Текст книги "Холера (сборник)"

С мороза вошел старший Вася, самый степенный из семейства. «Здравствуйте всем», – сказал мужицким басом и втащил упирающегося гостя. Я, конечно, узнал его, хотя видел только однажды. Забыть Феденьку невозможно.

Карикатурно вытянут в длину, как макаронина. Редкие волосы нитками висят со щек и верхней губы. На лысый череп нахлобучена древняя шляпа цвета засохшей грязи. Молодое лицо, если рассмотреть поближе, сплошь покрыто тонкой паутиной морщин. Ярко-синие глаза плещут святой бессмысленной добротой. В черном рту – ни единого зуба. Улыбался гость так, что хотелось плакать. Дурачок пробулькал что-то, кланяясь на все стороны и размашисто крестясь. «Спаси тебя Бог, Феденька», – улыбнулась Вера и усадила за стол. Он неразборчиво запихивал в рот пищу и восторженно смотрел на мигающие огоньки. Когда большой маятник на стене стал бить полночь, Феденька вместе с детьми захлопал в ладоши и засмеялся, широко раскрыв беззубый рот, как ползунок Евдокия. С двенадцатым ударом встал, подошел к ее корзине, опустился на колени и промычал: «Итуты, Итуты, блатави!»

Бог его знает, за посланца каких чертогов принял он, бездомный бродяга, ту белую лебедь на случайном песчаном бережку, копая с вечера червей, когда звезды так и чиркали по небу, подводя итоги сезона… В каких чертогах он сам себя представлял в илистой мути своего воображения, а может, и в сверкающих гранях чистейшего кристалла (нам-то почем знать), когда ангел этот хрустальный, не касаясь земли, подплыл к нему, сидящему на корточках, и загадочно молвил с высоты: «Товарищ, обвенчайтесь со мной, я дам вам десять рублей». И взял его холодной рукой за локоть и повел под темные своды, где горели редкие теплые огоньки. «Простите, батюшка, – сказал ангел, стуча зубами, – он вдрабодан пьян и лыка не вяжет, и к тому же вывалялся весь, как свинья, не обращайте внимания. Это со страху. Давайте, пока он на ногах». И великан в мерцающих одеждах, должно быть сам архангел, что-то гудел над ними страшным голосом, и ангел холодной рукой сжимал его руку, и было ему жутко, и трепет овладел его душой, а тела не было совсем, будто он умер и лежит лицом вниз в темной реке. А потом ангел что-то делал с его мертвыми пальцами, кольцо оказалось велико и спадало, но он сжал руку в кулак, забоявшись, что кольцо ему дали по ошибке и, того гляди, отберут. Но потом понял, что нет, что к нему, к безродному Феденьке, за то, что не грешил, и за всякий кусочек малый, за всякую рыбку и хлебушек благодарил в душе Господа своего Иисуса Христа и странствовал по всяким берегам безвредно и безобидно, и крови живой не пролил, и грелся только валежником, а спал в ямках да палой листве – что явился наконец к нему, калике перехожему, ангел-хранитель и наградил блестящим колечком за великое его терпение.

И когда стал великан в мерцающих одеждах что-то такое грозно говорить ему и словно вопрошать, а ангел коснулся губами его губ, – повалился Феденька на пол, потому что сил нет, как разрывалось сердце от счастья и благодарности, и волна накрыла его.

Так что пока я бегал в Приветы да на станцию – высматривать Витька, порядком очумев от всех этих дел, хотя, ясно, не придавал особого значения дурацким ее словам «если он не придет, я не знаю, что я сделаю!» – пока туда-сюда, в мыле весь примчался, – в Жабрине все было кончено.

Что уж я там орал – сам не помню. Эта идиотка выскочила из церкви как ошпаренная, вырулила, круша кусты, на большак – и, не заезжая на дачу, газанула в Москву.

Бедный обвенчанный дурак пускает слюни над колыбелью и все курлычет свое «Иисусе, благослови!». Как ни странно, он оказался изрядным работником, в частности печником. Печка, сложенная им в храме Рождества, не дымит и долго держит тепло. С наступлением холодов он там и ночует – счастливый, на печи.

