Текст книги "Из Петербурга в Петербург. Неформальные воспоминания"

В результате разговора она посоветовала мне использовать датчики Холла, которые разрабатывались в Институте полупроводников, куда я позже и направился. Там мне подарили несколько штук, и я стал проводить эксперименты – вживлял электроды в ганглий, определял углы раскрытия клешней в зависимости от силы тока, измерял биопотенциалы в выделенных нервах клешни и т. п.

Я узнал, что такие датчики делают в Институте полупроводников, поэтому встретился с Ю. П. Маслаковцем, который жил теперь, как и все переселившиеся из дома на Чкаловском, 48, в доме на улице В. Вишневского. Он работал начальником лаборатории в этом институте. Юрий Петрович сказал мне, к кому обратиться, – я связался с разработчиками, которые подарили мне несколько экземпляров датчика Холла.

Параллельно я стал заниматься этологией – изучать поведение рака. Для этого я принес домой аквариум, поселил туда двух раков (Ваську и Петьку) и с некоторой иронией стал описывать каждый день их поведение.

Параллельно я стал выбирать тему диссертации и научного руководителя. Я обращался к разным профессорам из разных институтов, но специалистов, знавших технику и биологию, не было – никто не хотел браться за такую работу.

Выбор темы был непростым. Не хотелось брать тему, подобную той, что я увидел в Педагогическом институте. Что-то вроде – «О занятиях физкультурой в плохую погоду в закрытом помещении».

Именно в это время я один раз встречался с Юлием Александровичем Лабасом (1932—2008). Я тогда ничего о нём не знал, но понял, что это очень неординарный человек. О нём лучше всего прочитать в интернете.

Не помню, кто именно мне рассказал, что в ЛИАПе есть молодой кандидат наук, который вскоре должен стать там заведующим кафедрой вычислительной техники, – Михаил Борисович Игнатьев. Он многим интересуется, у него много идей, а в Политехническом институте есть тоже молодой человек, который занимается нейронными сетями, – Аркадий Николаевич Радченко. Я поговорил с обоими, но М. Б. Игнатьев мне понравился больше, так как он был более открытым и более легким в общении.

В результате нескольких встреч родилась тема. Речь человека генерируется при помощи мышц, управляющихся электрическими импульсами от нервных клеток. То же происходит с мышцами, вызывающими движения. Не вдаваясь в подробности, можно сказать, что темой было использование методов структурной лингвистики в управлении движениями. Кроме того, в то время за рубежом появились промышленные роботы-манипуляторы, управляемые компьютерами. В СССР в атомной промышленности использовались только манипуляторы, управляемые человеком. А это значит, что методы структурной лингвистики можно использовать как в описании движений биологических объектов, так и движений роботов-манипуляторов.

Тогда этим в нашей стране практически не занимались, и манипуляторами (в атомной промышленности) управляли люди-операторы.

А поскольку надо было каким-то образом писать программы для управления роботами, а для этого нужно разработать языки управления движениями, то мне и пришла в голову мысль обратиться к записи движений в хореографии.

Я зарылся в литературу в библиотеках. И вот что раскопал. В России было несколько человек, которые пытались разработать подобные системы, но те были неудобные, ими было трудно пользоваться, и они не имели никакого практического применения.

А вот на Западе в 20-е годы хореограф-модернист Рудольф Лабан разработал такую систему, которая нашла применение на практике. По сути дела, это был язык программирования, который после небольшой переработки можно было использовать для компьютеров (что и было сделано в США уже в 80-х годах).

Я выписал по межбиблиотечному абонементу книги на эту тему и решил узнать: а какое же состояние записи движений в хореографии у нас? Сперва я обратился к заведующему кафедрой хореографии Института культуры, в прошлом известному солисту Мариинского театра Борису Брегвадзе. Но он оказался очень консервативным человеком, и его это не интересовало.

