Текст книги "Петр Первый. Том 2"

Глава четвертая

1

На бугре, где была поставлена сторожевая вышка, Петр Алексеевич соскочил с коня и полез по крутым перекладинам на площадку. За ним – Чамберс, Меншиков, Аникита Иванович Репнин и – последним – Апраксин Петр Матвеевич, – этому весьма мешала тучность и верчение головы: шутка ли взлезать на такую страсть – сажен на десять над землей. Петр Алексеевич, привыкший взбираться на мачты, даже не задохнулся, вынул из кармана подзорную трубу, расставя ноги, – стал глядеть.

Нарва была видна, будто на зеленом блюде, – все ее приземистые башни, с воротами и подъемными мостами, на заворотах стен – выступы бастионов, сложенных из тесаного камня, громада старого замка с круглой пороховой башней, извилистые улицы города, острые кровли кирок, вздетые, как гвозди, к небу. На другой стороне реки поднимались восемь мрачных башен, покрытых свинцовыми шапками, и высокие стены, пробитые ядрами, крепости Иван-города, построенной еще Иваном Грозным.

– Наш будет город! – сказал Меншиков, тоже глядевший в трубу.

Петр Алексеевич ему – сквозь зубы:

– А ты не раздувайся раньше времени.

Ниже города, по реке, в том месте, где на ручье Россонь стояла земляная крепость Петра Матвеевича Апраксина, медленно двигались обозы и войска, плохо различимые сквозь поднятую ими пыль. Они переходили плавучий мост, и конные и пешие полки располагались на левом берегу, верстах в пяти от города. Там уже белелись палатки, в безветрии поднимались дымы, по луговинам бродили расседланные кони… Доносился стук топоров, – вздрагивали вершинами, валились вековые сосны.

– Огородились мы только телегами да рогатками, не прикажешь ли еще для бережения и рвы копать, ставить палисады? – спросил князь Аникита Иванович Репнин. Человек он был осторожный, разумный и бывалый в военном деле, отважный без задору, но готовый – если надо для великого дела – и умереть, не пятясь. Не вышел он только лицом и дородством, хотя род свой считал древнее царя Петра, – был плюгав и подслеповат, однако же маленькие глаза его за прищуренными веками поглядывали весьма умненько.

– Рвы да палисады не спасут. Не для того сюда пришли – за палисадами сидеть, – буркнул Петр Алексеевич, поворачивая трубу дальше на запад.

Чамберс, имевший привычку с утра выпивать для бодрости духа добрый стакан водки, просипел горлом:

– Можно велеть солдатам спать не разуваясь, при ружье… Пустое! Если достоверно, что генерал Шлиппенбах стоит в Везенберге – раньше, как через неделю нельзя ожидать его сикурса*…

– Я уж так-то здесь один раз поджидал шведского сикурса… Спасибо, научены! – странным голосом ответил Петр Алексеевич. Меншиков коротко, грубо засмеялся.

На западе, куда с жадностью глядел Петр Алексеевич, расстилалось море, ни малейший ветерок не рябил его сероватой пелены, дремлющей в потоках света. Там, на отчетливой черте края моря, можно было различить, напрягая зрение, много корабельных мачт с убранными парусами. Это стоял в мертвом штиле флот адмирала де Пру с серебряной рукой.

Апраксин, вцепясь в перильца зыбкой площадки, сказал:

– Господин бомбардир, как же мне не испугаться было эдакой силы – полсотни кораблей и адмирал такой отважный… Истинно – Бог меня выручил, – не дал ему, проклятому, ветра с моря…

– Сколько добра пропадает, ах! – Меншиков ногтем считал мачты на горизонте. – Трюмы у него доверху, чай, забиты угрями копчеными, рыбой камбалой, салакой, ветчиной ревельской… Ветчина у них, батюшки! Уж где едят – так это в Ревеле! Все протухнет у него в такую жару, все покидает за борт, черт однорукий… Апраксин, Апраксин, а еще у моря сидишь, задница сухопутная! Почему у тебя лодок нет? В такой штиль – посадить роту гренадер в лодки, – де Пру и деваться некуда…

– Чайка на песок садится! – крикнул вдруг Петр Алексеевич. – Ей-ей, садится! – Лицо у него было задорное, глаза круглые. – Бьюсь о заклад на десять ефимков, – жди шторма… Кто хочет биться? Эх вы, моряки! Не стони, Данилыч, – весьма возможно, и попробуем адмиральской ветчины.

