Текст книги "Шиза"

– Тогда накрывай на стол, если ты такая взрослая, – я направился на кухню, доставая из пакета закупленные продукты. – Кроши салат, ставь воду под макароны. Я тебе с удовольствием буду помогать.

За приготовлением ужина Яна продолжала свой нелегкий рассказ. Я внимательно слушал.

…Мать и раньше, случалось, исчезала на несколько дней, не говоря дочери ни слова. На карточке у Яны регулярно появлялись деньги – что еще было нужно?! Поэтому, когда Кира Станиславовна не вернулась после работы, дочь особо не расстроилась. Просто уселась за комп и прочитала сообщение от Паука, в котором говорилось, что мать какое-то время отдохнет на курорте. Дескать, женщина устала, нервные перегрузки… Тем самым девушка избавилась от постоянной ненавистной опеки.

– Сейчас в этом стыдно признаваться, – вздохнув, устало произнесла Яна, заправляя салат майонезом, – но мать тогда мне казалась настоящим монстром. Остаться без нее на месяц – для меня предел мечтаний! Чтобы никто не капал на мозги, не стоял над душой.

Мне вдруг в голову пришла крамольная мысль, и я, не подумав, решил тут же ее озвучить.

– Скажи, а я могу обнаглеть до такой степени, чтобы попросить тебя показать переписку с Пауком?

Девушка взглянула на меня с кривой усмешкой:

– Не можешь. Ай-ай-ай, доктор. Это моя личная переписка.

– Так ведь и я тебе вроде как не чужой, – провел я еще один запрещенный прием. – Или мне показалось?

– Не чужой, но близким пока не стал, – почти прошептала она, покраснев. – А вообще-то я ее уничтожила, – призналась она, надув губы.

Видимо, у меня на лице непроизвольно отразилось недоверие, поскольку ее глаза наполнились слезами.

– Мне, например, очень интересно, как она начиналась, – конкретизировал я, чтобы хоть как-то реабилитировать себя. – Переписка, я имею в виду. Он на тебя вышел или ты на него? Кстати, можно хотя бы узнать, под каким ты ником с ним общалась?

– Какая разница?! – начала она заводиться. – Это тебя не касается! Что ты мне в душу лезешь?! Ты же психиатр, а не следователь!

– Яна, извини… пожалуйста, – попытался я вставить между ее выкриками, но у меня плохо получалось. – Я не… хотел…

– А может, следаки с тобой уже поработали?! Провели, так сказать, профилактическую беседу?! Может, ты здесь расследование ведешь?! Нюхай, ищейка, смотри там, там, там…

Я понял, что ее начинает раздражать само мое присутствие в квартире, поэтому не спеша направился в прихожую. Она мне вслед что-то кричала, но я не слушал, виня в этой вспышке эмоций прежде всего себя.

Кто тебя, доктор, просил лезть в ее переписку с Пауком? Это, в конце концов, верх бестактности. Решил, что тебе все дозволено? Взял и – перегнул палку.

Несолоно хлебавши, я вышел из подъезда и направился к своей «тойоте». Когда подходил к машине, решил посмотреть на окна ее квартиры. Она стояла, прислонившись лбом к стеклу, и смотрела на меня.

Увидев, что я поднял голову, помахала мне рукой.

Я ответил ей тем же.

Уже будучи за рулем, услышал, как пришла эсэмэска.

«Мой ник при переписке с Пауком – Керолайн». Прочитав это, я подумал, что девочка оригинальностью не блещет. Но, как говорится, спасибо и на этом. Пригодится в беседах с Лекарем.

Интересная получается картина. У Синайской дочь Яна, у Ощепковой сын Бориска. У Валентины тоже есть сын, имени которого я пока не знаю. Не через них ли Паук выходил на матерей, избавляя деток таким образом от родительского террора? Если взять историю Яны как основной алгоритм его действий, то вполне могло быть именно так.

Да он психолог, как я погляжу! Втереться в доверие к современной молодежи не так-то просто. Достаточно послушать Либермана. По его мнению, в большинстве случаев вообще невозможно определить, что у современной молодежи на уме.

