Текст книги "Юные годы медбрата Паровозова"

Но начальству, впрочем, как и остальным, было на это плевать. А мне почему-то стало любопытно. И когда Маринка проезжала со своей каталкой мимо меня, я спросил:

– Марин, а ты собираешься одна эти банки с пола поднимать?

– Поднимать?

Похоже, она с трудом улавливала суть вопроса. Маринка и в обычном состоянии была тугодумом, а в данный момент у нее мыслительный процесс едва теплился.

– Ну да, поднимать! – уже нетерпеливо сказал я. – Или ты кого в помощь берешь?

Маринка медленно обернулась, никого не увидела, немного подумала и ответила:

– Не, я никого не беру!

– Марин, давай рассуждать! – с улыбкой, как в школах с трудными детьми, начал я. – Ты же за водой собралась?

Ксенофонтова кивнула.

– В стерилизацию?

Она кивнула опять.

– Марин, если ты едешь в стерилизацию за водой, значит, ты будешь банки водой наполнять?

Еще кивок.

– Отлично, значит, когда ты их наполнишь и каждая станет весом килограмм под двадцать, для того чтобы их привезти обратно в отделение, тебе надо будет их с пола на каталку поднять. Так или нет?

Марина с минуту похлопала глазами и согласилась.

– Вот в этом и вопрос! – подытожил я, не скрывая радости, что все-таки вышел на финишную прямую. – Как ты их собираешься поднимать?

Марина надолго задумалась, потом посмотрела на каталку, на бутыли, на свой уже большой живот и наконец на меня.

– Не знаю…

Что и требовалось доказать. Я взглянул на часы, на свой потрясающей красоты Orient. Минут пятнадцать в запасе еще было.

– Значит, так, Ксенофонтова! – заявил я, всучив ей утюг. – Дуй в сестринскую, там на столе мой халат валяется! Не успеешь погладить, как я приеду!

Маринка кивнула.

И, уже подхватив каталку, заворачивая к лифту, я крикнул:

– Не успеешь оглянуться, одна нога здесь, другая там!

Вот и подвал наш. Сколько же по нему я километров намотал! И не сосчитать! А времени здесь провел – прям как герой рассказа Короленко “Дети подземелья”. Неужели я в последний раз вот так, с каталочкой? И тут вдруг стало нестерпимо грустно, даже комок к горлу подступил. Я вспомнил, каким зеленым лопушком сюда пришел и какой восторг у меня вызывала моя работа, как гордился, что работаю не где-нибудь, а в реанимации…

Я вздохнул, вытащил сигарету, прикурил и толкнул вперед каталку, придерживая банки, чтобы те не стукались друг об друга.

Мое сентиментальное настроение, а вдобавок и усталость после такого сумасшедшего дежурства совсем меня расслабили.

Я не почувствовал, как стоящий сзади Минотавр неслышно отделился от стены и бесшумно пошел за мной. След в след.

Первая полная банка уже стояла на каталке, а вторая медленно, но верно наполнялась. Дистиллятор был старый, кран на нем не меняли сто лет. Поэтому вода текла или совсем тоненькой струйкой, или разбрызгивалась во все стороны, стоило сделать чуть посильнее. Но не в моем характере стоять и смотреть на струю толщиной со спичку. Чем тупо ждать два часа, лучше откручу кран на всю, пускай брызгает!

Ну вот и все, полна коробочка! Я завинтил крышку и поднял банку.

Она была тяжелая и мокрая и, когда мне уже почти удалось поставить ее на каталку, вдруг стала выскальзывать у меня из рук. Я с силой сжал стеклянные бока, отчего банка завизжала, как живая, немного притормозила, но все равно поползла вниз. Пытаясь задержать падение, я резко нагнулся и в последний момент успел подставить правую руку под дно, когда до пола оставалось несколько сантиметров.

