Текст книги "Шиза"

Падать будет очень больно

– Тебя Либерман с утра ищет, – дернул меня за рукав Немченко в коридоре. – Зайди к нему.

Я кивнул в ответ, дескать, непременно зайду.

Чтобы догадаться, зачем я понадобился заведующему, не нужно иметь семь пядей во лбу: на днях очередное заседание комиссии, следовало определиться, с каким багажом по Лекарю мы к нему подходим. Чтобы у комиссии было единое, как монолит, мнение: признаем или не признаем.

Последние дни выдались особенно горячими – обстоятельно поговорить не получалось. И сегодня, собственно, времени нет, но как откажешь своему непосредственному начальнику?

Пожав руку, Давид Соломонович кивнул на стул. Судя по запаху корвалола в кабинете, чувствовал себя заведующий не лучшим образом.

– Что тебя смущает в диагнозе Бережкова? – начал нетерпеливо Либерман. – По-моему, картинка классическая. Мы можем поставить под вопросом… Есть куча возможностей смягчить…

– Он здоров, Давид Соломонович, – безжалостно перебил я заведующего, вызвав на его лице некое подобие гримасы. – Прекрасный артист, талантливый притворщик. И я собираюсь доказать это в ближайшее время. Надо только подготовиться немного.

– Тут дело даже не в таланте. Глубокие знания нужны. Ты считаешь, он в состоянии до всего этого додуматься сам? И все потом виртуозно изобразить с соблюдением нюансов?

– Он окончил Медакадемию, работал в психбольнице под Кунгуром. Не стоит забывать и то, что отступать ему некуда, на карту поставлено все.

– Ты хочешь сказать, – судя по тому, как у заведующего дернулась щека, ему моя позиция была поперек горла, – что глаза меня подводят? Чутье отказывает? Я почти сорок лет этим занимаюсь! Каких гениев выпускает наша Медакадемия, однако!

– Лекарь – лжец! Он приперт к стенке, а припертые к стенке способны на многое. Он меня тщательно изучил, знает мои слабые стороны и грамотно, методично давит… Я все время вынужден отвлекаться то на одно, то на другое.

– Видишь ли, – раздумчиво заметил он с холодком в голосе. – Карты сложились так, что все дело начинает походить на судебный процесс из голливудских фильмов, а ты вроде как этакий одиозный адвокат. Ассоциация прямая. Там он оправдывает заведомого преступника, а ты здесь делаешь здоровым заведомого больного. Параллель очевидна. Идешь против общепринятого, взрываешь стереотипы. Бунтарь, революционер. Мне становится даже интересно, чем все закончится. Но прецедент заявлен. Падать, если что, будет потом очень больно.

– На этом судебном процессе, о котором вы только что заикнулись, подсудимым буду скорее я. С голливудскими адвокатами меня еще никто не сравнивал. Кто – кого, посмотрим.

– С одной стороны, ты видишь его ежедневно, и тебе, как говорится, карты в руки… С другой – ты взваливаешь на себя ответственность. Я не помню случая, чтобы мы так принципиально с тобой расходились во мнениях. Какие у тебя доказательства подобной трактовки, только кратко.

– Их сколько угодно. Например, сегодня после небольшой провокации его Макар Афанасьевич начал употреблять некоторые излюбленные словечки Кости Бережкова. Потом вдруг у Кости исчезли очки, он начал прекрасно ориентироваться в окружающем. И так далее…

– Ты прекрасно понимаешь, что все эти мелочи ничего не значат в контексте общей симптоматики. Не хуже меня знаешь!

– Знаю и все же прошу дать возможность…

– Ладно, – после короткого раздумья согласился заведующий. – Сколько тебе еще времени надо?

– День-два, постараюсь справиться.

– Помощь какая-то требуется?

– Нет, спасибо.

Вернувшись в ординаторскую, я первым делом пересмотрел свои «Листки доверия», скомкал их и выбросил в мусорную корзину. Они больше не понадобятся. Операция вышла на финишную прямую, игры «верю – не верю» закончились. Хватит, наигрался. Отступать некуда.

