Текст книги "Юные годы медбрата Паровозова"

Ретроградная амнезия

А к нам в палату положили третьего – худощавого мужичка лет пятидесяти. Полез каких-то хануриков разнимать у магазина, так они его схватили за руки, разогнали и влепили головой в кирпичную стену гастронома. Чтобы не мешал. Мы беднягу тотчас захомутали в карты играть. В кинга. Это такой преферанс для не шибко умных. Как раз для нейрохирургического отделения.

Мне у них почти всегда удавалось выигрывать, тем более что я полулежал на кровати, а они сидели на стульях и, забыв про осторожность, так высоко задирали карты, что я часто видел не только всю раздачу, но и самое главное в этой игре – прикуп.

Мы начинали турниры сразу после завтрака, потом обедали, потом еще немного играли, потом у нас был тихий час, а после сна я принимал посетителей. Ко мне приходили каждый день, и поодиночке и группами. Чаще всех меня навещала Лена. Практически ежедневно.

И другие родственники тоже встрепенулись. Первой, не считая мамы и отца, приехала тетя Юля. Она строго посмотрела на гипс, покачала головой, вздохнула, потом внимательнейшим образом стала вглядываться в меня.

– Так, Алешик, скажи правду, у тебя нет депрессии? А то смотри! – И тетя Юля притворно нахмурилась.

Понятно, считает, что я чокнуться должен от того, что со мной стряслось. А у меня, сам не знаю почему, настроение все эти дни было просто прекрасное. Можно сказать, давно такого не было, да и в больнице лежать почему-то очень нравилось. В чем я горячо заверил тетю Юлю. Та сделала вид, что поверила, и, поговорив со мной обо всем, уехала, оставив кучу хороших книг и вкусной еды.

– Ого, “Лолита”! – восхитился Женя Лапутин, зайдя вечером ко мне в палату. – Помнишь, как там в самом начале: “Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу…” Никто так не умеет, как он!

Это он своего кумира имел в виду, Набокова.

А тетя Юля, на всякий случай, чтобы уж точно быть уверенной в том, что я не съеду с катушек, призвала на помощь тяжелую артиллерию. И через пару дней еще до обеда приехала Ася, моя двоюродная сестра. Вот кого я всегда рад видеть.

У нас с Асей часто так, то густо, то пусто. Мы с ней жили вместе все детство, то на одной даче, то в одной квартире, ходили в одну музыкальную, в одну обычную школу, не расставаясь годами, а то вдруг практически годами не встречались, особенно в последнее время. Я видел причину в том, что Асе, как настоящему артисту, нужно постоянно где-то черпать вдохновение, а какое может быть вдохновение от такого, как я? Она же все про меня знает!

А если серьезно, основная причина редких встреч, наверное, была в том, что вот уже три года, как умерла наша бабушка. И меня приводила в уныние пустота, оставшаяся после ее смерти в квартире на Фрунзенской набережной, где продолжала жить Ася. Но, конечно, все должно со временем пройти, главное, что Ася приехала сейчас.

– Да, Алешка, – покачав головой, произнесла она, – здесь одно утешение: какое счастье, что ты не музыкант!

Это точно, а еще счастье, что я не ювелир.

– Слушай, Алешка, каким же ты симпатичным стал! – с удовольствием оглядев меня, заключила Ася. – Ты мне честно скажи, девочкам нравишься? Ну как это не знаешь?

Подобные Асины вопросы меня неизменно веселили. Ей всегда было интересно знать, кто кому нравится, и уж особенно кто кого любит.

Мы поговорили об Асиной дочке Людочке, про Асины концерты, про общих знакомых.

– Ты как выпишешься, обязательно приезжай в гости! – целуя меня на прощание, сказала она. – Я буду очень рада!

И уехала.

– Иду я как-то вечером, – заводил очередной рассказ о своей лихости сосед по палате, тот, которого шибанули о стену, – а тут на меня человек семнадцать!

– Да как ты, интересно, понял, что именно семнадцать, а не пятнадцать? – начинал ржать второй, кому молотком проломили темя. – В потемках их в шеренгу построил и пересчитать успел?