Семье Дионисия Феденька предан, как пес, особенно любит чинного ведуна Васю.

Своими настойками и мазями матушкин старшой спас бродягу от ужасной ревматической дыбы в ногах и плечах; он всегда примечает, когда безоблачную синьку заволакивает также боль в голове, будто бы кто расклевывает мозги железными клювами. И прогоняет адских ворон. И лысой башке становится легко, и куцую память не донимают мучительные загадки.

Ничего, никакого лишнего мусора нет в Феденькиной опрятной памяти – каждую ночь выметалось все метелкой из петушиных перьев. А может, есть. Может, там полным-полно понапихано. Почем нам знать, что делается в этой скорбной голове.

Колода № 6

Билятдин Сафин не стеснялся своего ремесла. Другие, особенно кто помоложе, стеснялись, врали дома, что грузят тару в магазине или там копают траншеи на кабельных работах. Легендой начальницы их столярного цеха была некая мебельная фабрика, и она уже растеряла кучу знакомых, которые то и дело обращались к ней по части обустройства своего интерьера. Кой-какую мебель она бы, конечно, могла организовать, но совсем не ту, о которой ее просили. А если бы ее знакомые знали, с какой мебелью она имеет дело, – тоже вполне могли бы сделать запрос.

Так как дело – более чем житейское и каждому рано или поздно необходимое.

Буквально каждому. Потому что, как совершенно правильно отметил покойный Иван Петрович Белкин, которого Билятдин Сафин не читал, а его начальница Наина Андреевна Горемыкина тоже никогда не вспоминала, – «живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба не живет». И если бы простые и сильно пьющие люди, которые работали бок о бок с Билятдином в одном цеху под руководством Горемыкиной, или, как звалась она для краткости, Андревны, если бы они могли обратиться мыслями к высоким примерам, они бы, не исключено, испытали (вместо стыда и замешательства) что-то типа профессиональной гордости. Но поскольку все рабочие столярного цеха, за вычетом Билятдина Сафина, проблему своего культурного досуга традиционно решали путем незамысловатой игры в домино в сочетании с допингом, бутылка которого устанавливалась тут же, на днище перевернутого «изделия», как официально именовалась выпускаемая продукция, – постольку никто из них не мог осознать истинного содержания ремесла, в котором развитой человек видит отчасти смысл даже мистический.

Что касается так называемой Андревны, то водку на гробу она не пила и в домино, разумеется, с работягами своими не стучала. Но была изнурена безмужним бытом, бесконечными приводами сына Юрия в детскую комнату милиции, парализованной матерью и прочими факторами дремучих буден, повсеместно распространенных в среде женского населения России, но от этого не менее гибельных. К тому же на ее костлявых плечах лежало выполнение плана, произвольно спущенного Горбытом в количестве 200 изделий в месяц. Это значит, с учетом праздников и выходных, – десять гробов ежедневно при ручном производстве силами девяти человек да плюс простои по сырью: сосновая доска поступает с перебоями, а дубовая для правительственного гроба – вообще «запланированный дефицит». То есть в плане эти двенадцать дубовых гробов стоят, но заранее известно, что материала для них нет и не будет, и если Горемыкина сама по своим каналам семь-восемь кубометров не достанет, вся ее пьянь останется без премии, а лично Горемыкина всегда имеет шанс огрести выговор по партийной линии, потому что, как известно, этот наш хлам и прах находится в постоянной боевой готовности к выносу из всевозможных президиумов ногами вперед.

Короче говоря, задумываться о месте руководимого ею труда в мировом порядке вещей Наина Андреевна тоже, конечно, с полной отдачей не могла. Ее культурного и духовного развития хватало только на то, чтобы наивно блефовать перед знакомыми, которые постепенно от нее все равно отворачивались, что она, дескать, служит начальником цеха на мебельной фабрике в Люблине. Она полагала, что это придаст ей веса в обществе и позволит найти приличного, малопьющего человека на роль мужа, а также отца для грубияна и онаниста Юрия. Но хотя некоторый лысоватый отставник и ночевал у нее раза четыре в момент отъезда Юрия в пионерский лагерь, но разделить жизненную поклажу с этой непрокрашенной, с седыми корнями, сорокавосьмилетней женщиной, принять всей душой ее варикоз, сломанные ногти, золотые зубы, жидкую грудь, кашель, а также ее прыщавого урода, а также сварливую зловонную старуху в пролежнях – таких желающих что-то пока не находилось. От знакомых, как уже было сказано, Наина Андреевна путем вышеуказанного вранья добилась только озлобления в адрес своей, как они ошибочно полагали, ненормальной и черствой позиции. Мамашу же года три волновала одна-единственная проблема дефекации. Юрку оставили на второй год после того, как Наина пропустила мимо ушей намек директрисы на финскую спальню. А сам Юрий клал, по его выражению, на «мымру» со всем своим малозначительным прибором. Будь она хоть министр.

Единственным человеком, который сочувствовал Андревне как женщине и уважал ее как специалиста, был Билятдин Сафин. Да и Горемыкина положительно оценивала Билятдина. По вере своей мужик трезвый и мастерства безотказного, он всегда получал от нее самые выгодные заказы. В первую очередь, конечно, особо ответственные экземпляры, по заводской документации, «изделия № 6», а на профессиональном жаргоне столяров – «колоды».

Для тех, кто незнаком с особенностями продукции деревообделочного завода специализированного бытового обслуживания, как причудливо названа наша грободельня, требуется пояснить производственную тонкость. Номенклатурный гроб изготавливается совсем по другим нормативам, нежели рядовой. Он шире, тщательней обработан, он не из занозистой сосны, а из дуба, в отдельных случаях – и из более ценных пород. Подушечка в нем набита не опилками, а ватой, на обивку идет вместо бязи штапель, а другой раз – и шелк. Ну и фурнитура: уголки, ручки, петли, карнизики, завитушки – об этом, ясное дело, на потоке и речи нет.

Вот такие вот эксклюзивные образцы поручались золотым рукам Билятдина Сафина – к общей зависти, как было бы логично предположить. Однако никто Билятдину не завидовал, поскольку никто здесь, кроме него, работать, честно говоря, не любил, да в общем-то и не умел. Так, сколачивали своими кривыми руками что-то сикось-накось, поскольку потребность в продукции никогда не насыщалась, и еще не родился клиент, который в этом вопросе придавал бы форме решающее значение.

Но Билятдин Сафин – Билятдин Сафин совсем другое дело. В его лице вы сталкиваетесь с редким отечественным явлением: явлением Мастера. Известно, что сейчас это редкий природный феномен вроде дифракции. А когда-то мастера составляли силу России – пока не спились, не передохли с голоду на пересылках и, наконец, не переродились в мутантов, у которых руки растут примерно оттуда же, откуда и ноги. Вообще, история всегда располагала примерами, когда мастеров пытали и казнили. Но со временем отдельные перегибы на местах превратились в повсеместную практику – и даже в теорию.

Прадед Сафа держал гробовую мастерскую в Симеизе и слыл лучшим мастером на побережье. По семейной легенде, его призвал сам аншеф Воронцов, когда в Алупке утонула его тайная любовница, красавица татарка. На обратном пути Сафа погиб, сорвавшись спьяну с горной тропы. Что было странно, ибо прадед, как и все его потомки, пил только воду.

Дед Билятдин продолжал дело своего отца и здорово разбогател на эпидемии холеры. Перед войной он перебрался в Севастополь, рассчитывая развернуть большой бизнес. Там его и шлепнул какой-то перекопский комиссар, наткнувшись на двух бледных как смерть офицеров, преждевременно укрывшихся в замечательных кипарисовых гробах.