Около четырех часов позвонил майор Одинцов.

– Илья Николаевич, мы разыскали ту самую одноклассницу Лекаря, на которую вы мне в кафе показали. Помните, на фотографии?

– Конечно, помню. Оперативно, Виктор Васильевич.

– Только здесь небольшой сюрприз. Уточню – не совсем приятный.

– Что? Погибла? – испугался я не на шутку. – Может, наш Лекарь приложил руку? Этот может!

– Нет, жива, – трубка выдержала паузу, потом «раскололась»: – Мария Федорчук, инвалид первой группы. Полтора года назад случилась трагедия, потеряла обе ноги. Адрес я вам скину эсэмэской.

Нажав на кнопку отбоя, я несколько минут сидел за столом как оглушенный. Вот откуда взялась эта фамилия! Та самая Маша, чьими ногами Лекарь восхищался, их потеряла.

Вспомнился рассказ Лекаря недельной давности. Потеряла по его вине! Подножку любовнице подставил он. Клятвенно заверяя, что выполнял чужую волю. Кто-то подключился к его сознанию в тот момент.

Верить ему или нет?

Тут может быть скрыто все, что хочешь. Событие могло стать поворотным, стартовым. Могло… Но стало ли?

Ни слова никому не говоря, я взял сотовый и вышел из ординаторской.

Отрезанная любовь

Ампутации всегда вызывали у меня жуткое чувство какой-то безысходности, чисто профессиональной вины, досады и горечи. Разве это лечение – отрезать у человека, скажем, больную ногу? Согласен, из двух зол всегда выбирается меньшее, гангрена может пойти выше, но… В этом виделась мне и наша беспомощность, какая-то первобытная приземленность, ограниченность.

Мне, как курильщику со стажем, эта тема была близка, как никакая другая. Облитерирующий атеросклероз сосудов нижних конечностей – фактически прямой результат никотинового воздействия. То, что никотин – сосудистый яд, сегодня не знают разве что представители инопланетных цивилизаций, не знакомые с курением в принципе. Сужение артерий вызывает нарушение питания конечностей, снижение выносливости, жгучие боли.

Разумеется, в современном арсенале есть мощные сосудистые препараты, барокамера и так далее. Это поначалу помогает, но если не бросить курить, со временем дело начинает пахнуть ампутацией.

Помню, как в институте на цикле по госпитальной хирургии беседовал с одним мужчиной, у которого только что ампутировали вторую голень. Настроение у мужика – хоть вешайся. Были ноги – и нет их. Однако пропустить сигаретку каждые полчаса он не забывал. Мог не поужинать, мог ночью не поспать, но каждые полчаса «шкандыбал» на своих культях-деревяшках по всему отделению в курилку.

В его затравленном взгляде я тогда и прочитал бессловесный вопрос: «А спасти по-другому ноги нельзя было? Чтоб без этого… концлагеря?» Он готов был уйти из этой жизни, но бросить курить – нет. И выбор у него был очень небольшой. Можно сказать, не было выбора.

Нет выбора и у женщин, когда удаляется пораженная опухолью молочная железа. Мы не можем вылечить болезнь, и – удаляем ее вместе с органом. Целиком. Видеть после этого женщину, высшее творение Господа, без содрогания я не мог. Почему-то всегда чувствовал и себя отчасти виноватым в том, что так получилось. Увы, таковы реалии сегодняшней медицины. Но это так, сноска.

Увидев Марию Федорчук в инвалидной коляске, я так расчувствовался, что не нашел ничего другого, как предложить ей погулять по парку, который был расположен неподалеку.

Мне никогда не доводилось катать инвалидов в колясках. Когда вокруг тишина, лишь поскрипывание колес и воркование голубей на тротуаре, невольно хочется поговорить, причем поговорить откровенно. Сказать то, что никогда не произнес бы на людях…

– Я Костика любила с пятого класса. А он все засматривался на Синайку. Прозвище такое у нашей красавицы было. Стройная, высокая, независимая… Как я ненавидела ее, вы бы знали. Справедливости ради, правда, надо признать, что Костик был ей даром не нужен. Он нужен был мне. Такой у нас выстроился треугольник.

