Текст книги "Клуб грязных девчонок"

КВИКЭТЛ

Апрельский День дураков – самый жестокий праздник в нашем культурном словаре. Когда еще мы с таким ликованием перечеркиваем надежды окружающих нас людей? Обычно я избегаю разговаривать со знакомыми в День дураков. Но на этот раз мне пришлось позвонить своей приятельнице Квикэтл. Помните такую? Рок-музыкантша, которую раньше знали как Эмбер. Вчера, в День дураков, мне попался на глаза «Биллборд»[159]159
  «Биллборд» – еженедельное издание, посвященное проблемам музыкальной жизни США: публикует программы музыкального радиовещания. Известно своим хит-парадом


[Закрыть], точнее, мое внимание на него обратил человек, пишущий в «Газетт» на музыкальные темы. На обложке красовалась она – Квикэтл. Статья прогнозировала продажи ее альбома, выходящего в свет. Они обещали превзойти все мыслимые ожидания. А пара заслуженных рок-критиков восхваляли Квикэтл как очередное заметное явление в американской поп-культуре. Я не могла поверить в это и позвонила ей. Квикэтл убедила меня, что это не первоапрельский розыгрыш, и я чуть не задохнулась от радости. И зависти. Урок нам всем: нужно бороться до конца.

Из колонки «Моя жизнь» Лорен Фернандес

Мы с Гато просматривали «Биллборд». Он открывался латиноамериканскими рейтингами. И там номером один за сингл и за альбом стояла я – Квикэтл. Я пролистала журнал дальше, где приводилась сотня самых горячих хитов по стране, и снова наткнулась на себя. На 32-м месте по системе выборочного голосования. И это среди всех американских альбомов, на английском и на испанском. Я пригубила чай, посмотрела на Гато, и мы расцеловались.

– Ты сумела. Ты своего добилась. – Его голос звучал невыразительно. Совсем не так, как обычно. Глаза остановились на гитарном чехле в углу. Руки повисли.

– Что я такое сумела? – Я взяла Гато за подбородок и повернула к себе. Его лицо обратилось ко мне, но взгляд скользнул мимо. Но он по-прежнему глядел не на меня, а на стену за моей спиной.

– Стала номером один. – Его лоб горестно наморщился. Отчего он так расстраивается?

– Гато, – позвала я. Он высвободился из моих рук. – Гато, посмотри на меня.

Он встал, вздохнул и пошел к своему инструменту.

– В чем дело? – спросила я. – Почему ты так себя ведешь?

Гато вынул из чехла гитару, прошелся к двери, вернулся обратно.

– Не знаю.

– Чего не знаешь?

Наконец он перестал метаться, и наши глаза встретились. Я заметила, что его глаза покраснели. Большую часть ночи Гато провел без сна – ворочался, постанывал или впадал в дрему на грани своих обычных кошмаров, о которых никогда не рассказывал.

– Не знаю нас, – ответил он, снова вздохнул и скрестил руки на груди. До нынешнего дня с «нами» не было никаких проблем. Никогда. Гато сгорбился, и я поняла, что с тех пор, как ко мне пришел успех, его плечи поникли, грудь впала и давила на сердце. Он оказался недостаточно сильным, чтобы перенести то, что случилось со мной. Стал маленьким, а маленьким быть не хотел.

– Ничего не изменилось, Гато. – Я старалась, чтобы мой голос прозвучал мягко и совсем не настойчиво. Любому мужчине трудно перенести такое. А мексиканцу – тем более. Я встала и подошла к нему. Он снова отстранился – раздвинул висящие бусины с нарисованным образом Пресвятой Девы Гваделупской и сел в столовой на грубый, ручной росписи стул. На столе стояла оставшаяся от его завтрака чашка холодного травяного чая. Я последовала за ним и повторила свои слова. Захотела, как верная гейша, растереть ему плечи. Но в висящем напротив зеркале в чеканной жестяной раме заметила, какая я высокая. Слишком высокая. И ссутулилась, стала маленькой. Готова была на все, что угодно. Поцеловала Гато в макушку, как любящая мать. Что-то во мне сопротивлялось тому, что я делала. Я хотела остаться наедине с гитарой.

– Так ничего не изменилось? – переспросила я.

– Изменилось все, – прошептал Гато, не глядя на меня. И сбросил мою руку так, словно я была заразной.

Я осталась с разинутым ртом, как моя мать, когда видела в магазине бирку с ценой, казавшейся ей слишком крутой.

– Шутишь?

