Текст книги "Из Петербурга в Петербург. Неформальные воспоминания"

Из воспоминаний Екатерины Валевской

«За роялем с Аллой Петровной»

Когда наша семья переехала на Петроградскую сторону, я бывала у нее дома. Она жила в большой квартире на углу Геслеровского (Чкаловского) и Левашовского проспектов: с мужем – инженером Василием Васильевичем Григорьевым, братом – Юрием Петровичем, известным ученым, доктором физико-математических наук, сотрудником Института А. Ф. Иоффе и соратником И. В. Курчатова, и его женой – художницей Ириной Владимировной. Их квартира располагалась в двухэтажном доме, отгороженном от улицы высоким деревянным забором; за ним открывался небольшой сад – зеленый уголок старой петербургской окраины. Но эта идиллия скоро кончилась. Там началось строительство, и их переселили в две квартиры, расположенные на одной площадке на улице Текстилей (сейчас – улица Вишневского). На кухне у А. П. Маслаковец висела репродукция картины Ван Гога «Едоки картофеля». Во время блокады Алла Петровна оставалась в Ленинграде, и отношение к еде в этой семье было особое – как и у всех блокадников. Она рассказывала, что в блокаду работала на Радио, там же и жила – в Доме Радио на Итальянской (в то время – улица Ракова).

Бывала я у нее и на даче в поселке Грязно под Сиверской, недалеко от Рождествено. Набоковские места – перелески, полянки, река Оредеж. Они построили там два дома, и жили эти две пары, как и в городе, рядом. Юрий Петрович разводил породистых кур (огромных, с ярким черно-белым оперением), Алла Петровна выращивала спаржу. хорошо прижились и быстро росли две стройные голубые елочки, посаженные братом и сестрой. Прекрасно чувствовал себя на даче ее любимый пес, сеттер Маврик, – добрейшее существо.

Называли они это место смешным словом Вытребеньки, которое в переводе с белорусского и украинского означает «причуды». Некоторые злые языки занятия Аллы Петровны с учениками называли «вытребеньками за роялем».

Я была слишком застенчива в те годы, как-то не решалась входить в этот мир и расспрашивать о жизни и людях, с которыми им доводилось встречаться. Сейчас очень жалею об этом. Впрочем, это была болезнь времени. Мы все были очень закрыты. Кроме того, разрыв между поколениями в те годы был намного больше, чем когда-либо – прошла война, в которой все они так или иначе участвовали, а мы тогда были еще детьми.

Среди близких друзей Аллы Петровны и ее мужа был знаменитый писатель-фантаст Иван Ефремов. Бывая в Ленинграде, Ефремов останавливался у них. Алла Петровна, не отличавшаяся, по-видимому, особой любовью к кулинарии, волновалась: «Надо же что-то приличное приготовить!» Одной из тем наших разговоров с Аллой Петровной было творчество Ефремова. Но больше всего, конечно, мы беседовали о пианистах – Софроницком, Рихтере, Гилельсе, Клиберне, Гульде.

Траубе Пётр Александрович (1901—1942) – воинское звание – сержант, последнее место службы – 402-й дивизион 101-й Морской бригады железнодорожной артиллерии КБФ. Родился в Пятигорске в семье чиновника по особым поручениям при Управлении Кавказских Минеральных вод Траубе Александра Васильевича (Людвиговича, 1871—1939) и его жены, потомственной дворянки Юлии Петровны, урождённой Маслаковец (1869—1946). В семье был младшим, четвёртым ребёнком. Учился в Черниговской гимназии, которую не окончил из-за начавшейся Гражданской войны. В 1920—1923 годах – в Красной Армии, большей частью инструктором по допризывной подготовке, в Ростове-на-Дону и затем – Пятигорске. В 1923—1941 годах проживал в Ленинграде; работал в Физико-техническом институте им. Иоффе, на пивзаводе «Красная Бавария», на химическом заводе «Политкаторжанин». Яхтсмен, участник двух шлюпочных походов «Осоавиахима» в 1930 и 31 годах. В 1932 и 33-м годах принял участие в экспедициях по неисследованному в те годы Памиру. Экспедициями руководили Н. В. Крыленко (нарком юстиции) и Н. И. Горбунов (управ, делами Совнаркома). В составе группы, руководимой проф. А. В. Москвиным, Траубе прошёл, с геологической и теодолитной съёмкой, ряд малоизученных и вообще неизвестных до того ледников в районе северо-восточных склонов хребта Петра Великого. Участвовал в открытии ряда рудопроявлений. Одна из вершин в этом горном узле (6300 м) названа «Пиком Четырёх», по именам участников группы – А. В. Москвина, Ю. В. Вальтера, Б. И. Фрида и П. А. Траубе. Именем Траубе назван также ледник в указанном районе. С сентября 1939 по октябрь 1940 г., во время вооружённого конфликта с Финляндией, Траубе служил радистом в составе воздушных сил КБФ в звании старшины 2-й статьи; был контужен при бомбардировке аэродрома финскими самолётами. С 17 июля 1941 г. снова в армии, в составе железнодорожной морской бригады, действовавшей против немецко-фашистских войск на ближних подступах к блокированному Ленинграду (Тайцы, Горелово, Балтийский вокзал). По сфабрикованному обвинению в контрреволюционной агитации, клеветнических измышлениях в отношении сообщений Совинформбюро (ст. 58—10 4.11 У.К, РСФСР) в июне 1942 г. был арестован и Военным трибуналом Ленинградского военно-морского гарнизона приговорён к расстрелу. Реабилитирован в 1997 году. В С-Петербурге проживает его дочь Инга Петровна Траубе, инженер-строитель.

