Текст книги "21"

Я всегда тебя ждала. И я не виню тебя, что ты не приходил.

Знай, ты прекрасный человек. Я очень тебя люблю.

Ах, папочка, как же жаль, что ты умер восемнадцать лет назад.

15

Однажды, много лет назад, я вышел из дома. И двинулся в путь.

Вскоре я осознал, что не разбираю дороги. Что я иду вслепую. Но я понял, что у меня есть спутники, гораздо старше и опытнее меня. Они держали меня за руки и вели сквозь туман.

Я слабо представлял, где я иду, зачем я это делаю и кто я такой, чтобы вообще идти. Но мои спутники не отпускали меня и терпеливо отвечали на все вопросы, которые я задавал.

Я ничего не видел перед собой, но я понимал, что мне никуда не свернуть с этой дороги. Что я создан, чтобы идти. Тогда путь не казался мне сложным. Дорога была ровной, без кочек, резких спусков или подъемов, но мои спутники по-прежнему внимательно следили, чтобы я нигде не споткнулся и не упал.

Так продолжалось долго. Туман постепенно рассеивался, а путь мне даже успел наскучить. Я видел тропинки, ведущие в другие стороны, но заботливые руки крепко держали меня и не отпускали. Мне очень хотелось узнать, что же там, в иных сторонах. Но я, ведомый своими спутниками, упорно шел прямо.

Мне надоела опека. Мне казалось, что я отчетливо видел дорогу на много миль вперед. Тогда я грубо потребовал от спутников отпустить меня. Мне хотелось идти быстрее, заглядывать за каждый куст на обочине и проверять все возможные тропинки. Я не боялся заблудиться. Я был уверен, что всегда смогу вернуться на эту главную, ровную, ясную дорогу.

Но мои спутники попросили меня подождать. Позволить им проводить меня еще немного. И я согласился. Мы шли дальше, развилок становилось всё больше, а на дорогу опять опустился туман, густевший с каждым новым шагом.

Внезапно мне стало страшно. Я остановился перед пеленой тумана, ощутив, что мои руки свободны. Я обернулся. Мои спутники были совсем не веселы. Они махали мне на прощание.

Я помахал им в ответ. Развернулся и уткнулся в стену вязкого воздуха. Я робко сделал шаг. Еще один. И еще. Я уже уверенно ступал по туманной дороге в гордом одиночестве. Меня ничто не сковывало.

И я побежал.

Я бежал быстро и не хотел уставать. Я бежал, с легкостью перемахивая через препятствия, которые, откуда ни возьмись, появлялись на дороге. Я бежал, прыгая по кочкам, торопясь на спусках и взбираясь на горки. Я заглядывал за каждый куст на обочине и проверял все возможные тропинки. Я бежал, а над моей головой светило солнце и пели птицы.

Я увидел на дороге девушку. Я взял ее за руку, и мы побежали вместе. С ней я прекрасно себя чувствовал. Парой мы бежали с большим энтузиазмом, чем по отдельности. Я был уверен, что весь мой путь, который я, со спутниками или без, проделал, был только для того, чтобы встретить эту прекрасную девушку. Я был уверен, что теперь это наш общий путь, и я бегу изо всех сил единственно ради нее. Я был уверен, что мы достигнем окончания пути вместе.

Но однажды она свернула с дороги. Ушла по одной из множества тропинок. А я не смог ее остановить. Она бросила нашу общую дорогу. По которой я бежал единственно ради нее.

Я замедлил шаг, но нашел в себе силы вновь набрать скорость. Но, как бы я ни старался разогнаться, я не получал удовлетворения. Мне казалось, что я бегу недостаточно быстро, не так, как раньше. Меня не радовали даже солнце и поющие птицы над головой.

Я ничего не видел перед собой. Я бежал не разбирая дороги. Я слабо представлял, где я бегу, зачем я это делаю и кто я вообще такой, чтобы бежать. Но я уже не мог иначе.

Я споткнулся, но не обратил на это внимания и продолжил бежать. Вскоре я споткнулся еще раз. Я обернулся. Прямо посередине дороги висела проволока. Я, впервые за долгое время, внимательно разглядел дорогу. Она была покрыта колдобинами и рытвинами, повсюду из земли торчали острые прутья. Я понял, что, в помутнении рассудка, заблудился, свернул не туда. Я набрался смелости и вновь попытался набрать скорость.

