Текст книги "Большая книга перемен"

Дортман пил аккуратнее, не до беспамятства, но каждый день. У него тоже была квартирка, тоже от мамы, но ему хватило ума не пропить ее. А где брал деньги, бог весть, наверное, занимал.

Надо навестить его. И о Леониде Костякове порасспрашивать, и просто так, по-человечески – надо.

13. ТУН ЖЭНЬ. Единомышленники (Родня)

__________

__________

__________

__________

____ ____

__________

Куда бы вы ни отправились, попадете в хорошее общество.

Через пару дней (то есть выждав приличную паузу) Сторожев позвонил Коле Иванчуку и спросил:

– Я тут подумал: а Лилю нормальные врачи смотрели вообще?

– И нормальные смотрели, и ненормальные.

– А то я бы Раушева привез к тебе, он лучший специалист по таким болезням. Светило.

– Я слышал о нем. Специалист, да, но не бог.

– Коля, я не к тебе его привезу, а к Лиле. Доходит до тебя?

До Коли дошло. Действительно, вылечит Раушев, не вылечит, а для Лили – еще один луч света, еще одна надежда.

– Дошло, спасибо, – сказал он. – Вези свое светило.

Валера позвонил Роману Раушеву, тот согласился посмотреть. Сторожев попросил, чтобы вечером (вечером Даша, наверное, будет дома).

– А я раньше и не смогу.

Раушев осмотрел, ничего нового не сказал Коле, а Лилю успокоил, ласково поговорил с ней. Лиля была благодарна и ему, и Коле, и Валере – стараются, хотят сделать ей лучше. У нее вообще сегодня было благодарное настроение.

– Отдыхай, – сказал ей Коля, и они с Раушевым вышли.

А к двум березам подъехал очередной свадебный кортеж: Лиля слышала смех, крики. Потом хором: «Раз! Два! Три! Четыре!» Невеста и жених целуются, остальные считают. Обычай, который Лиля помнит с детства. И жених с невестой, как правило, стараются, демонстрируя пылкость, а родители настороженно смотрят, возможно, впервые наблюдая этот процесс: родители невесты – как чужой юноша целует их дочь, родители жениха – как чужая дочь целует их сына, и улыбки их натянуты, и почему-то сосет под сердцем нехорошее предчувствие… Лиля однажды, в прежней жизни, попала на свадьбу, затащила соседка, счастливая мать невесты. И там, когда закричали: «Горько!» – и начали счет, невеста, хмыкнув, брезгливо посмотрев на уже окосевшего от самогона жениха, громко сказала: «Да идите вы на х..! Будут они еще тут мне соревнование устраивать! У меня шестой месяц беременности, если кто не знает, а они – горько!» Мать на нее прикрикнула, невеста с мстительной усмешкой сказала ей: «А я вам с отцом говорила: не надо никакой свадьбы. Не послушались – получите! Да отлезь ты, тебе еще чего?» – огрызнулась она на жениха, который дергал ее за рукав и всего лишь хотел, чтобы она села и замолчала…

Тихо стукнула калитка. Кто-то пришел. Или ушли Сторожев с врачом? Что-то в последнее время сбор всех частей. Может, она уже помирает? Да нет, просто так совпало. Один узнал, сказал другому…

Лиля не услышала ни шагов, ни голосов. Лишь какое-то шуршание. Потом пыхтение.

В окне показалась голова девчушки лет восьми. Из свадебной компании, должно быть. Скучно ей стало, пошла обследовать окрестности, забрела во двор, подошла к дому, встала на выступающие кирпичи фундамента, чтобы заглянуть в окно, это же интересно, все чужое интересно. Лиля наблюдала. Сейчас девочка увидит ее, напугается, исчезнет. Как бы ее задержать?

И Лиля сказала негромко и весело:

– Заходи в гости!

Голова повернулась к ней, девочка оценивала ситуацию: нет ли подвоха? Осмотрела лежащую женщину.

– Залезай, залезай, – сказала Лиля.

– Да нет, я так. Я мимо просто шла.

– А кто там женится?

Лиля ожидала, что девочка ответит с детской простотой что-то в духе: «Маша и Саша», считая, что Маша и Саша известны всему свету. Но она оказалась смышленой:

– Вы их же все равно не знаете.