И он, сунув трубу за пазуху, бегом стал спускаться с вышки. Полковнику Рену, подскочившему к нему, чтобы помочь спрыгнуть на землю, сказал: «Один эскадрон пошли вперед, с другим следуй за мной». Он перевалился в седло и повернул в сторону Нарвы. Его верховой, – рослый гнедой мерин, с большими ушами, подарок фельдмаршала Шереметева, взявшего этого коня в битве при Эрестфере, будто бы из-под самого Шлиппенбаха, – шел крупной рысью. Петр Алексеевич не очень любил верховую езду и на рыси высоко подскакивал. Зато Александр Данилович горячил своего белого, как сметана, жеребца, тоже отбитого у шведов, – и конь с веселыми глазами, и всадник точно играли, то проходя бочком, коротким галопом по свежему лугу, – то конь осаживал, садясь на хвост, бил черными копытами по воздуху и взвивался, и махал, и мчался, – алого сукна короткий плащ, накинутый на одно плечо, взвивался за спиной Александра Даниловича, вились перья на шляпе, концы шелкового шарфа. Хоть жарок, но хорош был день, – в небольших рощах, в покинутых сейчас садах распелись, раскричались птицы.

Аникита Иванович Репнин, привыкший с малых лет ездить по-татарски, спокойно, – бочком, – трясся в высоком седле на мелкой, уходистой лошадке. Апраксин обливался потом под огромным париком, в котором для русского человека не было ни удобства, ни красы. Далеко впереди шнырял между зарослями рассыпавшийся эскадрон драгун. Позади – в строю – шел второй эскадрон, – перед ним поскакивал полковник Рен, красавец и запивоха, – так же, как генерал Чамберс, – в поисках счастья по свету отдавший царю Петру честь и шпагу.

Петр Алексеевич указывал ехавшему рядом с ним Чамберсу на рвы и ямы, на высокие валы, заросшие бурьяном и кустарником, на полусгнившие колья, торчавшие повсюду из земли.

– Здесь погибла моя армия, – сказал он просто. – На этих местах король Карл нашел великую славу, а мы – силу. Здесь мы научились – с какого конца надо редьку есть, да похоронили навек закостенелую старину, от коей едва не восприяли конечную погибель…

Он отвернулся от Чамберса. Оглядываясь, заметил невдалеке заброшенный домишко под провалившейся крышей. Стал придерживать коня. Круглое лицо его сделалось злым. Меншиков, подъехав, сказал весело:

– Тот самый домишко, мин херц. Помнишь?

– Помню…

Насупясь, Петр Алексеевич ударил коня и опять запрыгал в седле. Как было не помнить той бессонной ночи перед разгромом. Он сидел тогда в этом домишке, глядя на оплывшую свечу; Алексашка лежал на кошме, молча плакал. Трудно было побороть в себе отчаяние, и срам, и бессильную злобу и принять то, что завтра Карл неминуемо должен побить его… Трудно было решиться на неслыханное, непереносимое, – оставить в такой час армию, сесть в возок и скакать в Новгород, чтобы там начинать все сначала… Добывать деньги, хлеб, железо… Исхитряться продавать иноземным купцам исподнюю рубашку, чтобы купить оружие. Лить пушки, ядра… И самое важное, – люди, люди, люди! Вытаскивать людей из векового болота, разлеплять им глаза, расталкивать их под микитки… Драться, обламывать, учить. Скакать тысячи верст по снегу, по грязи… Ломать, строить… Вывертываться из тысячи бед в европейской политике. Оглядываясь, – ужасаться: «Экая громада какая еще не проворочена…»

Передовые драгуны выскочили из горячей тени сосен на широкий луг перед стены Нарвы, поднимавшиеся по ту сторону рва, полного воды. Испуганные жители, бегая и крича, торопливо загоняли скот в город. Луг опустел, цепной мост загремел, тяжело поднялся и захлопнул ворота. Петр Алексеевич шагом взъехал на холм. Опять все вынули подзорные трубы и оглядывали высокие крепкие стены, поросшие травой в трещинах между камнями.