Отец Ахмат начинал мальчиком в артели, обнаружил талант и с первыми усиками стал помощником хозяина. Но тут кустарей как раз принялись разгонять, хозяин сгинул, Ахмат несколько лет поработал на верфи, а с началом войны ушел судовым механиком на крейсере в море, где хоронят, как известно, без гробов. В сорок четвертом он высадился на родном берегу с боевым ранением в виде раздробленного голеностопа и, как следствие, оттяпанной по колено ноги. Это в августе. А в ноябре уже топтался, проваливаясь костылем в снег, рядом с какой-то железнодорожной веткой без признаков станции. Больше никогда здесь не останавливался ни один поезд. Вскоре, как грянули настоящие морозы, ремесло Ахмата здорово пригодилось бы. Но закапывали прямо так. А кто выжил, построили поселок Кара-Ай, Черный Святой. Или Каравай – для русского уха, для сибирского языка. Ахмат помер, не удержался. Жена его, Зара, осталась на сносях и в разгар весны, 9 мая 1945 года, родила Билятдина. Вот такая нехитрая история. Билятдин плотничал и столярничал с самого малолетства, умея все как бы от природы. Свой первый гроб выстругал годам к пятнадцати – матери. И товарняком укатил на юг. А к югу лежала практически вся страна. И сердце ее, ее кровавая печень – Москва.

– Короче, Билятдин, – подошел тут Толик Шестаков, жирный парень по прозвищу Малюта. – Ты, …ля, бригадир, а ребят уважить не хочешь. Ребята, …ля, обижаются.

Мастер Сафин поморщился. А с другой стороны, думал он (корабликом ведя рубанок по белой доске и глядя, как отслаивается, завиваясь, легкий локон стружки), грех именно не выпить, потому что не только ему, Билятдину Сафину, исполняется завтра тридцать пять лет, но столько же лет исполняется и великой Победе.

– Толик, – сказал он Шестакову тихо, как всегда, – а может, завтра?

– Ты что, Билятдин, твою мать, охерел ты, …ля, в натуре? Завтра, понял, гуляем, …ля, Победа, выходной!

– Я и приглашаю, – мучаясь, проговорил Билятдин, внимательно глядя на ползущую длинную стружку. – Бери жену… И вы все, – глянул он на столпившихся мужиков, – посидим, как люди, дома, нормально закусим, такой праздник…

– Сабантуй? – догадался кто-то.

А сизый от беззаветного пьянства ветеран Прохоров уточнил:

– И старуху, говоришь, брать?

Шестаков неожиданно закричал:

– Да моя сволочь только изгадит нам весь кайф, Билятдин! Это же, …ля, такая, …ля, в натуре, а нажрется – вообще, …ля, туши фонарь!

– Что, работнички, все ханку трескаем? – За общим производственным шумом никто не заметил, как вошла Горемыкина и стояла теперь возле перевернутого гроба, застеленного газетами и сервированного тремя пока бутылками водки, буханкой бородинского, банкой частика в томате, плавленым сырком, россыпью соевых конфеток и загогулиной полтавской колбасы.

– Какие люди! – загомонили мужики. – Без охраны! Андревна! В честь Победы, а? По маленькой, а? У Сафина именины, у бригадира, Андревна, святое дело!

Горемыкина уставилась поверх очков на Билятдина:

– И ты туда же, Сафин? Не ожидала.

Билятдину, как всегда, стало невыносимо жаль Горемыкину и отчего-то стыдно за свою хорошую трехкомнатную квартиру недалеко от работы, на Дмитровском шоссе, за дружную семью, за свою красавицу Галию с ее вязальной машиной, за Рашида – отличника матшколы, за маленького атлета Рахима и даже за крошечную, похожую на ангела, Афиечку, за ее слабые локоны, как свежие стружки… Он остался в цехе после всех и закончил свой шестой за день гроб. Обычно Билятдин делал пять штук, но сегодня дерево слоилось особенно мягко, гвоздь входил ровно и чисто, доска к доске подгонялась гладенько, и останавливаться не хотелось. Наслаждение от работы теплом разливалось в плечах, спине, зажигалось в паху, как бывало, когда ночью обнимал он свою Галию, ее полированное самшитовое тело; проникая ладонью сквозь кожу, гладил, как хорошо оструганную и ошкуренную доску, касался пальцем выступившей на срезе янтарной капли, подносил руку к лицу и вдыхал таежный скипидарный запах, чуть не плача.

Вот как любил Билятдин Сафин это дело. А сегодня, накануне праздника, в душе был особенный лад. Билятдин радовался, что пригласил в гости мужиков, представлял, как Галия расстарается, напечет-наварит, как будет он сидеть во главе стола и по праву гордиться умным Рашидкой, статным Рахимкой и ангелком Афиечкой. Он вспомнил, как испуганно вдруг улыбнулась Наина Андреевна, приглашенная на день рождения наряду со всеми, и запел один в светлом, крепко пахнущем свежим деревом цехе, затянул высоким голосом, вольно и однообразно, как степь.

Была у Билятдина и мечта. Он мечтал сработать гроб товарищу Леониду Ильичу Брежневу. И поскольку Билятдин был мужчина трезвый и прозаический, в мечте его тоже не было ничего дикого и безумного. Хоть и не такой уж глубокий старик, но выглядел Леонид Ильич Брежнев не сильно жильцом. Дряхлеющий на глазах трухлявый гриб – вот как примерно он выглядел, если кто не помнит. Теперь дальше. Конкурентов в изготовлении императорского гроба у Билятдина нет, потому что он, как уже известно, лучший мастер на заводе, а завод – единственный в Москве, и все правительственные заказы идут к ним. Даже Сталину саркофаг работал здешний мастер – ну, конечно, в спецмастерской при Кремле. Помер, как ни странно, этот старичок недавно (не Сталин, а мастер) целиком и полностью своей естественной смертью. Так что очень даже возможно, здраво рассуждал Билятдин Сафин, его зудящая мечта осуществится, и очень скоро.

Боялся Билятдин только, что Политбюро КПСС и правительство, как разочарованные в советском мастеровом с его своеобразными руками, не поленятся сторговаться с каким-нибудь немцем. И еще было у него одно секретное опасение. Поговаривали, что сам товарищ Леонид Ильич Брежнев лично – давно помер, а целуется со всеми взасос его абсолютный двойник, какой-нибудь артист, которому потом тайно дадут заслуженного, если не выбросят из машины на полном ходу где-нибудь на междугородной трассе. Билятдин слыхал, что и смерть Сталина пару дней скрывали, чтобы не волновать народ и мировую общественность, а главное, потому что не разобрались между собой. Вот и сейчас, не исключал Билятдин, товарищ Леонид Ильич Брежнев втихаря похоронен, а эти сразу и передрались, – не знают, кому доверить пост. И пока махаются промеж себя – посылают целоваться взасос с неграми артиста. И тогда, конечно, вряд ли удастся Билятдину показать, на что способен российский мастеровой, если он художник своего дела.

Штука в том, что шедевр уникальный этот самый, колоду номер шесть своей жизни, свою Сикстинскую капеллу, Аделаиду Ивановну свою, свое 18 брюмера – Билятдин Сафин сочинял уже давно. И был близок к завершению.

– Заруливай, Ахматыч! – уважительно приветствовали мужики во дворе. Как обычно с наступлением тепла, они теснились на двух лавках возле вбитого в землю одноногого стола и отдыхали. Отдыхали мужики двумя пол-литрами белой (плюс порожняя под столом) и пятилитровой канистрой пива. Закусывали крупным лещом, отдирая тонкие лучинки рыбьей плоти. Миша Готлиб, по-видимому хозяин леща, готовил следующую порцию, с ненавистью круша жестяную тварь о край столешницы.

– Давай, Сафа-Гирей, не обижай православных! – Миша мизинцем поправил очки и смахнул прилипшую к стеклу перламутровую чешуйку.

– Это с какого бодуна, Мишаня, ты православным-то заделался? – упрекнул Борщов, дурень и халявщик, которого терпели только потому, что был когда-то этот козел одноклассником Миши Готлиба, человека во дворе уважаемого за образованность и широту души.

Миша прищурился и, продолжая избиение, отвечал с натугой труда:

– Избавь меня, Господи, от человека злого; сохрани меня от притеснителя. Они злое мыслят в сердце, яд аспида под устами их.

– Ты чё? – встревожился Борщов.

– Через плечо, – пояснил Готлиб и бросил изувеченного, как в натюрморте Кузьмы Петрова по прозванию Водкин, леща на середину стола.

Билятдину не терпелось наведаться в мастерскую, навестить своего красавца.