– Да не помню я, почему решил, что семнадцать, – с досадой начинал морщиться первый, – да и какая разница?

– Разница в том, – не унимался второй, – что пятнадцать ты урыл бы одной левой, а с семнадцатью тебе наверняка пришлось повозиться! Ну а чем хоть закончилось это все, ты помнишь?

– Да отстань! – обижался первый. – Не хочешь слушать – не слушай, все, больше ничего не скажу, ничего не помню!

– Ничего не помнишь – значит, здорово тебя об стенку приложили! – довольный собой, произносил второй. – Вот нам Леша говорил, как это по-научному называется, когда не помнишь ни хрена, что было перед тем, как по башке получишь. Леш, как?

– Ретроградная амнезия! – уже раз в пятый просвещал их я. – Да она у вас у обоих есть, не ссорьтесь! Давайте лучше в картишки!

То, что ретроградная амнезия есть и у меня, я им не рассказывал. Вернее, не есть, а была.

Это случилось ровно год назад, в конце ноября. Перед ночным дежурством я зачем-то заехал на квартиру к маме, в ее отсутствие. Кажется, должен был захватить что-то. Ну а может быть, наоборот, должен был что-то оставить, не в этом суть.

Главное, что, когда я уходил, у меня упали на пол ключи. Хотя, если честно, я не помню, что у меня там упало на пол. Я уже потом сам дорисовал себе эту картину. Видимо, я нагнулся и поднял то, что уронил. Ну и потом, естественно, разогнулся. А на уровне плеча в комнате висела книжная полка. И не просто висела, а, в соответствии со своим названием, была нагружена книгами под завязку…

…Когда я очухался, то обнаружил себя сидящим на полу у стеночки. В голове моей свистело, будто там закипал чайник. Перед глазами все равномерно раскачивалось. Я посидел еще немного, пока не сфокусировался, и осторожно, держась за стену, поднялся на нетвердых ногах. Левая часть головы здорово болела, я потер это место ладонью, посмотрел. Крови вроде бы не было, и на том спасибо. Потом я потрогал полку. Ох уж эти книголюбы, разве можно такую кучу тяжеленных томов разом запихивать! Нет чтобы поставить туда, уж не знаю, рюмочки-стаканчики, блюдечки с чашечками! Тогда хоть полка не такая тяжелая будет.

В ушах по-прежнему свистело, правда, уже не так громко. Вот какая у моей головы своеобразная реакция на неожиданную встречу с источниками знаний. Я посмотрел на часы, циферблат которых растекался, прямо как на картинах Сальвадора Дали. До начала ночного дежурства оставалось полчаса. Пора ехать.

Мне стало по-настоящему хреново в пересменку, в четыре часа утра. Меня растолкали, я вывалился в коридор, и тут накатил страшный приступ тошноты. Сам не помню, как я оказался в блоке, только там все закачалось перед глазами, и, чтобы не упасть, я схватился за первое, что попалось под руку, – за тяжелый двухъярусный сейф.

Обычно врачи, если нет поступлений, в это время дрыхнут без задних ног. Не знаю, по какой причине не спалось Виолетте Алексеевне Коротковой, но она решила зайти в блок. Ее взору открылась шикарная картина. Медбрат Леша Паровозов, заключивший сейф с наркотой в жаркие объятия.

– Леша, – осторожно, на всякий случай пятясь к дверям, спросила Короткова, – ты чего?

Я окинул ее мутным взглядом и, не отпуская сейфа, пробормотал:

– Что-то плохо мне, Виолетта Алексеевна, наверное, за ужином отравился…

– Отравился? – произнесла Виолетта, с сочувственным подозрением вглядываясь в меня. – Ну так сядь посиди или чаю попей!

Да какое там сядь посиди, когда в блоке шестеро и четыре аппарата. Не помню как, но я еле дожил до прихода смены.

– Андрюха, – сказал я наутро Орликову, – тошнит меня что-то, слабость, ноги как чужие и руки смотри как дрожат! Что это все значит?

– Это значит, Леха, что ты совсем дошел! – нахмурившись, произнес Андрей Вячеславович. – Ты посмотри на себя, скелет настоящий, тебя что, теща совсем не кормит? Пожрать тебе надо хорошенько, и все пройдет!

Дома я попробовал хорошенько пожрать, как велел мне старший товарищ, но кусок не лез в глотку, вместо этого я проспал двенадцать часов. Тошнить стало меньше, но слабость и дрожь в конечностях не проходили.

– Я тут вот что еще подумал, – строго, как настоящий врач и клиницист, начал Орликов на следующем дежурстве, – похоже, глисты у тебя! Нужно у Царьковой декарис спереть, хорошее средство, говорят.

Сказано – сделано. Я послушно погрыз ворованный декарис, прислушался к себе, но эффекта, как ни старался, не ощутил.

Зато еще через пару дней обнаружил у себя на темени здоровенную шишку, она мешала лежать на левом боку, когда я устраивался передохнуть в сестринской во время очередной суточной вахты.

“Ух ты! Какая у меня шишка здоровая, почти с кулак. – Я стал удивленно ощупывать голову. – Когда же я получил-то ее, вроде не дрался ни с кем?”

И тут вспомнил.

– Да, батенька! – сообщил мне наутро доктор Винокур, водя у меня перед глазами молоточком. – Нистагм у тебя – будь здоров, да и сам ты на себя в зеркало смотрел? Ты же зеленого цвета!

Я сидел в кабинете эходиагностики, который по вечерам служил нейрохирургам комнатой отдыха. Меня сюда Орликов затащил, когда я ему поведал про шишку и про полку с книгами.

– Так я сразу и подумал, – обрадовался Андрюша, – что у тебя эта дистония центрального характера! Пошли скорее в нейрохирургию, береженого бог бережет!

– Береженого бог бережет! – заверил Винокур, делая мне “эхо”. – Нет, все в порядке, смещения нет, но я бы тебе советовал пару недель на больничном побыть. А хочешь, госпитализируем тебя?

Я решительно отказался, заявив, что крепкий сон и покой я и в домашних условиях получить смогу. Про дежурства свои я как-то сразу не подумал. Вероятнее всего, опять забыл. Коварная она, эта ретроградная амнезия.

Да все бы ничего, я и с работой своей наверняка бы разобрался. И не такое, как говорится, выдерживали, но тут…

…Но тут заболела Лена. У нее началась очень сильная ангина, с лихорадкой, интоксикацией, и хотя ей была предложена госпитализация, мы решили справиться сами. Да мы бы и справились, подумаешь, ситуация банальная, полоскание да антибиотики в инъекциях. Требовалось только колоть вовремя. А когда я дежурил, меня подменяла соседка, бывшая медсестра.

Я только Рому к маме увез, ему тогда два года было, он ни в сад, ни в ясли в ту пору еще не ходил. Мы по дороге заехали с ним в больницу за антибиотиками. Тогда Рома впервые побывал у меня на работе. Он потом в нашу больницу будет приезжать часто, она и ему станет практически родным домом. А тогда Роме очень понравилась Марина Ксенофонтова, которая нам дверь открывала. Он мне потом про это по секрету сказал.

Но когда мы с ним сели в сестринской и все наши прибежали на него смотреть, Рома не произнес ни слова, как ни упрашивали. Потом пройдет немного времени, и Рома Моторов будет много чего говорить. Его хохмы даже на цитаты разойдутся.

Когда мы подходили к маминому дому, пошел снег. Рома посмотрел на снежинки в свете уличного фонаря и произнес, как взрослый:

– Папа, ты мне завтра шубу привези!

Назавтра у него началась пневмония. Вот тогда-то пришлось побегать и забыть про свой травмированный мозг. Естественно, я ничего не стал говорить Лене, но она что-то чувствовала, хотя мы с мамой врали напропалую, а выяснять правду у нее не хватало сил.

Распорядок дня сразу стал невероятно плотным. Утром после дежурства я летел, борясь со слабостью и тошнотой, на всех парусах колоть Рому, который уже перестал ругать меня последними словами, потому как принял эти мучения как неизбежное. Потом я забывался рваным сном, затем вскакивал и ехал в Тушино заниматься Леной. А вечером опять бежал к маме. А потом опять на дежурство, отбегая на часок к Роме. В реанимации наши сестры кололи мне в вену ноотропил.

Самый тяжелый день был первый, когда позвонила мама и сообщила, что у Ромы температура за тридцать девять и уже была “скорая”. Я даже не стал переодеваться и вылетел, как был, в хирургической форме, только куртку накинул. На счастье, около больницы проезжало такси, и я был на месте через десять минут.

“Скорую” сменила “неотложка”. Малиновый Рома лежал на большой софе. Он был подозрительно серьезный и облизывал сухим языком сухие губы, а вокруг него стояли люди в белых халатах и собственный папаша в зеленой форме.

– Алеша, а у тебя есть знакомый педиатр? – спросила мама, когда немного все успокоилось. – Все-таки я хочу, чтобы Ромашку еще кто-то посмотрел, послушал!

И только я собрался сказать, что вот педиатров как раз у меня и нет, но тут вдруг вспомнил. Ретроградная амнезия сжалилась и временно отступила.

– Есть! – горячо подтвердил я. – Есть у меня знакомый педиатр, в доме напротив живет!

И стал набирать номер телефона.

В начале октября Витя Волохов, приехав в реанимацию на такси, простонал, что вот уже сутки, как у него страшные боли в животе, будто кто-то всадил ему раскаленный лом, да к тому же рвет без остановки. Никто тогда и не удивился.

Честно говоря, все ожидали чего-то подобного. Действительно, сколько же можно злоупотреблять! Вот и тогда на вопрос о нарушении диеты Волохов ответил сквозь стоны утвердительно.

Ну и конечно, диагноз затруднений ни у кого не вызвал. Налицо была клиника острого панкреатита, железа-то не железная. Витю положили одного в третий блок и начали лечить. Лечили три дня и три ночи. На четвертые сутки сняли ЭКГ. Вообще-то всем поступающим в реанимацию положено делать это в первые часы. Но тут то ли забыли, то ли решили, что больному с панкреатитом, да еще вдобавок молодому мужику, снимать кардиограмму нет никакой срочности. А так как у нас в отделении доктор Волохов являлся признанным авторитетом по расшифровке ЭКГ, ему сразу ленту и протянули, чтобы было нескучно лежать! Витя и без того был землистого цвета, а когда посмотрел на пленку, то и вовсе стал черным. То, что он нам поведал, уже через пять минут подтвердили прибежавшие кардиологи.

У Волохова оказался инфаркт миокарда, самый тяжелый, трансмуральный, да еще в абдоминальной форме. Клиника такого инфаркта очень напоминает катастрофу в брюшной полости. Так что мы не очень виноваты… ну, тут как посмотреть.

Самое главное, что, не считая антиаритмиков, лечение острого панкреатита, как ни странно, схоже с лечением инфаркта миокарда. То есть мы не сильно навредили, могло быть и хуже, со своими оно всегда так.

Волохова спешно отправили в блок интенсивной терапии при кардиологическом отделении. Он пролежал там месяц. Потом его отпустили долечиваться домой, на больничный.

Витя так обрадовался моему звонку, будто я не сына позвал его послушать, а сообщил, что он стал лауреатом премии имени Ленинского комсомола. Не успел я подойти к его подъезду, как он сам уже выбежал оттуда с фонендоскопом в руке. И рванул, только пятки засверкали, и это с таким инфарктом! Соскучился по работе, вот что! Я со своим головокружением еле за ним поспевал. Он действительно жил на той стороне дороги и являлся выпускником педиатрического факультета.

– Пап, – строго спросил меня Рома. Пока его прослушивал Волохов, он стоял ко мне лицом. – Когда они все уйдут?

Я приложил палец к губам и прикрыл глаза. Рома послушался. Действительно, за последние полтора часа уже третий раз врачи прибегают. Через минуту Витя, закончив аускультацию, прошел со мной на кухню. В общем, он не сказал ничего нового, пневмония справа, но оснований для тревоги нет, антибиотики и желательно рентген. Но все равно стало легче.

Мы тогда поправились разом, все трое. У Лены и Ромы точно обошлось без последствий, а вот что касается меня – тут непонятно. Треснуться головой – это вам не шутки. А может, со временем какие способности уникальные проявятся, как в романах Стивена Кинга?

Так что сколько веревочке ни виться… Вот отказался год назад лечь в нейрохирургию, а все равно здесь очутился. Теперь в нашей палате на троих три черепно-мозговые травмы и три ретроградные амнезии. А рука только у одного меня не работает. И я в нашей палате – самый больной и несчастный в мире. Как Карлсон. За мной мои соседи-“черепки” даже ухаживают иногда, например ужин приносят. Я несколько раз сам пытался, пока однажды кашу на себя не опрокинул. Еще не приноровился как следует к новому, лучшему времени моей жизни.

Анальгин с димедролом

Наверное, так случалось у многих. Просыпаешься и, еще не успев открыть глаза, понимаешь: произошло что-то очень плохое. Иногда ЭТО остатки еще не растаявшего сна, тогда уже к обеду от тяжелого настроения не останется ни следа. Часто – последствие неприятного разговора или конфликта, произошедшего накануне. Тут самое лучшее, если, конечно, возможно, быстренько нормализовать ситуацию. Например, покаяться, извиниться или просто спокойно поговорить. Ну а можно ходить весь день с испорченным настроением. Все зависит от вкуса и темперамента.

Я проснулся с ощущением непоправимого горя. Когда не хочешь ничего, не хочешь открывать глаза, не хочешь вставать. А самое главное – не хочешь жить.

Я пропустил завтрак, пропустил обед. Не находил в себе сил принимать участие в разговорах соседей и традиционных наших карточных баталиях. Даже в реанимацию идти не хотелось. Только лежал, уткнувшись в стену, и думал. Мысли, как тяжелые холодные кирпичи, ухали куда-то, заполняя унылую пустоту. К вечеру казалось, что и места во мне не осталось от этих ледяных мыслей-булыжников.

Попробовал было читать, но с трудом понимал написанное, пробовал поговорить с Леной, но не говорилось. Это был первый вечер, который я провел в палате безо всяких шахмат и болтовни.

Наутро стало только хуже. Мне уже вообще все расхотелось, даже курить. Я лежал на койке с закрытыми глазами и ненавидел себя и всю свою жизнь. Это было единственное отчетливое чувство, зато какое! От моей ненависти даже воздух вокруг изменился, сделался серым, вязким и густым, как кисель. А все окружающее меня многообразие стало скучным и бесцветным, как партийные передачи по черно-белому телевизору.

А дни шли, тусклые, липкие, как паутина, в которой я беспомощно болтался, боясь пошевелиться, чтобы не увязнуть сильнее, а ненависть к себе сменилась тоской такой силы и безысходности, что я перестал даже разговаривать, единственное исключение делая для Лены, которая меня продолжала навещать, но и с ней я был замкнут и односложен.

Почти все время я проводил лежа на койке и только иногда с большим трудом вставал и выползал в коридор, где подолгу стоял в холле, как бычок в загончике, уткнувшись лбом в холодное стекло.

А тут еще сняли гипс. И стало совсем невмоготу. Лучше бы я этого не видел. Тоненькая, страшная, желтая ручка, чужая и неподвижная.

Мало того что не двигаются и совсем не чувствуют пальцы, так еще и вид какой-то уродский. “Обезьянья лапа” – именно так назывались в медицинской литературе внешние признаки травмы срединного нерва. Очень похоже на то, что сейчас представляла собой моя рука.

Мой лечащий врач даже несколько удивился, что я не радуюсь такому важному событию. Василий Андреевич был педантичным, аккуратным, спокойным доктором и человеком. С атрофированным чувством юмора, кстати. Однажды при нем рассказали анекдот.

“Десятого ноября восемьдесят шестого года на заводе АЗЛК случилось чрезвычайное происшествие. По недосмотру дежурной смены с конвейера вместо автомобиля “москвич” сошел автомобиль “мерседес-бенц”.

Все, конечно, начали ржать. Все, кроме Василия Андреевича Дозорова.

Тот сидел за столом в ординаторской и писал историю болезни. Он прервал на секунду запись и посмотрел в окно.

– А как это, интересно, могло произойти? – практически самого себя спросил Василий Андреевич. – Они что, детали перепутали?

Все притихли, но Василий Андреевич уже снова писал. А через минуту поднял голову и радостно объявил:

– Ну точно, детали перепутали! – и вздохнул с облегчением.

Но то, что именно он меня оперировал, было очень здорово. Дозоров, как сказали, сделал все ювелирно. Да и, кроме него, никто бы и не взялся нерв шить.

– Здесь у нас специалисты по травмам центральной нервной системы, – поведал мне тогда Женя Лапутин, – а у тебя, Моторов, травма периферической! С тобой тут, кроме Васи, никто бы и возиться не стал!

Но сейчас как-то было не до того, чтобы рассуждать на тему моего везенья. Я даже дежурных слов благодарности не произнес, а только вышел из перевязочной и в палату по стеночке побрел. Идти было тяжело, голова кружилась, как в ту мою первую ночь после наркоза. Да и вообще, все у меня не слава богу, вот и сердце не бьется, как у нормальных людей, а дрожит мелкой дрожью.

Я лежал в палате и смотрел в потолок.

Да что же за жизнь такая, мне двадцать три года, почти все мои ровесники уже институты закончили, делом занимаются, у них хорошее настроение, ясная и понятная картина впереди. А что у меня? Ничего. Я и раньше-то, кроме как стать массажистом, ничего путного не придумал, права была Суходольская, и когда тупым называла, и когда в парикмахеры идти советовала. А теперь и для этого занятия нет перспективы. Я вообще ничего не могу.

Буду где-нибудь в инвалидной конторе за крошечное пособие кнопку левой рукой нажимать. До конца жизни. Зачем такое существование нужно, только мучить всех вокруг. Ладно, не можешь жить нормально, так хоть наберись мужества прекратить всю эту комедию.

Вот угораздило же зимой здесь оказаться. Зимой в больнице все окна заклеивают, и не бумажками, а гипсовыми бинтами. Не оторвешь. А ведь удобно, одиннадцатый этаж, без вариантов. Стоп. Я же всегда считал, что уж кому-кому, а мне известна куча верных способов. Да уж, за эти годы я вдоволь насмотрелся. Все прошедшие мимо меня неудачные и удачные попытки поквитаться с жизнью многому научили. Пора и на практике знания применить.

Это только истерики и дилетанты вскрывают вены. Да еще прилюдно. Толку от такого мало, тут, даже если уединиться, вариант ненадежный, время нужно, а потом еще возьмет и затромбируется все, к чертовой матери. А мне напоследок смешить никого не хотелось. Я и так после своего похода в подвал как герой анекдота. Ну правда, столько на эти несчастные массажные курсы и времени и сил потратил, и как же бездарно все это в секунду пошло прахом. По собственной моей дурости. Сдалась мне эта банка, что ее подхватывать? Ну падает, и черт бы с ней. Другой бы еще подальше ее отпихнул, а я…

Хотя сколько же можно эту ситуацию прокручивать, все, поезд ушел! Да и не могло завершиться иначе. У такого, как я, именно так все и должно было случиться! Главное – сейчас сработать без осечки. А я здесь точно не дилетант. Я знаю то, чего не знают многие. Про то, что чуть глубже и медиальнее вены проходит артерия.

Я сидел на полу в запертой душевой кабинке и вертел в левой руке бритвенное лезвие “Нева”. Такая вроде бы небольшая вещь, а какие у нее возможности! Явное противоречие между формой и содержанием. Хорошее у нас отделение, масса полезных закутков. И с бритвочкой можно уединиться, и к покойникам тут привыкли, знают, как с ними обращаться, и больных в сознании и посетителей, шастающих по коридору, нет. А в душевую днем никто и не заходит. У меня времени навалом.

Лезвие я стащил во втором блоке двадцать минут назад, как только спустился в реанимацию. Пока девочки отбегали курить, а меня посадили за капельницами следить. Я теперь могу разве что капельницу пережать. А когда новенькое лезвие в бумажке в карман сунул, про себя усмехнулся. Рядом же другие, без обертки, лежат, а мне новенькое и чистое подавай, как будто инфекции боюсь. Ну зато точно острое будет, придумал я себе оправдание.

Я сидел около приступочки, привалившись к стене. Покалеченную правую руку положил на стул и нащупал пульс. Какой-то он слабый и частый, странно, я же нисколько не волнуюсь. Наверное, просто дошел за неделю без еды. Ничего, и на низком давлении из артерии фонтан хлестанет будь здоров, как тогда в подвале. Тут главное – постараться пошире артерию вскрыть и вдоль. У меня это получится, я понимал, что боли почему-то совсем не боюсь. Горячая вода с большим напором хлестала из душа, жара была как в бане, но когда станет холодно, а станет уже через минуту, этот пар меня согреет.

Ну все, хватит время тянуть, пора и делом заняться. Я полюбовался уголком лезвия, посильнее разогнул руку в локте – а она слушалась с трудом, да еще после гипса – и устроился поудобнее. Двумя этажами ниже, в подвале, бесновался Минотавр. Еще бы, так подфартило, добыча сама в руки бежит. Вот и все. Сейчас я буду сидеть и с удовольствием слушать, как с каждым ударом сердца теплыми волнами будет уходить моя никчемная, никому не нужная жизнь…

И тут кто-то жахнул по двери кулаком, да так, что она едва не сорвалась с петель. Лезвие от неожиданности чуть не выпало. Неужели догадались? Но как?

– Леха! Моторов! Ты что там делаешь? Ширяешься? – раздался за дверью громкий голос Мазурка. – Как закончишь, возьми у меня ключ!

– Какой ключ, Юрий Владимирович?

Вот черт бы его побрал! Откуда же он взялся? Я старался, чтобы мой голос звучал естественно.

– Какой ключ, от чего?

– Да мне завтра уходить рано! Ты воду-то прикрой, я уже надорвался орать! И дверь отопри, что я там не видел?

Я бросил лезвие под стул, неловко поднялся и выключил воду, но дверь открывать не стал. Одетый человек, сидящий весь в пару на полу душевой, действительно может вызвать подозрения.

– Леха, значит, так, у меня в холодильнике плазма лежит. Завтра Орликов днем подойдет, это ему для дочки. Я Андрюхе позвоню и скажу, чтобы он тебя нашел, а то мне нужно пораньше смотаться! Короче, вылезай, я тебе все покажу.

Надо же быть таким невезучим! Сто лет сюда никто днем носа не кажет, ну почему именно сегодня и именно сейчас? Понятно, что на этот раз все сорвалось. Мне с трудом удалось подковырнуть прилипшее к полу лезвие, завернуть его в бумажку и опустить в карман. Ладно, еще успею. Я снова включил воду и помотал головой под душем. Совсем не обязательно всем знать, чем я тут занимался.

Завтра передам Андрюхе плазму, а там… У его дочки обнаружили неоперабельный порок сердца и тянули как могли. Я взял у Мазурка ключ от “храма науки”, где стоял холодильник, – так Мазурок называл комнату, в которой проводил эксперименты со своей аппаратурой. Юрий Владимирович был очень умным.

Я не чувствовал ничего, кроме досады, оттого что мне помешали. Но, в конце концов, это лишь вопрос времени. И вероятно, от этого моего раздражения, когда настала пора вечерних инъекций, я впервые спросил одну из сестер Огурцовых, которая подошла к моей кровати с лотком в руках:

– А что вы мне колете?

Есть неписаные законы, клановая этика, по которой медицинские работники сами не лезут в назначенное им лечение. Этим они, во-первых, показывают уровень доверия к коллегам, а во-вторых, не забивают себе голову лишней информацией. Справедливо считается, что так лучше идет процесс выздоровления.

Я сам горячо приветствовал это правило, много раз имея в качестве пациентов врачей, которые терроризировали меня вопросами по поводу каждого моего движения. Но сегодня из-за скверного настроения я позволил себе отступить от кодекса хороших манер.

– Что вы мне колете? – повторил я вопрос.

Сестра Огурцова, как обычно, когда я к ней обращался, зарделась и пролепетала:

– Вот здесь, в первом шприце, пенициллин!

Ну понятно, все хирурги, если у больного рана, швы, назначают антибиотики, на всякий пожарный.

– А это, – поднимая второй шприц, гордо произнесла Огурцова, – анальгин с аминазином!

Я приподнялся на кровати. Затем, держась за спинку, борясь с головокружением, встал. Потом, окончательно обессилев, повалился на койку и, все еще не веря своим ушам, переспросил:

– С чем анальгин?!

– С аминазином! – немного растерявшись, повторила та.

– А ну села, быстро! – тихо, но твердо сказал я. – Живо рассказывай, кто и зачем мне назначил аминазин!

И глазами показал Огурцовой на стул.

Хотя затуманенный мозг и противился, я стал внимать, слушая увлекательный рассказ о том, что же со мной случилось в эту последнюю неделю.

Сестры Огурцовы были девицами симпатичными, румяными, веселыми, хоть и малость чудными, но социально неопасными. Младшей было восемнадцать, а старшей около двадцати. Младшая была блондинка, а старшая брюнетка, младшая поскромнее, старшая побойчее. Работали они посменно, и практически каждую ночь выходила либо одна, либо другая. Я им, видимо, нравился. Когда они встречались со мной, то всегда опускали глаза и краснели. Особенно младшая.

– Запали на тебя наши сестрички Огурчиковы, – смеялся нейрохирург Дима Козлов. – Каждый раз меня про тебя пытают, я им объяснил, чтобы не лезли, ты же у нас семейный!

И вот именно оттого, что они ко мне относились с повышенным вниманием, это и случилось.

В отделении вдруг кончился димедрол в ампулах. И по всей больнице, как выяснилось, тоже. Ну кончился и кончился. Типичная ситуация. Но дело в том, что и мне был назначен димедрол. Вернее, анальгин с димедролом. Стандартное назначение в нейрохирургическом отделении. Там всем эту смесь вкалывают, особо не углубляясь. Вот и я по шаблону получал анальгин с димедролом, два раза в сутки.

А сестрам Огурцовым, к несчастью, хотелось сделать для меня что-то хорошее. Например, не нарушать ход лечения. Побегав по больнице и поняв, что димедрола нет нигде и непонятно, когда будет, они пришли в ординаторскую. Вернее, пришла одна из них, кажется старшая. И старшая Огурцова спросила у дежурного врача:

– Станислав Сергеевич, а чем можно заменить димедрол?

Если бы мне медсестра задала подобный вопрос, я для начала поинтересовался бы, для чего это ей нужно, а только потом показывал эрудицию.

Но Станислав Сергеевич Любомудров подобными глупостями заниматься не стал. Спрашивают – значит, нужно. Он был комсомольским секретарем всей нашей больницы, а у комсомольцев все четко. “Если партия сказала: надо, комсомол ответил: есть!” И полез в справочник Машковского. Потому что у комсомольских вожаков в голове одни фальшивые лозунги да полный джентльменский набор всякого пошлого лицемерия, а вовсе не медицинские знания. Он резво зашелестел страницами и уже через три минуты радостно выдал ответ:

– Димедрол можно заменить пипольфеном!

Огурцова перерыла все коробочки с лекарствами в отделении, но искомого не нашла. Она была девушкой последовательной до автоматизма, что часто бывает среди умственно отсталых. Такие запоминают последнее сказанное им слово. Огурцова снова поскреблась в дверь и спросила:

– Станислав Сергеевич, а чем можно заменить пипольфен?

Станислав Сергеевич странным образом тоже обладал подобным автоматизмом. Он не стал возвращаться к началу разговора, собственно, об этом его и не просили. Тем более по телевизору началась какая-то увлекательная передача. Он вторично взял в руки первый том справочника и обнаружил, что пипольфен является производным фенотиазина. Теперь осталось выяснить, какие еще бывают фенотиазины. На это понадобилось вообще меньше минуты. Первым в списке производных фенотиазина стоял аминазин. Потому что на букву “А”. Вот и славно.