Наверху воротной башни стояли шведы, в железных касках, в кожаных панцирях. Один держал – отставя на вытянутой руке – желтое знамя. Другой человек, весьма высокий ростом, подошел к краю башни, упер локоть на каменный зубец и тоже стал глядеть в трубу, сначала водя ее по всадникам на холме, потом прямо уставил на Петра Алексеевича.

– Люди какие все здоровые, на башне-то их увидишь – ужаснешься, – негромко говорил Апраксин Аниките Ивановичу Репнину, обмахиваясь шляпой. – Сам теперь видишь, что я вытерпел в усть-Нарове один-то, с девятью пушками, когда на меня флот навалился… А этот, длинный, – в трубу глядит, – ох – какой вредный человек… Перед самым вашим прибытием я с ним встретился в поле, хотел его добыть… Ну, где же…

– Кто этот высокий на башне? – хрипло спросил Петр Алексеевич.

– Государь, он самый и есть, генерал Горн, нарвский комендант…

Едва Апраксин выговорил это имя – Александр Данилович толкнул коня и поскакал по лугу к башне… «Дурак!» – бешено крикнул вслед ему Петр Алексеевич, но он за свистом ветра в ушах не слышал. Почти у самых ворот осадил, сорвал с себя шляпу и, помахивая ею, заголосил протяжно:

– Эй, там, на башне… Эй, господин комендант… Выпустим вас из города с честью, со знамена, ружья и музыкой… Уходи полюбовно…

Генерал Горн опустил трубу, вслушиваясь, что кричит ему этот беснующийся на белом коне русский, разряженный, как петух. Обернулся к одному из шведов, должно быть, чтобы ему перевели. Суровое, стариковское лицо сморщилось, как от кислого, он перегнулся через край башни и плюнул в сторону Меншикова…

– Вот тебе мой ответ, глупец! – крикнул. – Сейчас получишь кое-что покрепче.

На башне обидно захохотали шведы. Блеснул огонь, взлетело белое облачко, – ядро, нажимая воздух, с шипом пронеслось над головой Александра Даниловича.

– Э-э-э-й! – закричал с холма Аникита Иванович Репнин тонким голосом. – Плохо стреляете, шведы, пришлите нам пушкарей, мы их поучим…

На холме тоже враз засмеялись. Александр Данилович, который знал, что ему все равно не миновать плетки от Петра Алексеевича, вертелся и прыгал на коне, махал шляпой и скалил зубы шведам, покуда второе ядро не разорвалось совсем рядом и конь, шарахнувшись, не унес его прочь от башни.

Окончив объезд крепости, сосчитав на стенах по крайней мере до трехсот пушек, Петр Алексеевич на обратном пути свернул к памятному домику, слез с лошади и, велев всем ждать, позвал Меншикова в ту самую комнату, где четыре года тому назад он пожертвовал стыдом и позором ради спасения государства русского. Здесь тогда была хорошая печь, сейчас валялась куча обгорелого кирпича, на полу – грязная солома, – видимо, сюда загоняли овец и коз на ночь. Сел на подоконник разбитого окошечка. Алексашка виновато стоял перед ним.

– Запомни, Данилыч, истинный Бог – увижу еще твое дурацкое щегольство, шкуру спущу плеткой, – сказал Петр Алексеевич. – Молчи, не отвечай… Сегодня ты сам себе выбрал долю… Я думал: кому дать начало над осадным войском, – тебе или фельдмаршалу Огильви? Хотелось в таком деле предпочесть своего перед иноземцем… Сам все напортил, друг сердешный, – плясал, как скоморох, на коне перед генералом Горном. Срамота! Все еще не можешь забыть базары московские! Все шутить хочешь, как у меня за столом! А на тебя Европа смотрит, дурак! Молчи, не отвечай. – Он посопел, набивая трубочку. – И еще – второе: посмотрел я опять на эти стены, – смутился я, Данилыч… Второй раз отступить от Нарвы нельзя… Нарва – ключ ко всей войне… Если Карл этого еще не понимает, – я понимаю… Завтра мы обложим город всем войском, чтобы птица оттуда не пролетела… Через две недели придут осадные пушки… А дальше как быть? Стены крепки, генерал Горн упрям, Шлиппенбах висит за плечами… Будем здесь топтаться – накличем и Карла из Польши со всей своей армией… Город брать нужно быстро, и крови нашей много лить не хочется… Что скажешь, Данилыч?

