Текст книги "Большая книга перемен"

16. ЮЙ. Вольность

____ ____

____ ____

__________

____ ____

____ ____

____ ____

Ваше солнце вот-вот взойдет.

Павел Витальевич, естественно, видел в сыне продолжателя своих дел. Егор учился в экономической академии, но больше интересовался студенческой самодеятельностью: вместе с единомышленниками вычистил и осушил подвал одного из учебных корпусов, соорудил там сцену, поставил полсотни стульев – и играли для продвинутой сарынской молодежи не что-нибудь, а Ионеско, Хармса, Беккета, отрывки из Жана Жене, Стоппарда, Камю. Ректор и хозчасть беспокоились насчет пожарной безопасности, но, помня, чей Егор сын, не осмеливались препятствовать. После окончания академии Егор по настоянию отца (да и сам чувствовал себя обязанным отработать образование) уехал в Москву и очень быстро стал заметным человеком в финансовых структурах, заработал даже репутацию молодого гения. Но неожиданно свернул все дела и вернулся в Сарынск – как выяснилось, с деньгами, достаточными для того, чтобы заниматься только тем, чем хочется. Купил полуподвальный этаж в жилом здании для театра, но теперь уже не любительского, а настоящего. Оснастил всем необходимым, нанял штат технических сотрудников, а постоянную труппу набирать не стал, приглашал на разовые роли сарынских актеров. Мог бы зазвать и столичных знаменитостей, но не видел смысла, полагал, что хороший текст и хорошая режиссура – главное. Название театра осталось прежним, «Микс», хотя никакого особенного смешения теперь не было, напротив, прослеживалась довольно четкая программа. Егор много читал, много видел в Москве, много думал и увлекся теперь не условностью, не абсурдом и не слишком яркой театральностью, а современным реальным театром. Актуальным, социальным, близким к жизни. Богатый сын богатого отца, похоже, перекрасился чуть ли не в красный цвет, хотя, конечно, с либеральным оттенком. Ставил преимущественно представителей жизнеподобной новой драмы. Экспериментировал: послал, например, нескольких молодых энтузиастов на рынок-барахолку с диктофонами, они неделю записывали, месяц расшифровывали и еще три месяца писали текст, который так и назвали – «Рынок». Спектакль по этому тексту имел большой успех, его возили на фестивали в Москву и даже за рубеж, получали призы и дипломы. Егор при этом все больше разочаровывался в профессиональных актерах, которых невозможно отучить играть и заставить жить на сцене по-настоящему. Он стал привлекать талантливых людей со стороны, одаренных любителей, и среди них появилось уже несколько звезд, в частности бывшая продавщица видеомузыкального киоска красавица Сашенька и бывший инженер очистных сооружений, пьющий, но гениальный Петр Анатольевич, очень похожий на американского актера Роберто де Ниро, только без бородавки.

Яна очень хотела попасть в этот театр. Она и раньше думала об этом, о театре и о Егоре. А тут отцу поручили написать книгу о Костяковых. Совпадение показалось неслучайным. В это же время она уличила Ростика, что он постоянно созванивается и списывается с одной девушкой не из их компании, прицепилась к этому, устроила Ростику скандал, рассталась с ним. Стала свободной.

Решившись, Яна узнала телефон «Микса», позвонила и спросила, когда прослушивают актеров для театра. Ей ответили: по понедельникам, с четырех часов дня и до ночи.

– Что, так много людей?

– Да, так много.

Яна знала, что у «Микса» репутация театра не простого, экстремального, поэтому сама явилась в экстремальном виде, то есть своем обычном: черное и фиолетовое, кольца в ушах, в носу, на нижней губе.

Фойе театра было небольшим и просто оформленным – только афиши спектаклей. Сбоку загородка с вешалками – пустой по летнему времени гардероб. Дешевые фанерно-металлические стулья вдоль стен. Дверь в зал, за которой Яне чудилось что-то необыкновенное.

Очередь на прослушивание оказалась небольшой: две подружки-симпатюшки, обе блондинки, худой прыщавый юноша, нервничавший, и мужчина лет под шестьдесят, одетый опрятно, но бедно, похожий, подумалось Яне, на токаря-пенсионера. Или слесаря. Очень уж пролетарское лицо, бесхитростное. Неужели тоже в актеры хочет?