Банка упруго спружинила на ладони, слегка накренилась и несильно коснулась свободным краем кафельной напольной плитки. И, как в замедленном кино, будто все происходило во сне, стала раскалываться с довольно мелодичным звуком. А я, завороженный происходящим, вместо того чтобы отдернуть руку, застыл в своей неловкой позе.

И тогда самым большим и длинным осколком, который шел от горлышка до самого дна, эта банка с хрустом вонзилась мне в запястье под тяжестью всей еще не выплеснувшейся воды.

Она постояла, воткнувшись, соскользнула куда-то глубоко к локтю и только тогда, все так же медленно и торжественно, обломилась и упала.

Никогда не представлял себе, что может быть такая боль. Потому что боль чувствуют, а тут просто что-то оранжевое взорвалось в голове и я моментально оглох. Как будто мозг мой разлетелся, как эта банка, на миллионы осколков. А потом я увидел кровь. Алая струя била плотным фонтаном из огромной квадратной дыры в запястье и смешивалась с лужей воды под дистиллятором, щедро поливая осколки стекла.

Вот черт, да как это меня угораздило!!! Мне же сейчас к главному врачу идти!

Задохнувшись от боли и ужаса, я прижал практически отрубленную правую кисть, которая болталась на каком-то клочке мяса, к животу, и тот моментально стал теплым и липким от крови.

Так, надо срочно искать жгут и того, кто помог бы его наложить. Но в стерилизации почему-то, кроме меня, никого не было, и, дабы не искушать судьбу, я, не тратя время на поиски, шатаясь, вывалился в коридор.

В правую половину тела как будто всадили лом, идти было неимоверно трудно и скользко. Кровь заливалась уже в носки, а остановить кровотечение я не мог, как ни пытался. Попробовал запихнуть большой палец здоровой руки в рану, но мешал край осколка, который хрустел и резался. Попытался согнуть руку в локте, но стекло оказалось длинным, и я сразу почувствовал, как оно разрывает мясо. Пришлось охнуть и присесть.

Я находился в узком безлюдном коридорчике, который шел параллельно основному рукаву подвала. Нужно выбираться отсюда, да поскорее, пока весь не выкровил! Мне наконец удалось перехватить пальцами левой руки правое плечо и пережать артерию, во всяком случае, кровь перестала стрелять во все стороны частыми упругими фонтанами, а стала выливаться темным ленивым ручьем. Вот теперь и идти можно.

Но и в основном подвале никого не оказалось. Обычно в это время здесь настоящее броуновское движение, люди снуют туда-сюда, переходят в другие корпуса, буфетчицы едут на пищеблок, сестры-хозяйки – за бельем, медсестры – в стерилизацию. Куда же они сейчас-то все исчезли? Мне позарез необходим хоть кто-нибудь, подошла бы медсестра с куском бинта в кармане или хлястиком халата, мужик с брючным ремнем или подтяжками, да на худой конец, любой, кто на помощь позовет!

А пальцы слабели, все вертелось перед глазами, язык был сухой, как щетка. Я по-прежнему ничего не слышал. Мокрые насквозь от крови штаны мешали идти. Вдобавок стало холодно, начался озноб. Чтобы не упасть, я брел, плечом касаясь стены. Меня разрывало от боли, периодически подкатывала тошнота, а рука болталась мертвая и чужая, и уже не было сил ее сжимать.

Я ковылял по подземному лабиринту и загибался от банального кровотечения. Надо мной были пятнадцать этажей огромной больницы. Где буквально на каждом – перевязочные, процедурные кабинеты, операционные. Жгуты, шприцы, капельницы. Врачи, медсестры.

Все-таки мне удалось добраться до буфетных лифтов. Обычно это расстояние я шутя преодолевал за минуту. Сейчас показалось, что прошло несколько часов. Было слышно, как наверху гремят каталками и ведрами буфетчицы. Значит, вернулся слух. Лифты стояли где-то наверху, я нажал плечом кнопку и присел. Подо мной сразу стала натекать лужа. “Ничего! – успокоил я себя. – Все, успел, сиди, дыши ровнее, через минуту будешь в родном отделении, там помогут!”