– Можно, конечно, придумать хитрость… Это – дело десятое… Но раз фельдмаршал Огильви здесь голова, пусть он уж по книгам и разбирает, – что к чему… А что я скажу? Опять глупость какую-нибудь – тяп да ляп – по-мужицки. – Меншиков топтался, мялся и поднял глаза, – у Петра Алексеевича лицо было спокойное и печальное, таким он его редко видел… Алексашку, как ножом по сердцу, полоснула жалость. – Мин херц, – зашептал он, перенося брови, – мин херц, ну – что ты? Дай срок до вечера, приду в палатку, чего-нибудь придумаю… Людей наших, что ли, не знаешь… Ведь нынче – не семисотый год… Не кручинься, ей-ей…

2

В просторном полотняном шатре заботами Нартова, так же как и в питербургском домике, были разложены на походном столе готовальни, инструменты, бумаги, военные карты. Через приподнятые полотнища, как из печи, дышало жаром земли, и – хоть уши затыкай просмоленной пенькой – востро, сухо трещали в траве сверчки.

Петр Алексеевич работал в одной рубашке, распахнутой на груди, в голландских штанах – по колено, в туфлях на босу ногу. Время от времени он вставал из-за стола, и в углу шатра Нартов выливал ему на голову ковш ключевой воды. За эти дни нарвского похода, – как и всегда, впрочем, – накопилось великое множество неотложных дел.

Секретарь Алексей Васильевич Макаров, незаметный молодой человек, недавно взятый на эту службу, стоя у края стола, у стопки бумаг, подавал дела, внятно шелестя губами, – настолько громко, чтобы заглушать трещание сверчков. «Указ Алексею Сидоровичу Синявину ведать торговыми банями в Москве и других городах», – он тихо клал перед государем лист со столбцом указа на левой стороне. Петр Алексеевич, скача зрачками по строкам, прочитывал, совал гусиное перо в чернильницу и крупно, криво, неразборчиво, пропуская за торопливостью буквы, писал с правой стороны листа: «Где можно при банях завести цирюльни, дабы людей приохотить к бритью бороды, также держать мозольных мастеров добрых».

Макаров клал перед ним новый лист: «Указ Петру Васильевичу Кикину ведать рыбные ловли и водяные мельницы во всем государстве…» Рука Петра Алексеевича с кляксой на кончике пера повисла над бумагой:

– Указ кем заготовлен?

– Указ прислан из Москвы от князя-кесаря на вашу, милостивый государь, своеручную подпись…

– Дармоедов полна Москва, сидят по окошечкам, крыжовник кислый жрут со скуки, а для дела людей не найти… Ладно, поиспытаем Кикина, заворуется – обдеру кнутом, – так ты и отпиши князю-кесарю, что я в сумнении…

– Из Питербурга с нарочным, от подполковника Алексея Бровкина донесение, – продолжал Макаров. – Прибыли из Москвы от Тихона Ивановича Стрешнева для вашего, милостивый государь, огорода на Питербургской стороне шесть кустов пионов, в целости, да только садовник Левонов, не успев их посадить, помре.

– Как – помре? – спросил Петр Алексеевич. – Что за вздор!..

– Купаясь в Неве, – утонул…

– Ну, пьяный, конечно… Вот ведь – добрые люди не живут… а гораздо был искусный садовник, жалко… Пиши…

Петр Алексеевич пошел в угол палатки – обливать голову и, отфыркиваясь, говорил Макарову, который, стоя, ловко писал на углу стола:

– «Стрешневу… Пионы ваши получены в исправности, только жалеем, что мало прислал. Изволь не пропустить времени – прислать из Измайлова всяких цветов и больше таких, кои пахнут: канупера, мяты да резеды… Пришли садовника доброго, с семьей, чтобы не скучал… Да отпиши, для Бога, как здравствует в Измайлове Катерина Василефская с Анисьей Толстой и другие с ними… Не забывай об сем писать чаще… Также изволь уведомить, как у вас с набором солдат в драгунские полки, – один полк возможно скорее набрать – из людей получше – и прислать сюда…»

Он вернулся к столу, прочел написанное Макаровым, усмехнувшись про себя – подписал.