Подумала, поелозила, удерживаясь локтями на подоконнике, и решила пояснить, чтобы ответ не показался невежливым:

– Это папа мой с Олей женится.

Вот оно как. Деликатный случай. Видимо, папа и мама развелись. И папа второй раз женится. Возможно, и мама уже второй раз замужем. Не исключено, что мама присутствует тут же. Интересно, кричит ли «горько»?

– А где мама? – спросила Лиля.

– Умерла, – ответила девочка. И тут же, словно спохватившись, что может огорчить незнакомую тетю, успокаивающе добавила: – Она уже давно. Года два.

Лиле показалось, что где-то под сердцем стало горячо – как всегда, когда она сталкивается с самой близкой для себя темой.

– А вы болеете? – спросила девочка.

– С чего ты решила?

– Ну, вы же днем лежите.

Лиля подумала: если с кем-то об этом и можно говорить всерьез, не стесняясь, не жеманничая, то как раз с детьми. С вот этой девочкой. Ее мне сегодня Бог послал, решила Лиля.

– Да, я болею. Я тоже умру, – сказала Лиля.

Девочка, помолчав, сказала:

– Мама молодая была. Красивая.

Лиля мысленно усмехнулась. Подразумевается, что она, Лиля, немолодая и некрасивая, ей умереть можно.

– Ты ее жалеешь?

– Конечно, – легко ответила девочка.

– А папа?

– Да. Он даже плакал.

– Но ведь женится.

– Да, – согласилась девочка. – Оля хорошая.

– Лучше твоей мамы?

– Нет. Но тоже хорошая. Мы же не можем одни. И папе скучно, и мне тоже.

– То есть ты забыла маму?

– Нет. Но мамы же нет. А Оля есть.

– А если Оля тоже умрет?

Девочка не ожидала такого вопроса. Никогда об этом не думала. Возможно, смерть мамы была единственной смертью, которую она знала и видела, остальные люди для нее были пока бессмертны.

– Почему?

– Заболеет и умрет.

– Да нет, она здоровая. Ладно, я пойду.

Девочка не то что испугалась разговора – они ничего в таком возрасте не боятся по-настоящему, ей просто стало неприятно. А Лиле очень, очень хотелось ее удержать – она не поговорила с ней о самом интересном.

– Постой. Ты зря волнуешься. Оля никогда не умрет. А маме твоей сколько было?

– Маме? Двадцать восемь.

– Всего двадцать восемь?

– Да. Молодая.

– Она очень мучилась?

– Я не знаю. Меня там не было.

– Где?

– Они в машине врезались. И маму в больницу отвезли, и она там умерла.

Лиля почувствовала разочарование. Смерть в аварии – не то, о чем она хотела бы поговорить.

– Ладно, иди, тебя ждут, – сказала она.

Девочка спрыгнула.

И все же Лиле стало немного легче. Она знала, что это подлое облегчение, нехорошее, но разрешала его себе. Больным разрешена скоромная пища даже в пост, значит, разрешены и скоромные мысли. Двадцать восемь лет было этой женщине – и она погибла. А Лилия была в двадцать восемь лет еще жива и здорова. И у нее впереди еще была долгая счастливая жизнь. До болезни было еще далеко.

С другой стороны, может, так лучше? Авария, удар, боль, но недолго, не успеваешь приготовиться, осознать, не успеваешь толком помучиться – это-то и хорошо.

Присказка врачей и доброхотных советчиков: не думай об этом. Не говори об этом. А о чем еще? Только о смерти и стоит говорить – часто, много, бесконечно. Говоришь – и привыкаешь. Сначала к слову, потом к мысли…

Легкий стук в дверь, голова Коли:

– Звала?

– Нет. Сама с собой говорю.

– Ничего не хочешь?

– Нет, – сказала Лиля, которая на самом деле очень хотела, чтобы эта девочка приходила к ней каждый день и каждый день своим спокойным голоском рассказывала о смерти матери – как о чем-то неприятном, но обыденном, давно забытом, о том, что в порядке вещей. Авария, визг тормозов, удар, вскрик, кровь. Это только представить страшно, а на самом деле случается каждую минуту.

– Не знаешь, – спросила Лиля, – сколько аварий в Сарынске? А в стране? А в мире?

– Каких аварий?

– Автомобильных.

– Могу в Интернете посмотреть.