И хотя от боли и слабости я мало что соображал, но тут вдруг неожиданно ясно вспомнил, что буфетные лифты месяц назад отрегулировали так, что они не останавливаются в реанимации. Я же сам горячо одобрял эту меру, чтобы посторонние меньше шастали.

Нужно вставать и идти, хотя больше всего хотелось лечь и уснуть. Боль отступила, стало легче и даже теплее. Да и кровь перестала так хлестать. Может, уже ничего и не осталось. Стиснув зубы, я чуть приподнялся. Сразу все завертелось перед глазами, но я оттолкнулся от стены и, шаркая, осторожно, словно боясь расплескать последнее, буквально пополз к холлу грузовых лифтов. В подвале по-прежнему не было ни души.

Не дай бог грузовой лифт где-то наверху или, еще хуже, только уехал наверх, тогда все у меня этим подвалом и закончится. Сил, чтобы выбираться на первый этаж по лестнице, уже не было.

Я всегда точно определял, где находится грузовой лифт. У грузовых лифтов, которыми управляли у нас старички-лифтеры, в ответ на вызов в кабине раздавался звонок. Чем ближе был лифт, тем громче в шахте раздавался звук звонка.

Если сейчас звонка не будет слышно, то, значит…

Я облокотился на кнопку спиной. Зазвенело неожиданно совсем рядом. Ага, лифт стоит прямо надо мной, на первом этаже. Повезло мне. Точно, сегодня уж везет так везет!

Я стоял и из последних сил все звонил и звонил, вдавливая кнопку спиной, не переставая. Услышал, как надо мной закряхтел дед-лифтер, вставая со своего стула, как он, не торопясь, возмущенно ворча себе под нос, зашел в лифт. Его можно было понять. Лифтеры очень не любили таких настырных. Они всегда говорили нам: “Позвонил один раз, тихонько, и отпусти кнопку. Видишь, в кабине лампочка загорелась, это мне подсказка, на какой этаж ехать. А быстрее лифт оттого, что долго на кнопку жать, не поедет!” Но я чувствовал, что если перестану облокачиваться о стену, то упаду.

Дед медленно, без суеты, закрыл обе наружные металлические створки, так же не спеша задвинул внутреннюю дверь-гармошку.

Он, похоже, и кнопку нажимал, как в замедленной съемке, с большой долей ответственности, так обычно спичку подносят к единственной свечке на именинном пироге малыша.

Полоса моей крови, шириной в ладонь, матово блестела в тусклом свете неярких ламп. Кое-где размазанная следами, она петляла, сворачивая за угол, обозначая путь, по которому я шел.

Мне хватило сил вышагнуть из липкой кровавой лужи и приготовиться к тому, чтобы рухнуть в лифт. И в то мгновение, когда металлические двери распахнулись, сквозь скрежет я услышал торжествующий хохот.

Он догнал меня, мой Минотавр. Догнал и забодал.

Лучшее время

– А знаешь, Лешечка, может, это и к лучшему, зато ты теперь опять наш. Кто его знает, как у тебя там с этим массажем сложилось бы! А сейчас полежишь, отдохнешь, на процедуры походишь! Дрыхнуть зато можешь сколько влезет! А если рука и не заработает, я бы на твоем месте не расстраивалась. Это бабе без руки плохо, особенно незамужней, баба и с двумя руками никому не нужна, а мужику – нормально, так, если хочешь знать, даже привлекательнее! Главное, что башка цела, аферюга! Ленка твоя если до сих пор тебя не бросила, то тут и подавно! Ей уж точно так спокойнее, а то тискаешь своими граблями кого ни попадя!

Я сидел в кабинете у Томки Царьковой, она, конечно, мастер утешать.