– Еще что? Да ты мне не по порядку подкладывай, давай важнейшее…

– Письмо Григория Долгорукова, из Сокаля, о благополучном прибытии наших войск.

– Читай! – Петр Алексеевич закрыл глаза, вытянул шею, большие, в царапинах, сильные руки его легли на столе. Долгорукий писал о том, что с прибытием русских войск в Сокаль король Август опять восприял чрезмерную отвагу и хочет встречи на бранном поле с королем Карлом, дабы с Божьей помощью генеральной баталией взять реванш за конфузию при Клиссове. На это безумство особенно подговаривают его фаворитки, – их теперь у него две, и его бытие сделалось весьма беспокойное. Дмитрию Михайловичу Голицыну с великими трудами удалось отклонить его от немедленной встречи с Карлом (который, как хищный волчец, только того и ждет) и указать ему путь на Варшаву, оставленную Карлом с малой защитой. Что из сего может произойти – одному Богу известно…

Петр Алексеевич терпеливо слушал длинное письмо, губа его с полоской усиков поднималась, открывая зубы. Дернув шеей, пробормотал: «Союзничек!» Пододвинул чистый лист, скребнул ногтями в затылке и, едва поспевая пером за мыслями, начал писать – ответ Долгорукому:

«…Еще напоминаю вашей милости, чтобы не уставал отводить его величество короля Августа от жестокого и пагубного намерения. Он спешит искать генерального боя, надеясь на фортуну – сиречь счастье, но сие точно в ведении одного Всевышнего… Нам же, человекам, разумно на ближнее смотреть, что – суть на земле… Короче сказать, – искание генерального боя весьма для него опасно, ибо в один час можно все потерять… Не удастся генеральный бой, – от чего, Боже, Боже сохрани и его, да и нас всех, – его величество Август не только от неприятеля будет ввергнут в меланхолию, но и от бешеных поляков, лишенных добра отечеству своему, будет со срамом выгнан и престола своего лишен… Для чего же ввергать себя в такое бедство? Что же ваша милость пишет о фаворитках, – истинно, сию горячку лечить нечем… Одно – старайся с сими мадамками делать симпатию и альянс…»

Дышать уже было нечем в слоях табачного дыма. Петр Алексеевич с брызгами подписал – «Птръ» и вышел из шатра в нестерпимый зной. Отсюда, с холма, была видна в стороне Нарвы пыльная туча, поднятая обозами и войсками, передвигавшимися из лагеря на боевые позиции перед крепостью. Петр Алексеевич провел ладонью по груди, по белой коже, – медленно, сильно стучало сердце. Тогда он стал глядеть туда, где в необъятном стеклянном море, отсюда неразличимые, дремали корабли адмирала де Пру, набитые добром, которого хватило бы на всю русскую армию. Земля, и небо, и море были в томлении, в ожидании, будто остановилось само время. Вдруг много черных птиц беспорядочно пронеслось мимо холма к лесу. Петр Алексеевич задрал голову, – так и есть! С юго-запада высоко в раскаленное, как жесть, небо быстро поднимались прозрачные пленки облаков.

– Макаров! – позвал он. – Спорить хочешь на десять ефимков?

Макаров сейчас же вышел из шатра, – востроносый, пергаментный от усталости и бессонницы, с прямым ртом без улыбки, и потащил из кармана кошель:

– Как прикажешь, милостивый государь…

Петр Алексеевич махнул на него рукой:

– Пойди скажи Нартову, чтобы подал мне матросскую куртку, да зюйдвестку, да ботфорты… Да крепили бы хорошенько шатер, не то унесет… Шторм будет знатный.