– Маша, я понимаю, вам нелегко все это вспоминать, но…

– Вы хотите услышать, как я потеряла ноги? – перебила она меня достаточно спокойно. – Раз вы с Костиком сейчас работаете, то лучше с самого начала. Я ведь готова была за ним хоть на край света. Он с теткой уехал в Березники – я к нему моталась чуть не каждые выходные. В Соликамск – то же самое. Мы ездили на озеро, это были незабываемые минуты. Тогда он точно про Синайку свою не вспоминал. Как она его отшила после выпускного, с тех самых пор.

– Про озеро он мне рассказывал, – вспомнил я один из самых живописных моментов наших с Лекарем бесед, поворачивая коляску из одной аллеи парка в другую.

– Правда, я должна сказать, что нравилась ему, уж вы простите, только ниже пояса. Он сам об этом много раз говорил, что конкурировать с Кирой могу лишь своими ногами. Но для него это было… более чем. Заводился с полоборота. Случалось, что лицо и грудь закрывал простыней, а с ногами такое вытворял!

– И вы мирились с этим? Вас это не унижало? Считали это нормальным?

Услышанное не укладывалось в голове, я не мог поверить, что такое возможно. В памяти всплыл момент, когда Лекарь в углу кабинета вдруг «увидел» Машу, а потом «услышал», что ему нашептывает Кира, которую он почему-то именовал Олесей Федорчук. Хотя фамилию Федорчук носила Маша.

Может, наградив Киру в своих фантазиях фамилией любовницы, он хотел этим подчеркнуть, что Маша – Кира лишь наполовину? Анатом хренов!

– Нет, я не считала это нормальным, это меня, конечно, унижало, но я любила его. Вы понимаете, что это такое. Любящий человек принимает любимого таким, какой он есть. Мне никто больше был не нужен в этой жизни. И сейчас, когда все кончилось так внезапно, я живу этими воспоминаниями, они мне согревают душу. Поверьте, мне есть что вспомнить.

– Когда это случилось, как повел себя Костик?

– Сначала я расскажу, как все случилось. Мы с ним в ту осень отрывались по полной. В палатке, на берегу озера, в общем, где выпадет свободная минутка. Ну, и довытворяли, опоздали на поезд. Запрыгивали в последний вагон, уже когда состав тронулся. Я только помню, что поскользнулась и как-то оказалась под колесами. Больше я ничего не помню, потому что от шока потеряла сознание. Очнулась уже с повязками на культях.

– Он вас, случайно, не подтолкнул туда? – осторожно поинтересовался я.

– Как вы можете?! Он так кричал, так убивался…

«Еще бы не убивался, – мысленно воскликнул я. – Его любимые ноги отрезало!»

– Он же медик, – продолжала тем временем Мария. – Быстро организовал там на вокзале «Скорую», сам наложил жгуты из ремня, меня доставили в хирургию. Кровопотеря, конечно, была большая, кое-как выкарабкалась.

– Я представляю, что такое – оказаться под колесами поезда.

Искренне посочувствовал я Марии, думая в этот момент о другом: вряд ли Бережков сознательно подставил ей подножку. Но и поверить в то, что кто-то подключился к его сознанию извне в ту секунду и «завладел» его собственными ногами, я тоже не мог.

– Вы спрашивали, как повел себя Костик после этого случая. Он навещал меня в больнице. Когда о трагедии узнали родители, у папы случился инсульт, мама разрывалась между мной и им. Я лежала в Березниках, а папу госпитализировали в Перми. Как только я стала транспортабельна, Костик перевез меня к родителям поближе. На глаза маме, конечно, старался не показываться.

– Понятно, – грустно вздохнул я. – Спасибо ему она бы точно не сказала. Что было дальше… между вами и Костиком.