Гроб он строил по старым чертежам, с застекленным оконцем в крышке, на фигурных ножках в виде львиных лап. Как раз вчера начал вытачивать последнюю и хотел сегодня уже наметить пазы, чтобы за праздники не торопясь конструкцию установить и приступить наконец к внешней отделке: резьбе, полировке, оконцу и прочим утехам деревянного зодчества. Но и отказывать Мише, человеку уважаемому во дворе, тоже не хотелось. А Михаил, как чувствовал, искушал:

– Греби, не стесняйся, Сафа-Гирей, рыба царская, астраханского розлива, из командировки припер, директор комбината дал взятку, из своих закромов!

Миша Готлиб сидел, как говорится, в подаче, отовсюду уволенный, и питался небольшими крохами, перепадаемыми инспектору по охране окружающей среды.

Вначале-то он пошел, как все, в ЖЭК, сутки через трое, ночным диспетчером по лифтам. Но как бывший геологический разведчик недр, на новом малоподвижном поприще изнемог с непривычки от тоски и попросился в общественные инспектора.

За такой прекрасный порыв ему положили пять рублей за выезд плюс суточные, и свои сутки через трое у пульта в диспетчерской он тоже не бросал отдремывать.

«Запорожец» типа «мыльница» купил у него русский тесть, что было удобно (не то, что русский, а то, что тесть, поскольку жили вместе и машина из семьи не ушла), а гараж приобрел под мастерскую Билятдин Сафин, за полцены, поскольку половину гаража по-прежнему занимала все та же «мыльница». По этому поводу Миша любил вспоминать стихи:

 
Гармонь пропили. Пели без гармони.
Потом решили заглянуть домой
К тем людям, что гармонь у нас купили.
Там выпили – и пели под гармонь.
 

Так что и деньги у Миши водились, и странствиям по просторам биологической родины он мог предаваться, и перспективу имел в образе родины исторической. И за все это в сумме Билятдин уважал Мишу, с одной стороны, как специалист, а с другой – как представитель национального меньшинства. И потому он стукнул Талийке в окошко первого этажа, передал купленные по дороге картофель и глыбу мороженого палтуса, дотянулся до высокого стульчика Афиечки возле кухонного стола, пощекотал бочок, отчего крошка поощрительно предъявила оба зуба, осторожно погладил жену по куполу живота – и откликнулся на приглашение.

– Молоток, Сафа-Гирей, – одобрил Миша Готлиб и налил Билятдину пива.

Между этими представителями двух дружественных классов, а вернее, класса-гегемона и незначительной прослойки существовало одно коренное разногласие. Миша, хоть и снаряжался на свою еврейскую родину, был закален в проруби русской культуры и в лице бутылки хорошо очищенной водки имел верного и неразлучного друга. Билятдин же Сафин, напротив, умел ценить преимущества оседлости и, хотя умереть планировал на диван-кровати в своей трехкомнатной квартире на Дмитровском шоссе, духовный потенциал крепил на чужеродных мусульманских доктринах и в этом вопросе был, надо сказать, кремень.

Но Мише захотелось сегодня как следует угостить мужиков, не исключая Билятдина. Миша Готлиб праздновал трехлетие своей «подачи». Три года назад он получил вызов из Беершевы от своей старшей сестры пенсионерки Клары, подал документы и начал свое великое ожидание. Миша верил в магию нечетных чисел, в силу таких критических сроков, как три, пять, семь лет – или, скажем, одиннадцать, – и придавал сегодняшней дате судьбоносное значение. Поэтому, легко обманув необстрелянность соседа, он влил Билятдину пиво в стакан, где уже на четверть (если не на треть) притаилась в сумерках незаметная прозрачностью водка.

Вскоре стало шумно и весело. «Коля!», «Миша!», «Пал Палыч!», «Самвел, пьянь тропическая!» – то и дело призывно кричали женщины с разных этажей, и только на первом окошко светилось мирно и терпеливо: невозмутимая Галия, уложив детей, похаживала вдоль вязальной машины и позвякивала себе рычажками под бульканье азу на плите и бормотанье телевизора, уставив в ночь тяжелое орудие своего живота.