– Да нет, я так…

Раушев уехал, и Даша сказала:

– Рыдать будет сегодня.

– Почему? – спросил Сторожев.

– Всегда так. Приходит врач, она сначала радуется, а потом плачет.

– Ну, не всегда, – сказал Коля. – Не нагнетай.

– А если будет, справишься? – спросила Даша.

– Конечно.

– Тогда я в город. Подвезете? – спросила она Сторожева.

– Да, конечно.

В машине, не зная, о чем говорить с Дашей, Сторожев нашел занятие: нажимал на кнопки, удобно расположенные на руле, гулял по радиоволнам. Нашел что-то из разряда фоновой музыки (как в ресторанах) – без вкуса, цвета и запаха. Решил, что сойдет.

Музыка звучала тихо, шины по асфальту шуршали почти беззвучно, негромко шумел, подавая прохладный воздух, кондиционер. Этот разнородный шепот настраивал на определенный лад, но к этому ладу не подбиралось слов.

– А я в вашу маму влюблен был, – сказал Сторожев совсем не то, что хотел.

– Знаю, – спокойно улыбнулась Даша. – Она рассказывала, что вы все были влюблены – и вы, и Коля, и ваш друг, с которым вы прошлый раз приезжали.

– Немчинов? Да. Было за что.

– Надо думать.

– В вас тоже все влюбляются?

– Само собой, – равнодушно сказала Даша.

Не хочет говорить со мной, с обидой подумал Сторожев. Почему? Она же ничего обо мне не знает. Но в этом и дело: трудно говорить с человеком, которого не знаешь. На профессию свою намекнуть хотя бы. Сказать: вижу как специалист – вы умная и амбициозная девушка. Она спросит: специалист в какой области? Он скажет: психолог, аналитик. И добавит: вижу людей насквозь. Хотите, все о вас расскажу? Она, конечно, заинтересуется: все любят о себе послушать или прочесть – отсюда такая повальная страсть к тестам и гороскопам. Он будет врать, что в голову придет, Даша начнет оспаривать, смеяться, так оно и пойдет.

– Вижу как специалист, вы умная и амбициозная девушка, – сказал Сторожев.

– Да, наверно, – ответила Даша.

И всё. Диалог окончен. Интересно, это ее обычная манера или она барышня строгих правил и замыкается при первом же намеке на флирт?

Но куда барышня строгих правил едет на ночь глядя?

Сторожев посмотрел на Дашу, усмехнулся – так, чтобы она заметила, и сказал:

– Видимо, вы хорошо себя контролируете. Любите владеть ситуацией.

Даша пожала плечами, ничего не ответила.

Сторожев раздражался все больше: еще ничего толком не началось, а уже произошло что-то глупое, неловкое. Он выглядит человеком, изо всех сил навязывающимся на беседу о личном и задушевном, она может это истолковать по-своему.

И пусть истолковывает, подумал он. Плевать.

И сказал:

– Самоконтроль – опасная штука. Может развиться в болезнь.

– Может быть.

– Хотите, расскажу, как это бывает?

– Не очень, если честно.

– А я все-таки расскажу. Можете не слушать. Считайте, что я говорю сам с собой.

И Сторожев взял да и рассказал этой почти незнакомой девушке свою самую заветную историю. О том моменте, когда – он это ясно понимает – жизнь его стала другой.

Произошло это очень давно, в детстве. Родители Валеры позвали гостей, людей, как и они сами, интеллигентных. Сидели, выпивали, закусывали, скромно спели что-то – не из телевизора, а то, что распространялось на пластинках сделанных из рентгеновских снимков. Потом один из друзей начал что-то рассказывать. Валера в общих чертах помнит: про какого-то начальника. Тот рассказчику нахамил, а он ему смело ответил. Валера, свернувшийся в кресле, никем не замечаемый, слушал и вдруг понял, что этот человек врет. По интонации, по глазам понял. А потом увидел, что отец отворачивается и сдерживает улыбку, а мама слишком увлеклась раскладыванием салата, покраснев, она всегда краснела, когда другие делали что-то не то. Значит, и родители понимают, что рассказчик врет? Значит, сделал вывод Валера, я такой же умный, как и они?