– Отношения пошли на убыль, – всхлипнула Мария, достав платочек из рукава кофты. – Я была неходячая, так все я к нему бегала, а теперь приходилось ему, а тут мама. В основном общались по телефону. Когда выписали папу, Костик и вовсе перестал звонить.

– Вам было уже за тридцать, когда вы к нему ездили, – с трудом подбирая слова, поинтересовался я. – О ребенке речь не заходила?

– Несколько раз я заикалась, но он всякий раз переводил разговор в шутку, дескать, нам и так с тобой хорошо. Думаю, он всерьез меня не рассматривал как будущую супругу. Я же говорю, ему нравились только мои ноги.

– И вы с этим мирились?

– Я любила его. И я ни о чем не жалею.

Как просто и как сложно одновременно! Любовью объясним каждый шаг, каждый поступок этой женщины. Любовь с ней сотворила такое, чего никому не пожелаешь, даже врагу.

И тем не менее любовь остается любовью.

– Мария, а как же его тетушка Тамара?

– А что Тамара? – чересчур резко отреагировала моя собеседница. – Старая, побитая жизнью женщина. Ей, конечно, не нравилось, что Костик все со мной да со мной. Но я его на аркане не тянула. Он меня звал – я приезжала. К тому же, если бы вы видели мои ноги и ее…

Услышав последнюю фразу, я чуть не выпустил коляску из рук. Не будь Мария инвалидом, я бы ответил, безусловно, но в этот раз сдержался.

Кстати, уж не тетушка ли наколдовала этот несчастный случай с поездом?! Не она ли подключилась к сознанию племянника? Вспомнив ее демоническую улыбку, я вполне допустил такую возможность.

Выходит, не только к Кире ревновала она своего Костюшу! Странно получается, однако. Обе ее соперницы пострадали. Одной проломили череп, у другой отрезало ноги. Не многовато ли совпадений?!

У меня в голове вызрел вопрос, который мог серьезно помочь в разоблачении Лекаря, но я не знал, как его помягче сформулировать.

– Скажите, Мария, вы знаете Костика, наверное, лучше других. Он бывал с вами откровенным. Может, была у него какая-то тайная мечта, идея фикс, самое, так сказать, сокровенное.

– Один раз он признался, что, если бы Синайка пришла к нему во всем белом: белый пиджак, блузка, юбка, колготки и белые сапоги. Обязательно белая бабочка и длинная белая дымящаяся сигарета. И пригласила бы покататься на катамаранах – это был бы для него самый лучший подарок! Хотя… При чем здесь катамараны?

Всю обратную дорогу к дому Марии я боялся расплескать услышанную информацию.

Я убил вашу дочь

Утром в поликлинике меня ждала новость: Бережкову зачем-то срочно понадобилось со мной встретиться. Спрашивается, для чего?

Подойдя к зеркалу в ординаторской, спросил сам себя: может, стоит проявить настойчивость и указать нахалу на его место?

«Деточка, а вам не кажется, что ваше место возле…»

Встретимся, когда мне удобно, а не когда ему приспичило.

Однако что он мне может сообщить? Что он задумал?

По опыту я знал – Лекарь способен на любые, самые фантастические сюрпризы. Какой приготовил на этот раз? Мучиться до обеда подобным вопросом – тоже не сахар. Ладно, раз требует – увидимся.

– Илья Николаевич, я виноват перед вами, – начал он, пряча глаза. – Следовало давно сказать, но все не решался. Трусил, наверное.

– Говори ты толком, – я легонько рубанул по столу ребром ладони. – О чем ты хотел со мной поговорить?

– Почему вы не включаете диктофон? – он начал шарить взглядом по столу. – Всегда включали, а теперь что? Забыли?

Чувствуя, как остатки терпения покидают меня, я достал из кармана диктофон, включил и положил перед его носом.

– Ну, теперь все по правилам?