После этого я встретился с известным ленинградским хореографом-модернистом, который в то время был главным балетмейстером Малого оперного театра, а в конце жизни – руководителем хореографического училища им. Вагановой, Игорем Бельским. Беседа с ним была интересной, но я понял, что системы записи движений ему тоже не интересны – ему просто не до этого.

На этом я свои изыскания закончил и занялся своей диссертацией. После защиты я этими вопросами больше не занимался. Меня всегда интересовало что-то новое, и я окунулся в новую область, связанную с прикладным программированием. Именно поэтому я и не написал докторскую диссертацию, так как не хотел всю жизнь заниматься одним делом.

Но к системам записи движений я вернулся еще раз. Через несколько лет после защиты диссертации летом в отпуске я прочитал в газете, что в Мурманске работает врач скорой помощи А. П. Валышев, который разработал систему записи движений, похожую на нотную запись, создал при Доме культуры кружок и учит там людей танцевать, читая записи движений.

Каждый партнер надевал на себя табличку с записью танца для другого партнера, и все, читая по шпаргалке движения, танцевали.

Конечно, я сразу написал письмо в газету с просьбой прислать мне адрес этого человека.

Через некоторое время мы с моим научным руководителем пригласили врача в Ленинград и устроили ему семинар.

А. П. Валышев, бывший ленинградец, оказался очень мрачным человеком, придумавшим свой язык, который никак не мог издать свой труд. Типичный изобретатель-одиночка (см. роман В. Дудинцева «Не хлебом единым»).

Мы решили ему помочь. Ходили по разным редакциям, пытаясь издать его книгу, но всё безуспешно. Несмотря на положительные рецензии, в том числе и известных хореографов, книгу издать не удалось. Прошло еще несколько лет, и мы узнали, что врач спился и умер.

Но это еще не всё. Прошло несколько лет. И однажды мне позвонил сын А. П. Валышева и попросил о встрече. Сын был совершенно другим человеком. Его абсолютно не интересовала работа отца, ему хотелось просто издать книгу и заработать на этом деньги. Мы опять стали пытаться издать книгу, но это опять не удалось (в советское время не существовало способа издать книгу за свой счет). Самое интересное оказалось, что мы с сыном этого врача работали в одной организации, но не знали друг друга.

Потом он уволился, пропал, и рукопись его отца бесследно исчезла.

В общем, я отошел от всякой биологии (бионики) и пришел к разработке алгоритмов управления роботами-манипуляторами.

Лаборатория наконец переселилась из института туберкулеза на Лиговском проспекте в цокольный этаж на Таврической ул. 7. Поскольку я занялся чисто теоретической деятельностью, мне не нужно было сидеть в лаборатории. Я либо работал дома, либо ездил в вычислительный центр ВНИИРА в Гавани. В лабораторию меня звали только на семинары, собрания или когда приезжали важные гости, перед которыми нужно было выступить.

Постепенно количество сотрудников увеличивалось – появились приятные люди, но прибавились и явные бездельники. Мне, например, запомнился физиолог Шуру-Бура, который не делал вообще ничего, но, когда появлялся начальник лаборатории, Шуру-Бура с отверткой и деловым видом ходил из комнаты в комнату.

Физиологи препарировали раков, отводили биопотенциалы, строили графики. Может быть, они и делали глубокие научные выводы, но к бионике, использованию в технике это не имело ни малейшего отношения.

Помню, на каком-то семинаре физиолог просил показать слайд. На слайде кривая шла вверх, и физиолог объяснял причину этого. А дальше всё произошло как в книге «Физики шутят». Показывающий сказал, что он ошибся и вставил диапозитив вверх ногами. Он переставил его – теперь кривая пошла вниз, и физиолог спокойно пояснил, почему это так.

Результатами деятельности лаборатории были пухлые отчеты, которые, наверное, никем в дальнейшем не читались.