Он – как очнулся. Начал слушать взрослых. Присматриваться к ним. И очень часто понимал, что видит их лукавство, уклончивость, часто прямое вранье, рассчитанное на то, что дети не понимают. И дети в большинстве своем действительно не понимали, а Валера – понимал. Именно тогда он повзрослел – навсегда. Сверстники играли, учились, фантазировали, Валера тоже занимался этим, но больше всего его увлекал процесс наблюдения над своим умом. Он наслаждался тем, насколько хорошо понимает других и себя, и не заметил, когда это стало почти болезнью.

– Как это? – спросила Даша. (Слушала, кстати, сначала рассеянно, а потом довольно внимательно.)

– Ну… Подотчетность такая самому себе. Самонаблюдение. Я сказал, я сделал, я подумал. Невозможность отцепиться от этого проклятого «я»! Я-болезнь, так это можно назвать.

Даша сказала:

– Наверно, этой болезнью все болеют.

– В разной степени. Многие, особенно так называемые простые люди, они даже совсем ее не замечают. Ну вот тут, – Сторожев кивнул на забор с закрытыми воротами, мимо которого они проезжали, там днем кипел и бурлил загородный автомобильный рынок. – Человек здесь работает, продает детали, машины. Он об этом думает. Побольше деталей и машин продать, побольше денег получить, семью накормить, дом построить. Я завидую людям, у которых постоянно какая-нибудь житейщина. Конкретные цели.

– Понимаю. Или большое дело.

– Согласен. Это тоже самозабвение. Наука, открытия какие-нибудь. Война. Творчество. Альпинизм. Или просто работа с утра до ночи. Люди спасаются от себя, кто как умеет. Я тоже много работаю, но не помогает. Были такие стихи: о тебе хочу думать – думаю о тебе, о тебе не хочу думать – думаю о тебе, о другой хочу думать – думаю о тебе, ни о ком не хочу думать – думаю о тебе!

– Красиво. Это чьи?

– Не помню[4]4
  Автор – Лев Озеров.


[Закрыть]. Главное: если заменить «о тебе» на «о себе», получим мою клиническую картину. То есть – о чем ни думаю, думаю о себе. Странно, что я не запойный алкоголик. Многие мои клиенты, особенно из сильно образованных, пьют, именно чтобы отдохнуть от своего «я».

Сторожев понимал, что говорит лишнее, он ведь помнил первейшую заповедь: не раскрывайся перед женщиной, ибо каждое твое слово будет использовано против тебя. Но – поздно раскаиваться, дело сделано.

И вдруг Даша спросила:

– А лечиться чем?

– Тоже страдаем? – обрадовался Сторожев.

– Наверно. Не в тяжелой степени.

– Вообще-то средство есть, – сказал Валера голосом галантного кавалера из галантных романов, которые он видел на полках книжных магазинов, в ларьках вокзалов и аэропортов, но ни одного не прочел, легко представляя, о чем они. По обложке уже видно: элегантный мужчина со скульптурным торсом страстно, но деликатно обнимает красивую и тоже скульптурную, романтично полураздетую девушку.

– Какое?

– Только вы не смейтесь. Звучит очень уж пошло, но это действительно единственное средство. Чтобы забыть о себе, – сказал Валера так, будто диктовал, – надо помнить о другом. То есть средство – любовь.

– Довольно просто.

– Просто – когда это есть. Нарочно ведь не полюбишь.

Валера был очень доволен тем, как складывается разговор. Эх, еще бы час-другой в уютной обстановке, в ресторане у Сани Сегеля, бывшего одноклассника, а теперь хозяина нескольких кафе и ресторанов. Кстати, на следующем перекрестке как раз одно из его заведений.

– Даша, а не хотите…

– Здесь налево, – сказала Даша. – Извините, перебила.

– Да нет, так. Ерунда.

Даша вышла у старого пятиэтажного дома, поблагодарила Сторожева и, чуть помедлив, сказала:

– Вы интересно мыслите.

– Я знаю, – со смехом откликнулся Сторожев, он был сейчас почти счастлив.

Проводил Дашу глазами, отъехал, но почти сразу же затормозил. Долго смотрел перед собой, постукивая пальцами по рулю, а потом сказал негромко:

– Валера, а ты ведь пропал.

Таджики встретили Дашу приветственными восклицаниями, мальчик лет пяти подбежал, обнял ее, она погладила его по голове. Его мать взяла мальчика за руку, что-то сказав ему, улыбнулась Даше. Запахи и духота здесь были невыносимо густыми, но Дашу это не коробило: того, кто ухаживает за тяжело больным, не смутят никакие запахи.