– Да, теперь все, – кивнул он и, подняв на меня свои налитые кровью глаза, выдал: – Илья Николаевич, это я убил вашу дочь. Вы здесь совершенно ни при чем. Десять лет назад, когда она поступила в тяжелейшем состоянии с картиной разлитого перитонита и токсического шока, я уже знал, что не справлюсь, что должен срочно вызывать завотделением и консультантов. И все же взялся за операцию, заверив вас, что справлюсь. К тому же повредил кишечник у девочки… Короче, зарезал.

– Зачем ты это сделал? – чувствуя, что «закипаю», уточнил я.

– Просто так, из вредности, – пожал он плечами, закатив глаза. – Я частенько так поступал в жизни: брался за заведомо несбыточные, запредельные испытания, и представляете, мне иногда везло. А тут чуда не случилось.

– Ты еще скажи, – решил я позлорадствовать, – что к тебе кто-то в тот момент со стороны подключился… Вот смешно-то будет!

– Нет, не скажу. Я сам, сознательно.

– Я тебя давно узнал, – буркнул я, поздно спохватившись, что все сказанное записывается на диктофон. – Только не подал вида.

– Ну да, ну да, так я вам и поверил, – он криво усмехнулся. – Впрочем, какая разница, может, и узнали. Только я теперь это заявил напрямую, сняв груз с души. Мне стало легче, честное слово.

– Значит, из вредности, говоришь?

Какое-то время мы сидели, глядя друг другу в глаза. Потом я резко схватил диктофон и стер то, что записалось сегодня.

– Есть и другой диктофон, – спокойно заметил он, повторно усмехнувшись. – И этот диктофон в вашей голове. Он надежно записал все, что требуется.

– Запись можно и стереть, – пространно намекнул я.

– Из истории болезни Евгении Корниловой ничего уже не сотрешь. Я ее отксерокопировал в свое время. Мне больше нечего сказать. По крайней мере, сегодня, пусть меня отведут в палату.

Тяжело переставляя ноги по коридору экспертного отделения, я медленно, но верно постигал смысл поступка Лекаря, смысл каждого сказанного им слова. Он сделал все, чтобы я его люто возненавидел.

Чтобы потом эту ненависть использовать в свою пользу. Включить, если понадобится. Мое заключение о его вменяемости он положит на одну чашу весов, а на другую – ту самую лютую ненависть.

Что перетянет? Что окажется тяжелее?

Грош цена будет моему заключению, если станет известно о случае с Женькой. Ему за ту халатность вряд ли что-то будет – десять лет прошло. А как отреагирует тот же Одинцов, узнав, что у меня был кровный мотив отомстить Бережкову? А Либерман? Страшно подумать.

Лекарь сегодня меня предупредил: в случае моего отказа признать его невменяемым он расскажет всем про то, что случилось десять лет назад. И я не смогу сделать вид, будто не знал об этом. И невменяемым предстану перед коллегами уже я! Как тебе, доктор, такая раскадровка?

Не зря же он заикнулся про диктофон у меня в голове.

Он просчитал ситуацию до конца. Ему терять нечего.

Какая она, безотцовщина

В ординаторской я подумал, что неплохо бы переговорить с Яной о той непростой роли в разоблачении Лекаря, которую ей предстоит сыграть в ближайшем будущем.

Занятия в колледже наверняка закончились, начались каникулы. Девушка предоставлена сама себе. Спрашивается, чем она занимается?

Ты, доктор, как старший товарищ, который годится ей в отцы, напрочь забыл о воспитательных функциях, возложенных на тебя!

Однако телефон ее не отвечал, оставался лишь один способ «контакта».

Примерно через полчаса я припарковался возле ее дома, вышел из машины, закурил и взглянул на уже знакомые окна. Все три окна были зашторены, и это в солнечный майский день! Что бы это значило?

Сердце не по-доброму кольнуло, и я поспешил к подъезду. Войти оказалось не так просто: на звонок домофона никто не ответил, пришлось ждать, пока кто-то выйдет из дверей. А это – лишняя выкуренная сигарета!

Квартирная дверь была заперта, изнутри доносилась музыка, стиль которой я бы определил как «тяжелый рэп».