Траубе Ю. А.

(Александр Добролюбов в конце 1930-х – начале 1940-х годов)

Журнал: «Вопросы литературы» 2004, №4

8 февраля 2004 года, когда настоящая публикация была уже завершена и направлена в редакцию, скоропостижно скончался племянник А. М. Добролюбова Глеб Евгеньевич Святловский, автор публикуемых здесь воспоминаний.

Глеб Евгеньевич родился 24 декабря 1922 года в поселке Ольгино под Ленинградом. В 1941 году, когда он отправился на фронт, ему было 18 лет. Он принадлежал к поколению, которому судьба уготовила трагическую участь – почти все его сверстники погибли на войне. Он вытащил счастливый билет – прошел почти всю войну, воевал под Ленинградом, в Прибалтике, был ранен – и остался жив. За мужество был награжден орденами и медалями.

После войны Г. Святловский закончил факультет русского языка и литературы 2-го Ленинградского педагогического института им. М. Покровского. Преподавал русский язык и литературу в техникуме, затем – русский язык в Политехническом институте. И – писал стихи, драмы, прозу… Последние годы жизни он был членом писательского объединения «Содружество», печатался в его альманахе «Рог Борея».

Я познакомился с ним в октябре 2003 года: зная, что жив племянник Александра Добролюбова, я не хотел идти к нему, пока не изучу все материалы о поэте в государственных архивах. Несколько месяцев общения с Глебом Евгеньевичем дали мне очень много: у него была прекрасная память, и он много рассказывал о «дяде Саше», с которым успел пообщаться лично. Помню, что поначалу я каждый раз вздрагивал при этом имени – не укладывалось в голове, что сидящий передо мной человек так запросто называет легенду русской литературы, родоначальника русского декаданса и символизма. Я сразу понял, что эти воспоминания – как о приезде Добролюбова в Ленинград в 1938 году, так и о поездках самого Святловского в Азербайджан в 1970-е годы – имеют большую ценность, и немедленно решил готовить публикацию. По моей просьбе Глеб Евгеньевич записал воспоминания, а потом мы вместе с ним прослушали фонограмму его бесед с «информаторами» на стареньком бобинном магнитофоне (больше ни на чем прослушать пленки было нельзя). Эти фонограммы обогатили его воспоминания, которые мы вместе дополнили и отредактировали.

Глеб Евгеньевич был непростым человеком в общении – недоверчивость была выраженной чертой его характера. Чуть позже я понял, что он (как, кстати, и его дядя) неоднократно становился жертвой обмана, это и рождало определенную подозрительность. Кроме того, он воспринимал Александра и Марию Добролюбовых (которым он посвятил много времени и строк) не как объект литературоведческих штудий, а как членов большой семьи, к которой принадлежал сам, – вот почему его так ранило стремление некоторых публикаторов рассматривать пребывание поэта в сумасшедшем доме (где его на самом деле спасали – против его воли – от уголовного преследования) как свидетельство его психического нездоровья.

Вскоре после начала моего общения со Святловским он оттаял, радушно угощал меня, охотно консультировал и – самое главное – предоставил возможность пользоваться материалами своего домашнего архива, без которого настоящая публикация, конечно, была бы значительно беднее.