Она постучала в дверь Володи, тот открыл, сказал:

– Опа! Сюрпрайс?

– Вроде того. Не помешала?

– Чему?

– Мало ли. Вдруг у тебя девушка?

– А, ну да. Сейчас, пойду в шкаф засуну.

Володя пошел в комнату – в одних шортах, высокий, загорелый, с тонкой талией, широкими плечами. Красивый. На столе ноутбук, как всегда. Постель не застелена, только накинуто покрывало.

– Я сейчас, – сказал Володя, заканчивая какую-то работу.

– Да не спеши.

Даша легла на постель, смотрела на спину Володи.

– А в самом деле, почему у тебя никого нет? – спросила она.

– У меня ты есть.

– А другие? Неужели тебе хватает? В твоем возрасте все бегают по девушкам.

– Ладно, буду бегать – рассеянно сказал Володя.

А Даша подумала, что, возможно, была бы рада, если бы у Володи завелась девушка на стороне, как говорят в таких случаях. Был бы повод поссориться и разбежаться.

Отравил-таки ее разговорчивый дяденька Сторожев. У нее, наверное, тоже «я-болезнь». Слишком много думает о том, как выглядит, как к ней относятся, хочет во всем быть заметной, первой. По-настоящему умный человек должен все это минусовать и думать о деле. Вот как Володя. То есть он умнее меня? – удивилась Даша. Или это по-другому называется? Мудрость? Можно подумать на досуге, не сейчас. А дяденька смешной. Рассказал о себе, следовательно, Даша ему нравится: дяденьки рассказывают о себе только тем девушкам, которые нравятся. Если не пьяные. Пьяные – всем. Любимое дело пьяного человека – рассказывать о себе. Национальное хобби у нас такое.

– Извини, – повернулся Володя. – Ничего не случилось?

– Нет, просто захотелось тебя увидеть.

И Даша почувствовала, как ей действительно захотелось – не только увидеть, но обнять, всего, почувствовать его кожу, его запах.

Нет, все-таки я его, наверно, люблю, подумала она. И сказала:

– Чего сидишь голышом, дразнишь девушку? Иди ко мне.

Ночь густела над Сарынском.

Коля убирал из-под Лили испачканные простыни.

– Хотя бы для этого… – говорила она с перерывами, тяжело дыша, – мог бы позвать сиделку…

– Звал, сама же прогоняешь.

– Ты нарочно… Ты хочешь окончательно… не видеть во мне женщину. Ты получаешь удовольствие… от своего отвращения. Так?

– Дура, – коротко и ласково ответил Коля.

– Не повезло… тебе. Ты дождался… когда я буду свободной… Женился… А я оказалась… больная. Не повезло.

– И опять дура.

– Если ты попробуешь с Дашей… я тебя прокляну…

– Помолчи.

– Они тоже… Понаехали… Увидели ее… Если хоть кто-то… Я всех прокляну… Где она?

– Уехала.

– И правильно. Ей тут нельзя жить. Ты страшный человек, Коля.

– Помочь можешь? Мне же трудно. Повернись чуть-чуть.

– Не надо ничего. Буду лежать в говне! Я хочу этого запаха! Запах говна. Обожаю. Он… не обманывает… Он точно говорит… кто я. Оставь меня в говне!

Коля переодел Лилю, взял грязное, вынес, замочил в корыте, чтобы потом постирать.

Стиральная машина все-таки нужна, подумал он. Пол, правда, везде гнилой, где ее поставить? Придется сделать специальное основание – выложить кирпичами, залить цементом. И заземление обязательно. Проводка старая, мало ли что.

Прозвучал звонок.

Коля вошел к Лиле.

– Коленька, – послышался шепот. – Прости меня, пожалуйста.

– Ни за что! – грозно ответил Коля.

Подошел, сел на край постели и стал гладить Лилю по голове.

– Волосы грязные! – встревожилась она.

– Вчера мыли, забыла?

– Точно… Тогда гладь.

14. ДА Ю. Обладание великим

__________

____ ____

__________

__________

__________

__________

Постоянно держите в поле зрения главную цель.

Телефон Сергея Дортмана у Ильи был: встретились как-то, обменялись, неизвестно зачем. Подобных номеров у Ильи в записной книжке мобильного телефона очень много. Вот сейчас, ища Дортмана, увидел рядом в списке: «Дима вр.» Кто такой Дима вр.? Вспоминал. Аж разозлился на себя: что это, ранний склероз? Вспомнил, выдохнул с облегчением: Дима – врач! Года три назад у Ильи переклинило поясницу, знакомый Люсиной подруги осматривал его, вот этот самый Дима вр. Зачем он теперь ему, зачем хранился тут три года? И Немчинов удалил номер Димы вр. А потом просмотрел весь список, чего не делал очень давно, и с удивлением находил: Анна Соб., Вика Культ, Гущихина, Евгений Конных, Ел Вл Ри, Игорь П., Люб Петр БТИ, Мар Гол Сар, Оля Гар, Пуск-2, СГМ… – и так далее, не меньше тридцати номеров, неизвестно кому принадлежащих. Удалив их, Немчинов почувствовал облегчение, словно хоть на каком-то участке своей жизни навел порядок.

Дортман ответил хрипло, но трезво.

– Хочу в гости зайти, ты не против? – спросил Илья.

Дортман не удивился.

– Пожалуйста.

В квартире Сергея было относительно чисто за счет пустоты. Она напоминала гостиничный номер глухоманного райцентра: шкаф, кровать, стол, кресло, пара стульев. В кухне стол у окна, навесной шкафчик для посуды, плита, на плите кастрюля.

– Минимализм, – похвастался Дортман, провожая Илью в кухню, где удобней и пить, и закусывать, и курить. Курил он что-то вонючее, дешевое. – Запрещают врачи, а я не бросаю.

– Не можешь бросить?

– Не хочу. Смысл?

Дортман был худ, лицо желтое, полуседые длинные волосы свалялись.

Свинчивая пробку с бутылки водки, которую Илья предусмотрительно принес с собой, он рассказал, что лежал в больнице, куда его увезли на скорой помощи с печеночной коликой.

– Думал дома перетерпеть, водочкой заглушить, не получилось, вызвал.

В больнице Сергея обследовали и сообщили ему, что он в недавнем прошлом перенес инфаркт. Дортман удивился, потом припомнил, что действительно месяца три назад ему было как-то особенно нехорошо. Дортмана взялись лечить, но, как только ему стало получше, он сбежал.

– Ну ты даешь, – сказал Илья, примеривая мысленно к себе: он бы так не сумел, забоялся бы. Храбрость пьяниц его всегда изумляла.

– А что? Там с ума сойдешь. Если выздоровею, я и дома выздоровею, а если помру, то, опять же, лучше дома помру.

– Фаталистом стал?

– Да нет. У самураев было правило: проснувшись, представить, что ты уже умер. То есть все происходит как бы после твоей смерти. Ничего не бойся, ни о чем не жалей. Мне это нравится.

– А другим?

– А других вокруг меня никого, слава богу, нет.

Дортман налил себе и Немчинову. Чокнулись, выпили. Дортман, не вставая, дотянулся до плиты, снял кастрюлю, щепотью достал оттуда длинные тонкие спагетти и, широко раскрыв рот, опустил их туда. Жуя, предложил Илье:

– Хочешь?

– Нет, спасибо.

– Тогда извини, больше ничего нет.

– Я тут тебя в старых газетах увидел, – сказал Немчинов. – То есть не тебя, а информацию. Как ты был доверенным лицом у Леонида Костякова.

– Был, да. Глупое было время. На что-то надеялись, идиоты. И сами же всё просрали.

– Что ты имеешь в виду?

– Да всё. А Леню я вообще с детства знал. Золотой был человек, такие на нашей земле долго не живут.

– Он долго и не жил. Ты что-то знаешь об этом?

– Что я могу знать? – насторожился Сергей. – Поехали на рыбалку, человек с лодки оступился, упал…

– С лодки? Откуда ты знаешь?

– Ну, не с лодки, с берега. Неизвестно. Чего ты подлавливаешь меня? Никто не видел, как он утонул.

– Ты не горячись, Сережа.

– Я не горячусь, а просто… Мы с Леней дружили еще в школе. Вон там видишь дом? – Дортман, не оборачиваясь, показал большим пальцем за спину.

Сквозь пыльное окно виднелся длинный панельный дом, построенный, наверное, лет тридцать назад.