У Паука-Лекаря, выходит, получалось!

Деткам все преподносилось как родительский отдых на курорте. Пусть временное, но избавление от ненавистного контроля. На самом деле родительниц ждал темный холодный подвал, кляпы во рту, повязки на глазах и полная обездвиженность. Преисподняя, короче.

Жестоко, ребятки! Пусть вы и были в неведении, но результат получился не хуже, чем у фашистов. Отомстили, нечего сказать.

Я мчался по Комсомольскому проспекту, наслаждаясь скоростью. Руки соскучились по рулю, ноги – по педалям.

Горожане спешили каждый по своим делам. Кто-то в аптеку, кто-то в гости, кому-то предстояло романтическое свидание. Не исключено, что среди них в толпе никому пока не известный маньяк выходил на охоту за своей будущей жертвой. Еще месяц назад я бы подобную мысль отбросил, как вздорную, сейчас – нет.

Итак, что касается треугольника «Бережков – мать и дочь Синайские». Как ни крути, выходит, Яна преподнесла маньяку свою мать на блюдечке с голубой каемочкой. Всю информацию выложила, бери – не хочу.

Бориска под предлогом поиска щенка зиненхунда привел мать в условленное место и там оставил. Похоже, достала она его не меньше, чем Кира Синайская свою дочь, и ненавидел он ее так же.

Как бы много я отдал, чтобы поговорить с Бориской с глазу на глаз. Только кто ж мне позволит воплотить такое в жизнь, а отследить его звонки по сотовому, его путешествия по паутине вполне в состоянии майор Одинцов с коллегами.

В трубке долго слышались гудки, потом «прорезался» голос запыхавшегося майора. Узнав, что я двигаюсь вверх по Комсомольскому проспекту, он предложил встретиться у здания управления МВД.

Только я припарковался, как из стоявшего неподалеку полицейского «уазика» появился майор и направился к моей «тойоте».

Перспектива сидеть в машине во время разговора меня не прельщала, поэтому я вышел навстречу майору.

– Есть ли какие-то новости относительно работы Бережкова в областной детской больнице десять лет назад? – поинтересовался я после приветствия. – Или пока еще не проверяли, Виктор Васильевич?

– Проверял, – не без гордости сообщил он. – Вернее, не я, а мой коллега. И вот что обнаружилось. Хирургом Бережков проработал очень короткое время. После того, как во время его дежурства умерла девочка восьми лет, он уволился, и с тех пор его следы теряются. Во всяком случае, мы их не нашли.

– Обалдеть, – пробубнил я, чувствуя, как холодеет все внутри. Не после того ли случая с нашей Женькой Лекарь ушел из медицины? – Выходит, я его только тогда и застал, больше он нигде не «выныривал».

– Именно так. В девяносто восьмом году вместе с Кирой Синайской они заканчивали школу в одном классе. Школьная любовь, выходит, не ржавеет.

– Выходит. Не покорилась она Лекарю, – начал рассуждать я, прохаживаясь между «уазиком» и своей «тойотой». – Сколько он ни уламывал ее, на каких только машинах ни подкатывал.

– Про машины следствию ничего не известно.

– Это уже из наших с ним бесед, – махнул я рукой.

Рассказав ему, как Паук вышел на Киру Синайскую, я также кратко изложил свои соображения о роли подростков во всей этой истории. В частности, Бориса Ощепкова, сына Лидии Самсоновны.

Майор заинтересованно выслушал, потом огорошил:

– Наши хакеры отследили переписку, о которой вы говорите.

– Простите, кто? – мне показалось, что я ослышался. – Хакеры? Они на вас работают?

– Именно так я называю наш отдел информационных технологий. Так вот, сейчас главное – добраться до компьютера Лекаря. Чего пока не удается.

Признаться честно, я сомневался, что это вообще удастся когда-нибудь сделать. Из наших с Лекарем бесед следовало, что он отнюдь не идиот.