Из высокой двери вышла лысая худая девушка в широких штанах и полосатой футболке, обтягивающей подростковый ребристый торс без признаков груди.

– Кто первый?

Подруги переглянулись, наскоро поспорили шепотом, наконец одна решилась, встала.

Вошла. И вышла через пять минут.

Пожала плечами:

– Что? – спросила подруга.

– Ничего. Не гожусь.

– Почему?

– Не объяснил.

– Тогда я тоже не пойду! – сказала подруга.

– Ты чего? Попробуй!

– Не хочу! Я и раньше не хотела. Это ты…

– Я?! Да если б ты меня сюда не поволокла!..

Препираясь, они ушли.

Юноша был дольше, минут десять. Вышел, мотнул отрицательно головой и быстрыми шагами удалился.

Человек с лицом токаря-слесаря пошел к двери. Оглянулся на Яну. Вдруг перекрестился и открыл дверь решительной рукой.

Яна не выдержала, подскочила, приникла ухом.

Услышала громкое и распевное:

 
Я три дня и три ночи искал ваш умет,
Тучи с севера сыпались каменной грудой.
Слава ему! Пусть он даже не Петр!
Чернь его любит за буйство и удаль.
 

После этого тишина. Потом тихие голоса. Потом опять громкий, на грани крика, голос токаря-слесаря:

Послушайте! Ведь, если звезды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно?

И опять тишина. Сразу же после этой строчки.

И опять негромкие, вернее, плохо слышимые голоса.

Голос слесаря-токаря. На этот раз он смирил свою мощь, не разобрать, что читает.

И опять тихо.

Дверь открылась, Яна едва успела отскочить.

Токарь-слесарь вышел, утирая пот со лба и, не глянув на Яну, пошел к выходу. Лицо у него было чистосердечно расстроенное.

Выглянула лысая девушка.

– Кто еще?

– Я.

– Заходите.

Яна вошла.

Ей стало странно и страшно, будто Золушке, попавшей во дворец. Сходство в том, что во дворце главное не блеск и богатство, а таинственность. Простой человек никогда не знает, что там происходит. Вот и в этом зале была – таинственность. Полумрак. Сцена с пятном света на полу, у края. Какой-то особый запах – дерева, материи. Шаги звучат гулко. Яна шла по проходу, озираясь.

– Идите на сцену, – послышался голос.

Яна поднялась по трем ступенькам, повернулась.

Прожектор светил в лицо, она отступила. Но луч тут же последовал за нею.

Яна щурилась. Она ничего перед собой не видела.

– Сейчас привыкнете, – раздался голос Егора.

Через некоторое время глаза действительно немного привыкли, но Яна по-прежнему ничего не различала, кроме смутных очертаний амфитеатром поднимающихся ступеней. В этом театре не было кресел, только ступени, Яна вспомнила, как однажды, когда была тут на спектакле, сидящий впереди массивный мужчина подался назад до упора, и ей пришлось пристраивать ноги вбок, чтобы он их не отдавил.

– Я вас не вижу, – сказала Яна.

– А вам зачем?

– Нет, но мне надо же видеть, с кем я разговариваю.

– Вы будете не разговаривать, а читать, – поправил голос девушки.

– А кому читать? В пустоту?

– В пустоту не хотите? – голос Егора.

– Вообще-то интересней видеть, кому читаешь.

– Может быть. Ладно. Дайте, пожалуйста, свет в зал! – обратился Егор к кому-то.

Дали свет – неяркий, но достаточный. Яна увидела Егора и сидящую рядом лысую девушку с блокнотом в руках.

– Как вас зовут? – спросил Егор.

– Яна, – с удовольствием ответила Яна. Она любила свое имя.

– Образование? Это не имеет значения, я просто спрашиваю.

– Среднее, собираюсь поступать на филфак.

Яне показалось, что лысая девушка усмехнулась.

– А почему вы так одеты? Это опять же безоценочно, – уточнил Егор. – Это просто вопрос.