– Ты хоть бы показал жену свою, наверняка страшная как черт! Страшная и за такого, как ты, держаться будет! Красивая? Врешь небось! Вот когда она навещать тебя придет, хоть взгляну на нее, нарочно домой не пойду, дождусь! Чего ржешь? Пойдем лучше покурим, тебе же, как калеке, нужно теперь прикурить давать! Вот устроился, наглая рожа! Сейчас тебя все любить будут, жалеть, а ты пользуйся давай! А это время еще и вспоминать будешь как самое лучшее, поверь на слово!

Сегодня мне успели рассказать, что, пока шла операция, которая к тому времени тянулась больше шести часов, стемнело, Тамарка не выдержала и поднялась на тринадцатый этаж в операционную, хотя уже с час как могла быть дома.

Вернувшись, она, против своего обыкновения, не сказала ни слова, прошла к себе и там, уронив голову на стол, вдруг разрыдалась. Растерянные сотрудники, не решаясь пересечь границу кабинета, робко жались у дверей в нехорошем предчувствии. Плачущую Тамару никто до этого не видел.

Через минуту Царькова, оглядев их всех, промокнула глаза марлевой салфеткой и выдавила:

– Я зашла, а Лешка лежит на столе, весь такой маленький! А ручка такая тоненькая! Ему все его жилочки на дощечку положили и там сшивают! – И снова зарыдала.

Я, когда услышал об этом, был весьма польщен и немного озадачен. Может, она что-то знает, чего мне не сказали? Царькова никогда не отличалась сентиментальностью, ее слезы дорогого стоили и в то же время вызывали некоторое подозрение.

– Томка, говорят, ты в операционную поднималась? – издалека начал я. – И что ты там интересного увидела?

– Интересного? Ты же там в наркозе лежал, не соображал ни черта! – радостно объявила та. – Вот я пришла и руку тебе в штаны засунула! А там меньше, чем у моего Денисика! – И, уже довольная собой, засмеялась, еще бы, ее сыну Денисику было всего одиннадцать.

Это хорошо, Тамарка в своем репертуаре, значит, все в порядке, зря беспокоился.

Сегодня, в понедельник, мне, по идее, надо было приступить к работе на новом месте. Но я уже туда позвонил, объяснил, как мог, ситуацию и сказал, чтобы на меня не рассчитывали. Да и вообще сейчас никто, включая и меня, не знал, что же мне делать. Одно было понятно, что ждать предстоит долго в любом случае. Самое главное, что со мной еще никто не говорил, в выходные вокруг крутились только дежурные смены. Но все, что нужно, я услышал во время наркоза…

– ОН ПРОСЫПАЕТСЯ. ЕЩЕ ФЕНТАНИЛ!

Могучий голос произнес загадочную фразу, которая медленно, ярким павлиньим хвостом проплыла в голове и так же медленно стала таять. Кто-то просыпается, так бывает, сначала люди спят, потом просыпаются. Будить не нужно, когда будят, все то, что было приятно и дорого, может исчезнуть, как это часто бывает в уютных детских снах, которых я не видел очень давно. Надо мной смыкается вода изумрудного оттенка. А может, я сплю и вижу такой густой зеленый сон? Ну а если это сон, то и не будите меня, просто оставьте здесь, где так хорошо и спокойно.

– ОСТАЛОСЬ СУХОЖИЛИЯ ПРОШИТЬ, ПРИГОТОВЬТЕ ГИПС!

Гипс – значит, кто-то сломал ногу. Или руку. Сейчас наложат гипс кому нужно, и все будет хорошо… Наверное, и мне заботливо глаза залили гипсом, да, вот поэтому я и не могу их открыть, не могу, не могу, не могу………… Только голоса слышу, но вот и они уходят, уходят, уходят, уходят, уходят………… Нет, это я ухожу от них в глубину. А вода надо мной все темнее, темнее, темнее, темн…

…Очень знакомый запах, такой бывает только в одном месте. В операционной. Запах кварцевой лампы, йода, сулемы и еще чего-то неуловимого. Приглушенные марлевыми повязками негромкие голоса, деликатный звон инструментов. Идет операция. Это же меня оперируют! Точно, это ведь я, на столе. Лежу с закрытыми глазами. Понятно, я спал, а теперь проснулся. Никому не скажу, пусть это будет моей маленькой тайной. Так, нужно сосредоточиться и все вспомнить. Я сейчас лежу в операционной, глаза не открываются, как ни стараюсь, зато все слышу и понимаю.