Внезапно открылась дверь напротив, из-за нее показалось махровое цветастое полотенце. Лишь через несколько секунд я сообразил, что полотенце намотано на голову пожилой женщины. По-видимому, бедняжку мучила мигрень: пальцами она то и дело сдавливала себе виски, из-за этого я не сразу смог разглядеть ее желтоватое морщинистое лицо.

– Вы вроде серьезный человек, – прозвучало из-под полотенца, – подействуйте как-нибудь на Янку. Мать только что похоронила, и такое вытворять! Креста на ней нет!

– Простите, а что она вытворяет?

То и дело морщась от шума, доносившегося из-за двери Синайских, женщина «в полотенце» объяснила:

– Вот так всю ночь. Не раз вызывали полицию, но они приехали лишь под утро, когда я спала. Они меня разбудили, представляете?! Я с таким трудом заснула, а они…

В этот момент открылась еще одна дверь, площадка огласилась пронзительным лаем абрикосового пуделя, выскочившего из-за двери.

Следом за пуделем выскочил паренек лет десяти, схватил «пустолая» в охапку, по-деловому спросив у соседки:

– О чем базар, Лизавета Петровна?

За моей спиной звякнул замок и с криком: «Задолбали вы меня, блин! Соседушки! Отдохнуть по-человечески не даете!» – показалась еле стоявшая на ногах Яна. Лицо девушки было измазано тушью, возле носа виднелись следы белого порошка. Из пальцев норовила вот-вот сорваться нераспечатанная бутылка водки.

Такой я ее еще не видел. Махровый красный халат был кое-как схвачен поясом, на ногах – разные шлепанцы.

Меня она не узнала. Едва не потеряв равновесие и не распластавшись на цементном полу, она замахнулась бутылкой на соседку «под полотенцем», та едва успела юркнуть за дверь.

Ее примеру последовал и владелец абрикосового пуделя.

Быстро выхватив бутылку, я легонько заломил ее руку назад и силком втолкал обратно в квартиру. Она сопротивлялась, как могла, но количество выпитого, видимо, зашкаливало, поэтому я достаточно быстро достиг желаемого результата, а именно – оказался вместе с ней в прихожей ее квартиры.

– А ты кто такой?! – негодовала она, обдавая меня смесью алкоголя, духов и какого-то непонятного сладковатого запаха. – Ты что тут завыделывался?! Мы тебя щас…

Из туалета показалась небритая и совершенно лысая физиономия молодого хлопца лет восемнадцати. Изо рта торчала трубка. Не только торчала – дымилась, выделяя тот самый сладковатый аромат.

Это что еще за капитан Врунгель?

Увидев меня, он икнул:

– Ян, это шо за папик?

– Сейчас этот папик, – я задвинул дверь обратно, закрыв защелку, – вставит тебе шланг в попик. И пустит по нему марганцовочку.

– А за что? – раздалось из-за двери. – Можно поинтересоваться?

Ответить Врунгелю я не успел – Яна меня узнала.

– Это ты?! Илья?! Господи… Не верю глазам своим! Мне это не снится? Ты пришел. Все-таки пришел! Появился!

Она принялась водить перед лицом рукой, видимо пытаясь рассеять видение. Но я не рассеивался, наоборот, становился все отчетливей и контрастней.

– Сколько тебе надо времени, чтобы привести себя в чувство? – деловито и жестко поинтересовался я. – У нас его мало, учти. Давай выпроваживай своего… капитана Врунгеля.

– А ты что здесь раскомандовался? – она встала посреди комнаты, уперев кулачки в бока. – Это не твоя квартира. С кем хочу, с тем и коротаю век свой бабий. И как хочу! И ты здесь не…

Недолго думая, я вытащил из ванной комнаты ее хахаля, усадил на стул и несколько раз хлопнул в ладоши.