Казалось бы, ответить легко: сказать, что всегда так одета. Но Яна отвечала не только Егору, а еще и этой девушке. И она вдруг сказала с улыбкой:

– Чтобы вам понравиться.

– Да? Вы решили, что мне это нравится? Почему?

– Ну, ваш театр называют же экстремальным. А я, типа, тоже экстремалка. Да нет, на самом деле я всегда так хожу, – все-таки призналась Яна.

– Вот! – сказал Егор лысой девушке. – Вот что важно. Я не понимаю, играет она или нет. Хочет понравиться – значит, играет, да? Но слишком естественно это делает. Мы бросаемся в крайности – или играть вовсю или совсем не играть. А в жизни любой человек немного наигрывает. Почти всегда.

– Конечно, – сказала Яна. – Я когда у родителей деньги прошу, это такой спектакль. На меня билеты надо продавать.

– Вы рассчитываете что-то заработать у меня в театре?

– Не откажусь.

– Вам нужны деньги? Зачем?

– А вам не нужны?

– Я не плачу актерам много.

– Я на самом деле не ради денег пришла.

– Хорошо. Что будете читать?

Яна подготовила несколько текстов. Стихотворение Ахматовой «Сероглазый король» – в первую очередь. Она знает его назубок. Читала своим раз сто. Они, хоть и любители альтернативной культуры, Ахматову уважали, а некоторые девушки при последних словах: «Нет на земле твоего короля…» – даже плакали, настолько проникновенно у Яны получалось. Хотя, если покурить как следует, и от учебника математики заплачешь.

Яна приступила к чтению.

Лысая девушка тут же начала снисходительно улыбаться.

Яна замолчала.

– В чем дело? – спросил Егор.

– Пусть она уйдет.

– Почему?

– Она меня сажает.

– Куда сажает?

– Ну… Так смотрит, будто я дура набитая. И я дурею. Это с детства. Когда на меня смотрят, как на дуру, я дурой и становлюсь.

– Если вы хотите играть перед публикой, должны привыкать.

– Будет публика – привыкну.

– Мне выйти? – спросила девушка. – Или смотреть на нее, как на умную?

– Не надо. Мы вас берем пока на месяц, – сказал Егор Яне. – Посмотрим в деле.

– Ты уверен? – удивилась лысая гадюка, которую Яна ненавидела всем сердцем. – Она даже не прочитала ничего.

– Зато она очень естественная. У меня на это чутье. Все, Яна, спасибо! Приходите завтра в одиннадцать. Хорошо?

Он еще спрашивает! – подумала Яна. Это так хорошо, как не бывает!

Она помчалась домой, чтобы спросить денег на парикмахерскую: срочно захотелось в себе что-то изменить. Стать более женственной. Не блондинкой, конечно, но все-таки. Чтобы отличаться от этой лысой, у которой пацанский вид, и, надо думать, Егору это приелось.

Отец, вместо того чтобы обрадоваться, что дочь наконец хочет привести себя в порядок, начал спрашивать, сколько стоит. Яна ответила.

– Дороговато.

– Такой салон. В другом будет дешевле, но хуже. Я не поняла, у нас уже денег нет?

– Яна, если я получил большие деньги, это не значит… И вообще, они не совсем мои…

– Это как?

Отец, видно было, и хотел объяснить, и опасался отвлечься от каких-то своих мыслей. Поэтому сказал:

– Ладно, ладно, потом.

И дал денег – вернее, сказал матери, чтобы дала, поскольку у нее хранились.

Немчинову действительно было не до разборок с дочерью. В компьютере его ждал текст, который он писал с утра и который манил его теперь, как пьяницу стакан вина, как бабника обнаженная и оставленная по какой-то причине красавица, как наркомана доза, даже и так мог бы сравнить Немчинов, хотя смутно представлял, что такое тяга наркомана. Но, поднатужившись, мог вообразить – зря, что ли, дан ему дар художественного воображения?

Текст был такой:

«Виталия его бабка Феклиста (имя и саму бабку Немчинов придумал) звала “немтырь” и “старичок” за раннюю молчаливость и серьезность.

Таким он и вырос: неразговорчивым, одиноким.

Он видел окружающее ранним умом и понимал, что у людей нет свободы, пока они колотятся и колготятся.

А вот если уйти в себя, то свободы больше. Делай, что велят, думай, что хочешь.

Попав в город, он неосознанно искал то, что связано не с движением, а с постоянным местом.

И нашел: взяли учеником слесаря, поставили за железный стол. А потом стал слесарем, мастером.

И будто врос за этот стол. Все знал наизусть, в каком ящике какой инструмент.

Очень любил, когда дадут чертеж, заготовки и скажут: тысячу штук выдай. Несколько недель трудился, выдавал. Другим бы надоело одно и то же, а ему это как раз нравилось.

Когда приносили другой чертеж, давали другое задание, меняли деталь, был недоволен, словно что-то ломалось в размеренной жизни.

У них было две комнаты на четверых в коммунальной квартире: мать, отец, сестра, Виталий. Вернувшись с работы, Виталий ел, что давали, поднимался на чердак, где у него был на ящиках матрас, ложился и слушал самодельное радио.

Когда пришла война, сначала взяли отца, несмотря на возраст, на тыловые работы. В сорок третьем прислали похоронку, что пропал без вести.

У Виталия была бронь, но в сорок четвертом взяли и его. Но он даже не пострелял (и не жалел об этом), служил в железнодорожных войсках, восстанавливал дороги и мосты. Однако под обстрелами, под бомбежкой бывал, мог быть убитым и этим после войны гордился.

После войны вернулся на свой завод. У его станка стоял какой-то подросток. Вокруг подростка был хлам, стружки, опилки, ветошь.

Виталий молча прогнал подростка, все подмел, убрал, подчистил, взял чертеж, начал работать.

Он жил так же, как до войны. Тот же станок, тот же чердак, то же радио.

Ему не было скучно, но редко было весело. Ему было – никак. Мать и сестра были сами по себе, не докучали.

Душа Виталия оживала лишь от алкоголя. Выпив, он начинал чувствовать жизнь, ясно видеть ее и сердиться на себя и окружающее. Ему все казалось устроенным неправильно. Хотелось выйти и сказать об этом людям и научить их правильности. Но он словно стеснялся и чего-то ждал. Поэтому выпивал один на чердаке.

Были две женщины, с которыми он сходился и даже жил у них. Обе надоели через месяц. От одних только звуков их голосов Виталий впадал в тихое бешенство. Спрашивал:

– Ты можешь помолчать?

Однажды он садился утром в трамвай. Оттолкнул женщину, потому что ему было надобней – не опоздать на работу. Он никогда не опаздывал на работу и не мог допустить. Поэтому оттолкнул. Она упала и не двигалась. Наверное, ударилась и потеряла сознание. Виталий видел, что трамвай сейчас может проехать по ее ногам. А в тюрьме сидеть неизвестно из-за кого он не хотел. Поэтому он спрыгнул, оттащил женщину. Потрепал ее за плечи, она очнулась. Он о чем-то спросил, она молчала.

Поняв, что она глухонемая, Виталий почувствовал что-то такое, чего раньше не было. Он даже пренебрег работой, отвел ее в больницу.

А потом познакомился с ней и стал встречаться. Ему очень нравилось, что, когда ему надо, чтобы она его поняла, он может к ней повернуться и говорить, а она читает по губам. А когда не надо, может отвернуться и сказать, что хочет, и она не слышит.

По воскресеньям Виталий запирался с ней в комнате и говорил все, что думал о людях, о партии и правительстве. Все равно она никому не скажет. То, что она может написать, почему-то не приходило ему в голову.

А потом начались дети.

И вот тут Виталий осознал себя наконец человеком в полной мере. Он понял, в чем идея его существования – быть отцом. Раньше он не был отцом, поэтому не чувствовал себя никем. А стал – почувствовал.

Это дало ему новую силу, преобразило его.

Теперь он мог не стесняться по воскресеньям отдыхать открыто, как все люди. Если кто-то был против, Виталий пускал в ход крепкие слесарские кулаки – на них он больше надеялся, чем на свое слово.

Так же воспитывал и жену, если делала что не так, и детей. Правда, чаще не кулаками, а ремнем, боялся, что кулаками не рассчитает силу и ненароком убьет, а он этого не хотел.

Была ли это сила правды или правда силы, Виталий об этом не думал.

В детях он видел свое оправдание, хотя не знал за собой вины.

А когда они стали подрастать…»

На этом Немчинова прервала Яна.

Он нетерпеливо вернулся к компьютеру.

Уставился в последнюю повисшую строчку, вспоминая, что хотел написать дальше.

Не вспомнил.

Решил перечитать сначала.

«Виталия его бабка Феклиста…»

Коряво.

«Виталия бабка его Феклиста…»

Нет.

«Виталия бабка Феклиста…»

Тоже что-то не то. Ладно, потом, а то застрянешь надолго.

Но чем дальше Немчинов читал, тем меньше ему нравилось.

Эти короткие нарочитые строчки.

Надуманная многозначительность.

Стилизация – под какой-то неведомый стиль.

Превращение живого человека в монстра, в заданный образ, подогнанный под контур, под чертеж, – как слесарь Виталий, может быть, обтачивал заготовку, чтобы получилась заранее известная деталь. А человек не заранее известная деталь.

Немчинов пожалел, что начал перечитывать. Сбил сам себе настрой, угасла энергия заблуждения. Надо было, не оглядываясь, писать и писать до конца, наворотить несуразностей, глупостей, ухабов и комьев, а уж потом проверять это трезвым взглядом.

Даже не дочитав написанное, Илья закрыл текст. Надо будет вернуться позже – вечером или завтра утром. И возможно, текст покажется иным. Так бывало уже не раз при работе над книгой о Постолыкине. Только чем занять себя, вот вопрос. Не хотелось читать, смотреть телевизор или баловаться компьютерными играми (Илья слегка увлекался), хотелось физического активного действия – куда-то пойти, что-то сделать.

И он вышел из дома, еще не зная, куда идет.

17. СУЙ. Последование

____ ____

__________

__________

____ ____

____ ____

__________

Желание ваше исполнится с большой долей вероятности, но будьте готовы к серьезным переменам в жизни.

С Павлом Костяковым произошло то, что бывало очень редко: напившись накануне, он утром стерпел, не продолжил. Такое раньше случалось лишь при Ирине. При ней он себя сдерживал – и не только в этом. Ирина вообще во многом его притормаживала, и Павел был ей за это благодарен – даже такому сильному человеку, как он, нужен какой-то ограничитель извне, лучше, конечно, со стороны близкого человека. Сильному, пожалуй, ограничитель даже нужнее, чем слабому, у которого меньше возможностей, сильного круче заносит, у него больше скорость и жизненная масса – естественно, не вес тела имеется в виду.

Ирина не чувствовала себя виноватой после истории с Леонидом, и это Павлу даже нравилось: признак характера. А характер он в людях любил, хотя это добавляло сложностей – но без энергии сопротивления жить скучно.

И началось все с этой ее энергии сопротивления.

Павел увидел Ирину на вечере празднования Нового года. Мероприятие было коллективное – для руководства завода, начальников цехов и отделов, итээров[6]6
  ИТР – инженерно-технические работники. Эти слова уже почти забылись: итээры, мэнээсы (младшие научные сотрудники), равно как и широко известные по журналу «Крокодил» товароведы, снабженцы и завскладами. Все стали менеджерами и маркетологами.


[Закрыть], то есть публика чистая, не от станка. Молодой Павел Костяков был тогда уже при руководстве, его все знали, и он всех знал, ему доверили вести вечер на пару с тетенькой из профкома, которая вот уже лет пятнадцать безосновательно имела репутацию первой красавицы, и с этим смирились – и попробуй не смирись, если от нее зависит выдача бесплатных путевок и распределение других профсоюзных благ. Торжество проходило в конференц-зале, откуда накануне вынесли ряды кресел, сбитые по пять штук, поставили в середине елку до потолка, а вокруг нее разместили канцелярские столы, накрыв их ватманскими листами и прикрепив кнопками. Павел и профсоюзная красавица стояли на невысоком помосте у стены, передавали друг другу микрофон с ползающим по полу шнуром и ритуально трендели о трудовых свершениях, поздравляли директора завода Исаева, замдиректора Ритберга, секретаря парткома Буланова – и далее по ранжиру, а потом чохом по цехам и отделам. Все кричали «ура», выпивали и закусывали, и тут Павел заметил незнакомую девушку. Она сидела за молодежным столом. Павел решил, что это новенькая лаборантка – их много было в заводской лаборатории, вчерашних школьниц, не поступивших в институт или поступивших на вечернее отделение. Девушка издали была очень хороша. Яркая, с волнистыми черными волосами, похожая на цыганку. Что-то теплое толкнуло Павла под сердце с приятной болезненностью, появилось знакомое ему чувство предощущения.

Речи кончились, на помост вышли музыканты самодеятельного заводского ВИА, то есть вокально-инструментального ансамбля, с казенной бодростью запели о том, что не надо печалиться, вся жизнь впереди, и веселье началось уже неформальное, без чинов, и уже кто-то бросился плясать на свободном пятачке.

Павел подошел к столу, где находилась заинтересовавшая его девушка. Волновался так, что удивлялся сам этому волнению. Протянул ей руку энергичным комсомольским жестом (идейно оправдывавшим простоту манер):

– Здравствуй, я Павел. Давно к нам?

Девушка, не улыбнувшись, пожала руку и ответила:

– Только что.

– Имя не расслышал, извини?

– А я его и не называла.

– Так назови.

– А надо?

– Очень!

Окрестные девушки завидовали незнакомке и, наверное, дивились ее строптивости: с нею общается один из самых перспективных молодых людей (откровеннее сказать – женихов), а она кобенится, дурочка.

Тут ВИА, будто по заказу, сменил патриотический шейк на лирическую балладу о том, что песни у людей разные, а моя одна на века, звездочка моя ясная, как ты от меня далека.

Павел встал, предложил девушке:

– Потанцуем?

Она неохотно встала, пошла с ним.

Руку на плечо, руку на талию, без преждевременной плотности, без давления, все аккуратно, чтобы не спугнуть.

– Поскольку я с незнакомыми девушками не танцую, – блистал Павел юмором, – придется тебе все-таки назваться.

– Ирина, – сказала девушка, глядя куда-то поверх плеча Павла.

– Итак, давно ли у нас, Ирина?

– Я же сказала: только что.

– Вчера, позавчера, на той неделе?

– Есть разница?

– Огромная!

Разговор не вязался. Но Павел не собирался сдаваться. Надо просто изменить тактику, не напирать так сразу. Он отвел после танца Ирину к столу, а сам пошел общаться с коллегами и друзьями, надеясь, что она держит его в поле зрения и видит, насколько он весел, насколько все любят его, а женский пол просто за счастье почитает с ним общаться, аж просто сияет, когда Павел к нему, к женскому полу, обращается.

Закончив обход своих владений, Павел вернулся к столу, где была Ирина, и не нашел ее. И никто не мог сказать, куда она делась.

Павел выскочил из зала, пробежался по коридорам.

Спустился со второго этажа по широкой лестнице и увидел Ирину: она стояла у стеклянных дверей, запахивая воротник короткой куртки-дубленки, отороченной мехом, собираясь выйти.

– Куда же ты? – крикнул Павел. – Я не сказал тебе самого главного!

– До свидания, – негромко ответила Ирина.

Павел скорее догадался, чем услышал.

Он бежал вниз, она открывала дверь.

– Там темно, хулиганы ходят, давай я тебя отвезу, у меня машина!

Да, у Павла была машина. Это сейчас обычное дело, автомобили чуть ли не в каждой семье, а во многих и несколько, по одной на каждого взрослого, тогда же это была редкость. А чтобы у молодого человека до тридцати лет была машина, да не папина, а своя, это уж редкость совсем редкостная. Имея этот козырь, молодой человек становился абсолютно неотразим для девушек, которые в ту пору были бесстрашны; остановившийся вечером автомобиль, приоткрытая дверца, уверенный голос: «Подвезти?» – обещал им приключение, на которое многие шли со всей душой, да еще потом и хвастались, что у них теперь кавалер с колесами (который, правда, после нескольких встреч на этих быстрых колесах и исчезал). В салон белой «копейки» Павла попадало красавиц больше, чем сейчас можно заманить на борт океанской яхты, причем сейчас они согласятся на каких-то оговоренных условиях, с твердой материальной выгодой для себя, а тогда – буквально ни за что, за хорошее отношение, за юмор, за возможность прокатиться с ветерком с симпатичным и говорливым кавалером.

– Спасибо, не надо, – ответила Ирина.

И тут Павел схамил, причем схамил сознательно. Он уже был опытный человек, он знал, насколько важно зацепиться в памяти того, с кем общаешься (если он тебе нужен, конечно). Зацепиться – любым способом. Потом все разъяснится, потом, когда наладится контакт, все войдет в нужную колею, но первый крючок крайне важен.

Он крикнул:

– Я к тому, что в такой шубке ты себе жопку застудишь, красавица! А здоровье надо беречь!

Ирина, не обернувшись, не задержавшись и на долю секунды, вышла.

Павел выбежал за ней, в сырую оттепель, которая была в то новогодие.

Ирина шла к машине. «Шестерка» темно-красного цвета.

Неужели там ее ждет кавалер?

Нет, не кавалер. Она открыла дверцу с водительской стороны, села по-женски, то есть сначала поместив себя, а потом втянув ноги, захлопнула дверцу и, не глянув на остолбеневшего Павла, укатила.

Если уж у молодого человека машина тогда была редкость, то для девушки, которой едва миновало восемнадцать, иметь «шестерку» (тогдашний «мерседес» российского автопрома) было почти то же, что владеть собственным небольшим космическим кораблем.

Впрочем, все быстро выяснилось, знающие люди сказали Павлу, что Ирина не кто-нибудь, а обожаемая единственная дочь директора Исаева. Папа анонимно позвал ее на новогодний вечер, она согласилась, стало скучно – уехала.

С этого все и началось. Зная домашний телефон Исаева, Павел позвонил через пару дней, попросил Ирину, деликатнейшим образом перед нею извинился, попросил о встрече, чтобы извиниться лично. Ирина отказалась. Павел звонил еще несколько раз. Добился-таки встречи. Ирина, не дав ему проявить красноречие, сказала, что Павел последний, на кого она обратила бы внимание, если бы вообще захотела свое внимание на кого-то обращать. Она не любит именно таких, как он, – наглых, самоуверенных и лицемерных.

– Наглый и самоуверенный – да, – согласился Павел. – Что есть, то есть, не спрячешь. А лицемерный почему?

– Потому что вы свое настоящее лицо показали там, когда мне кричали сами помните про что. Насчет не простудиться. А теперь из себя джентльмена разыгрываете.

– Ошибаетесь, Ирина, – сказал Павел. – Это я тогда разыгрывал из себя хама.

– Зачем?

– Смутился, растерялся. Выходите за меня замуж.

– Что?!

– Я серьезно предлагаю. Думаете, поразить хочу? Нет. Голый расчет. Смотрите сами: вы девушка красивая, гордая, умная, богатая.

– При чем тут это? – поморщилась Ирина.

(Заметим: слово «богатая», «богатый» было тогда абсолютно не в ходу, а если и употреблялось, то только с негативным оттенком.)

– Вы, конечно, будете выбирать жениха разборчиво. И обязательно, чтобы по любви.

– А как еще?

– Так, как я предлагаю. По голому трезвому расчету. Потому что любовь все равно пройдет, это обязательно бывает, сто двадцать процентов гарантии, наступит разочарование, горе, беда, развод, слезы. Нужно выходить замуж без всяких иллюзий, попробовать, что это такое, набраться опыта, спокойно развестись, без эмоций, и уж потом выйти замуж набело. Подумайте, я дело говорю.

Павел, не зная того, попал в больное место: директор Исаев, как потом выяснилось, был в фактическом разводе с женой, мамой Ирины (отчасти поэтому и всячески ублажал дочку, машину ей купил, одевал с головы до ног в дефицитные наряды), жил второй семьей – без огласки, ибо, как руководителю и человеку партийному, развестись для него было невозможно. То есть Ирина знала на своем опыте, что любовь действительно может пройти и обернуться бедой.

Но, конечно, один только этот аргумент не убедил ее, и замуж за Павла она не торопилась.

Павел не унимался.

Еще когда он учился в школе и был влюблен, как раз по программе проходили Пушкина. «Евгений Онегин». Ни один нормальный человек не станет применять к жизни это непроходимыми стихами написанное произведение. А Павел, однажды скучая на уроке и думая о девушке, которая ему нравилась, наткнулся сонными, ленивыми глазами на строки:

X

 
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!
 

XI

 
Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь, и вдруг
Добиться тайного свиданья…
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!
 

И эти мертвые слова полуторавековой прокисшей давности вдруг для Павла ожили, стали руководством к действию. Он испробовал их силу на выбранном объекте (это была еще не Светлана): ревновал, становился мрачным, то молчал, то говорил без умолку, кидал быстрые и нежные взгляды, а потом стыдливые и дерзкие, испробовал даже слезу, изумлял невинность (рассказывал похабные анекдоты), пугал отчаяньем (по карнизу ходил из окна в окно), забавлял приятной лестью (вслух оценивал ноги избранницы), умом и страстью побеждал предубежденья (на школьном вечере, под лестницей, хватал за руки, за талию, за грудь, ловил губами ее губы, прижимался) – и уже почти добился своего, но вдруг охладел. Вгляделся в девушку и увидел, что она не стоила его усилий. Перекинулся на более красивую и стройную, правда, годом старше. И опять успешно.

Короче говоря, спасибо Пушкину, многому он научил Павла, с тех пор он хоть и не увлекся чрезмерно литературой, но художественное слово уважал, признавая, что и оно имеет в некоторых случаях практическую ценность. Отсюда и периодическая любовь к чтению, к Хемингуэю и некоторым другим – Ремарк, например, Сэлинджер, Воннегут. Наших Павел не очень любил – пишут либо очень уж тяжело (Толстой, Достоевский, да и Чехов тоже), либо, если современные, вычурно и неинтересно. Любил Павел также литературу историческую, биографии, поэтому, кстати, попадание к нему книги о Постолыкине было вовсе не случайным.

Ухаживания за Ириной под руководством Пушкина были упорными, хоть и не чрезмерно навязчивыми. Исаев узнал о них, вызвал однажды к себе Павла, спросил:

– Это ты для карьеры или от души?

– От души, конечно. Влюбился в вашу дочь, я же не виноват, что вы ее отец. А в жизни продвинуться я и сам смогу, Тимур Семенович.

– Неужели? Хотя, да, наверно, сможешь. Ты шустрый.

Исаев, глядя в хмурое окно, где мутно мокла ранняя весна, помолчал, думая, вероятно, не о дочери и Павле, а о себе и о том, как часто кажущееся мнится действительным. Спросил:

– А ты не ошибаешься?

– Нет. Вы не беспокойтесь, я ей не нравлюсь.

– Да? Откуда знаешь?

– Сама говорит.

– Мало ли что они говорят… Смотри, Павел, если обидишь ее… – Исаев встал, подошел к застекленному шкафу, где хранились всякие сувениры и кубки за производственную деятельность от районных, городских и государственных организаций, а несколько – аж с международных выставок (стран СЭВ, естественно), достал оттуда кинжал, вынул из украшенных узорами ножен длинный клинок, узко заостренный, к концу сдержанно загнутый, вид имевший хищный, кровожадный.

– Кинжал «Кама», – сказал Исаев. – Родственники подарили на пятьдесят лет. Я же аварец, ты знал?

Нет, Павел не знал этого. Тогда было время установки на равенство наций, хотя чрезмерно продвинуться меньшинствам все же не давали, Павел видел в Исаеве что-то как бы южное, кавказское, но русские лица разнообразны – с монголоидными, угро-финскими, средиземноморскими и другими чертами, не было привычки вглядываться. Даже то, что евреи имеют какие-то особые внешние признаки, Павел понял только лет в восемнадцать, не раньше. Возможно, это была его личная толерантность, как сказали бы сейчас.