– На этом месте были бараки, натуральные бараки, а в них коммуналки, я там с родителями жил. И Костяковы тоже. Не знал? Двухэтажные такие дома, доски и штукатурка, зимой холодно, летом духота, тараканов тьма, да что тараканы, клопы водились! И выросли, между прочим, выучились, в люди вышли. Причем, заметь, мама у Костяковых была глухонемая, папа – неграмотный слесарь, они сами себя воспитали. Сплошное опровержение наследственности.

Таким образом, Немчинову даже и просить не пришлось, Дортман сам пустился в воспоминания о своем детстве и о семействе Костяковых. О том, как братья стояли друг за друга, как наводили шорох на окрестности – их уважали авторитетные пацаны, да они и сами были авторитетными пацанами. Леонид, правда, отлынивал – был довольно хилым и болезненным. Выглядел младшим братом, хотя средний.

– А учились когда? – спросил Немчинов.

– В свободное время. Все смышленые оказались, башковитые. Но без фанатизма, в отличники не лезли.

– Я слышал, Павел чуть ли не с медалью школу окончил.

– Ты больше слушай. Они о себе любят легенды распространять. Образцовая трудовая семья, дети-самородки. Заботливый папа в школу за ручку провожал.

– Не провожал?

– Папа у них, я подозреваю, страдал тяжелым бытовым психозом. Как ты думаешь, почему он в жены взял глухонемую женщину? Потому что он сам был как глухонемой. Молчал все время. С работы идет – молчит, на работу – молчит. И на работе, я думаю, молчал. А в выходные напивался и начинал всех гонять.

– Это как?

– Гонять на сленге нашего славного советского быта, – в обычном своем витиеватом стиле пояснил Дортман, – означало, да, впрочем, и сейчас означает, вести себя агрессивно по отношению к окружающим лицам. Вплоть до мордобития.

– Бил детей?

– И детей, и жену, и соседей. В милицию неоднократно брали, но отпускали: очень уж с производства были хорошие характеристики, ценили его там. И сама жена приходила, просила: отпустите, Христа ради.

– Как просила? Она же глухонемая была?

– Молча. Ты, Илья, всегда любил представиться глупее, чем есть, – Сергей начинал хмелеть и подпускать язвительности, как с ним обычно бывало. – Вот ты милиционер. Ты взял пьяного отца семейства. Приходит мать семейства, складывает руки на груди, ничего не говорит – и ты не поймешь, чего она хочет?

– Пожалуй… Ты больше не наливай мне, не хочу.

– Вот это благородно, – оценил Дортман. – А то некоторые пьют, так сказать, за компанию. Компания при общении с этой неблаговонной жидкостью мне не нужна лет уже с двадцати, я вполне могу общаться с ней тет-а-тет. Но некоторые стесняются. Или рассуждают мысленно, что, дескать, мне меньше достанется. Не понимая, что чем меньше мне достанется, тем хлопотнее будет моя жизнь: я же не успокоюсь, пойду в магазин, меня могут обидеть и тому подобное.

– Значит, папаша был крутой человек? Не знал, – свернул на прежнюю тему Илья.

– А я знал. Мой интеллигентный папа предпочитал элементарно запираться, чтобы не противостоять слепой стихии. Чужих детей дядя Виталя, конечно, не трогал, а вот папу мог. Один раз папа не успел запереться, вышла неприятность. Папа даже в товарищеский суд на него подавал. Но потом забрал заявление: дядя Виталя извинился, я тоже за него просил. Чтобы мне его детки голову не свернули.

– Похоже, ты это семейство не очень любил? – спросил Немчинов.

Сергей хмыкнул, прищурил один глаз, а вторым проницательно посмотрел на Илью.

– А чего это ты докапываешься, а?

– Просто. Пишу книгу о том времени, – сказал Немчинов почти правду.

– Зря. Писал бы лучше о своих купцах. Там хоть что-то понятно. А русская жизнь последней трети двадцатого века – сплошной сумбур вместо музыки. Я сам до сих пор не понял, что это было. Но Леня был, повторяю, человек. Я ведь, ты же знаешь, высокого мнения о своем уме. Леня был единственный человек, которого я признавал умнее себя. Я в него верил.

– А почему они с братом сошлись друг против друга? Или это легенды?