– Вот что, молодые граждане будущей России, – неожиданно вспомнив о своих санитарно-просветительских функциях, я решил вложить в одурманенные головы пару здравых мыслей. – Употребление кокаина, ЛСД, спидболла и прочей порошкообразной и таблетированной дури – это путь в никуда. Это чушь, будто бы кокаиновая зависимость развивается очень долго и может не наступить вообще. «Колеса», порошки скоро вам надоедят, вдыхать в нос вам надоест и захочется проколоть венку, а это уже прямой риск ВИЧ-инфицирования, заражения гепатитом С, не говоря уже об остальном букете…

Как ни странно, меня внимательно слушали оба. Складывалось впечатление, что с ними об этом никто вообще не говорил.

– Куда обращаться-то за помощью? – на полном серьезе, как мне показалось, поинтересовался Врунгель.

Вручив ему свою визитку, я почувствовал себя человеком дела: не просто треплюсь, а приглашаю конкретно по адресу.

После того как «Врунгель» ушел, я насильно повел Яну в ванную, засунул ее голову под холодный душ. Экзекуция продолжалась не больше минуты, но этого оказалось достаточно.

Потом я раздвинул шторы, открыл все форточки, дверь на балкон, чтобы выветрился спертый «аромат» только что закончившейся «развлекаловки». Потом вырубил «тяжелый рэп» и в наступившей тишине услышал, как у девчонки стучат зубы.

Пришлось отогревать бедолагу – даже разрешил чуть-чуть выпить.

Когда волосы были просушены и расчесаны, девушка начала отдаленно напоминать ту самую Яну, которая не так давно врезалась на своем «шевроле» в мою «тойоту».

– Ты почему так долго не появлялся?

– Яночка, милая, – взмолился я. – Горячее времечко настало. Требуется поставить завершающую точку в деле Бережкова, времени в обрез. И здесь ты можешь нам конкретно помочь. Насколько я помню, отомстить убийце матери ты мечтала все последнее время. Такая возможность появилась.

– Так ты с этой целью ко мне пришел? По работе? Завершающую точку ставить? Знаешь, кто ты после этого?

Передо мной сидела первоклассница с надутыми губками, у которой только что отобрали мороженое.

– Не только по работе, – поспешил я успокоить ее.

– Ой, да ладно, – отвернулась она, готовая расплакаться. – Сейчас оправдываться начнет. А я-то думала… Зачем Сябра выгнал? Нам так клево было! Сейчас ни то ни се!

– Пьянствовать и наркоманить я тебе не позволю в любом случае, – категорично отрезал я. – Поверь, Яна, мы свое еще наверстаем.

– Ты мне обещаешь? – она повернулась и подняла на меня полные слез глаза. – Честно?

– Клянусь! – я зацепил ногтем передний зуб. – Век воли не видать!

Я опустился перед ней на колени, она сидела передо мной на стуле. Полы халата при этом разъехались в стороны, обнажив загорелое бедро. Яна сознательно не поправляла халат, следя за моей реакцией.

Плутовка! Игра во взрослую жизнь продолжалась.

– Хорошо, – кивнула она. – Чем я-то могу помочь следствию?

– Какому следствию?! – процедил я как можно убедительней. – Ты что говоришь? У тебя есть возможность сыграть ключевую роль в разоблачении убийцы твоей матери. Ты с ним лично встретишься, увидишь его, как меня сейчас. Только надо загримировать тебя под маму, одеть соответствующе, чтобы он принял тебя за нее. Это как сняться в фильме, сыграть роль, понимаешь? Это нелегко! Надо постараться.

Она неожиданно взяла мое лицо в свои ледяные ладошки.

– Скажи, это правда, что Бережков – мой отец?

Мне захотелось расхохотаться.

Сколько еще сегодня меня ждет ударов ниже пояса?!

Сколько еще мне лгать, изворачиваться? Сколько?

Конечно, серые глазенки Яны – не две рентгеновские лупы-установки Лекаря, но тем не менее…

– Кто тебе такое сказал? – как можно натуральней удивился я.