Помню свою командировку в Харьков. Начальник лаборатории К. заключал договоры с различными предприятиями СССР, в которые всегда включал мои работы. Результатом этих работ были пухлые отчеты, которые предоставлялись заказчику. В лаборатории в должности заместителя начальника лаборатории работал Аполлон Шахтахтинский – приятный молодой человек, к науке не имевший никакого отношения и занимавшийся хозяйственными вопросами. Он учился в каком-то институте на вечернем отделении. Я помогал ему в математике, но это было бесполезное занятие, и вскоре он институт бросил. И вот как-то нужно было отвезти отчет в одну организацию Харькова. Я поехал с ним в качестве научной поддержки (чтобы отвечать на вопросы заказчика). Адрес, телефоны и сами отчеты были у Шахтахтинского. Я приехал в аэропорт, сел в самолет – самолет поднялся в воздух, а место рядом со мной оказалось пустым. Приземлился я в Харькове и не знал, что делать. Мобильных телефонов тогда ведь не было.

На мое счастье, следующий самолет из Ленинграда должен был прилететь часа через два. Я решил его дождаться и потом принимать окончательное решение. Шахтахтинский прилетел следующим рейсом. И вот что оказалось. Он опаздывал и приехал в аэропорт в последние минуты. Не знаю, каким образом он прорвался на летное поле, подбежал к самолету и сел на свое место. Не успев отдышаться, он услышал, что самолет летит совсем не в Харьков. Пришлось выскочить из этого самолета и улететь следующим рейсом.

Глава 8. РЕШЕНИЕ ЖИЛИЩНОЙ ПРОБЛЕМЫ

Начало моей учебы в аспирантуре совпало с рождением дочери Кати и решением жилищной проблемы.

Итак, наступило лето 1966 года. В Старой Деревне, как я уже говорил, стали расселять, а затем и сносить двухэтажные коттеджи, построенные немцами.

На лето мы самовольно поселились в комнате на втором этаже расселенного дома. Мебели не было практически никакой – кровать для нас Алёной, детская кроватка, стол и стул. Однако жили мы очень весело.

Я смастерил аквариум и поселил туда двух раков – Петьку и Ваську. Сделал я это для того, чтобы наблюдать за их поведением (в некотором роде занялся этологией). Я завел журнал, куда заносил свои наблюдения. Жаль, что я его потерял, – это была скорее не научная работа, а иронический рассказ. Жили раки в цветочных горшках с отломанным боком для входа. Они всё время сидели внутри горшков, и только иногда оттуда высовывались клешни. Однажды я увидел, что рак лежит посреди аквариума. Взяв его в руки, я увидел, что это панцирь, а сам рак (очень мягкий) лежит в своем домике. Вскоре я понял, что не буду связываться с биологией, и моя работа пошла в другом направлении.

Итак, летом мы жили прекрасно. В хорошую погоду в открытые окна заглядывали деревья. Чтобы гулять с Катей, достаточно было просто выйти из дома, да и ЦПКиО был рядом. Как я уже писал, мы с Алёной не разговаривали, а пели речитативом друг другу, так что жители соседних домов говорили маме Алёны (М.А.): «Как ваши молодые хорошо поют – мы прямо заслушиваемся!».

Алёна через два месяца после рождения Кати вернулась в институт. Днем с Катей сидела М.А.

Приближалась зима, а квартирный вопрос так и не был решен. Чтобы получить комнату, я должен был выписаться от мамы и прописаться с Алёной и Катей в предлагаемой комнате, а родители Алёны и ее брат должны были получить жильё в каком-то другом месте.

Мы посмотрели комнаты в трех местах: на Васильевском острове, в Перцовском доме на Лиговке и на Саперном переулке. Первые две комнаты в сравнительно больших коммунальных квартирах нам не понравились, а последние – на Саперном переулке – сразу приглянулись, несмотря на то, что они были на последнем – пятом – этаже, без лифта и с темной кухней (без окна). Был солнечный день, солнце светило прямо в комнаты, в окна виднелись «парижские крыши», так как противоположный дом был двухэтажным. Кроме того, в квартире была только одна соседка.

А вот родители Алёны никак не соглашались на предлагаемые им комнаты. Но без их переезда наш квартирный вопрос не мог быть решен.

Наконец они согласились на переезд в две комнаты на втором этаже в большой коммунальной квартире в самом центре города – на Мойке, у Мариинского дворца. В этой квартире была даже дровяная ванна, которую мы топили собранными щепочками и досками. Но это было позже.

А осенью 1966 года мы уже не могли жить в занятой нами квартире, где провели прекрасное лето, – отопления не было, воду отключили. Поэтому пришлось перебираться в комнату родителей Алёны. Таким образом, в 16-метровой комнате жили 4 человека, я же уехал к себе в комнату на Чёрной речке. Наступала зима, и тут в половине коттеджа отключили воду. Поскольку в доме, кроме нас, уже никого не было, а в соседней квартире вода еще не была отключена, я вырубил в кухне лаз высотой в половину человеческого роста (выше проделать не мог, так как там проходила толстенная балка), чтобы можно было лазать за водой. Зима в том году была суровая – дом промерз, поэтому дровяная печь не очень-то и помогала. В общем, мы зимовали, как в блокаду. Помню, как мы справляли день рождения Кати (один год). Она в шубе гуляла по столу, так как на полу было холодно, да и места не было. Я это заснял на кинопленку – качество плохое, но всё же память. Однако ничего – мы не паниковали: Алёна училась в институте, я работал над диссертацией.

Наконец все организационные дела с жильем были закончены.

Бывший хозяин комнат на Саперном работал начальником АХО и был очень неприятным человеком. Естественно, он обманул нас, зеленых, с ремонтом. Но мы были так рады получить эту жилплощадь, что быстро забыли этот обман.

Надо было делать ремонт. Поскольку денег у нас не было, с ремонтом нам помогли мои коллеги с предыдущей работы. И вот ремонт закончен. Две чистенькие комнаты без мебели ждут нас! Я пока живу на два дома – на Черной речке и на Мойке. Тут из Москвы в командировку приехал мой двоюродный брат Женя, и я повел его показывать наши комнаты. Я еще не успел ничего заметить, как он спросил: «А это что?». Взглянув на только что отремонтированный потолок, я увидел громадные следы протечек. Горечь была невыносимая! Белить потолок заново не было ни денег, ни сил. К тому же новые протечки были неминуемы. Так оно и было. В дальнейшем мы потолок не белили, а красили масляной краской – тогда вода стекала по стенам, что было менее заметно. Бесконечные переписки с ЖЭУ и прочими службами ни к чему не приводили.

В результате я всегда говорил, что из всех руководителей государства мне нравился только один К. У. Черненко, поскольку только при нём протечек не было (слишком мало времени он был у власти).

Но мы были рады. Первое, что я сделал, – это спроектировал себе рабочий стол. Он представлял собой небольшой шкаф и съемную горизонтальную поверхность, которую в дальнейшем мы использовали как удлинение обеденного стола (когда приходили гости). До сих пор помню стоимость этой конструкции – 126 руб. (а аспирантская стипендия была у меня порядка 100 руб.). Этот стол служил мне верой и правдой больше 30 лет.

Всё было хорошо, но омрачало то, что квартира была коммунальная, – мы с соседкой были совершенно разные люди. История соседки – это целая новелла.

В молдавском городе Бельцы жила многодетная семья малограмотного молдаванина Дмитрия К. Среди его детей была внешне симпатичная девочка Тисса. Как Тисса училась в школе, история умалчивает. Но пришло время получить высшее образование

Дальнейшее повествование основано на бесхитростных рассказах самой Тиссы. Знаний у нее не было никаких, но, обладая выигрышной внешностью, она поступила и закончила Львовский медицинский институт. На лекции она практически не ходила – бóльшую часть времени спала в общежитии института. Но вот институт окончен – и молодого врача отправляют по распределению на целину. Приехала Тисса в назначенный город и тут же на вокзале пошла перекусить в вокзальный ресторан. А именно в это время в ресторане в ожидании поезда в Ленинград «отдыхала» труппа Ленинградского цирка. Увидев симпатичную девочку, артисты пригласили ее к своему столу. Один из них пожалел Тиссу и сказал: «Зачем тебе ехать на целину? Поехали с нами в Ленинград – там я тебя выдам замуж за моего приятеля-старика, и ты останешься в Ленинграде». Не раздумывая, Тисса согласилась. Так город приобрел нового жителя.

Муж, вероятно, был из «бывших». Его фамилия была Хренов. Был известный петербургский архитектор по фамилии Хренов. Может быть, это был один из его родственников. Жил он в 19-метровой комнате в трехкомнатной квартире на Саперном переулке. До революции квартира занимала весь этаж, но после уплотнения ее разделили. Мне почему-то кажется, что именно семья Хреновых и занимала весь этаж. У Хренова были старинная мебель, много книг и картина Миши Анжелоса (как говорила Тисса). Но счастливая жизнь этой пары продолжалась недолго. Хренов быстро скончался, и Тисса стала полноправной владелицей этой комнаты. Через некоторое время к Тиссе из Бельц приехал ее младший брат Борис, который тоже хотел жить в Ленинграде. Он быстренько устроился на работу в Университет в качестве лаборанта и в этой должности проработал много лет. Чем он зарабатывал по-настоящему, я не знаю. Интеллектуальный уровень у него был точно такой же, как у Тиссы. Ему очень не понравилась «старая» мебель в квартире, поэтому всю старинную мебель и картины он вынес во двор, изрубил их топором, выкинул книги и купил современную полированную мебель. Воспользовавшись отсутствием соседей, Борис выкинул старинную чугунную ванну и дровяную колонку и поставил в ванную комнату стол, чтобы там обедать.

Вернувшиеся соседи заставили Бориса вернуть ванну на место, но это уже была обычная ванна без дровяной колонки. Обо всём этом мы узнали позже. А когда мы вселились, Борис уже женился и жил у жены, а к Тиссе приходил пожилой любовник А. Каверзин. Как она говорила, «я ему предоставляла свое молодое тело, а носил мне в бидоне бульончик».

В свое время существовал известный дуэт эстрадных спортивных танцев – Понна и Каверзин, но потом он распался: Каверзин заболел, и Понна его бросила. Каверзин был бы интересным человеком, если бы не его подозрительность и мания преследования. Он очень удивился, что хотя я и инженер, но знаю, что во время НЭПа их дуэт выступал в варьете антрепренера Хомской.

Но вернемся к Тиссе. Как врач она была полным нулем. Устроившись в районную поликлинику терапевтом, она сразу же совершила ошибку – не дала больному бюллетень, и тот умер. Вместо того чтобы ее выгнать с работы, какая-то «добрая душа» научила ее жизни:

1. Всегда давать бюллетень.

2. Прописывать одно из набора лекарств, которое наверняка не принесет вреда (она написала их названия по-латыни).

3. Всегда заполнять непонятным почерком больничные карточки, так как их всё равно не читают, но важно, чтобы они были заполнены

4. Всегда выслушивать больных и разговаривать с ними.

Овладев этими истинами, Тисса прекрасно проработала до пенсии. Молодым людям от нее нужны были только бюллетени, а старые в ней души не чаяли, так как, приходя к старушкам домой, она выслушивала все их жалобы, истории их жизни, пила с ними чай и уходила от них с яблоком или шоколадкой. Нас это очень устраивало, поскольку с работы она приходила очень поздно.

Что-то было в Тиссе первобытное. Например, она говорила, что тело должно дышать, поэтому частенько ходила по квартире голой и в таком виде открывала входную дверь в квартиру, когда кто-нибудь к нам приходил. Говорила при этом «пардон» и гордо удалялась.

У Тиссы была довольно оригинальная логика. Помню, как-то у нее на плите вскипел чайник и залил газовую горелку. Одновременно с этим перегорели пробки и погас свет.

«Как интересно! – сказала Тисса. – Залило газ, и от этого погас свет».

Много раз мы предлагали ей обмен, но она не соглашалась, так как ее всё устраивало. И только во время перестройки, когда ее сестра из Риги захотела устроить в Петербурге своего сына, Тиссе пришлось согласиться. Она из своей комнаты переехала в Катину однокомнатную квартиру на проспекте Славы. Так у нас появилась отдельная квартира. Это был уже 1993 год.

У Кати же однокомнатная квартира появилась незадолго до этого, когда мы с большим трудом и с доплатой обменяли комнату моей мамы на Чёрной речке на однокомнатную квартиру на проспекте Славы.

Глава 9. АСПИРАНТУРА (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Я понял, что никакой бионикой лаборатория не занимается, – технического выхода не будет. Физиологи и морфологи занимаются своей привычной работой, инженеры либо им помогают, либо разрабатывают аппаратуру для проведения экспериментов. Я решил полностью отделиться, ни с кем не связываться и заняться разработкой алгоритмов управления роботами-манипуляторами. Общее с тематикой лаборатории было только одно – рука манипулятора, похожая на клешню рака. И всё. Начальника лаборатории это вполне устраивало, так как моя работа была единственным научно-практическим выходом, и он совершенно не вмешивался в мою работу и не руководил, а главное – не мешал. Я получил полную свободу, не должен был приходить в лабораторию и отсиживать там положенное время.

Мой режим дня был таковым: утром я отвозил Катю на 22-м автобусе к бабушке на Мойку, затем возвращался домой, заваривал в большом кофейнике кофе и садился за свой рабочий стол. Если было необходимо, ехал изучать литературу в Публичную библиотеку или Библиотеку Академии наук, встречался с М. Б. Игнатьевым. Он оказался хорошим руководителем – дал мне первый толчок, указывал конференции, на которых советовал выступать, давал глобальные советы и не вмешивался в конкретную работу.

Больше всего мне нравилась Публичная библиотека. Я всегда брал две стопки книг: научно-техническую литературу и редкую художественную (например, «Дублинцев» Джойса, которые издавались только до войны, и пр.). Иногда я заказывал литературу в зале «редкой книги». Там мне удалось прочитать стихи Игоря Северянина, изданные в Югославии. А вот «Роман без вранья» А. Мариенгофа мне не дали – нужно было специальное разрешение. Естественно, я не мог организовать письмо, в котором бы указывалось, что это нужно для моей работы. А вот с альбомом Сальвадора Дали вышла забавная история. Произведения его я видел только в виде плохих иллюстраций в книгах, критиковавших буржуазное искусство. А хотелось их увидеть в хорошем воспроизведении. В каталоге Публичной библиотеки я нашел и заказал его альбом. В этом альбоме была репродукция картины «Evocation of Lenin» (1931), в которой на клавиатуре рояля были размещены 6 портретиков Ленина. Вполне безобидная картина. Прошло несколько лет. Я решил еще раз посмотреть этот альбом. В каталоге его уже не было. Тогда я его просто заказал. Но вместо альбома получил ответ, что такой книги в библиотеке нет. А еще через несколько лет, будучи в командировке в Москве, я купил альбом Дали в букинистическом магазине.

При работе над диссертацией мне в голову пришла мысль, что разработанные мною алгоритмы следует моделировать на компьютерах.

И вот я самостоятельно занялся программированием. Во ВНИИРА, где я работал, была большая ламповая ЭВМ М-20. Программирование на ней велось в кодах, результат печатался в цифровом виде на рулонах бумаги. Никаких дисплеев или алфавитно-цифровой печати еще не было.

Программирование заключалось в том, что разработанный алгоритм я преобразовывал в программу в кодах, записывал эту программу на определенных бланках, отвозил во ВНИИРА и отдавал операторам. На следующий день я снова ехал во ВНИИРА и забирал рулон с напечатанным в цифровом виде результатом. Затем дома анализировал результат, находил ошибки – свои или оператора, – исправлял их и опять отвозил исправленную программу во ВНИИРА.

Естественно, работа была очень неэффективной, но при тогдашнем развитии вычислительной техники иначе работать было нельзя.

Но тут М-20 заменили на более современную машину БЭСМ-6, появился транслятор с языка АЛГОЛ. Я быстренько его освоил, и программировать стало намного эффективнее. Благодаря М. Б. Игнатьеву я стал ездить на конференции в разные города России, познакомился с работами многих научных учреждений. Первая конференция, где я участвовал, проходила в Горьком (ныне Нижний Новгород), куда я впервые в своей жизни полетел на самолете. После этого были конференции в Ростове-на-Дону, Ташкенте. Последняя мне хорошо запомнилась.

Итак, Ташкент, конференция по искусственному интеллекту. Я выступаю там с докладом. Из ВНИИРА туда поехали несколько человек. По утрам мы участвовали в конференции, а во второй половине дня ходили купаться в водоем, который находился в центре города, или гуляли. В гостинице мы все жили в одном номере.

И вот как-то вечером раздается телефонный звонок, и какая-то женщина предлагает снявшему трубку скрасить вечер. Ну, ребята ее и пригласили. Пришла женщина лет двадцати пяти и страшно удивилась, встретив в номере много народу. Но ее успокоили, напоили чаем и стали с ней разговаривать «за жизнь». Она привыкла, что в гостинице останавливаются рабочие, восстанавливающие Ташкент после землетрясения, а тут оказались интеллигентные люди, которые очень вежливо с ней разговаривали и ничего от нее не требовали.

Но возвращаюсь к своей истории. Я подозревал, что вполне вероятно, что я в Узбекистане больше никогда не побываю, поэтому решил съездить в Самарканд – 300 км от Ташкента. Денег у меня было совсем мало, занять у моих спутников тоже не удалось, но я всё же решился поехать.

В Ташкенте я купил билет на самолет Самарканд – Ленинград (через Москву), затем на железнодорожном вокзале договорился с проводницей, чтобы она довезла меня до Самарканда без билета (за наличные).

В Самарканде я первым делом поехал в маленький аэропорт и договорился одну или две ночи (уже не помню) переночевать в общежитии для летчиков. «Номер» представлял собой громадную комнату кроватей на 20, но был я там один.

Всё свободное время я провел на улицах города. Такую экзотику я видел тогда впервые. Съездил в обсерваторию Улугбека, посетил усыпальницу Тимура, мечети. Вместе с узбеками пил чай и ел плов в чайханах, но на еде приходилось экономить. На почти последние деньги купил книгу А. Волкова «Волшебник Изумрудного города». После этого я ни разу в жизни не был в Узбекистане, так что я очень правильно сделал, что поехал в Самарканд.

И вот я прилетел вечером в Домодедово; денег практически нет. Приехал на автобусе в Москву, поехал к А. И. Клиорину, который в то время жил в Москве, – нет дома. Звоню своим знакомым – никто не подходит к телефону. У меня остались деньги только на метро в один конец, а это значит, что мне не добраться до Шереметьево. Еду на Ленинградский вокзал и обращаюсь к проводнику с диким предложением: провезти меня на поезде с самолетным билетом. Конечно, проводник отказал. Но наш разговор услышал какой-то мужчина, и он спросил меня, сколько мне нужно денег. Я ответил, что 2 руб. – это стоимость проезда до Шереметьево (но без завтрака). Этот человек дал мне деньги, а я записал его адрес.