– Какие там шутки. – Гато встал и опять зашагал от меня. Я снова поспешила за ним.

– Изменилось только одно, Гато, – это деньги. Все прочее осталось, как прежде.

– Вот именно.

– Что ты хочешь сказать?

– Разве ты не слышала, что о тебе говорят? – Гато оперся руками о стоявший между нами стол. Его глаза стали злыми.

– Кто?

– В движении. Люди из нашего движения.

– Что? – Адреналин выплеснулся изнутри, словно под грузом того, что сказал мне Гато. Мои братья обсуждают меня за моей спиной!

– Знаешь, они правы: ты погналась за деньгами. Позабыла о своих корнях.

– Что за чушь! Какой абсурд!

– Об этом говорилось на «Красной зоне» и в других передачах нашего радио. Ты больше не слушаешь его. Слишком занята: крутишь настройку, надеешься, что твои песни исполнит какая-нибудь из сорока топ-станций.

– Глупости! Я не слушаю радио, потому что много работаю. Как можно такое говорить обо мне? Какие у них доказательства?

– Ты пишешь песни на английском, – покачал головой Гато.

– И что из того? И английский, и испанский – европейские языки. Английский – мой первый родной.

Гато презрительно рассмеялся: – Раньше ты божилась, что никогда не станешь записываться на английском.

– Но ты сам сказал, что это законный компромисс. Необходимая жертва, чтобы донести наши послания до как можно большего числа людей. Ты сам так говорил. Английский – всемирный язык. Он распространен по всему свету.

– Это было до того.

– До чего?

– До всего.

– Все – это что?

– Ты разочаровала La Raza. Говорят, ты блещешь своим пупком по всему MTV. Стала ничуть не лучше Кристины Агилеры.

– Что?! – Ярость охватила меня. – Ты же прекрасно понимаешь, я нисколько не похожа на нее.

– Неужели? А ты не слышала, Эмбер, что ремикс «Брата-полицейского» крутят в «Джек-ин-зе-бокс»?[160]160
  «Джек-ин-зе-басс» – сеть закусочных, торгующих гамбургерами. Рассчитана на обслуживание в автомобиле


[Закрыть]

– Эмбер?

– Сохрани это имя. Оно тебе больше подходит.

– Я Квикэтл. И не могу контролировать, как распоряжаются моими видеоклипами. Это рынок.

– Люди говорят, что ты предала наш народ. Как Шакира. С этим невозможно жить.

– Ушам своим не верю. Неужели и ты так думаешь обо мне?! – Я ударила себя в грудь кулаком, как горилла. – Ты же знаешь меня!

– Говорят, ты прикарманила все на ярлык «латинской принцессы».

– Ты же понимаешь, что это неправда. Журналистские сплетни – они сами не знают, что пишут.

– Ну, так просвети их.

– А я разве не пытаюсь?

– Что-то не похоже.

– Я говорю им то, что есть. Но не могу отвечать за то, что пишет обо мне каждый идиот.

Гато снова вышел из комнаты – на этот раз в нашу спальню. Я слышала, как он перебирает вещи. Гато появился с тремя вещмешками.

– Гато, ради Бога, что все это значит?

– Переезжаю к другу. – Он держал в руке знакомый самодельный конверт с красивыми засушенными цветами, впечатанными в толстую бумагу.

– К кому?

– К другу. – У Гато был виноватый вид. Он поспешно сунул конверт в задний карман джинсов. Так вот в чем дело!

– К подруге?

Он промолчал. А я вспомнила молодую фанатку с волосами до задницы, которая всегда пыталась первой принести Гато воду на danzas. Мы вместе смеялись над ее обожанием, над тем, как она все представление стояла у края сцены. Как посылала ему подарки и любовные письма, вкладывая их в толстые, пахнущие дождем, самодельные серые конверты. Я не помнила ее имени. И знать не хотела. Она обожала Гато. Она сама не музыкант. И теперь ему, конечно, хочется быть с ней.

– Можно вырвать человека из Мексики, но нельзя вырвать Мексику из человека, – сказала я.

– Что ты имеешь в виду?

– Гато, неужели твое эго настолько хрупкое, что ты бежишь к боготворящей тебя девчонке, потому что я больше не такая? Не мог представить себе, что я стану первой?

– Речь не о том.

– Именно о том.

Я неимоверно устала. Боль показалась такой сильной, что я утонула в ней. Боль поразит позже, а пока наступило молчание.

– Речь о том, что ты отвернулась от движения, – начал Гато.