Если оперируют меня, значит, что-то случилось. Со мной случилось. Что-то плохое.

Немного дергает руку, ага, я чувствую, как ее шьют. Вкол-выкол, вкол-выкол, протянули ниточку, узелок… И снова вкол-выкол, вкол-выкол, узелок. Кто-то грамотный и неторопливый кожу шьет, я даже с закрытыми глазами могу это оценить. Ножницы характерно чирикнули, значит, обрезали хвостики. Теперь помазали чем-то. Щекотно и приятно. Наверняка йодом. Точно, потому как запах ни с чем не спутаешь, и почти сразу защипало. Защипало, а подуть никто не догадывается. От такой мысли мне почему-то стало необычайно весело. Ну а что же все-таки со мной произошло? Нужно напрячься, подумать, хотя именно это как раз крайне трудно сделать.

И тут я различил какой-то посторонний звук, причем загадочным образом понял, что его источник находится очень далеко. Это открылись двери пассажирского лифта, и почти сразу стали различимы шаги. Кто-то невидимый шел по коридору. Шел долго, но, сам не знаю почему, я понял, что целью невидимки была именно эта операционная. Интересно, как я могу его шаги слышать, это же невозможно. Вот бы узнать, какой мне наркоз проводили, если так слух обострился? С подобным чутьем я смогу на границе сторожевым псом служить вместо легендарного Джульбарса. Буду работать в паре со знаменитым пограничником Карацупой и шпионов с ним ловить! Хотя нет, у пограничника Карацупы овчарку звали Индус. А тогда Джульбарс, он у кого был? Впрочем, это не так важно.

Я много раз читал, что опиаты обостряют чувства. Зрение, слух, обоняние. Слух и обоняние и правда обострились до предела, а вот глаза разлепить сил не хватает.

А шаги все ближе и ближе, вот открылась дверь в предбанник, там, где к стене привинчены рукомойники. И почти сразу раздался голос невидимки, оказавшимся заведующим анестезиологией:

– Ну что тут у вас?

Владимир Сергеевич Милушкин. Когда-то он работал в реанимации. Из всех наших врачей он больше всех проводил времени в блоке. Не ржал в ординаторской, не гонял чаи, а всегда крутил-вертел больных. Сам работал и от других требовал того же.

– Да вот уже заканчиваем! – произнес еще один знакомый голос. Ну конечно, это Василий Андреевич Дозоров, нейрохирург. – Сделал все по максимуму, травма паршивая, место топографически уж больно сложное!

– А какие повреждения? – опять вступил Милушкин, а я весь превратился в и без того обостренный слух. Сейчас мне все расскажут, и я наконец вспомню. Видимо, здорово мне башку наркозом забили. Сколько ни стараюсь, никак понять не могу, как же я в операционной очутился и зачем.

– Ему этой банкой все перерезало, что только можно. Лучевую артерию, вены, оба сгибателя, и поверхностный и глубокий. Она, видимо, полная была и тяжелая, поэтому в придачу дистальный перелом лучевой и локтевой костей. Осколок, вот он лежит, кинжал настоящий. У локтевой ямки конец был. Все мышцы посек! Но самое главное – у него срединный нерв перерублен. Я, конечно, шов сделал, попотел, но тут такое дело… Пока только большой палец заработает. И то под вопросом. В общем, здесь лишь время покажет. Год, не меньше!

– Эх, жаль его, он же массажистом недавно стал, уходить собрался! – вздохнул Милушкин. – Все, видимо, не судьба!