Море всегда завораживало, всегда тянуло его к себе. В кожаной шапке, спущенной на затылок, в широкой куртке, он ехал крупной рысью в сопровождении полуэскадрона драгун к морскому берегу. (В лагерь к Апраксину было послано за двумя пушками и гренадерами.) Солнце жгло, как скорпион перед гибелью. Вертелись пыльные столбы на дорогах. По морской пелене полосами пробегали ветры. Черная туча выползала из-за по-мрачненного горизонта. И море наконец дыхнуло в лицо запахом водорослей и рыбной чешуи. Ветер, усиливаясь, засвистал, заревел во все нептуновы губы…

Придерживая зюйдвестку, Петр Алексеевич весело скалился. Он соскочил с коня на песчаный берег, – солнце в последний раз блеснуло из заклубившегося края тучи, стеклянный свет побежал по завивающимся волнам. Сразу все потемнело. Валы катились выше и выше, обдавали водяной пылью. Громыхающая туча из конца в конец озарялась мутными вспышками, будто ее поджигали. Ослепила извилистая молния, упала близко в воду. Рвануло так, что люди на берегу присели, – обрушилось небо…

Около Петра Алексеевича очутился Меншиков, тоже в зюйдвестке, в куртке.

– Вот это шторм! Вот это – лю-лю! – прокричал ему Петр Алексеевич.

– Мин херц, до чего же ты догадлив…

– А ты сейчас только понял это?

– С добычей будем?

– Подожди, подожди…

Ждать пришлось не так долго. При вспышках молний стали видны совсем невдалеке военные и купеческие корабли адмирала де Пру, – буря гнала их к берегу, на мели. Они будто плясали, – раскачивались голые мачты, развевались обрывки парусов, вздымались резные высокие кормы с Нептунами и морскими девами. Казалось – еще немного и весь разметанный караван прибьет к берегу.

– Молодец! молодец! – закричал Петр Алексеевич. – Гляди, что делает! Вот это адмирал! Бом-кливера ставит!* Фор-стеньга-стакселя, фока-стакселя ставит! Триселя ставит!* Эх, черт! Учись, Данилыч!

– Ох, уйдет, ох, уйдет! – стонал Меншиков.

Изменился ли ветер немного или в борьбе с морем взяло верх искусство адмирала – корабли его, лавируя на штормовых парусах, понемногу стали опять удаляться за горизонт. Только три тяжело груженные барки продолжало нести на песчаные отмели. Треща, громыхая реями, хлеща клочьями парусины, они сели на мель шагах в трехстах от берега. Огромные волны начали валить их, – перекатываясь – смывали с палуб лодки, бочки, ломали мачты.

– А ну, давай по ним огонь, с недолетом, для испуга! – крикнул Меншиков пушкарям.

Пушки рявкнули, и бомбы вскинули воду близ борта одной из барж. В ответ оттуда раздались пистолетные выстрелы. Петр Алексеевич влез на лошадь и погнал ее в море. За ним с криками побежали гренадеры. Меншикову пришлось спешиться, – жеребец заупрямился, и он тоже зашагал в мутных волнах, отплевываясь и крича:

– Эй, на барках! Прыгай в воду! Сдавайся!

Шведов, должно быть, сильно испугал вид всадника среди волн и огромные усатые гренадеры, идущие на абордаж по грудь в воде, ругаясь и грозя дымящимися гранатами. С барок стали прыгать матросы и солдаты. Они протягивали пистолеты и абордажные сабли: «Москов, москов, друг», – и брели к берегу, где их окружали конные драгуны. Меншиков с гренадерами в свой черед забрался на барку, на резную корму, взял на аккорд капитана, тут же снисходительно похлопав его по спине и вернув ему кортик, и закричал оттуда:

– Господин бомбардир, из трюмов пованивает, но капитан обнадежил, что сельди и солонину есть можно.

3

Войска обложили Нарву подковой, упираясь в реку выше и ниже города. На другой стороне реки точно так же был окружен Иван-город. Рыли шанцы, обставлялись частоколами и рогатками. Русский лагерь был шумный, дымный, пыльный. Шведы с высоких стен угрюмо поглядывали. После шторма, разметавшего флот де Пру, они были очень злы и стреляли из пушек даже по отдельным всадникам, скакавшим короткой дорогой через луг мимо грозных бастионов.