Суровая конкретика

– У вас с пациентом была полная гармония, вы взаимодополняли друг друга, – загадочно улыбаясь, прокомментировал Ираклий на следующий день факт незаметного и коварного исчезновения их с заведующим из кабинета. – Мы с Давидом Соломоновичем не хотели ее нарушать. Мы ж не варвары. Ты так увлекся, что мне стало немного завидно. Ты создан для таких бесед, Илья Николаевич, честно.

– А я уж подумал, – с облегчением признался я, – что вы мне приснились, как безголовый профессор Лекарю.

Я сидел за компьютером в нашей ординаторской и просматривал то, что записалось вчера на камеру. Лекарь в роли Макара Афанасьевича смотрелся настолько естественно, что сам Станиславский ему бы поверил.

– Думаю, здесь одно из двух, – категорично заявил коллега, поднимаясь с дивана. – Либо параноидная форма шизофрении с галлюцинаторным бредом, что наблюдалось во время первой нашей беседы, либо диссоциативное расстройство, что мы наблюдали вчера.

– Тебя не смущает такое сочетание? Шизофрения с диссоциацией в одном флаконе практически не встречается, в литературе такого не описано! Это – совершенно разных полей ягоды.

– Все когда-то бывает в первый раз, для следствия, кстати, этот нюанс – без разницы, – пожал плечами Ираклий, подходя ко мне и забирая камеру. – Я тебе сброшу это кино на флешку, у тебя будет время насладиться его непревзойденной игрой. А сейчас, извини, тороплюсь, надо еще кое-кого поснимать.

Едва Ираклий вышел из ординаторской, у меня запиликал сотовый. Звонил Немченко:

– Хочешь посмотреть галлюцинацию у твоего Лекаря?

– Не откажусь, – ответил я, тут же срываясь с места и почти бегом покидая ординаторскую. – Где представление?

– Иди на балкон второго этажа, он как раз на прогулке в гордом одиночестве… Просто классика! Давай, жду.

В огороженном секторе для одиночников действительно разыгрывался мини-спектакль. Бережков изображал в буквальном смысле бой с тенью. Невидимый противник наносил ему удары, он уворачивался, ругался, оправдывался, извинялся. Наконец, просто орал от мнимой боли.

Невидимым противником, конечно же, был Макар Афанасьевич, который отчего-то осерчал на бедного медбрата и вымещал злобу, физически воздействуя на подчиненного.

Бережков клялся, что все это – в последний раз, вставал на колени, просил прощения, потом вновь уворачивался от невидимого удара, вскрикивал, падал, вновь поднимался и снова падал.

Вероятно, в Голливуде так рождались много– уровневые шедевры с монстрами, 3D-анимацией. Сначала снимался эпизод с мнимым противником, после чего с помощью компьютерной графики в кадре появлялись двухголовые ящеры. Причем так, что их удары полностью совпадали с уклонением главного героя.

Ящера не хватало – «картинка» была не укомплектована, не закончена. Появись он – все стало бы логичным, естественным, исчерпывающим. Их как будто двое, второго участника кто-то вынул на время из тандема или надел на него шапку-невидимку.

– Обязательно проверь у него потом наличие гематом от наносимых ударов, – прошептал Немченко. – Это все равно что бой в супертяжелом весе за звание чемпиона мира выстоять.

– Считаешь, синяки появятся? Или хохмишь по привычке?

– Считаю, у нас завелся шизофреник-невидимка, – с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, шептал мне коллега на ухо, – который калечит больных во время прогулки. Не удивлюсь, если у него окажется разряд по боксу. Ну, или черный пояс по карате.

– Прекрати! – одернул я его. – У нас сложнейший диагностический случай, а ты тут со своими хохмами.

Жестом показав санитарам, курившим неподалеку, чтобы они доставили пациента в процедурный кабинет, я направился на пост медсестры.

В проходе едва не столкнулся с Либерманом.

– Видел представление? – поинтересовался заведующий. – Думаю, диагноз ясен. Как успокоишь его, сразу же в ординаторскую.

Почти автоматически отдавая распоряжения медсестре, санитарам, я не мог отделаться от мысли, что передо мной только что свершилось чистой воды лицедейство. Гениальное, но лицедейство! Все, что хочешь, на выбор: тут тебе и галлюцинации, и бред, и раздвоение… Бери, ешь не хочу.