– Да какой уж здесь массаж, тут инвалидность, хотя сосудистые хирурги заверили, что рука жить будет, но нерв! – тоже вздохнул Дозоров, накладывая мне на руку мокрый и теплый гипс. – Хорошо, если карандаш держать сможет!

И тут я все вспомнил. И про массаж, и про мое последнее дежурство, и про подвал. Вспомнил растерянное лицо Маринки Ксенофонтовой, когда меня увозили в операционную. Она стояла в коридоре, а в руках у нее, на “плечиках”, висел мой отглаженный халат.

Царькова оказалась права. Меня сразу все стали любить. Вместе и по отдельности. Мне это, конечно, нравилось. А еще я моментально стал знаменитостью, о которой говорили даже на больничной конференции, в том смысле, что вот как бывает, если нарушать технику безопасности. Что за техника безопасности такая, никто, конечно, не знал, но мне довелось стать первым в истории нашей больницы ее злостным нарушителем.

Я лежал на одиннадцатом этаже, в блатной трехместной палате, в самом конце коридора. Практически все пациенты здесь, в отделении нейрохирургии, имели черепно-мозговую травму, и только я, как белая ворона, гордо расхаживал с гипсом на руке. Помню, как очухался здесь в первую ночь после операции…

…Кубик. Он бешено крутится в разных плоскостях, неумолимо приближаясь. Чем он ближе, тем быстрее становится вращение. Но когда кубик уже рядом и я могу дотронуться до него рукой и вижу, что это даже не кубик, а большой ящик, он вдруг берет и останавливается. Значит, сейчас произойдет что-то очень важное.

И правда спустя мгновение ящик быстро разваливается на части, а оттуда начинают высыпаться разноцветные стеклянные шарики, их бесконечно много, они падают и падают куда-то вниз. И я смотрю туда, в пустоту, и вижу, что глубоко подо мной каменный пол. Шарики, подскакивая, со звоном и стуком ударяются об пол, а их с каждой секундой все больше и больше, их стук становится все громче, настоящий стеклянный водопад обрушивается сверху, и наконец он сливается в одну фразу: ты забыл позвонить домой!!!

…Я вздрогнул и открыл глаза. Сначала показалось, что вокруг меня полная темнота. Но через несколько секунд стал различим тусклый свет, который нарастал по мере того, как прояснялось в мозгу. Повернув голову, спустя еще некоторое время я рассмотрел горящую лампочку, ночник, который стоял на тумбочке у соседней кровати.

На койке лежал человек с перевязанной головой, таких мы в реанимации называли “черепками”. Но в этом “черепке” было что-то необычное. Через мгновение я понял, что именно. Он читал. Да, в одной руке он держал книгу, а другую небрежно забросил на спинку кровати.

“Если он может читать, – начал я складывать нехитрые мысли, – значит, он в сознании. А если он в сознании, не исключено, что он может говорить!” Читающий да к тому же говорящий “черепок”. Это было весьма смелое предположение, в нашем отделении такие больные в основном пребывали в коме, но я решил проверить, чем черт не шутит!

– Скажите, – чужим и хриплым голосом спросил я, – скажите, который час?

Мужик вздрогнул, взглянул на меня удивленно, как будто и для него тот факт, что я умею разговаривать, явился полным сюрпризом, затем он рассмотрел свои большие часы на запястье и сообщил:

– Да уже одиннадцать! Без пяти!

Одиннадцать! Лена там, наверное, с ума сходит! Хотя, конечно, ей давным-давно все сообщили. А если нет? Да что тут гадать, я должен сам взять и позвонить!

Так, нужно прояснить обстановку. Я лежу в нейрохирургии. В ординаторской есть городской телефон. Главное – туда добраться. Вот это самое сложное. Я начал осторожно, но вместе с тем с большим интересом ощупывать себя левой рукой. Ага, все ясно, правая рука в гипсе, бинтиком привязана за шею, кисть вроде на месте, пальцы тоже. До пояса я голый, а ниже, слава богу, в хирургических штанах. В реанимации мне вместо окровавленных чистые натянули, на дорожку, а в операционной я им не дался, когда они пытались с меня штаны стащить. Как чувствовал, что пригодятся.