По приказу Петра бочки с сельдями и солониной, выгруженные с барок, были на виду шведов привезены в лагерь, – за телегами, украшенными ветвями, солдаты несли толстого голого мужика, обмотанного водорослями, и горланили скоромную песню про адмирала де Пру и генерала Горна. Бочки роздали по ротам и батареям. Солдаты, помахивая вздетой на штык селедкой или куском сала, кричали: «Эй, швед, закуска есть!» Тогда шведы не выдержали. Затрубили в рожки, забили в барабаны, мост опустился, и, теснясь большими конями в воротах, выехал эскадрон кирасир, – нагнув головы в ребрастых шлемах, уставя широкие шпаги меж конскими ушами, они тяжело поскакали на русские шанцы. Пришлось, побросав добро, отбиваться чем попало, – кольями, банниками, лопатами. Началась свалка, поднялся крик. Кирасиры увидели драгун, мчавшихся на них с тыла, увидели лезущих через частокол страшных гренадеров и повернули коней обратно, – лишь несколько человек осталось на лугу, да еще долго скакали испуганные лошади без всадников и бегали за ними русские солдаты.

Помимо таких вылазок, шведы не выказывали особенного беспокойства. Генерал Горн, – как передавали языки, – будто бы сказал: «Русских я не боюсь, пускай с помощью своего Георгия Победоносца осмелятся на штурм – угощу их лучше, чем в семисотом году…» Хлеба, пороха и ядер у него было достаточно, но больше всего он надеялся на Шлиппенбаха, ожидавшего подкреплений, чтобы сделать русским жестокий сикурс. Стоял он на ревельской дороге, в городке Везенберге. Это установил Александр Данилович, сам ездивший в разведку.

Бездействовали и русские войска: вся осадная артиллерия – огромные стенобитные пушки и мортиры для зажигания города – все еще тащилась из Новгорода по непролазным дорогам. Без тяжелого наряда нельзя было и думать о штурме.

От фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева вести были тоже не слишком бойкие: Юрьев он осадил, окопался, огородился, повел подкоп для пролома стены и начал метать бомбы в город. «Зело нам докучают шведы, – писал он в нарвский лагерь Александру Даниловичу, – по сие время не могу отбить пушечной и мортирной стрельбы неприятеля; палят из многих пушек залпами, проклятые, сажают враз по десяти бомбов в наши батареи, а пуще всего стреляют по обозам. Так же – бьемся – не можем достать языка из города, только вышло к нам два человека – чухны, ничего подлинно не знают, одно бредят, что Шлиппенбах обнадеживает город скорым сикурсом…»

Шлиппенбах был истинно занозой, которую надобилось вытащить как можно скорее. Об этом были все мысли Петра Алексеевича. Тогда ночью Меншиков не обманул, – придя в шатер и выслав всех, даже Нартова, он рассказал – какую придумал хитрость, чтобы отбить охоту у генерала Горна – надеяться на Шлиппенбаха. Петр Алексеевич сперва даже рассердился: «Спьяну, что ли, придумал?..» Но – походил по шатру, попыхивая трубочкой, и вдруг рассмеялся:

– А неплохо было бы одурачить старика.

– Мин херц, одурачим, ей-ей…

– Это твое – «ей-ей» – дешево стоит… А не выйдет ничего? Не в шутку ответишь, куманек.

– Что ж, и отвечу… Не в первый раз… На одном ответе всю жизнь живу…

– Делай!

В ту же ночь поручик Пашка Ягужинский, выпив стремянную, поскакал в Псков, где находились войсковые склады. С необыкновенной расторопностью он привез оттуда на тройках все, что было надобно, для задуманного дела. Ротные и эскадронные швальни две ночи перешивали и прилаживали кафтаны, епанчи, офицерские шарфы, знамена, обшивали солдатские треухи белой каймой по краю. В эти короткие ночи тайно – эскадрон за эскадроном – два драгунских полка Асафьева и Горбова, и два полка – Семеновский и Ингерманландский – с пушками, у которых лафеты были перекрашены из зеленых в желтые, ушли по ревельской дороге и расположились в лесном урочище Тарвиеги, в десяти верстах от Нарвы. Туда же – в урочище – было отвезено все платье, перешитое в швальнях. Шведы ничего не заметили.

В ясное утро – восьмого июня – под нарвскими стенами в русском лагере вдруг началась суета. Тревожно забили барабаны, забухали огромные литавры, поскакали офицеры, надрывая глотки. Из шалашей, из палаток выскакивали солдаты, – застегивая кафтаны и пуговицы на гетрах, закладывая за уши длинные волосы, висевшие из-под треухов, – строились в две линии. Пушкари с криками вытаскивали пушки и поворачивали их в сторону ревельской дороги. Верховые гнали табуны обозных лошадей с лугов в лагерь, за телеги.