Я прислал ему полный и окончательный вариант публикации для «Вопросов литературы» незадолго до нового 2004 года. Он прочитал текст и сказал, что ему все очень нравится. В январе я успел сообщить ему, что материал принят и идет в 4-м номере. А меньше чем через месяц, когда я вернулся из очередной поездки в Москву, телефон в его квартире уже не отвечал… От его сына я узнал, что внезапный инсульт сразил Глеба Евгеньевича прямо во время празднований 60-летия снятия блокады Ленинграда, а через несколько дней, в больнице, несмотря на все предпринимаемые врачами меры, он скончался от последовавшего второго инсульта.

…В начале 1930-х годов Добролюбов окончательно обосновывается в Азербайджане, а в середине этого же десятилетия в его душе происходит перелом, и он начинает предпринимать попытки восстановления связей, разорванных много лет назад. Собственно говоря, этих связей было не так уж и много. В Ленинграде жила его сестра Ирина Святловская, бывшая замужем за профессором Евгением Святловским….

…Эти бесценные письма, сохранившиеся частью в РГАЛИ и ОР РГБ, а частью в домашнем архиве сына Ирины Святловской – Глеба Евгеньевича Святловского в Санкт-Петербурге, дают нам возможность получить подробное представление о последних годах жизни Добролюбова – как о местах, в которых он жил, так и об условиях его жизни и работы. Постоянная переписка возникает примерно с 1935 года и продолжается вплоть до 1943-го; последняя дошедшая до нас открытка адресована в блокадный Ленинград – дворнику дома, где жила его сестра Ирина, с просьбой об уточнении ее местонахождения, датирована 2 декабря 1943 года…

Потом я узнал, что сначала Добролюбов, не зная, что мы на даче, приехал на нашу городскую квартиру – Геслеровский пр. (ныне Чкаловский), д. 7, кв. 1. Это был деревянный двухэтажный дом. Поскольку он приехал на рассвете (а может быть, даже в середине ночи), он не захотел позвонить, чтобы не разбудить никого, – и устроился калачиком прямо на крыльце. Утром его разбудил наш дворник Степан Крутиков, выходивший подметать улицу и двор спозаранку. Узнав, что он брат хозяйки кв.1, он очень удивился, что дядя Саша не позвонил. Он рассказал ему, что мы на даче, и дядя Саша выехал в то же утро к нам, на станцию Мстинский Мост.

…Я остался на даче, поскольку оставалось еще несколько дней до начала занятий в школе. Каждый день я расставлял переметы, и мне везло – я возвращался домой с уловом, снабжая свежей рыбой домашних. По приезде в Ленинград я узнал, что в нашей четырехкомнатной профессорской квартире дядя Саша выбрал для себя самое что ни на есть укромное место: чулан за кухней, примерно 8 м2, который пустовал из-за отсутствия ванны. В этом выборе, который даже меня удивлял, был весь его особенный уклад, вся скромность привычного самоограничения и всё его отрицание удобств «образованного» мира, людей умственного труда. Этот чуланчик давал ему свободу и независимость от нашего мира, от людей, живущих разговорами, забывающих о великом озарении молчаливых. Кроме того, жизнь города и горожан в конце 1930-х годов была насквозь пронизана доносами, арестами и т. п.

В каморке дяди Саши по вечерам всегда горел свет. Его постоянным добрым и умным другом стал мой старший брат Михаил, студент химического факультета университета, эрудированный юноша двадцати лет, любящий поэзию. Именно он, как и мой отец, внес в пребывание дяди у нас ту подлинную струю жизни, в которой он всегда нуждался.

Дядя Саша отказался не только от удобств наших четырех меблированных комнат, но и от участия в наших скромных обеденных трапезах. Он стремился никому не мешать, быть максимально незаметным в нашей квартире, где дружно жила вся наша семья (6 человек). Мы обедали всегда, по возможности, вместе, конечно, приглашали и дядю Сашу, но он всегда отказывался.

Больше мне так и не пришлось увидеть дядю Сашу. Последнее письмо от него (точнее, открытка) датировано им 2 декабря 1943 года. По рассеянности он забыл указать в адресе название улицы, но открытка дошла, так как кто-то прочел это название на обороте, в тексте письма:

«Очень прошу дворника дома Геслеровский, 7 сообщить, что ему известно о пребывании Ирины Михайловны Святловской (рожденной Добролюбовой, Геслеровский, 7, кв. 1), может быть, вам известно, если она выехала, – в каком направлении, – убедительно прошу. Брат Ирины – А. Добролюбов.

02.12.1943. Уджары».

1 Ирина Михайловна Святловская (в девичестве Добролюбова; 1890—1971) – самая младшая из братьев и сестер Добролюбова, единственная, с кем он вел постоянную переписку в 1930-е годы. Жила в Ленинграде со своим мужем профессором Е. Е. Святловским (1890—1942).

В 2005 г. я опубликовал в интернете черновые наброски истории своей семьи. И вот 17.09.2015 я получил такой отклик.

№1

«Спасибо большое, что написали о Владимире Павловиче Покровском, которого я знал. Очень любил общаться с ним, мне (тогда студенту) интересно было слушать его рассказы – об аресте и заключении или о том, как мальчиком в детстве, гуляя с кем-то из старших в парке в Ливадии, он встретился с царем, который угостил его чем-то сладким. Помню, как мы вместе с ним ходили на балет «Дон Кихот» с Васильевым и Максимовой. И помню его похороны.

Александр Гура 17.09.2015 19:18»

№2

Уважаемый Алексей Моисеевич,

мне передали коллеги, что Вы меня разыскивали, поэтому я сообщаю Вам свой адрес: ххх@ххх. хх

Всего доброго.

Александр Гура.

№3

Дорогой Алексей Моисеевич,

спасибо Вам за интересное письмо. Я случайно наткнулся в интернете на Ваши воспоминания на сайте Проза.ру. Но как Вы об этом узнали? Я сразу же послал ссылку маме, которая хорошо помнит Владимира Павловича (мама живет в Вологде одна, ей 92 года). Ваше письмо тоже ей переслал. Владимир Павлович был третьим мужем Лидии Александровны Покровской, а вторым был мамин дядя, Роман Марианович Фрейзлер. А с сыном ее первого мужа, Юрием Альфредовичем Менакером (писавшем детские книжки под псевдонимом Георгий Юрмин), мама дружила с самого детства.

Мы с мамой с интересом прочитаем Вашу книжку о Владимире Павловиче, которого мы помним и любим!

Простите, что Ваше письмо долго пролежало незамеченным. Это общий почтовый ящик нашего отдела, которым мы пользуемся в основном для пересылки статей для наших сборников, а в остальное время за ним почти не следим. Но как Вы нашли этот адрес? И как вообще узнали обо мне и о том, что я сотрудник института?

Желаю Вам доброго здоровья и всего самого доброго.

А. Гура.

№4

Дорогой Алексей Моисеевич,

все очень интересно, но многое я узнаю впервые. В семье Маршаков (Лидия Александровна Покровская с Владимиром Павловичем жили вместе с ее сестрой Еленой Александровной, женой Ильи Яковлевича Маршака) я слышал и о Радловых, и о Сарре Дмитриевне Лебедевой, но я их лично даже не видел. На днях о Радловых была передача по каналу «Культура». О Ливеровском не слышал и сейчас с интересом посмотрел телепередачу, ссылку на которую Вы прислали. Не думаю, что мама знает намного больше меня. Но она Вам тоже напишет. Я общался с Владимиром Павловичем на первых курсах университета (я учился в МГУ в 1967—1972 гг.) – не так уж долго, хотя приходил в гости в их семью часто, несколько раз в месяц. Помогал переезжать на новую квартиру с Ленинградского проспекта на ул. Маршала Бирюзова, ходил с ним вместе на балет, навещал его в больнице, он интересовался моими студенческими делами… Дневник Кузмина 1934 года я читал, но примечание о Владимире Павловиче, видимо, пропустил.

Всего доброго,

А. Гура.

№5

Уважаемый Алексей Моисеевич,

к сожалению, я не могу сказать, где был и чем занимался Владимир Павлович во время войны. Возможно, он рассказывал, но я не помню. Может быть, помнит мама, она Вам напишет.

Я пока не знаю, буду ли я в этом году в Петербурге (может, и буду, потому что у меня запланирована командировка для работы в рукописном отделе Публичной библиотеки), но я, конечно, Вам сообщу, если буду.

Спасибо за фотографию. Владимир Павлович на ней еще совсем молод. Жаль, но у меня нет его фотографий.

Всего Вам доброго.

А. Гура.

№6

Уважаемый Алексей Моисеевич, сын передал мне Вашу просьбу рассказать о Владимире Павловиче. Хотя я знаю не так уж много, но помню его как очень приятного, образованного человека, в котором чувствовалось настоящее воспитание и благородное прошлое.