– Это не легенды. Можешь представить, чтобы в одной семье были совершенно разные дети?

– Могу.

– Вот – как раз такой случай. Костяковы – волки натуральные, включая их братца двоюродного, Петра. А Леня был человек. Он шел во власть, да. Но не для карьеры, не для денег. Он хотел изменить жизнь к лучшему. Такие были. Мало, но были. Поэтому я и согласился стать его доверенным лицом. Тоже даром, то есть даже не за стакан водки. Я тогда вообще практически не пил! – сказал Дортман так, будто сам несказанно удивлялся этому обстоятельству.

– Слушай, а с чего Костяковы вообще начались? – спросил Илья. – Слухов полно: чем-то торговали, челночничали, то-сё, а конкретно я мало что знаю.

– Это просто, – махнул рукой Дортман. – Павел что-то на предприятии химичил с будущим тестем, а потом пристроился на железную дорогу. Прибился к пищеблоку при вокзале. Вагоны повышенной комфортности, ты помнишь, появились? Это что означало?

– То же, что и сейчас, – с продуктовым набором. Чистое жульничество и навязывание. Производят или покупают за копейки, продают в десять раз дороже. Да еще в стоимость билета включают.

– Именно. Вот Павел Витальевич и сел на производство этих наборов. Но это семечки, хотя, конечно, семечки мешками. Самая красивая комбинация была разработана тогда, когда исчезало государство, дай бог памяти, как оно называлось…

Сергей налил и выпил – для освежения памяти. И поднял палец, показывая, что вспомнил:

– Союз Советских Социалистических Республик! Оно исчезало на глазах, но не исчезла сеть союзных железных дорог. По которой ходили сотни, а то и тысячи бесхозных вагонов и целых эшелонов. То есть, к примеру, эшелон идет из пункта А в пункт Б. Идет долго. И, пока он идет, пункт А оказывается, допустим, в суверенной республике Узбек-стан, – артистичный Дортман произнес это с тюркским акцентом, – а пункт Б оказывается в не менее суверенной республике Эсто-ониа. – Пункт А запрашивает железнодорожные узлы, включая Сарынск: проходил эшелон? Проходил! И пункт Б спрашивает: проходил? Проходил! А где он? А мы не знаем! И узнать невозможно, потому что теперь это разные государства! И на скромном железнодорожном узле Сарынска бесследно исчезали, повторяю, сотни и тысячи вагонов с товарами легкой и пищевой промышленности, а также с продукцией тяжелого машиностроения и даже оборонной. Они вышли из социализма, но не пришли в капитализм, пропали в черной дыре. И следов нет, этого не помнит уже никто.

– Так просто? – удивился Немчинов. – Не может быть!

– А ты думал, гипотеза Пуанкаре? Теорема Ферма? Именно – просто! Железная дорога всегда была клондайком, а Костяковы до сих пор крутятся вокруг нее. Конечно, эшелоны уже не пропадают, по крайней мере целиком, но производство продуктов осталось, обширные складские помещения остались, которые сдаются с большой выгодой. Да там много чего. Так что всякие братские магазины, автосервисы и рестораны – это не бизнес, это так, для удовольствия. Железная дорога да плюс вот эта самая водка, – Сергей щелкнул пальцем по бутылке. – Это – серьезно. Или строительство, которое тоже не шутки. Тут уже заслуга Макса, ему мало было пищеблока и махинаций с вагонами, он придумал создать ремонтно-строительную контору, которая сама ничего не строила, но получала большие деньги. Ты знаешь, что у Макса была кличка – Хромой? А некоторые его и сейчас так зовут, за глаза, конечно.

– Да, он прихрамывает немного.

– Детская травма. Недолечили, да он и сам не хотел – бывают, знаешь, такие недостатки, которые человеку даже идут. Он прихрамывает не как больной, а как-то даже по-боевому, будто раненый. Ему это нравилось, а когда вырос, позволило откосить от армии. Мало того, он еще и выгоду извлек, получил инвалидность и создал при обществе инвалидов ремонтно-строительную контору. Ты спросишь зачем? Я отвечу: налоговые льготы. Контора получает кучу заказов, передает их настоящим подрядчикам, сама не платит налогов, а субподрядчики половину или какой-то там минимум, Макс имеет хорошие деньги за посредничество. Всё. Вся схема.