Как бомж (тогда не было этого слова), я остался ночевать на Ленинградском вокзале. Однако поспать не удалось, так как милиция гоняла нас из одного зала в другой. Наконец во второй половине следующего дня я, голодный, добрался до дома. Алёна очень беспокоилась, поскольку накануне рухнул самолет из Ташкента, а обо мне не было никаких сведений – обычно из командировок я не звонил. Вечером я отвез эти 2 руб. мужчине, который так мне помог. Он очень удивился, что я вернул ему эту мизерную сумму.

А вот другая история на ту же тему. Как-то мы с Алёной покупали билеты в Павловский дворец, а вечером там должен был состояться концерт. У девушки, стоявшей передо мной, не хватало денег. Я дал ей деньги и свой адрес. На этом дело и кончилось. Деньги она не вернула.

Начальник лаборатории обожал показывать свое детище крупным ученым. При этом он заливался соловьем (речь у него была поставлена прекрасно) – он рассказывал, какие открытия будут сделаны, как биологические принципы, изученные в лаборатории, принесут успех народному хозяйству, и т. п.

Помню визит академика Б. Н. Петрова. Он приехал в сопровождении охранника. Во время доклада начальника лаборатории один лаборант чинил перфоратор, и, чтобы проверить его работу, включил его. Раздалась пулеметная очередь. Реакция охранника была молниеносная – он своим телом закрыл Б. Н. Петрова, но никакой опасности не было. Буквально через несколько месяцев Б. Н. Петров был ограблен в лифте отеля в Нью-Йорке, и никакой охранник ему не помог.

Очень часто в лабораторию на семинары приходил академик В. Н. Черниговский (1907—1981), директор Института физиологии АН СССР.

Он был очень приятным человеком. Помню, сидели мы как-то рядом на семинаре, а он очень много курил. Он свернул из бумаги трубочку, вставил ее в ботинок и стряхнул туда пепел. Я невольно рассмеялся.

– Я так всегда делаю, чтобы не мусорить, – сказал В.Н.

Тогда же он мне пожаловался. Получил он приглашение выступить на международной конференции за рубежом. А туда надо было послать 50 долларов вступительного взноса. Операции с валютой у нас были запрещены законом, поэтому у В.Н. таких денег не было – и пришлось ему отказаться от поездки.

Когда я только начинал работать над диссертацией, к нам в лабораторию бионики приехал из Москвы в командировку некто Гриша Розенштейн, занимавшийся в то время нейронными сетями. У меня он сразу вызвал антипатию: маленький, заносчивый, самодовольный, безапелляционный человек.

Через год мы случайно встретились на конференции в Ростове-на-Дону. Он попросил меня рассказать о теме диссертации, над которой я начал тогда работать.

После моего рассказа он сказал, что тема не диссертабельна и над ней не стоит работать. Вначале я, конечно, расстроился, но потом решил не обращать внимания на Гришины слова.

Прошло несколько лет. Диссертацию я нормально защитил, быстро получил подтверждение. И тут снова случайно уже в Ленинграде встретился с Гришей, который опять попросил рассказать ему о моей законченной работе. На этот раз он очень ее похвалил. Зачем раскритиковал ее в первый раз, я так и не понял.

После этого я с ним больше не встречался, зато много слышал о нём по зарубежному радио.

Оказывается, он ударился в иудаизм, подал заявление на эмиграцию в Израиль. Его не пустили, так как до этого он работал в режимном предприятии. Его выгнали с работы, и он стал активным «отказником» – давал интервью зарубежным журналистам, устраивал демарши.

Знаю, что он жил совершенно без средств к существованию, что у него был сын (про жену не знаю), что у него была совершенно пустая квартира (всю мебель продал) с одним только роялем.