– Уходи, – бросила я. – Если считаешь, что я такая же продажная, как Кристина-нате-вам-мои-титьки-Агилера, тогда уходи. Если не видишь, что я пытаюсь сделать. Господи, я думала, ты любишь меня. Думала, понимаешь. Ничего подобного. Выметайся. Ты мне не нужен.

– Отлично.

– У тебя это тоже впереди, – заметила я, когда он открывал дверь.

– Что? – не понял Гато.

– Запись.

– Только впереди. И поверь мне, я не собираюсь писать коммерческую музыку.

– Мои записи едва ли можно назвать коммерческими.

– И поэтому они стали номером один? Никто не добивается первого места, если творит искусство. Ты это знаешь. Прекрасно понимаешь.

– Что за ахинея? Я ничуть не изменилась.

– Со стороны виднее, – заявил Гато, считая, что вправе говорить от имени всего латиноамериканского рока.

– Значит, у вас у всех невероятный комплекс неполноценности. Предпочитаете превозносить любую серость, неспособную сыграть и до-ре-ми-фа-соль, чем кого-нибудь из своих, кто действительно чего-то добился. Тем более женщину!

– Ты больше не одна из нас, Эмбер.

– Квикэтл.

– Эмбер. – Гато произнес это имя как оскорбление. Переступил порог и закрыл за собой дверь.

А я опустилась на гаитянскую напольную подушку, лежала скрючившись и виновато смотрела на валявшийся на полу «Биллборд». Журнал принес мне ударник вместе с другими изданиями, которые писали обо мне: «Севентин», «Латина», «Вашингтон пост». «Нью-Йорк таймс» назвала меня «латиноамериканской Закдела Роша».

Я пролистала все. Прочитала цитаты, которые лишь отдаленно напоминали то, что говорила я, и были сформулированы так, как я никогда не сказала бы. Журналисты поленились свериться с записями или воспользоваться магнитофоном. Кто не знал меня и мои работы, мог бы в самом деле подумать, что я бунтующая, сердитая ланитоамериканская Аланис, или латиноамериканская Джоплин, или латиноамериканская Кортни Лав. Американская пресса писала так, словно латиноамериканка не может быть хороша сама по себе и ее искусство следует непременно сравнивать с белым (или черным) направлением. Неудивительно, что придурки в движении решили, будто я переметнулась. Женщина из этих публикаций не имела со мной ничего общего. Вот так творится история. Журналисты тешатся тем, что демонстрируют себя, причем мы для них – фон, а читатели – публика. А слова, какими бы ни были лживыми, готовая жатва для бесчисленных поколений грядущих историков. Никто из нас не способен понять, что происходило в прошлом, и даже то, что творится теперь. Все фильтруется репортерами и историками. Мне стало тошно. Я разозлилась. Другими словами, захотела писать.

Но сначала решила узнать, действительно ли La Raza сочла, что я отвернулась от движения. Пошла на кухню, позвонила по сотовому Курли и рассказала, что случилось у меня с Гато. Что он мне наговорил.

– Неправда, – успокоил меня Курли.

– Гато сказал, что меня все ругают.

– Ничего подобного. – Он явно мялся.

– В чем дело Курли? Что ты недоговариваешь? – Он присвистнул. – Выкладывай.

– Не хотел тебе этого говорить, – вздохнул Курли. – Дело в том, что плохо отзываются не о тебе, а о Гато.

– О Гато? С какой стати? Новый вздох.

– С тех пор как ты перестала появляться на danzas, он очень много времени проводит с одной молоденькой девчонкой – Тейквих, она из бара «Даймонд».

– Сколько времени?

– Порядком. Они приходят вместе и уходят вместе. – А мне Гато врал, что его подвозит наш приятель Лерой. Однажды он позвонил и сказал, что не может добраться до дома, поскольку Лерой очень устал после танцев и не в состоянии вести машину. – Ты в порядке? – спросил Курли.

В порядке ли я, не знаю. Но ответила:

– Да.

Курли, помедлив, продолжил:

– Тебе известно, как Гато хотел, чтобы я дал ему имя.

– Да. – Он годами ходил за Курли, чтобы тот устроил церемонию наречения.

– Я говорил ему, что у меня есть имя. Но медлил с обрядом, потому что не хотел обидеть тебя.

– А я тут при чем?

– Имя Гато – Иолцин. Знаешь, что это значит?

– Маленькое сердце.

– Верно.

– Никогда о нем так не думала.

– Понимаю.

Внезапно я осознала, что Курли прав. Я чувствовала себя так, словно меня только что ударили.

– Сейчас позову Мойлехауни и детей, и мы вечером приедем к тебе, – предложил Курли. – Приготовим ужин.

– Хорошо.

– В такие минуты необходимо, чтобы рядом была семья.

– Разумеется.

Я обвела глазами свой новый красивый дом. Недостает ли мне Гато? Да. Буду ли я скучать о нем? Несомненно. Но ничего, переживу. Столько всего предстоит! Невероятно, как быстро переменилась моя жизнь! Сначала деньги, признание. И вот теперь я потеряла любимого мужчину. Слышали, как к людям в одночасье приходит успех? И ко мне пришел, но не мгновенно – я сочиняла музыку почти всю жизнь, платила искусству постоянную дань. Но ничего подобного представить себе не могла.

Денег оказалось невообразимо много. В течение недели мы с Гато переехали из маленькой квартирки над часовой мастерской на бульваре Силверлейк в собственный небольшой дом в Венис, в трех кварталах от океана. В нем был подвал, где могли, не мешая друг другу, одновременно репетировать оба наши оркестра. Обычный дом, но очень дорогой по сравнению с тем, к чему мы привыкли. Через месяц я поняла, что могу купить дом еще больше. Просто не привыкла тратить деньги и не была уверена, что это нужно.

Вторая серьезная перемена заключалась в том, как стали относиться ко мне родители – особенно после того, как я оплатила им неделю в Вегасе, в гостинице, которая выглядела как Венеция. Они чуть не умерли. Не ожидали, что я расплачусь за отцовскую машину и куплю ему новый горный велосипед. На меня уже не смотрели как на придурочную, стали вежливо разговаривать с Гато и спрашивать о нем. Что я теперь скажу? Извините, мама и папа, он решил, что я кому-то там продалась. Почему, если приходит успех, возникает масса вопросов?

Но как мог Гато так обо мне подумать? Негодяй! Кому понадобилась его противная задница?

В последний раз, заехав к родителям в Оушнсайд, я не поверила своим глазам. На журнальном столике, рядом с пультом дистанционного управления и рекламным листком телемагазина, лежала – ни за что не догадаетесь – книга по истории Мексиканского движения. Как странно, что коренным мексиканцам приходится учиться истории Мексики. И как странно, что Гато меня оттолкнул. Неужели обо мне в самом деле говорят такое? Хороши же они!

Мы с Гато не афишировали свой разрыв. Я заплатила Фрэнку пятнадцать процентов не потому, что он просил. Он заслужил их. И предложила стать моим постоянным менеджером и агентом. Фрэнк согласился. У нас сложились хорошие отношения. Мы давали деньги Мексиканскому движению Олина на Бойл-Хайтс, чтобы тот нанял профессионала печатать прокламации, которые он повсюду рассылал. Мексику в прессе нужно представлять честнее и доходчивее. Многие до сих пор считают нас ненормальными. Нас? Есть ли у меня теперь право употреблять это слово? Вряд ли меня считают своей после того, как я была приглашена вручать призы на MTV. Я вспомнила, сколько раз унижала таких певиц, как Шакира и Дженнифер Лопес. Наверное, я была в то время не лучше тех, кто теперь поносит меня. Или взять Кристину Агилеру. Я оскорбляла ее, хотя ничего о ней не знала, кроме того, что писали в газетах. Ненавидела людей, с которыми не была знакома и с которыми ни разу не встречалась. Но меня поймут. Люди из движения обязательно меня поймут. Ведь я превратила их философию в основное направление сознания. Они не могут не понять.

Ацтлания возрождался. Через меня.

С тем, что мы можем заработать, у нас есть шанс создать свою версию «Дороги в Эльдорадо». И на этот раз мы скажем правду. Индейские женщины не будут представлены шлюхами, заигрывающими с хищными испанцами. Индейские священники – кривозубыми дикарями, которых следует «просвещать» и спасать. Мир узнает, что сотворили с нами испанцы. Мы будем говорить от имени двадцати трех миллионов тех, кого они уничтожили. И на этот раз будут слышны голоса девяноста пяти процентов коренных жителей Мексики и Центральной Америки, которых европейцы забили, как скотину. Люди узнают о нашем холокосте – я расскажу об этом в каждой ноте, на каждой сцене, где буду петь.

Квикэтл скажет свое.

Я чувствовала, как песни зарождаются в моей голове. Начала мурлыкать и выпускать наружу чувства, перевернулась на спину, уставилась в потолок и запела в полную мощь. Меня никто не слышал. И наверное, к лучшему. Одной мне удастся больше, чем на людях, когда необходимо заботиться об уязвимом эго какого-нибудь мужчины вроде Гато. Я не рассыплюсь на составные, как Лорсн, не зациклюсь на благоверном, как Сара, не потрачу жизнь, как Уснейвис, в поисках того, что найти невозможно. Я останусь там, где слова и мелодии сами отыщут меня. Буду сочинять музыку. Деньги ничего не изменили в моей душе. Мне понадобится сила, чтобы жить одной. Ведь в нашем прошлом именно мужчины продавали женщин, разве не так? В переписи шестнадцатого века значится пять сотен мужских имен и только пятьдесят женских. У мужчин великие имена, описывающие их возможности по жизни. А у женщин имена, как правило, определяют лишь очередность появления на свет – первая, вторая, третья… Или нечто вроде «маленькая женщина». Мне стало легче, я смогла наконец дышать.

Я довольна тем, каким получился мой альбом. Правильно сделан, хорошо звучит. Трудно представить себе, сколько стоит скомпоновать хороший альбом. Можно было бы потратить больше, гораздо больше. Но это впереди – когда настанет время следующей записи.

Студия выполнила обещание – разрекламировала мой проект в США, Латинской Америке и, хотя мне противно это говорить, в Европе. Два месяца я давала интервью, и вот они начали приносить плоды. Меня пригласили сыграть в шоу «Жизнь с Регис и Келли», что я и сделала. А на следующей неделе покажусь в «Вечернем шоу» и в «Субботнем напряжении». Потом двенадцать месяцев я в основном проведу в дороге – пусть программа будет насыщенной. У меня не останется времени скучать по Гато. Расскажу о чувстве потери в паре песен и покончу на этом.

Английскую версию моего первого сингла (сначала я не хотела записываться на английском, но Гато уговорил меня – сказал, что так мое слово достигнет гораздо большего числа людей) крутят на «Кисс-ФМ» и других ультракоротковолновых станциях. Мои песни звучат на MTV, и ребята уже просят их на TRL. Недавно сняли видеоклип. Удивительно, сколько внимания законченная версия уделяет мышцам моего живота, телу и титькам. Но получилось ничего. Сначала я психанула, однако Гато успокоил меня, напомнив, что это компромисс. Это цена, которую я плачу, чтобы потом чувствовать себя свободно. Мир услышит крик борца нашего народа. Смешно!

Мне уже не удается сходить в магазин, чтобы кто-нибудь не попросил у меня автограф, чтобы кто-нибудь не сказал, что в жизни я ниже, чем кажусь на экране телевизора. Наверное, телевидение все увеличивает, поэтому мама так любит свой телик – в нем все значительнее, чем в ее реальной жизни. И поэтому теперь мама относится ко мне нежнее: она увидела меня на экране, и впервые я и мои мысли стали для нее реальностью.

Только в одном месте я могу появиться, не боясь, что меня побеспокоят. Это Вест-Сайд, где собираются все знаменитости и никто об этом не думает. А стоит попасть к востоку от реки Лос-Анджелес, и все. Мне кажется, что большинство мексиканских подростков не слушают мексиканское рок-радио, которое, по словам Гато, сбросило меня со счетов. Они вываливаются из своих «крайслеров» показывают на меня пальцами и визжат. Значит, наверное, любят. Эту цену тоже приходится платить. Я перестала появляться на danzas в Уитьер-Нэрроуз. На меня тут же налетают, поэтому я не хожу на церемонию. Но теперь полагаю, именно поэтому в движении решили, что я продалась.

На прошлой неделе я дала свой первый большой концерт в Лос-Анджелесе. Пришел брат и, когда я исполняла песню «Брат-полицейский», во все глаза смотрел на меня с первого ряда. Он был такой же дерганый, но я заметила в его глазах нечто светлое – в нем всколыхнулась орлиная мощь. Думаю, до этой минуты он не сознавал, что я собой представляю. А теперь понял.

И начал понимать, кто он сам. Гордый мексиканский мужчина. Вот что во мне главное. Я проповедую тем, кому необходимо услышать мой голос. Обращенные способны оттолкнуть меня. Но я множу их число. Они когда-нибудь осознают это.

Я включила компьютер в кабинете и проверила электронную почту. Фрэнк уточнял программу моего мирового турне. Я взглянула на даты и названия городов. Меня услышат почти тридцать национальностей. По коже поползли мурашки.

– Согласна, – ответила я Фрэнку. – За исключением тридцатого мая. В этот день я не могу быть в Манагуа.

Вечером тридцатого собирались sucias.