Голоса за столом казались Билятдину ритмичной музыкой, а деревья кружились и опрокидывали на него едва оперившиеся кроны. Новые ощущения Билятдину нравились. Ему хотелось говорить много, цветисто и мудро. Множество разных слов и суждений билось в голове, пенилось, словно пивной крымский прибой.

– Ахматыч! – тряс его между тем за плечо Борщов. – Слышь, Ахматыч! Тебе мертвецы снятся?

– Чего? Какие мертвецы? – вздрогнул Билятдин.

– Известно какие. Ну вот бывает, другой раз, привидится во сне покойник – сам, понял, мертвяк мертвяком, а сам с тобой разговаривает и руками так, ты понял, манит, манит…

– Борщ, – мстительно вступился Миша, – а вот тебе, к примеру, говно снится?

– Это почему это мне должно сниться говно? – обиделся дурень Борщов.

– Ну если ты у нас санитарный техник, работник бачка и унитаза, то что тебе должно сниться? Снежные вершины?

– Представляешь, Борщ, – затрясся дембель-хохотун Батурин, – ну по всему видать: говно говном, а разговаривает с тобой и манит, манит…

– Говно видеть – между прочим, к деньгам, – авторитетно подвел черту персональный пенсионер союзного значения Пал Палыч Красноштан, отчего Батурин свалился с лавки и долго еще корчился неподалеку.

Билятдин Сафин, человек довольно автономный, ни с кем особой дружбы не водил и мусульманского сердца никому, как правило, не открывал. Но к Мише Готлибу испытывал чувства специфические как к существу довольно близкому по вере (раз, сманенный в баню, Билятдин обнаружил, что сосед тоже обрезан); кроме того, Билятдин трепетал перед сакральностью акта, которому Миша посвятил три последних года жизни. На глазах у всех человек переходил в иное качество осмысленности, рыл в равнодушной почве лаз, чтоб уткнуться в конце этого туннеля не в тупой холодный свет, о котором галдят все вокруг, а в темную сырую рыхлость корней и сплести с ними корень своего смысла. Не такому ли пути к блаженству учит Магомет?

– Миша, – с усилием выговорил Билятдин и коренасто навис над столом, упираясь ладонями в острые плечи напротив, – Михаил, я тебя уважаю…

– И я уважаю тебя, Сафа-Гирей, вот тебя я по-настоящему уважаю…

– Нет, ты мне другое скажи: за каким примерно хером ты едешь в такую ох…ую даль?

Билятдин никогда, ни при каких обстоятельствах не осквернял свой трезвый язык заборным словом, и застолье от изумления словно бы протрезвело на миг, замерев. И перевело замутненный недоверчивый взгляд с Сафина на Мишу. И прищурился Красноштан, покачав персональной своей головой:

– Правда что. Именно что – за каким?

И даже Батурин – не засмеялся, а тихонько выкрикнул:

– Эх, Майклуша, что с Билятдинычем-то, змей, сотворил!

Но Миша серьезно и твердо отвечал:

– Хочешь знать? И вы – вот вы все, здесь присутствующие хроники и бытовые алкаши, вы все хотите знать, за каким, образно выражаясь, хером еду я на свою родину?

– На ро-одину?! – выпучил рачьи глазки Красноштан. Он треснул кулаком по столу и гаркнул: – Здесь твоя родина, вонючка! Тута вот!

– Иди в жопу, – подосадовал Миша и продолжал: – Объясняю. Только сперва немного выпьем. По чуть-чуть.

– Я не пью, – сказал Билятдин. – Ты же знаешь.

– А я, что ли, пью?

– Сидим, джан, бэсэдуем! Нет? Кто тут пьет? – пожал плечами Самвел из автосервиса, который при сухом законе уже давно был бы долларовым миллионером.

Глотнули, крякая и шумно выдыхая. Миша встал, весь в седом печальном пуху, словно тополь, упершись головой в звездное небо.

– Значит, объясняю. Знаешь ли ты, Сафа-Гирей, дурилка ты картонная, чем ты дышишь? Что пьешь или, допустим, хаваешь – какие огурцы, какую рыбу, какие, извини за выражение, яйца? Какой ядовитой отравой покрыты изнутри в десять слоев твои роскошные дети, чтоб они так жили, как моя Клара на своих двух этажах в Беершеве! Я езжу по этим, мать их в душу, промышленным гигантам, по этим правофланговым таблицы Менделеева! И поверь мне, Билятдин – и ты, ветеран Сраноштан хренов, – всей этой б…ской таблицей, этим всем дерьмом набиты наши речки под завязку, и почва, и атмосфера в смысле воздух – в том числе. Вот и прикинь, – мизинцем поправил Миша очки, – могу ли я в дальнейшем обрекать свою, дай ей Бог здоровья, Соню с ее диабетом и Борьку, скотину эту великовозрастную, трахнул, негодяй, какую-то шлюшку из класса, добро бы еврейку, нет, русскую красавицу нашел, теперь вот чувачка новенького ждем, после экзаменов будем жениться… Значит, всей этой хевре, включая новорожденного, тут, на вашей этой родине вашей хавкой травиться? Нет, Мойша хочет здоровую жену, здорового внука, сына и даже невестку, или, как сказал бы Сраноштан, сноху, будь она трижды слаба на передок! И я больше скажу, я еще уболтаю моего любимого тестя, старого пердуна Степу, с его геморроем и Миррой Самуиловной, продать – между прочим, тебе, Сафа-Гирей, – горбатенький наш «запорожец» и свалить вместе. Гадом буду.

Миша сел.

– А родина? – несмело нарушил тишину гробовщик.

– Что родина?

– Ты же на родину… предки… Про корни говорил… Мишенька! – Билятдин чуть не плакал. – Про Моисея кто рассказывал? Сорок лет… А ты – огурцы… Таблица Менделеева… Эх!

Билятдин неловко смахнул пустой стакан, перешагнул через лавочку и, шатаясь, побрел сквозь густое, насыщенное таблицей Менделеева воздушное пространство двора к своему подъезду, справа от которого светилось на первом этаже недреманое окошко.

На полпути, впрочем, ноги его заплелись, понесло Билятдина куда-то вбок и непослушной иноходью прибило к железным дверям гаража. Замок криво висел на разомкнутой дужке. «Взлом!» – пронеслась в тумане ужасная мысль. Сафин оттянул дверь, вошел, привычным движением щелкнул выключателем. Гроб был на месте.

Автомобиль – «горбатенький» – тоже. Беспорядка не наблюдалось. «Михаил, пооборвать бы ему, второй раз запирать забывает, деревянная башка! Смеешься ты надо мной, что ли… Атмосфера, ишь! А сам взятки лещами берет, чистоплюй. Сам и есть дурилка картонная…» – ворчал про себя Билятдин, запираясь изнутри.

Потом полюбовался на свое изделие, погладил его струганый бок, с трудом снял тяжелую крышку, погасил свет и, кряхтя, забрался на верстак. Перекинул одну ногу, другую, встал задом кверху на четвереньки, сгреб в изголовье стружки и ветошь, укрылся курткой и, подложив ладони под щеку, тяжко захрапел.

На дворе было еще темно, когда Билятдина разбудили. Гулко отзывалась на удары металлическая дверь. Отряхиваясь, Билятдин скинул крюк, отвалил щеколду – и, как говорится, обалдел. В едва сочащемся рассвете стояла перед ним – нет, совсем не маленькая милая Галия, а рослая перемученная кляча, не кто иной, как Андревна, Наина Горемыкина собственной персоной.

Огромными и черными от ужаса были на бледном костистом лице глаза.

– Сафин… – прошептала Наина, и косно ворочался в отверстии ее черного рта язык, – Билятдин Ахматович…

Андревна обеими руками сильно сжала локти Билятдина, так что тот ойкнул, в испуге подняв к ней заспанное синеватое плоское лицо.

– Разит, разит от тебя, Сафин, как из бочки… – гудела черноглазая, черноротая Наина, – спишь тут и ничего не знаешь, подлец!

– Да я и выпил-то пива, пивка с литр взял, не больше, чем же я подлец, Наина Андревна! – тоже почему-то зашептал Билятдин, и так же трудно поворачивался его язык.