Жена моего дяди Лидия Александровна Сегал, какова была ее девичья фамилия, покинула моего дядю Романа Мариановича Фрейзлера, находившегося в ссылке во Владимире, в конце 30-х годов и уехала к сестре Елене, которая была замужем за Ильей Яковлевичем Маршаком, писавшем под псевдонимом М. Ильин.

Там, в Москве или в Звенигороде, где у них была дача, она познакомилась с Владимиром Павловичем и вскоре вышла за него замуж.

У меня сохранились самые теплые отношения с моей бывшей тетей и с семьей Маршаков-Ильиных. Поэтому, бывая в Москве, я всегда навещала их на Ленинградском проспекте 40. Во время войны они были в эвакуации в Алма Ате и, думаю, Владимир Павлович с моей тетей тоже был там. Я же во второй половине 40-х годов училась в Саратовском университете и общалась с ними только письмами. Затем наши встречи возобновились, когда по распределению мы с мужем попали в Вологду. В Москве я бывала довольно часто и иногда даже по несколько дней жила у своей бывшей тети. Владимир Павлович хорошо ко мне относился, всегда охотно со мной разговаривал, в основном на литературные темы Любимым его писателем был Николай Лесков. Он много читал, в основном классику. О современных писателях, в том числе и об Алексее Толстом, о котором я тогда писала кандидатскую диссертацию, был весьма невысокого мнения. И вообще воспринимался как человек другой эпохи, скажем, начала 19 века.

Свою жену он очень любил, оберегал ее покой, заботился о здоровье, которым она не могла особенно похвалиться.

В разговорах часто заходила речь о Радловых, но никаких подробностей я не знала, кроме того только, что чувствовала какие-то сердечные нити, которые связывали В.П. с этими людьми. О Ливеровском ничего не помню, не помню даже этой фамилии.

Владимир Павлович подружился с моим сыном Сашей, они долго разговаривали на разные темы, когда он был студентом, и Саша навещал его в больнице, когда В.П. заболел. Не помню, в котором году В.П. умер, помню только, как тяжело пережила его кончину моя тетя, лишившаяся друга и надежной опоры.

Она покинула этот мир 27 февраля 1991 года.

Вот, пожалуй, и все, что я могла бы рассказать о Владимире Павловиче, оставившем о себе самую лучшую память. Всего Вам доброго и спасибо, что помогли вспомнить о хорошем человеке и моих молодых годах

C уважением, Гура Ирина Викторовна

Узнав кое-что о В.П.Покровском, я решил продолжить свои поиски – узнать что-нибудь о Наташе Орловой, детскую переписку с которой я опубликовал в этой книге. Поиски увенчались успехом. Я с помощью интернета и телефона нашел ее. Теперь ее фамилия Заварзина. Оказывается, она помнила меня. У нас завязалась переписка. Ниже я привожу письмо ее старшего брата, который прекрасно помнил обитателей Геслеровского пр.

Добрый день, Алексей! Мир Вашему Дому!

Позволю себе адресоваться к Вам так, как к человеку нашего круга и поколения. (Пожалуй, я чуть старше вас с Натальей, будучи 1932 г.р…

Спасибо Вам большое за трогательный фильм о Ливеровском и за очерк о нашем родном дворе. Ваши строки о прежней принадлежности территории двора (да видно и самого дома) к церкви внесли понимание в предысторию строения, о котором у меня была не очень внятная картина: дом, двор и забор (который уцелел в войну?) принадлежали одному из первых кооперативов, чем вызывали косые взгляды властей (затрудняюсь вспомнить, от кого же это я слышал). Наши с Натальей недавние розыски в архивах деда, Павла Ивановича Преображенского, в чьей квартире мы по сути жили («дом 7 квартира 8, телефон В3—8248 – вроде так звучала детская скороговорка»), приоткрыли масштаб его фигуры, допускавший связь мысли о некоем жилищном кооперативе (в двадцатых годах? Бывало ли такое в 1924—25 годах?) с полученной им премией 10 000 руб (за открытие калийных месторождений в Соликамске-Березниках). Но бывшее церковное строение – совсем иное дело.

Однако Павел Иванович – тоже, как и Ливеровский, был бывшим министром Временного правительства. Вдобавок еще и бывший министр у Колчака, правда все по тому же ведомству народного образования, но разве в тридцатые так важно, по какому? Выходит, чуть не три бывших министра в одном небольшом доме. Не слишком ли для чистой случайности? Ваших догадок о принадлежности Лины Федоровны к чему следует мне раньше никогда не приходило в голову.