– Я нашла дневник маман и прочитала. – выпалив это, она вскочила, отвернулась к шкафу и запричитала: – Ну, отшлепай меня, поставь в угол, вызови родителей в школу. Я знаю, что читать чужие дневники нехорошо. Ну!..

Последние слова утонули в рыданиях.

Так, приехали! Пришла беда, откуда не ждали! Про дневник Киры Станиславовны никто не знал. Не мог знать! Правда, была одна маленькая возможность утечки информации – это могло присниться! Обязано было!

Но не приснилось же!

Изо всех сил стараясь сохранить трезвость и адекватность, я поднялся и обнял Яну за плечи.

– Не прикасайся, пожалуйста, ко мне! – закричала она.

Я тут же отпрянул и, заложив руки за спину, принялся ходить из комнаты в комнату, из прихожей – в кухню и обратно. В голове звенела странная пустота, словно я вдруг забыл, кто я, с какой целью пришел в эту квартиру, какое сегодня число, какой век на дворе.

Острый приступ болезни Альцгеймера. Такие случаются только у психиатров, загнанных в тупик. Вообще, какого черта я пошел в психиатрию? Что мешало в девяностые заняться бизнесом, втиснуться в какую-нибудь крохотную рыночную нишу и торговать себе потихоньку…

– Ты не ответил, – неожиданно прозвучало над моим левым ухом, – мы с ним родственники или нет?

Оказывается, я уже не ходил по квартире, а давно сидел на софе, уперев локти в колени. Яна стояла слева и гладила мои волосы.

Привыкай, доктор, эта отключка наверняка не последняя!

– Выходит, родственники, – пробубнил я. – Но что это меняет?

– Многое, – уклончиво ответила хозяйка. – Но ведь тест на ДНК не проводился, откуда тебе известно? Бережков сказал?

В голосе девушки звучали металлические нотки. Таким бы голосом неплохо на железнодорожном вокзале прибытие и отправление поездов объявлять.

– Ты только что раскололась, – попытался я собрать воедино расползающиеся из головы мысли, – что прочитала дневник матери. Или мне послышалось?

– Маман лишь намекает на это, напрямую не пишет. Вот я и спрашиваю, откуда тебе об этом известно? От Бережкова?

Я окончательно запутался. Будто это не Яна была «с бодуна», а я вчера в один присест опростал несколько бутылок. Тупо сидел и молчал, переваривая услышанное. Не признаваться же, что втайне от нее я отнес на экспертизу ДНК зубную щетку, которой она пользовалась у меня дома.

– Если его признают вменяемым, то посадят в тюрьму? – вопросы сыпались один за другим.

– Конечно, в тюрьму, – глухо ответил я. – Не об этом ли ты мечтала буквально три дня назад? Он же убил твою мать!

– Ты так говоришь, потому что у тебя в детстве были отец и мать, – прозвучало суровым вердиктом. – А я росла без отца! Да и маман меня не особо жаловала. Ты не знаешь, какая она, безотцовщина…

– Знать не знаю, но догадываюсь. Что я, монстр какой-то?

– Если признают невменяемым, то отправят в психушку?

– Тебе-то какая разница, в психушке он будет или в тюрьме?

– Пусть он будет психом, мне наплевать. Психи тоже люди, ты же сам говорил. У меня появился отец, ты понимаешь?! Вдруг появился, неожиданно. Как с неба свалился!

– И теперь ты готова ему простить убийство матери?

– А ее можно этим самым вернуть? Не вернешь ведь!

Я невольно вспомнил, как сам пожалел Бережкова десять лет назад, успокаивая себя, что дочь все равно не вернуть… Вспомнил и не нашелся что ответить Яне. Есть ли у меня право требовать от нее что-то вообще, на чем-то настаивать?

Мы вышли на балкон, молча закурили. Я ждал, что она начнет расспрашивать о Лекаре, поинтересуется, как конкретно мы планируем его разоблачить, но она молчала. Мне самому начинать разговор не хотелось.

Когда молчание стало невыносимым и единственным логичным поступком было бросить окурок и покинуть балкон, я буркнул:

– Как надумаешь, дай знать.