Теперь обувь. Я с большим усилием посмотрел под кровать. Надо же! Мои кроссовки стоят рядышком, да еще кто-то заботливый из них шнурки вытащил. Вот за это спасибо! А на спинке стула к тому же больничная тужурка сложенная висит. Теперь осталось с койки слезть, тут очень важно обойтись без резких движений.

Но все прошло без лишних вегетативных реакций, даже голова не закружилась. Мне достаточно ловко удалось вдеть ноги в кроссовки, но с тужуркой дело пошло хуже, к этому гипсу нужно еще приноровиться.

– Парень, ты далеко собрался? – с интересом спросил “черепок”. – Если что, я и проводить могу!

Я замычал что-то благодарно-отрицательное, не хватало еще, чтобы меня “черепок” под руку водил. Тут он, правда, сам с постели слез и быстро помог набросить пижамную куртку. Ну я и двинулся в путь-дорогу.

В коридоре было темно и пусто. Только лампочка горела на сестринском посту. Моя палата оказалась в самом конце отделения, путь до ординаторской был неблизкий. В обычное-то время я бы дошел за минуту, но не сегодня. Я преодолел, шаркая и держась за стеночку, метров тридцать и тут почувствовал, что засыпаю. Не просто засыпаю, а проваливаюсь в глубокий сон. Я пытался было открыть глаза, но они не открывались. Хотел заставить себя изо всех сил, буквально зубами вырывая метры, двигаться вперед, но не слушались ноги. Тогда я присел у стеночки и немного поспал. Потом проснулся и еще с десяток шагов прополз. Затем меня опять сморило. Я снова посидел на полу, подремал, набираясь сил, словно Антей. Вот таким образом, с перерывами на тихий час, по безлюдному коридору я приближался к ординаторской.

Когда все-таки мне удалось добраться до цели и толкнуть заветную дверь, я понял, что никуда позвонить сейчас не смогу, потому что по-настоящему вырубаюсь. Меня настигла и накрыла запоздалая волна наркоза. Я успел упасть на стул и сразу отключился.

Не знаю, сколько прошло времени, два часа или две минуты, но очухался я оттого, что кто-то интенсивно тряс мое плечо. Медсестра нейрохирургическая увидела меня и стала приводить в чувства. Я посмотрел на нее, потом показал глазами на телефон и продиктовал номер.

Трубку сняла Лена. Не помню, что я говорил, не помню, что мне отвечали, и уж совсем не помню, как я оказался снова в палате. Но с сознанием выполненного долга я проспал сном праведника до завтрака.

Уже потом я узнал, что домой никто не позвонил и не сообщил. Не зря беспокоился. Хотя к тому моменту Лена уже полтора часа как была в курсе. Она начала волноваться еще днем. И обзвонила все места, куда я теоретически мог заехать после работы. Вечером к поискам подключилась мама. При этом в Семерку звонили уже раз двадцать, но там или никто не подходил, или было наглухо занято.

Было почти десять, когда все-таки в реанимации сняли трубку. К телефону подошла Виолетта Алексеевна, дежурный доктор.

– Как, вы ничего не знаете?! О господи! А вы кто, Лешина мама? Неужели вам еще никто не сказал?! Да нет, ради бога, все в порядке, операция закончилась еще в шесть, он сейчас лежит в палате, в нейрохирургии!!! Вы его завтра уже навестить сможете!

Почему никто не сообразил, что нужно сообщить родным, непонятно. Хотя вечером, как выяснилось позже, ко мне в палату поднимались наши из реанимации, причем не один раз. Правда, я этого не помню. Может быть, не сообщили потому, что я выпал из четкого алгоритма действий. Когда больной поступает в реанимацию, мы всегда оповещали родственников или сами, или через милицию.