Наш дворник Степан, муж Лины Фёдоровны, почти не пьющий, приносил дрова на второй этаж к чёрному ходу (двери на кухню), а зимой возил снег с улицы во двор на огромных (тогда!) железных санях. Он построил нам деревянную горку с лестницей (фото пришлю), и каждую зиму заливал горку и двор под катанье на санках и коньках. Ближе к воротам, недалеко от прачечной (в которой всегда было парно и щипало глаза от нашатырного спирта) были высоченные качели на канатах и отдельный канат для лазанья наверх до самой перекладины. Кроме нас, трех братьев Орловых, практически не помню никого конкретно, за исключением младшего сына Сусанны Александровы – Андрея, которого звали Дея, и какого-то Лёвы, моего же возраста; еще среди нас была какая-то (наверно, единственная) девочка. Дея умер от дифтерита году в 1939—40. Вероятно он был старше меня на год-два, очень приветливый, живой, и у него был черный «лётчиский» шлем – предмет моей глубочайшей зависти (меня-то заставляли носить ненавистную вязаную девчёнскую шапку с помпоном). Старшего сына С.А. звали Нима, он однажды брал меня с собой на большущую яхту, – не помню ничего, кроме отвратительной погоды и глубокого спуска с палубы в каюту. Если не ошибаюсь, он погиб в Финскую войну.

Сусанну Александровну мы звали Суса-Алексуса. Чему-то вроде арифметики я учился у нее вместо посещения 1-го класса школы (пошел сразу во 2-й класс накануне конца учебного года весной 1941-го). Мои братья тоже пошли кто с 5-го, кто с 8-го класса. С.А. пыталась приобщить меня если не к РПЦ, то по крайней мере к осенению себя крёстным знамением, но у меня от рождения (м.б. наследственно) глубокая органическая неприязнь к церкви и попам (которых случалось видеть издалека на Шуваловском кладбище).

Марию Ефимовну хорошо помню, она варила кашу в малюсенькой кастрюлечке с ручкой, для своей старушки-мамы. Я всегда думал, что она работала в Эрмитаже, судя по ее книжечке о египетском мальчике.

Фамилию Ливеровских конечно помню, но без всякой связи с какими-либо людьми. Кроме Маслаковцев мне памятна еще фамилия Шиперовичей, вроде бы тоже из нашего дома.

Одно из рискованных развлечений для пацанов – лазить за забор Радиозавода через дырку. Но самые яркие воспоминания – собирание апельсиновых оберток из папиросной бумаги, с яркими, разными, таинственными раскрасками, во времена войны в Испании. Первый в жизни азарт собирания коллекции, с неведомым ранжированием раритетов, у кого что какое необыкновенное, которого у других нет… Дома сохранилась коллекция, возможно – единственная не только в СССР, но и в мире (могу прислать…). Альтамира! Альхесирос! Дон Карлос Фернандос! Боже мой.

Траурные шествия с духовым оркестром, машина с опущенными бортами, все выбегаем на улицу… Но сохранилось ли это до Ваших лет? До 1942—48?

Никаких Ливеровских, кроме их имени, я никогда не знал, и уверен, что во времена проспекта Геслеровского никогда Павел Иванович Преображенский с ним не общался (взаимно). Не сомневаюсь, что до того они встречались не только во Временном правительстве, но и раньше, на предмет железнодорожного строительства. Приходит на ум еще один Великий гражданин Великой державы – Владимир Григорьевич Шухов, – вряд ли обходилось без него при постройке железнодорожных мостов. Но ему не так повезло с возлюбленной, как Ливеровскому – Ольга Леонардовна не простила ему малого роста и предпочла высоченного Антона Павловича, а жаль.

Если Вы из ЛЭТИ, Вам могут быть знакомы имена Виктора Говардовского и покойного Феликса Грибакина – моих добрых знакомых и коллег по науке. Если Вы ближе к искусственному интеллекту, то все мы – скорее к естественному.

Прошу прощения, Алексей, за длинную паузу – давно пора бы, да все как белки в колесе. Однако, цифра – большое дело, начиная с мейла и скайпа. Но в безднах Интернета нетрудно утонуть, как мы, в розысках доступного (и не очень) о Павле Ивановиче. Иное просто чудеса.

Всего Вам доброго,

Искренне Ваш,

Олег Орлов