Однако существовали факты совсем иного порядка. Убитая Кира Синайская отнюдь не была галлюцинацией. И полиция до сих пор не могла обнаружить логово этого зверя. Десять лет назад он исчез с экранов радаров и появился на них лишь неделю назад. Весь в крови, склонившись над трупом. С молотком в руке.

Спрашивается, где скрывался все это время?

Одно другому не соответствовало. Словно эти поступки совершали два разных человека: один творил злодеяния в подвале, добиваясь руки и сердца неприступной Киры. Другой разыгрывал перед нами сейчас трагикомедию.

Хотелось подвести под всем этим одну большую черту, выведя общий знаменатель, но не получалось. Что-то внутри меня сопротивлялось этому. Возможно, не контактируй я так плотно с майором Одинцовым и с Яной, мне тоже игра Лекаря казалась бы убедительной, даже не игрой вовсе, а серьезной неизлечимой болезнью.

Возможно… Но перед глазами появлялись испуганные глаза Бориса Ощепкова, когда я намекнул ему на то, что знаю предысторию его переписки с Пауком. В памяти всплывал наш последний – незавершенный – разговор с Яной. И тут же все рассыпалось, как карточный домик, ничего невозможно было понять.

В ординаторской Либерман по привычке ходил из угла в угол, Цомая и Немченко сидели на диване. Мне ничего другого не оставалось, как усесться за свой стол.

– Мы как раз обсуждали последний сон Бережкова, – ввел меня заведующий в курс дела. – Что такое отсутствие рук и головы, как не косвенный симптом раздвоения? У человека не может быть две головы и четыре руки. У них одна голова и одна пара рук на двоих, поэтому и снятся столь экзотические, я бы сказал, иносказательные сны. Наша задача – понять и правильно интерпретировать.

– До этого самостоятельно никто не додумается, – вставил Ираклий. – Изобразить искусственно это невозможно. Это формируется на подсознательном уровне.

– Не стоит забывать и о том, – продолжал Либерман выдавать аргумент за аргументом, – что, когда одна личность сменила другую, то есть когда Бережков как бы очнулся вновь в своем теле, он ни сном ни духом, что называется, не ведал о том, что недавно тут был его шеф. И это еще один аргумент в пользу его психической патологии.

– Следовательно, – подытожил Ираклий, – они друг друга воспринимают как отдельно существующих людей. Не совсем понятно, правда, как они общаются.

– Как вы считаете, коллеги, – прервал я их абстрактный, чисто теоретический диалог суровой конкретикой. – Кто из них совершил жестокое убийство: Бережков или Макар? Согласитесь, что убивать должен был кто-то один. И, возможно, даже не посоветовавшись с другим.

Мне показалось, что уверенность присутствующих в том, в чем они только что убеждали друг друга, после моего вопроса слегка пошатнулась.

– Сложно сказать, Илья Николаевич, – развел руками заведующий, – кто конкретно замахивался молотком в решающий момент. Согласен, что убийца должен быть один, второй мог и не знать о случившемся. Теоретически можно предположить даже наличие шизофрении у одного из них, а другой может быть вполне адекватным. Так же, как и наличие диабета. Но это лишь предположение, подтверждений нет, ты знаешь.

– Такое впечатление, словно бредем в дремучем лесу, – вставил, как предохранитель в схему, Ираклий фразу в разговор.

– И еще, пока не забыл, – схватил меня за руку Давид Соломонович. – Помнишь, ты говорил, что с Бережковым разговаривает мертвая Синайская голосом Макара?

– Помню, – с оттенком обреченности произнес я. – И мне до сих пор сей феномен кажется необъяснимой фантастикой.

– Я тут на днях листал одну из последних монографий Эккерта, это профессор из Набережных Челнов, у него описан случай диссоциации, когда одна половина разговаривала с другой голосом его умершей матери. Подчеркиваю, не своим, а материнским голосом. Напрямую общение было невозможно, а через посредника как бы – в данном случае через мать…

– Что вы хотите этим сказать? – напрягся я.

– Это еще один аргумент в пользу раздвоения, то бишь невменяемости.

Произнеся это, Давид Соломонович подошел к окну и принялся разглядывать что-то, происходящее во дворе поликлиники.

– Ау, коллеги! – Ираклий поднялся с дивана, хлопнув несколько раз в ладоши. – Вы что! Мы не должны сворачивать с материалистических позиций ни при каких условиях. Когда двое находятся в одном теле, не может один из них болеть чем-то, чем не болел бы другой. И разговаривать любым голосом кроме своего собственного! Это как в анекдоте про трехголового Змея Горыныча: как пить, так в одиночку, а как, простите, блевать, так всем трем головам.

– Ты забываешь про внушение, – заметил Немченко. – У таких больных оно чрезвычайно развито. Вспомни, как появлялись рубцы на шее у шизофреников, которые считали себя повешенными в другой жизни. Кстати, я не удивлюсь, если на теле Бережкова после сегодняшней галлюцинации вдруг обнаружатся гематомы от полученных ударов.

– Но как можно заболеть перманентно сахарным диабетом и потом от него излечиться! – стоял на своем Ираклий. – Тут одного внушения маловато! То же самое касается и шизофрении. У них же один мозг на двоих!

Либерман, стоявший до этого у окна, обернулся, по-видимому решив подытожить затянувшуюся дискуссию:

– Поскольку анализ мы сделать не успели, то утверждать, что Макар болен диабетом, а Костя Бережков нет, мы не имеем никаких оснований. Мне кажется, у Ильи Николаевича припрятан еще один аргумент, иначе бы он так резво не стал вчера вызывать сестру из лаборатории для анализа.

– Есть кое-что, – подал я голос. – Дело в том, что обе жертвы Лекаря, с которыми мне удалось побеседовать, в один голос утверждают, что от него попахивало ацетончиком… Это невольно наводит на мысль о диабете. Поэтому, собственно, я и стал звонить.

– Может, парень был просто пьян, – с сомнением заметил Немченко. – Или, простите, с бодуна?

– Думаю, что женщины это определили бы.

– Как я понимаю, ты сомневаешься? – спросил напрямую Артем. – Считаешь, Лекарь притворяется? Такое возможно?

– Во всяком случае, спешить не надо, – ушел я от прямого ответа, – в нашем распоряжении еще есть время, и у меня – огромное количество не заданных Лекарю вопросов.

– Это делает вам честь, коллега, – сыронизировал с ухмылкой Ираклий, протягивая мне флешку. – Здесь то, что удалось записать во время вчерашней душещипательной беседы с Макаром Афанасьевичем.

– Благодарю, сейчас же сброшу себе на компьютер и верну носитель. Думаю, там есть что посмотреть.

– Вот и замечательно. Как видим, коллеги, случай, как бы классифицировал вождь мировой революции, архисложный, – подвел итог Либерман. – Поэтому попрошу оказывать всяческую помощь коллеге Корнилову. А пока на этом закончим и приступим к текущей работе.

Студент-маньяк

То ли перевоплощение в своего шефа сказалось благотворно на самочувствии, то ли радость от осознания того, что наконец-то досмотрел злополучный сон до конца, оказалась решающим фактором, – так или иначе, на беседу Лекарь явился в прекрасном расположении духа.

– Непонятки между нами, Илья Николаевич, – начал он полушутливым тоном после приветствия. – Почему меня так прицельно исследуют на сахарный диабет? Может, он и появится когда-нибудь, но сейчас его нет. Симптоматику его я знаю, уж поверьте. Вот Макар Афанасьевич…

– Что Макар Афанасьевич? – уцепился я, как клещами. – У него диабет?

– Думаю, да, хотя он не любит об этом говорить. Но по косвенным признакам можно судить.

– Что ты имеешь в виду?

– Например, он себе никогда не позволяет сладкого. И голодовок тоже не устраивает. У него строгий режим питания. Иногда случалось, что выходил после операции в предобморочном состоянии. Если операция затягивалась, говорил, чтобы заканчивали без него, так как ему надо срочно перекусить, потому что сахара упали.

– И что, уходил с операции?

– Конечно, не падать же в обморок.

В принципе, этого было достаточно, чтобы уличить Бережкова в полной лжи. С одной строны, хирург не может уйти на середине операции на сердце, поскольку за него ее вторую половину никто не сделает. С другой – если хирург страдает таким типом диабета, ему, скорее всего, запретят проводить столь сложные и длительные по времени операции.

Но что мне даст это разоблачение в данном случае? Оно не сыграет ни в пользу вменяемости Лекаря, ни в пользу его невменяемости. Ни в ту, ни в другую сторону я не продвинусь. Он может, будучи кондовым шизофреником, свято верить в то, что городит тут мне с три короба. И может быть совершенно адекватным, правдоподобно неся здесь ту же самую околесицу.

Самым трагичным было то, что эту двоякость, эту мою шаткость и уязвимость, похоже, понимал не я один. Из-за стекол очков сквозь маску какого-то почти детского восприятия реальности, сквозь пелену лжи и притворства на меня, глумясь и ухмыляясь, время от времени проглядывало такое, от чего я сам запросто мог «съехать с рельсов».

Меня так и подмывало напомнить ему, как он ползал у меня в ногах, как умолял не писать заявление… Но это смотрелось бы как вспышка гнева, неконтролируемая эмоция, не более.

Успей мы вчера с анализом, когда Макар Афанасьевич был еще самим собой. Возьми кровь до того, как произошло обратное перевоплощение. Интересно, как бы тогда он объяснил нормальный уровень сахара. Разумеется, убедительный ответ был заготовлен, но все же.

А если бы уровень сахара в крови был повышен? Как бы себя чувствовали мы, доктора, каково было бы нам?

На этот вопрос у меня ответа не было. Учитывая метаморфозы последних дней, я готов был поверить во что угодно.

– Скажи, Константин, о чем ты так эмоционально беседовал со своим шефом пару часов назад? – спросил я, имея в виду последнюю галлюцинацию, столь красочно разыгранную им во время прогулки.

Он снисходительно взглянул на меня, вздохнул, как бы сокрушаясь, какой у меня безнадежный и запущенный случай.

– Это вы так долго размышляли, чтобы спросить об этом? Вы все прекрасно видели и слышали, – развел он руками. – Я оставил больных без присмотра, совершил преступление и за это получил справедливое наказание. Возможно, не последнее.

– Как тебя мог бить Макар Афанасьевич, если у него искусственные руки, которые отстегиваются? И как он тебя мог видеть, если у него нет головы. Ты сам рассказывал.

– Я вам рассказывал сон, – быстро нашелся он. – Который, надеюсь, больше не повторится. Кто же верит снам? Сон… он и есть сон. А в реальности у Макара Афанасьевича руки настоящего хирурга – то есть очень сильные. Не дай вам бог на себе это испробовать. Я должен отвечать за свои поступки, ведь я взрослый мужик. Это в детстве и юности мы совершали глупости…

– Кстати, насчет детства и юности, – обрадовался я возможности сменить тему. – Помнишь, ты рассказывал про свою школьную любовь? Ее, кажется, Инной звали…

– Вам не терпится узнать продолжение?

Я едва усидел в кресле, чтобы не вскрикнуть: «Конечно, не терпится, ведь ты много лет спустя через дочь вышел на нее, затащил в подвал и там грохнул молотком!»

Вслух я ничего не сказал, удержался, лишь кивнул. Лекарю этого оказалось достаточно.

– В одной старой-старой школьной песне семидесятых годов есть такие слова: «Но как забыть звончей звонка капель и девочку, которой нес портфель?!» – прочитав это наизусть, он взглянул на меня, как бы интересуясь, помню ли я такое. Я снова кивнул. – Так вот, автор как в воду глядел. Школьная любовь не забывается.

…Экзамен по литературе он тогда едва не завалил. Выручили вовремя подброшенные друзьями шпаргалки.

Инна во время экзамена на него даже не взглянула.

На сходке обманутых за школой он заявил, что, поскольку его первоначально предложенный вариант никто не поддержал, он вообще передумал мстить и не будет участвовать в авантюре. Народ завозмущался: отказ одного из застрельщиков означал полное фиаско всего мероприятия, кое-кто предлагал наказать Бережка. Гвалт стоял невероятный. Костя невозмутимо курил в сторонке сигарету за сигаретой, не участвуя в споре.

Вдруг все замолчали. Бережок понял: кто-то пришел.

– Ну, что приумолкли, обманутые? – голос Инны резанул по ушам. – Карандаши затупились? Вы же хотели мне отомстить, или я не права?

Все молчали, словно разом разучились говорить. Девушка ходила между ними, как надсмотрщик.

– Зачем пришла? – подал голос Бережков из своего угла. – Ищешь приключений на свою задницу? Смотри, с огнем играешь.

– А ты-то что мне угрожаешь? – она уничижительно посмотрела на него. – Ты ведь уже отомстил как мог, сиди в своем углу и молчи в тряпочку. Тебе мало того, что получил?

Обманутые разом «взорвались»:

– Так вот почему решил в сторону…

– Втихую отбарабанился…

– Скрысятничал…

– Западло!

Дальше Бережок слушать не стал, развернулся и пошел прочь. Спустя какое-то время узнал, что Инна поставила ящик водки и несколько пакетов закуски в честь сдачи последнего экзамена. Пацаны «нахрюкались» по-черному и ни о чем уже не помышляли.

На выпускной бал Бережок не пошел. После получения аттестата напился в одиночестве дома и уснул.

Так для него закончилась школа.

Потом до него доходили слухи, что обманутые хотели собраться, но у него не было никакого желания снова их видеть, вспоминать, переживать все заново. Возможно, дело было не в одноклассниках, а в самой атмосфере, напоминавшей ему об Инне, которая его отвергла.

Приближался новый век. Все вокруг говорили о Миллениуме, о начале новой жизни. Ему тоже хотелось как-то оторваться от прошлых стереотипов и привязанностей. Ведь жизнь, по идее, только начиналась.

Но стереотипы прошлого все больше напоминали о себе.

Родители Бережкова очень скоро не только потеряли бизнес, но и попали под суд. Матушка отделалась условным сроком, а батяне пришлось «оттрубить» восемь лет. Но если других бизнесменов, нафарцевавших в девяностые круглые суммы, эти суммы ждали на свободе в виде банковских счетов, припрятанных драгметаллов или недвижимости, в том числе и заграничной, то отца Бережкова дома не ждало ничего, кроме комнаты в коммуналке и обозлившихся по причине нехватки средств к существованию жены и сына.

Отказываться от того, к чему привык и уже не мыслил без этого свою жизнь, было тяжело и болезненно. Костя нашел в себе силы отказаться. Когда отца посадили, мать прямо сказала сыну, чтобы он шел в армию. Если другие родители выискивали любые лазейки, чтобы «приклеить» к чаду мужского пола какой-нибудь убойный диагноз, оставшаяся в одиночестве родительница Бережкова мечтала совсем о противоположном. Ее нисколько не пугали такие слова, как «Чечня», «дедовщина». Ей главное было – пристроить чадо так, чтоб с плеч долой. Пусть и временно. Передышка нужна была, короче.

– За два года, пока ты служишь, я освоюсь, – говорила она, – папашку нашего как-то поддержу, ему там несладко, наверное, восстановлю кое-что, наращу мясцо. Тогда и в мединститут поступишь, и заживем, как прежде. Мне надо время, понимаешь?

Бережок все понимал, но под ружье становиться не хотел. К тому же подобные рассуждения близкого человека были унизительны и ставили под сомнение вообще все дальнейшее совместное существование под одной крышей.

От умных людей он узнал, что военные кафедры есть далеко не во всех вузах. Непробиваемый вариант – Медакадемия. Тем более что парням поступить в нее было легче, нежели девчонкам. Существовал негласный закон о пятидесяти процентах.

Требовалось всего ничего: деньги для начала и какой-никакой угол, чтобы подготовиться и поступить.

Как всегда в таких ситуациях, на помощь пришла тетка Тамара. И денег дала, и на жилплощади своей приютила.

– Совсем из ума выжила Галка, – ворчала она на свою старшую сестру, мать Бережка. – Где это видано, чтоб родное дитя в армию силком толкать? Никуда я тебя не отпущу, а попробует забрать, то мы еще посмотрим. Я ее так пристыжу, так пристыжу…

Узнав, что сын живет у сестры, мать, видимо, успокоилась и невозмутимо занялась делами. Сыном интересовалась редко: жив, здоров – и ладно. Учится на врача – совсем хорошо!

Бережок и раньше, когда ссорился с родителями, убегал к тетке. Отсиживался, бывало, неделями. Одинокая некрасивая женщина, которой не везло по жизни с мужиками, во всяком случае, так говорила мать Бережка, принимала племянника всегда с распростертыми объятиями.

Правда, он частенько замечал, что смотрит тетка на него совсем не как на племянника. Будучи старше его на двадцать лет, она любила подглядывать за ним, когда он моется в душе или одевается. Особенно все это стало заметно под конец школы, когда голос Бережка огрубел и появился волосяной покров там, где раньше не было.

Тетушкин взгляд так и приклеивался ко всем атрибутам его мужественности.

Как-то утром, когда было жарко и он уселся на кухне аппетитно жевать бутерброд напротив тетушки по пояс голым, родственница уставилась на его грудь так, словно там висел магнит, притягивающий взгляды.

– Теть Тамар, ты чего? – спросил он, перестав жевать.

– Как бы я хотела, – вздохнув, призналась тетушка, – побродить в этих твоих зарослях. Согласна в них даже заблудиться.

– Каких зарослях? – не понял племянник.

Тетушка резко встала и вышла из кухни. Почти выбежала. Когда хлопнула дверь в ее комнату, он все понял. Просек! Недомолвки, взгляды, вздохи, ужимки, паузы – все, что раньше казалось чем-то необъяснимым, запредельным, вдруг выстроилось в одну шеренгу и даже рассчиталось на первый-второй.

Вот оно что! Ему казалось, что женщины, которым под сорок, должны интересоваться всем, чем угодно, но только не этим. Потом, уже учась в мед– институте, узнал, что как раз наоборот, к сорока годам у них все только разгорается…

А что ему было делать тогда, семнадцатилетнему, мечтавшему покорить одноклассницу? Ту, которая посмела его унизить при всех, можно сказать, надругалась над его чувствами.

Приставания родственницы становились все настойчивей.

Как-то ночью он проснулся от того, что кто-то гладил его ягодицы. В темноте не сразу разглядел у себя на кровати совершенно обнаженную тетушку.

В другой раз закричал, вскочил, убежал бы… Но тетушка приложила ладонь к его губам. К тому же, оказывается, у нее совсем не было груди. Он думал, что такого не бывает: даже у него грудь выдавалась больше, чем у нее. Просто два огромных соска. И все…

– Вы прекрасно помните, Илья Николаевич, – Бережков прищурился так, что поток его зрительной энергии, посылаемой в мою сторону, усилился в несколько раз. – Как нравятся мне прямые линии в женском теле. А тут – первозданная прямота.

Он попытался руками нарисовать в пространстве силуэт своей тетушки.

– Вот находка! Куда ты раньше смотрел?

– Раньше это во мне как бы дремало, а тут… проснулось.

…Это была не просто заинтересованность – что-то сдвинулось тогда в нем из одной противоположности в другую. Весы качнулись, равновесие нарушилось. Чаши больше никогда не возвращались в прежнее положение.

Потом был плаксивый рассказ тетушки о том, что с мужчинами ей не везет именно из-за груди. Как дойдет до раздевания, начинают притворяться, что ничего, что все нормально.

А она-то видит, что сквозь зубы, что скрепя сердце.

Из-за этого стала бояться мужчин, особенно – оставаться с ними наедине. Когда она еще в одежде – отношение одно, а как увидят ее грудь – все переворачивается с ног на голову. Словно в одежде она одна, а без нее – другая. В одежде она под защитой, а без нее – как будто без кожи.