А я поступил сразу в операционную, минуя все перевалочные пункты, типа приемного покоя. А историю болезни мне оформляли задним числом уже в отделении после операции, куда вклеивали разные листочки, написанные анестезиологом, нейрохирургом и сосудистым хирургом. Так что я не обычный больной, а Летучий Голландец.

Когда у человека две руки, он ими может делать практически все, на что хватит способностей и желания.

А если рука у человека остается одна, особенно когда она левая у правши, это отнюдь не означает, что его возможности уменьшаются вполовину. Нет. С одной рукой ты жалкое подобие себя двурукого. Хотя со временем какие-то движения снова начнут получаться, даже что-то новенькое появится в арсенале. Вот я, к примеру, прекрасно научился прикуривать от спичек и раздавать карты одной левой. Но большинство действий, над которыми я никогда раньше не задумывался, теперь не удавались вовсе.

Я сейчас совсем не мог или мог, но невероятно халтурно: собрать шприц, завязать шнурки, поменять капельницу, сыграть на гитаре, приклеить пластырь, отпилить носик у ампулы, отжать тряпку, очистить апельсин, пришить пуговицу, написать быстро пару слов на бумаге, сделать массаж и произвести бурные аплодисменты.

Зато я научился сносно держать вилку в левой руке и утешал себя мыслью, что если когда-нибудь я попаду в ресторан, то не ударю там в грязь лицом. Ложку, правда, я тоже держал в левой руке. И сигарету. Курить сразу же стало не так вкусно.

Спустя какое-то время я сделал интересный вывод. У однорукого человека значительно сужается созидательный потенциал, зато увеличивается разрушительный. Из всех медицинских манипуляций мне теперь под силу только градусник вставить.

А деструктивных действий могу предпринять сколько душе угодно. Перекрыть капельницу, повыдирать все катетеры и трубки, отключить приборы и аппараты. Недаром в литературе прошлого калеки почти всегда изображались злодеями.

Моим соседом по палате оказался здоровенный мужик из бывших боксеров и бывший, кстати, сотрудник парка Горького. В больницу он попал после того, как ему, сидящему в кресле перед телевизором на работе, его подчиненный от души врезал молотком по темени. Так он разрешил какой-то производственный спор. Вот пускай японцы на своих предприятиях лупят палкой чучело начальника, дикий они народ, эти жители Страны восходящего солнца.

Нас почти никто не беспокоил, лишь дважды в сутки заходили сестры, чтобы впороть утренние и вечерние инъекции. Мы курили прямо в палате, никого не стесняясь, даже днем, и разговаривали о жизни.

Сосед увлекательно рассказывал мне, как на его бывшей службе в Центральном парке культуры и отдыха предприимчивые люди зарабатывают огромные деньги на лопухах отдыхающих.

Сделать это несложно, потому как отдыхающие и впрямь поголовно лопухи, а сотрудники – находчивые и весьма изобретательные люди.

Деньги делали все. Отличались только доходы и способы их извлечения. Тирщики зарабатывали на левых пульках, сотрудники аттракционов – за счет сокращения времени катаний и на левых билетах. В ресторанах на бутылку с напитком “Салют” наклеивали этикетку “Советское шампанское”, а дежурные на колесе обозрения находили в конце очереди желающих прокатиться за полцены в обход кассы.

Время от времени кого-нибудь для острастки сажали лет на пять, но это никогда не сбивало с делового настроя остальных. Необходимый риск был тут как побочный продукт главного производства.

Вечерами я спускался в реанимацию, ужинал, болтал, а ближе к ночи опять поднимался в нейрохирургию. С большинством нейрохирургов я был хорошо знаком, с частью и вовсе поддерживал неформальные отношения. И когда у них не было ночных операций, они звали меня покурить, посмотреть телевизор или порезаться в шахматы. Из-за одного из них я еще в ранней юности слегка покалечился. Хотя сам тогда виноват был.