Но это было нелегко. Я постоянно останавливался, чтобы перевести дух. Я с трудом преодолевал многочисленные препятствия, и после каждого барьера мне хотелось всё бросить, остановиться, лечь в траву и закончить свой путь. Навсегда.

Но я раз за разом набирал воздух в легкие и, стиснув зубы, продолжал продвигаться вперед. Мои ноги были изрезаны проволокой, и я истекал кровью.

Я споткнулся еще раз. Проволока глубоко вошла в мою голень. Я засеменил ногами и, будучи не в силах выдержать удар, упал лицом в песок. Превозмогая жуткую боль, я пополз. Я не хотел оставаться здесь, на этой земле. Я подтягивался руками и подтягивал поврежденные ноги. Я кряхтел, тяжело дышал, скрипел зубами, но полз. Больше жизни я хотел выбраться отсюда.

Я оглянулся назад. Я никого не увидел, хоть и очень, очень хотел. Я осознал, что вокруг меня, на много миль вперед и назад, не было ни одной живой души. Вокруг меня не было никаких спутников – ни тех, добрых, что заботливо вели меня за руки в начале пути, ни той единственной, которая заставляла мое сердце биться чаще. Никто не мог меня поддержать. Никто не мог помочь мне залечить мои раны и завершить отрезок пути, полный скрытых и явных опасностей.

Я горько заплакал, а мои пальцы, разгребая песок, тянули мое безжизненное, израненное, ревущее тело вперед.

Я увидел перед собой неглубокую яму в земле. Я собрал всю волю в кулак, дополз до нее и мешком повалился на ее дно. Я и доныне в ней, в этой яме. Я понимаю, что надо двигаться дальше. Выползать отсюда. Маленькими шажочками начинать движение. Постепенно разгоняться. Не давать воспоминаниям застилать мне глаза. Не оборачиваться назад. И внимательно смотреть под ноги. Я же должен узнать, чем кончается этот путь. Впереди ведь должно быть нечто более приятное, чем эта яма.

Хватит ли сил?

16

– Ты нахрена его сюда притащил??? Ты где его достал вообще?

Он, по-мертвецки не шевелясь, лежал перед нами на столе, темно-коричневый кожей и до неприличия волосатый.

– Чё нам теперь с ним делать???

Я пожал плечами:

– На самом деле, я думал, что вы мне поможете.

Они переглянулись. Один из них, укоризненно посмотрев на меня, спросил:

– Ты идиот? Я первый раз с таким сталкиваюсь. И, знаешь ли, и не хотел бы.

– Да вы чё, ребята? Не волнуйтесь, я поделюсь.

– К чертям. Тащи его к себе, – отрезал второй.

– Не могу. Давай по-быстрому его разделаем, и делу конец. Грязь потом приберу.

– Не-а, дружище. Участвовать в разделке я не собираюсь.

– Димон, а ты?

Димон подумал. Говорит:

– Если че, я тут был не при делах. Инструменты подавал.

– Не вопрос, я сам вскрою. Тащи нож.

Я схватил темно-коричневого за волосы, легонько потряс. Крепкий.

Димон притащил нож, дал его мне. Я, все еще держа темненького за волосы, начал отпиливать ножом его растительность. Сначала сверху. Потом снизу. Дело шло легче, чем я ожидал.

Димон оценил:

– Ну, теперь хоть что-то на нем видно. Только волосы эти повсюду на полу валяются…

– Приберу.

– Че дальше? – спросил Димон.

– Видишь?

Димон вгляделся:

– Типа глаз?

Сжимая нож, я подтвердил:

– Ага. Сейчас выковыривать начну.

Кончик лезвия без особых проблем вонзился в мягкую плоть. Я пару раз провернул нож. Из отверстия начала сочиться белая жидкость, по краям собиралась какая-то муть. Я не стал стесняться, наклонился и пригубил жидкость из отверстия.

Димон, наблюдавший на процессом с каменным лицом, спросил:

– Ну и как?

– Безвкусно.

Я продолжил орудовать ножом, основательно прочищая глазницу от мутной жидкости. То же я проделал и со вторым глазом.

– Тащи открывашку, – приказал я Димону. Тот не торопясь пошарил в кухонных шкафчиках, достал необходимый мне инструмент и поставил кипятиться чайник.

Я вонзил острие открывашки в отверстие в попытке расколоть окружающее глазницу пространство. Не поддается. Попробовал в соседнем отверстии – безрезультатно.

– Приложи больше силы. Смотри, какая крепкая балда, так просто не расколешь, – подсказал Димон.

Я дернул открывашку пару раз и как следует приложился к рукоятке. Почувствовал, что кончик инструмента стал гнуться. Я надавил что есть силы. После нескольких секунд напряга меня отбросило – зубец открывашки откололся и исчез в коричневой утробе «балды», как сказал бы Димон.

– Хреновый, брат, инструмент, – констатировал я.

Димон снова метнулся на кухню, нашел еще одну открывашку («Покрепче!» – говорит.Мне очень понравилось, что он повеселел) и налил себе чаю. Похлебывая кипяточек, он готовился, как сам заявил, к «раунду номер два», для веселья даже стукнув пару раз ложкой о стенку кружки. Звук получался очень звонким и действующим на нервы.

– Прекрати, – раздраженно сказал я. – Мешаешь сосредоточиться.

Я и вправду склонился над коричневой «балдой», пытаясь обнаружить в ней хоть какую-то уязвимость. Я затолкал «открывашку покрепче» в отверстие, пошерудил ей там немного, застыл и задумался:

– Ну-ка, давай молоток.

Димон поставил чашку с чаем на стол и покопался на кухне. Через минуту он предоставил мне небольшой молоток для разделки мяса. Я осторожно ударил «балде» между глаз. Еще пару раз, посильнее, пока между этими самыми глазами не показалась еле заметная трещина.

– А чего ты его не расхерачишь к чертям собачьим? – спросил Димон.

– Внутренности жалко.

Я снова начал надавливать открывашкой. Молоток сыграл свою роль – «балда» потихоньку стала трещать. Но как только я решил, что дело сделано, небольшой овальный кусок «балды» откололся и с шумом полетел в стену.

– Лады, – сказал я. – По крайней мере, теперь мы видим, что у него внутри.

Я сменил тактику. Теперь я, следуя вдоль трещин и границам раскола, совершал действия, обратные движениям при открытии консервной банки, стараясь не повредить ничего внутри. И это мгновенно дало результат – коричневая «балда» расходилась по швам. Еще через пару минут бывший волосатик был распорот настолько, что мне хватило дури разломать его руками на две части, как будто я делил пополам только что очищенный апельсин. Из расколотого я аккуратно достал содержимое и положил в предоставленную Димоном тарелку. Руки были липкие.

– Что ж, приступаем к самому интересному.

Взяв нож, я всадил его в липкий овал. Легкие движения. Из разрезов засочилась мутная сероватая жидкость. Через минуту овал был порезан на несколько кусков, мутная жидкость слита в раковину.

– Пробуем, каннибалы! – не без удовольствия сказал я.

Из комнаты выполз второй, посмотрел на меня, Димона и результат нашей работы. Кажется, он был удивлен.

– Да нет, спасибо, – сказал тот. – Не хочется.

– Дело твое. А мы с Димоном, пожалуй, перекусим.

Второй в трапезе не участвовал, но остался посмотреть. Димон, затолкав кусок в рот и подозрительно пережевав, на полном серьезе заявил:

– На картошку похоже.

Я ел и не краснел. Ничего особо вкусного, но при этом и не то, что есть невозможно. Однако большая часть добытого часовым трудом так и осталась лежать на тарелке.

Я подмел волосы на полу, протер стол.

– Ну чего, ребят, тогда я сейчас за другим, с ирокезом, сгоняю.

– Чего? – не понял Димон.

– Ну, за ананасом. А то, как я посмотрю, вам кокос не очень понравился.

17

Гадкий сон. Просто отвратительный. Лена умывается, расчесывает волосы и подходит к кровати своего четырехлетнего сына Володи:

– Вставай, малыш. Нам пора ехать.

Четыре утра. Володя одет в прекрасные черные брючки, белую рубашку и серую жилетку поверх нее.

– Ты готов, малыш?

Володя акцентированно кивает головой. Лена закидывает ему за спину крохотный рюкзачок. Мать и сын выходят за дверь своей квартиры, Лена ворочает ключом в замочной скважине. Они подходят к лифту и нажимают кнопку вызова. Двадцать второй этаж из двадцати восьми. Лифт лениво и с шумом спускается. Его серебристая дверь сдвигается вправо.

– Заходи, сынок.

Помимо Лены и Володи в лифте еще два человека, два мужчины: молодой парень с жиденькой бородкой, уставившийся в свой портативный компьютер, и лысоватый, с сединой, пенсионер в очках. Все они движутся вниз, на первый этаж.

Что, если мы – всего лишь мелкие частицы вещества? Что, если мы всего лишь крошечные кусочки атомов? Что, если мы на самом деле ничего не решаем, и наша жизнь – всего лишь работа на субъекты гораздо более крупные? Или всего лишь стадия химической реакции?

Лифт лениво и с шумом спускается. Табло над головами пассажиров честно отображает путь лифта: 15, 14, 13, 12, 11, 10, 9, 8. На восьмом лифт тормозит. Тормозит, но его серебристая дверь даже и не собирается в сторону. Лифт встает замертво. Застревает. Свет дергается, грозясь окончательно погаснуть.

– Что происходит? – недоуменно спрашивает Лена у мужчин, пока Володя пялится во все глаза на перебои в работе ламп.

– Понятия не имею, – отвечает пенсионер.

– Может быть, розыгрыш. Пранк. Сейчас это популярно, – самоуверенно говорит юноша с жиденькой бородкой, не отрываясь от портативного технического устройства.

– В четыре утра? – задает резонный вопрос Лена.

– Для пущего страха, – невозмутимо защищает свою позицию парень.

Однако время идет, а ничего и никого в лифте не появляется.

– Ну и где же твои шутники? – интересуется пенсионер.

– Значит, мы просто застряли.

Лена тем временем нажимает кнопку вызова лифтера. Она пытается докричаться до работников службы. Никого нет. Никто не отвечает. Володя обхватил руку матери и прижался к ней всем телом. Ребенок начал пугаться, паниковать. Его лицо раскраснелось, из глаз сочатся слезы, но он держится, не ревет.

– Успокойся, успокойся, малыш, – шепотом говорит ему Лена. – Сейчас они проснутся, услышат нас и помогут нам спуститься. Они знают, что мы опаздываем, поэтому и они будут торопиться. Подожди, подожди.

Что, если мы являемся лишь винтиками в гигантском, невидимом нам механизме? Топливом для колоссальных машин? Пылинками в воздухе, фотонами света, которые разумно используются силами Вселенной?

Неизвестно, как долго четыре человека ожидали помощи. Время для узников лифта остановилось после того, как у молодого человека с жиденькой бородкой разрядился портативный компьютер. Юноша, конечно же, опубликовал пост в социальной сети о том, что он оказался заперт в лифте высотки по такому-то адресу, правда, поздней ночью/ранним утром он не получил никакого отклика от своих подписчиков из виртуального мира. Часы пенсионера и телефон Лены также не подавали признаков жизни сразу же после случившейся аварии. На другом конце кнопки вызова работников-спасателей по-прежнему никто не отвечал. Володя, разнервничавшись, уснул на руках матери. Лампы, как и часами ранее, испускали свет с перерывами.

Лифт дернулся, пошевелился. Запертые в лифте люди, за исключением спящего Володи, воодушевились. Железная коробка с серебристой дверью лениво и с шумом поползла вверх, этаж за этажом.

–Нет, нам не нужно наверх, – пожаловался неизвестно кому лысоватый пенсионер.

Лена нажимает на кнопку первого этажа. Раз, другой, третий. Лифт не слушается и упрямо двигается вверх.

– Быть может, кто-то наверху его и вызвал, – спокойно сказал юноша.

Лифт набирает скорость. Он буквально летит по шахте и не думает останавливаться. Еще пару секунд – и коробка с четырьмя узниками на борту со всей силы бьется в потолок шахты. От ужасающего удара людей раскидало по полу.

– Что это за…черт подери его?!! – кричит пенсионер.

– Пранк? Розыгрыш? – глазки молодого человека панически бегают в подбровных отверстиях.

Володя проснулся. Он прижался к Лене, которая, из-за удара, чуть не потеряла сознание.

– Спокойнее, малыш. Лифт немного шалит, мы сейчас спустимся вниз.

Лена колотит по кнопкам панели. Она призывает лифт остановиться, открыть его серебристую дверь, доставить их на первый этаж. Лифт, кажется, послушался и, лениво и с шумом, поехал вниз по шахте.

Но вскоре вновь замер, примерно на полпути. И вновь поехал вверх. С чудовищной скоростью.

Что если мы все заперты в крайне ограниченном пространстве? Как камушки в желудке коровы? Как кольца молекул нефтепродуктов в двигателе внутреннего сгорания?

Лифт, подобно поршню, взлетал вверх, бился в потолок и скатывался вниз. Частота цикла становилась все больше. Пассажиры болтались в лифте как частицы вещества в пробирке над огнем. Пассажиры ударялись головами, конечностями, ребрами и спинами в серебристые стены коробки. Тяжелее всего приходилось лысоватому, с сединой, пенсионеру, он задыхался; его очки перемололись в кашу, и мелкие кусочки стекла врезались в кожу четырех бедняг. Парень с жиденькой бородкой раздробил нос, его кровь запекалась на его губах и подбородке. Лена все-таки потеряла сознание, ее тело бросало из стороны в сторону, как мешок картошки. Володя кричал и плакал, крошечный рюкзак на его спине амортизировал его падения и взлеты.

Кровь. Слезы. Крики. Сдавленные стоны. Стальная неуправляемая коробка-убийца, взявшая курс на самоуничтожение.

Лифт вбивался в потолок шахты с такой скоростью, что стальная неуправляемая коробка-убийца начала плющиться, сжиматься, как алюминиевая банка из-под пива, на которую медленно наступали ногой. Перегрузка как при запуске шаттла. Бесчувственные тела узников лифта кидало с потолка на пол, как таблетки прыгают по коробочке, когда ее встряхиваешь.

Десятки ударов в потолок шахты. Раз за разом стальная коробка лифта сжималась и раскореживалась все больше, пока, наконец, не превратилась в нечто практически плоское, напоминавшее собой квадратную хоккейную шайбу. Лифт, точнее то, что от него осталось, последний раз впился в потолок – и с шумом полетел вниз, на дно шахты. Туда, куда стремились пассажиры изначально, – на первый этаж.

– Мама! Мама!

Володя, сжимая холодную руку Лены, ревел. Он не хотел верить в то, что мать не проснется, не отойдет от ударов. Он впервые столкнулся со смертью. Все пассажиры лифта, кроме Володи, умерли, не приходя в чувство.

Последнее, что видела Лена, – это серебристые стены лифта и гадкий, отвратительный сон, в котором страшное, неизвестное ей существо объясняло всю мелочность ее, как и, впрочем, всех остальных людей, существования.

Володя видел небольшое отверстие – стальные листы треснули, и через это отверстие просачивался свет. Володя пополз к нему, перелезая через трупы его товарищей по несчастью, минуя острые куски искореженного металла. Мальчик понял, что он может выбраться. Но он не хотел. Без мамы.

Он пытался тянуть ее за руку, по-прежнему пронзительно стеная. Он понял, что уже ничем не сможет ей помочь.

Володя оказался в коридоре. Перед ним была раскуроченные шахта лифта и сам лифт. В отверстии он видел безжизненную руку Лены. Володя всхлипывал, наматывал сопли на кулак. Его прекрасные черные брючки, белая рубашка и серая жилетка поверх нее были покрыты пылью, металлической стружкой, кусками стекла и кровью. Его крохотный рюкзачок помялся.

Володя с трудом открыл тяжелую дверь подъезда. Улицы были пусты, шел ливень с грозой. Володя отошел на пару десятков шагов от дома, повернулся и уставился на многоэтажку. При ударе молнии ему показалось, что дом, на самом деле, является огромным механическим существом, гигантом, монстром, титаном, колоссом.

Или не показалось.

18

Я ехал домой в маршрутном микроавтобусе. Путь неблизкий. Я прислонился головой к холодному стеклу, любовался на дорожные сумерки и слушал приятную музыку. В салоне было тепло и пахло кожей. Канун Рождества.

На полпути – запланированная остановка.

– 10-15 минут, – сообщил водитель.

Пассажиры вывалились из теплого салона маршрутки на морозный рождественский воздух. Я скрутил наушники и, складывая их в карман джинсов, последовал за всеми. Перекур.

Водитель и пассажиры зашли в придорожное кафе. Я неторопливо курил и глядел на окрестности; темнота с каждой минутой всё более окутывала их.

Я обратил свое внимание на собаку, сидевшую неподалеку от входа в кафе, на той воображаемой линии, где обыкновенно находятся передние фары припарковавшихся здесь автомобилей. Собака была некрупной, худощавой, гладкошерстной, светло-коричневого окраса. Она сидела на тонком слое снега, поджавши хвост, и слегка шевелила ушами. Дворняга не отрываясь смотрела на свет, исходивший из окон кафе. Вид у нее был жалобный.

Поначалу я подумал, что собака не одинока; она просто ждет своего хозяина, который по каким-то причинам задержался в придорожном кафе. Однако время шло, из заведения выходили все новые и новые люди: они шумно разговаривали, садились в свои автомобили, заводили моторы и уезжали. А собака всё сидела на прежнем месте, и никто ее не подзывал, не гладил и не открывал для нее двери салонов. Я докурил вторую сигарету, выбросил бычок в стоящую рядом урну, и меня вдруг осенило: дворняжка бездомна. Притом, судя по ее поведению, таковой она стала совсем недавно.

Да. Она была брошена здесь, на пустыре с придорожным кафе и заправочной станцией. Собака всё еще верит, что ее хозяин рядом, он скоро вернется, он позовет ее, погладит, накормит и откроет перед ней двери салона своего автомобиля. Это видно по ее глазам и позе. Видно и то, что она замерзла и голодна.

Первой моей мыслью было забежать в кафе и купить бедняге чего-нибудь поесть, пирожок или бутерброд с колбасой. Однако я остановился, только-только сделав шаг к порогу общепита. Я вдруг решил, что делать этого не стоит.

Собака тем временем отбежала от линии, где обыкновенно находятся передние фары припаркованных автомобилей, и стала носом ковырять землю – с левой и правой стороны кафе, ближе к дороге и в пяти метрах от заправочной станции. Кажется, что существо, наконец, осознало свое положение. Надежда растворилась, как остатки дневного света растворились в январской темноте. Собака поняла, что ждать больше нечего и некого – нужно действовать самой, иначе можно умереть от голода и холода, застыв в сидячем положении на тонком слое снега напротив придорожного кафе. Ее поиски увенчались успехом. Через пару минут я увидел, как дворняга остановилась в неглубоком сугробе с правой стороны кафе и одной стороной пасти пыталась разгрызть какое-то дерьмо. Вид у нее по-прежнему был жалобный.

Вероятно, это ее первый день бродяжничества. И его она запомнит надолго.

Почему я решил не помогать ей и не покупать для нее еду? Все очень просто. Сейчас, когда бродяжничество для нее в новинку, когда хозяин только что ее покинул, она еще не знает, как выживать. Сразу же показывать ей, что она может обходиться подачками, значит сделать из нее нахлебницу. А ведь никто не любит нахлебников, правда? Наверняка многие из вас видели стаи псов-нахлебников во дворах, рядом с рынками или, как в данном случае, у придорожных кафе. Это уже не собаки – это шакалы. У них вырабатывается инстинкт: если из дома или кафе выходит человек, то он ДОЛЖЕН иметь при себе еду для стаи. Они подбегают к людям, лают и бросаются на них, требуя то, к чему привыкли. А если человек не дает им этого, то эти псы, от души налаявшись и набросавшись, выглядят так, будто искренне не понимают, почему их обделили. Псы готовятся и ждут следующего условного сигнала. Который, по правилам их нахлебничества, будет обещать им вкусную кормежку.

Я не хочу подобной судьбы для дворняжки, которая только что грызла какое-то дерьмо в сугробе у правой стороны кафе. Я смотрю на нее и понимаю, что сейчас эта собачка получает бесценный жизненный опыт. Она мерзнет и жрет дерьмо. Попрошайкой она всегда успеет стать – слишком много у нас неравнодушных людей, готовых накормить беднягу, превращая ее в объект для отстрела. Но сейчас она мерзнет и жрет дерьмо, познает всю суровость бродячей жизни. Она поймет, что надеяться можно только на себя. Никто не придет и не поможет тебе – этого и не нужно. Она научится выживать самостоятельно, без помощи хозяев и подающих добросердечных убийц воли.

То же самое и с людьми. Чтобы стать человеком, ценить доброту и мораль, нужно на своей шкуре испытать бедность, несправедливость и жестокость. Люди должны мерзнуть и жрать дерьмо, чтобы, наконец, понять, что хорошо и что плохо. Чтобы стать человеком, а не сволочью, не знающей таких слов, как любовь и преданность. Чтобы стать человеком, а не тварью, оставляющей своих питомцев на морозных пустырях перевалочных пунктов.

Водитель хлопает меня по плечу. Я, очнувшись, поворачиваюсь к нему, а он кивает на салон автомобиля. Дескать, пора в путь. Я провожаю дворнягу взглядом, сажусь в кресло и захлопываю дверь маршрутного такси.

До дома еще час с небольшим. Я продолжаю думать о маленькой, худой, светло-коричневой и гладкошерстной собаке. Я надеюсь, что с ней все будет хорошо. Я мысленно прошу у нее прощения за свою черствость, мысленно же объясняя, что это к лучшему.

Я мысленно желаю ей удачи.