “не более двух недель”. То, что “футуристы первые признали советскую власть”, отшатнуло от нас многих.

Эти многие теперь смотрели на нас с нескрываемым ужасом отврата, как на диких безумцев, которым вместе с большевиками осталось жить “не более двух недель”.

Со мной, например, некоторые хорошие знакомые перестали даже здороваться, чтобы потом, через пророческие “две недели”, не навлечь на себя подозрение в большевизме.

А иные прямо заявляли:

– О, сумасшедшие! Что делаете! Да ведь через две недели вас, несчастных, повесят на одной перекладине с большевиками!

Но мы отлично знали, что делали.

И больше: пользуясь широким влиянием на передовую молодежь, мы повели свою юную армию на путь октябрьских завоеваний.

(“Путь энтузиаста”)²¹

Что угрозы виселицы! Ураган Октября начисто снес все рогатки перед новым искусством. Будетляне без раздумий бросились на расчищенное поле, засучив рукава взялись за огромную работу. Нужно было “Дать марш” солдатам революции, вооружить миллионные массы боевой песней, ее организующей и подымающей радостью. Мастерство поэта и художника должно было озвучить и расцветить первые революционные торжества, суровые дни битв и лишений. Маяковский четко сформулировал эти задачи в своих “Приказах по армии искусств”.

Будетляне с величайшей энергией осуществляли эти лозунги, выдвинутые временем. Это было возможно только потому, что они не просто приветствовали революцию, но сразу нашли и свое место в ней.

15 марта 1918 г. выходит первый номер известной “Газеты футуристов”, где в передовице-манифесте объявляется:

Бомбу социальной революции бросил под капитал Октябрь. Далеко на горизонте маячат жирные зады убегающих заводчиков.

Мы, пролетарии искусства… верим, что основы грядущего свободного искусства могут выйти только из недр демократической России…

…Требуем… немедленной, наряду с продовольственными, реквизиции всех под спудом лежащих эстетических запасов для справедливого и равномерного пользования всей России²².

На участке искусства это было необходимым и спешным делом. О передышке еще рано думать. Борьба за власть была в разгаре.

 
Или на нарах
ждать
чтоб снова
Россию
могилами
выгорбил монарх?²³ —
 

тревожно кричал Маяковский.

По улицам Москвы на всех заборах была расклеена “Газета футуристов”, а в ней —

Декрет № 1

О ДЕМОКРАТИЗАЦИИ ИСКУССТВ

(Заборная литература и площадная живопись)

Товарищи и граждане, мы, вожди российского футуризма – революционного искусства молодости – объявляем:

1. Отныне, вместе с уничтожением царского строя, отменяется проживание искусства в кладовых, сараях человеческого гения – дворцах, галереях, салонах, библиотеках, театрах.

2. Во имя великой поступи равенства каждого перед культурой Свободное Слово творческой личности пусть будет написано на перекрестках домовых стен, заборов, крыш, улиц наших городов, селений и на спинах автомобилей, экипажей, трамваев и на платьях всех граждан.

3. Пусть самоцветными радугами перекинутся картины (краски) на улицах и площадях от дома к дому, радуя, облагораживая глаз (вкус) прохожего.

Художники и писатели обязаны немедля взять горшки с красками и кистями своего мастерства иллюминовать, разрисовать все бока, лбы и груди городов, вокзалов и вечно бегущих стай железнодорожных вагонов.

Пусть отныне, проходя по улице, гражданин будет наслаждаться ежеминутно глубиной мысли великих современников, созерцать цветистую яркость красивой радости сегодня, слушать музыку – мелодии, грохот, шум – прекрасных композиторов всюду.

Пусть улицы будут праздником искусства для всех. —

И если станет по слову нашему, каждый, выйдя на улицу, будет возвеличиваться, умудряться созерцанием красоты взамен теперешних улиц – железных книг (вывески), где страница за страницей начертали свои письмена лишь алчба, любостяжание, корыстная подлость и низкая тупость, – оскверняя душу и оскорбляя глаз.

“Все искусство – всему народу!”

Первая расклейка стихов и вывеска картин произойдет в Москве в день выхода нашей газеты.

Маяковский, Каменский, Бурлюк²⁴.

Густые толпы народа читали также неслыханный для буржуазного, кабинетно-эстетствующего искусства призыв Вас. Каменского —

 
Музыканты,
Взлезайте с инструментами
играть перед народом на балконы…
Поэты,
берите кисти, ну,
и афиши, листы со стихами.
По улицам, с лестницей,
расклеивайте жизнь-поэму,²⁵ —
 

чтобы каждое живое место улицы превратить в красочную картину торжества.

В эти дни футуристы открывают двери “Кафе поэтов”²⁶, сияющими выходят на эстраду и оттуда славят победу рабочего класса; в эти дни с подмостков “Кафе поэтов” и со страниц “Газеты” кричало —

Летучая федерация футуристов

Ораторов, поэтов, живописцев – объявляет:

Бесплатно выступаем речами, стихами, картинами во всех рабочих аудиториях, жаждущих революционного творчества. Обращаться Кафе Поэтов, Настасьинский пер., I, от го час. ежевечерне.

И действительно, в обеих столицах будетляне по нескольку раз в день выступали на рабочих и солдатских митингах после вождей пролетарской революции, выступали на фабриках и заводах, среди рабочих, учащихся, молодежи. С семнадцатилетней коммунисткой Выборгского района Мусей Натансон через пустыри, мосты и груды железного лома пробирались в клубы и заводы Выборгского и Василеостровского районов²⁷.

Если до революции будетляне держали курс на публику аудиторий, то с первых же дней революции они целиком вышли на улицу, в толпу, слились с рабочими массами.

Будетляне на заборах, рядом с правительственными газетами, расклеивали свои воззвания и поэмы, стихи и картины²⁸.

В те дни можно было часто видеть большие сборища народа и скопления остановившихся трамваев. Что такое? Это Давид Бурлюк, на углу Кузнецкого и Неглинной, стоя на громадной пожарной лестнице, прибивает к углу дома свои картины. Ему помогают зрители поощрительными восторгами, взрывами аплодисментов.

На слепой витрине дома на Пречистенке вывешиваются громадные плакаты с будетлянскими стихами.

По Невскому проспекту шествует “Карнавал искусств”, а в нем на грузовике с надписью “Председатель земного шара”, в солдатской шинели, сгорбленный Велимир Хлебников²⁹.

Так работали футуристы, находившиеся в столицах – Москве и Петрограде.

Но и другие будетляне, разбросанные войной и революцией по разным городам и концам России, оторванные друг от друга, везде оставались верными той же линии. Почти везде будетлянство было принято как литературное течение, борющееся на стороне пролетариата. Наши товарищи выступали на рабочих митингах, сотрудничали в большевистских газетах и витринах “Роста”.

На Дальнем Востоке, куда события занесли Асеева, Бурлюка, Чужака³⁰ и других, будетляне, будущие лефовцы, стояли на той же платформе, с той же активностью и энергией.

Асеев участвует в организации владивостокской биржи труда и, перемешивая бои за искусство с боями за революцию, в полулегальном советском органе ведет отдел стихотворного политического фельетона: в годы интервенции он редактирует “Далекую окраину” (в дальнейшем “Дальневосточная трибуна”), большую политическую газету революционной ориентации, позже закрытую белогвардейцами; выпускает книгу стихов “Бомба”, тираж которой после белогвардейского переворота был последними уничтожен.

С. Третьяков работает, по предложению большевика Никифорова, товарищем министра просвещения в коалиционном правительстве ДВР, сотрудничает в редактируемой Чужаком газете “Красное знамя”, в газете Дальбюро большевиков “Дальневосточный путь” и др. Пишет походные песни (на мотив “Гусар-усачей”) —

 
Буржуйское сердце в тревоге
Забилось, как старый фазан,
Когда по притихшей дороге
Зашагали полки партизан.
 

Дальневосточные будетляне издавали также журнал “Творчество”, занимающий в октябрьской литературе футуристов равноправное место рядом с “Искусством Коммуны”.

Д. Бурлюк – “уличный художник и поэт”, – встретивши Октябрь в Москве, проделал затем длинный путь до Владивостока и там круглые сутки держал открытыми двери своей квартиры. К нему собирались рабочие доков смотреть цветистые полотна, разговаривать о них и слушать революционные стихи.

Живя с 1922 г. в Нью-Йорке, Давид Бурлюк демонстративно именует себя “Отцом российского пролетарского советского футуризма”³¹. В Америке он выпускает книгу “Десятый Октябрь”, в которой, после гравированного портрета Ленина своей работы, печатает поэму “Апофеоз Октября”. В ней говорится о мощи СССР:

 
И горе тем, кто на рабочих дело
Всемирное готовит хитрость сап.
Совет Союз – готов… снаряд умело
Швырнет в капитализма жаб!
 

Поэт уверен в торжестве пролетарского дела:

 
Москва сегодня – сердце мира!!
Отчетливо заметен крен
Капиталистского кумира.
Дождемся завтра – и весь свет
Пойдет Тропой СоветСоюза.
По всей Земле – Пролет-Советы
Свободе растворяют шлюзы!!!³²
 

В настоящее время (как и все десять лет своего пребывания в Америке) Д. Бурлюк работает журналистом в русских газетах советской ориентации.

О моей скромной работе в коммунистической печати (Баку 1920-21 – первые годы соввласти Азербайджана) рассказано в автобиографии (см. “15 лет русского футуризма”)³³.

Так, выступавшие в годы общественного подъема, шли будетляне в ногу с эпохой к Октябрю, так приняли Октябрь, так жили с массами на октябрьских улицах.

Борьбу с пережитками старого искусства пришлось вести еще и Лефу. Она не кончена и теперь. Но годы социалистического строительства дали новое, огромное и положительное содержание поэзии будетлян. Они органически влились в многомиллионную армию борцов за небывалый общественный строй и остаются активнейшим отрядом советской литературы.