Шведы со стен с изумлением смотрели на отчаянный беспорядок в русском лагере. По наружной каменной лестнице на воротную башню поднялся генерал Горн с непокрытой головой и уставил подзорную трубу на ревельскую дорогу. Оттуда донеслись два пушечных выстрела, через минуту – снова два выстрела и так до шести раз. Тогда шведы поняли, что это сигналы приближающегося Шлиппенбаха, и сейчас же с бастиона Глория они ответили королевским паролем из двадцати одной пушки. На всех кирках города празднично задребезжали колокола.

За много дней осады суровый генерал Горн в первый раз сморщил усмешкой губы свои, увидя, как по ту сторону шанцев перед строящимися в две линии московскими войсками по-козлиному поскакивает на белом коне разнаряженный Меншиков, нахальнейший изо всех русских. Будто и на самом деле опытный полководец, он взмахом шпаги приказывает задней линии солдат повернуться лицом к крепости, и они бегом, как стадо, побежали и заняли места в шанцах за частоколами. Вот он поднял коня на дыбы и поскакал вдоль передней линии солдат, стоящих лицом к ревельской дороге. Все было понятно умудренному годами и славными битвами генералу Горну: этот петух в красном плаще и страусовых перьях сейчас сделает непоправимую глупость, – поведет растянувшуюся редкую линию своей пехоты навстречу железным кирасирам Шлиппенбаха, который засыплет ее ядрами, разрежет, растопчет и уничтожит. Генерал Горн потянул волосатыми ноздрями воздух. Двенадцать эскадронов конницы и четыре батальона пехоты стояли у него у запертых ворот, чтобы при появлении Шлиппенбаха кинуться с тылу на русских.

Меншиков, будто торопясь навстречу смерти, безо всякой надобности сорвал с себя шляпу и, махая ею, заставил все батальоны, идущие беглым шагом – в хвост за его красующейся лошадкой, кричать «ура». Крик долетел до нарвских стен, и опять старик Горн усмехнулся. Из соснового леса, куда двигались батальоны Меншикова, начали выскакивать русские всадники, подгоняемые ружейными выстрелами. И, наконец, повсюду из-за сосен, во всей красе, плечо к плечу, как на параде, уставя перед собой ружья со всунутыми в дуло багинетами, вышли гвардейские роты Шлиппенбаха. Второй ряд их бегло, с ходу, стрелял через головы первого ряда, в третьем ряду заряжали ружья и подавали стреляющим. Плескались высоко поднятые желтые королевские знамена. Старик Горн на минуту оторвался от подзорной трубы, вынул из лядунки полотняный платок, встряхнул его и провел по глазам. «Боги войны!» – пробормотал он…

Меншиков, придерживая шляпу, помчался перед фронтом и остановил свои батальоны. На фланги к нему скакали – в упряжках по шести коней – пушки и двуконные зарядные ящики. Русские артиллеристы были расторопны, – кое-чему научились за эти годы. До блеска начищенные пушки – по восьми на каждом фланге – ловко завернули жерлами на шведов (упряжки были отцеплены и ускакали в сторону) и враз выбросили плотные белые дымы, – что указывало на доброе качество пороха. Шведы не успели пройти и двух десятков шагов, как пушки снова рявкнули по ним. Старик Горн начал мять в руке платок, – такая скорострельность была удивительна. Шведы остановились. Что за черт! Не похоже на Шлиппенбаха – смутиться пушечной стрельбой! Или он хочет пропустить вперед кирасир для атаки, или поджидает свою артиллерию? Горн водил зрительной трубой, ища Шлиппенбаха, но мешал дым, все гуще застилавший поле битвы. Ему даже показалось, что шведы заколебались под градом картечи… Но он выжидал… Наконец-то! – из лесу выдвинулись шведские пушки с желтыми лафетами и начали могучий разговор… Тогда, – это он увидел ясно, – смешались ряды Меншикова… Пора!.. Горн отвернул от трубы сморщенное лицо и, показывая до десен желтые зубы, сказал своему помощнику полковнику Маркварту: