Текст книги "Мисс Страна. Шаманка"

Украшения она отдала маме.

Духи она отдала бабушке.

Из одежды отобрала лишь самое необходимое и самое простое. Все равно получилось на два чемодана. Пуховик, в котором она жила с отцом в лесу, восстановлению не подлежал, так что пришлось взять шубу: короткую, шиншилловую. Ей придется снова ездить на общественном транспорте. Длинная и светлая норка этого не вынесет. Хотя нежная шиншилла тоже долго не вынесет… Но ее функция будет – согревать. И все.

Норковую шубу, все вечерние наряды, все туфли на каблуках, все маленькие модные сумочки, всю косметику она собрала – получилось три чемодана и еще большая спортивная сумка. Больше половины из привезенного. Позвонила соседу, дяде Сереже, имевшему УАЗик и подрабатывавшему извозом. И отправилась с чемоданами в гости к Ритуле.

Рита, лучшая подруга со школьных лет, мечтавшая стать психологом, но дважды провалившаяся в университет и ставшая портнихой, лучшей в Выдрино портнихой, благо талант у нее был с детства, просто для себя она мечтала о другом будущем… Именно Рита нашла объявление о конкурсе красоты «Мисс Россия», о призе в миллион рублей. Именно она уговорила Сандугаш участвовать. И отдала все свои сбережения, чтобы Сандугаш могла поехать, ведь отец отказался дать ей на это деньги. Рита и бабушка были спонсорами поездки Сандугаш.

Сандугаш не навестила Риту тогда, когда приезжала в Выдрино после конкурса. Просто не могла, так плохо ей было после разрыва с Костей. Просто оставила бабушке купленный для Риты подарок и деньги в конверте, ту сумму, которую Рита ей дала, и просила передать.

Надо было позвонить, поговорить, объяснить… Но сначала у Сандугаш не было денег на звонки в Выдрино, потом – не было времени, а потом все как-то завертелось и… И стало все труднее объяснить по телефону, что с ней происходит.

А теперь можно. Теперь все можно.

Дядя Сережа помог Сандугаш дотащить до двери квартиры Риты чемоданы и сумку. И ушел прежде, чем Сандугаш позвонила.

Рита открыла. Сандугаш очень боялась, что Рита за прошедшее время как-то страшно переменится, как это бывает в кино, и окажется толстая, со свалявшимися пережженными химией волосами, полупьяная и обозленная, почему-то в кино всегда так бывает с подругой главной героини, которую бросили… А Сандугаш ее, получается, бросила.

Но ничего подобного не случилось, это была та же Рита, яркая и веселая, в элегантном домашнем кимоно, которое она явно сшила сама.

И хотя Сандугаш готова была к обиде, даже скандалу, готова была просить прощения, – ей не пришлось. Взглянув на ее лицо, Рита всплеснула руками:

– Божечки!!!! – и зарыдала, широко раскрывая рот, как ребенок, не думая, как она выглядит, когда плачет.

Сандугаш обняла ее и тоже зарыдала. Впервые с тех пор…

Так они и ревели, стоя в дверях.

Потом дружно втащили чемоданы и сумку. И пошли на кухню. Пить чай и говорить.

– Ты ко мне переезжаешь, да? – спросила Рита, вытряхивая из чайника старую заварку.

– С чего бы взяла? – удивилась Сандугаш.

– Так – а чего с вещами?

– Ой. Это тебе.

– Ты спятила? За миллионера вышла?

– Нет. Ты же знаешь. Карьера кончена, а миллионер оставил мне на память вот это, – Сандугаш провела пальцами по своим шрамам. – Ну, и кое-какие шмотки. И я не хочу, чтобы эти шмотки были у меня. Но просто вынести их во двор и сжечь – глупо, расточительно и подло по отношению к тем, у кого таких платьев никогда не будет. Да и к тем, кто сочинял и шил эти платья. Поэтому я принесла все тебе. Сама решай, что сделаешь. Перешьешь, себе оставишь, продашь. Ничего не хочу знать. Хоть раздай нуждающимся старшеклассницам.

– Да вот еще… Никому ничего нельзя задаром давать. Только близким. А остальные возьмут, спасибо не скажут и будут еще ждать. И будут считать, что ты им должна, – судя по тону, Рита поняла это на горьком опыте.

– Шила кому-то бесплатно?

– Ушивала одной тут… Многодетной… Двоим… «Онижематери». Сначала – в подарок, чтобы выручить. Потом – в долг. А потом такой хай устроили, что я долг хочу получить. Хотя одной я из своей ткани шила. Но – «онажемать»! Так что никогда больше. Твоим шмоткам найду применение.

– Посмотреть хочешь?

– Очень. Но сначала на тебя.

– А чего смотреть…

– Соскучилась. По глазам твоим. По голосу. Врать, что все не страшно, не буду. Страшно. Убить бы его. Но я ж не заработаю столько, чтобы заплатить. И не найду в Москве… Хотя… Может, тут нанять и оплатить дорогу до Москвы? Но тут – только если каких… непрофессионалов. Поймают. А сидеть еще за то, что было бы справедливой местью…

– Не надо никого нанимать.

– Ты наняла уже?

– Нет.

– Любишь его?

– Нет. Просто я… Я иначе ему отомщу. Ты не слышала, что мы с отцом в лес уходили?

– Слышала. Значит, ты теперь шаман?

– Да.

– Хорошо. Тогда я спокойна. Отомстишь. Отсуши ему яйца нафиг. Для мужиков это страшная месть. И еще – чтобы разорился.

– Я подумаю, – улыбнулась Сандугаш.

– А на пластику деньги есть?

– Отец даст. Я все сделаю, просто… Когда готова буду.

– Я бы как можно быстрее постаралась избавиться от этого всего…

– Рит, я не… Понимаешь… Я не могу лечь в больницу и лежать. Пока не могу, – солгала Сандугаш.

Рита сочувственно кивнула.

– Ну, расскажи уже все. Про конкурс. Как моделью была. И как это – с миллионером… Ну, того…

И Сандугаш рассказала. Все, практически без утайки. Только умолчала про свои сны. И про то, для чего на самом деле нужен был Федор. И про подвал его рассказывать не стала. И про то, как горели ягодицы после порки. Это все было бы для Риты лишним знанием.

А потом они потрошили чемоданы. И Рита визжала от восторга. И едва не плакала, обнаружив, что туфли Сандугаш ей велики на полтора размера. И пыталась вернуть Сандугаш шубу. А потом рассказывала подробно, как она эту шубу расставит, чтобы носить. И как перешьет самые понравившиеся платья. А остальные продаст. И туфли тоже. Придется поехать в Иркутск, тут-то нет ни комиссионок, ни покупателей, но это ничего. Зато на вырученные деньги она сможет наконец купить самую крутую швейную машинку «Janome» и оверлок. И начнется для нее совсем другая, счастливая жизнь.

До позднего вечера они сидели и мечтали.

– А погадать ты мне не можешь? – спросила Рита.

– Нет, к сожалению, не умею, – улыбнулась Сандугаш.

Глава 10

1774 год

Женщин закрыли в подполе. Больше спрятать было негде. Капитанская жена Фаина Лукинична Щербакова с сыном Федей. Мария Григорьевна Краузе, жена поручика, и ее пятнадцатилетняя дочка Маша. Елизавета Андреевна, совсем юная офицера Юркова: она была очень красива, она дрожала и плакала, и Маша тоже плакала, только Фленушка с Марией Григорьевной крепились, видимо, материнство придавало им силы. Из крепостных спустились только двое: Федина кормилица Малаша, его обожавшая, со своей дочкой Катюшей. И Фленушкина нянька Авдотья.

Где-то наверху остались две крепостные девки, полученные Фленушкой в приданое, Акулька и Юлька. Но за них можно было не волноваться. Крепостных пугачевцы не трогали.

Пушки грохотали недолго.

Потом – далекое эхо стрельбы.

Потом – какие-то крики.

Елизавета Андреевна заходилась в рыданиях.

Да, собственно, все они понимали, что это значит. Крепость пала. Просто их еще не нашли.

– Фаина Лукинична, голубушка, вы мне Федечку отдайте. Я скажу, что оба мои. Бывает же так, что родятся сразу и мальчик, и девочка. У нас в роду даже такое было, – сказала Малаша. – Я скажу, что за деток испугалась и укрылась со всеми. А детки оба мои…

– Он ко мне потянется.

– Так и Катенька к вам тянется. А говорить они еще не умеют.

– Кто-нибудь все равно выдаст…

– Бог милостив. Может, и не выдаст. А выдаст, скажу – лжет. Мои оба.

– Малаша, обоих тогда убьют.

– Бог милостив, надо верить…

Фаина Лукинична вздохнула и прижала к себе Федю. Вдохнула аромат его волос. Обнять покрепче и не размыкать объятий… Но Малаша права. Пока он спит – передать ей. Может, удастся обмануть.

У Марии Григорьевны были часы-луковка. Она по ним следила за временем.

После того как стихли выстрелы, полтора часа просидели они в подполе. А потом дверь наверху сорвали и в прямоугольнике света показались лики адовы… У одного – ноздри вырваны, другой – башкир, еще двое – казаки.

– А вот и бабы сладкие. Командирские. Сами поднимитесь или тащить вас силой?

Елизавета Андреевна завыла в голос.

Мария Григорьевна поднялась и дернула за локоть Машу.

– Вставай. Не будем унижаться перед ними.

Поднялась и Фаина Лукинична. Она изо всех сил старалась не смотреть на Малашу. Не смотреть на Федю. У нее получилось.

Они выходили – одна за другой – и их выталкивали на улицу, на яркий свет, а там толпились эти… Бесы, бесы! Иначе не назовешь. Гоготали. Выкрикивали похабщину.

Служивший в крепости батюшка, отец Григорий, держал на деревянном блюде хлеб-соль.

Крепостные женщины жались у стены кучкой. Акулька и Юлька ревели, обнявшись.

– Кто же здесь будет Пугачев? – спросила Мария Григорьевна.

– А нету тут Пугачева, – гнусаво выкрикнул безносый. – Вот наш полковник! – указал он на разряженного рыжебородого казака. – Он и судить вас будет. Ты шагай, барыня, шагай…

Их повели за угол крепости, и они поняли, почему: там стояли наскоро сколоченные виселицы, на которых уже висели поручик Краузе, подпоручик Юрков и несколько офицеров.

Елизавета Андреевна с диким воплем кинулась к виселице, повалилась в ноги мужа, завыла…

Маша тоже зарыдала в голос, Мария Григорьевна прижала ее к себе.

А Фаина Лукинична украдкой оглянулась…

Малаша с двумя детьми на руках подошла к другим крепостным. И уже передала Катеньку на руки Акульке. А Федю держала сама. И что-то говорила, что-то объясняла разбойнику с рваным носом.

«Кто-нибудь выдаст, – безнадежно подумала Фаина Лукинична. – Но может, и правда Бог милостив? А если милостив – то как же, как же?..»

Елизавету Андреевну оттащили от виселицы и прямо тут, на снегу, под ярким светом, раздели донага, а потом потащили за волосы в дом…

Двое казаков никак не могли вырвать Машу из рук матери, пока одному не надоело и он не выстрелил в голову Марии Григорьевне. Материнской кровью Маше забрызгало лицо. Она рухнула без чувств рядом с мертвой матерью. Ее подхватили, понесли…

– Она же совсем девочка. Пощадите! – простонала Фаина Лукинична.

Она поклялась, что не будет молить их о пощаде. Но Маша… Маша…

– Боишься, на тебя не хватит мужиков? Хватит. Ты ж тут самая сладкая, – сказал молодой казак и распахнул на Фаине Лукиничне сначала – плащ, потом – казакинчик, потом рванул рубашку так, что обнажилась грудь. Она не пыталась прикрыться. Стояла и смотрела ему прямо в глаза. – Ишь ты. Бесстыжая. А может, ты хочешь?

– Хочет, да не тебя, – раздался голос с гортанным акцентом.

Фаина Лукинична обернулась.

Инородец. Лицо темное, будто из камня высечено. Зубы белые. Весь в пышных мехах. За поясом – сабля, два кинжала, две пистоли. Двигается медленно, ступает так мягко… Как хищный зверь.

– Тебя, что ли? Эй, баба, ты кого первого хочешь, меня, добра молодца, или этого узкоглазого, от него жиром воняет?

Фаина Лукинична молчала. Казалось бы, холодно должно быть обнаженной груди, а было жарко. От всех этих взглядов. И от криков, диких, истошных женских криков, которые неслись из дома… Неужели это утонченная Елизавета Андреевна могла так кричать? Неужели это нежная Машенька?..

Но кто знает, как будет кричать Фаина Лукинична, совсем скоро, когда они…

– Перепил ты, добрый молодец. Или одурел. Кто ты, а кто я, забыл? – вальяжно спросил инородец.

– Не забыл. Прости, Сультим.

– Не прощу. Запомню, Егор. Я запомню.

Егор побледнел и отчего-то так злобно толкнул Фаину Лукиничну, что она села в снег.

– И это запомню. Что женщины моей коснулся.

– Бабы общие.

– Эта моя будет.

Инородец по имени Сультим сел в снег рядом с Фаиной Лукиничной, запахнул на ней одежду, прикрывая грудь. И прошептал тихо-тихо:

– Я же знаю, что у тебя тут ребенок. Вон он, на руках кормилицы. Сын твой и капитана твоего. Она обманула моих людей, но меня не обманет… Я могу всем сказать: вот сын капитана. Он мал, чтобы повесить, хотя в петле маленькие дети умирают долго, долго… Но он слишком мал и ему просто разобьют голову. И бросят как падаль. Но я могу промолчать, и он останется у этих женщин. Ты была доброй барыней, раз твои крепостные тебя не выдали. Ты была хорошей женщиной, раз никто из солдат, перешедших на нашу сторону, и никто из мужиков, служивших в крепости, и даже этот поп – никто не сказал, что это твой сын. И если ты станешь моей, уже не скажут.

– Почему вам нужно мое согласие? – онемевшими губами спросила Фаина Лукинична.

– Потому что не люблю я, когда как звери, вповалку, когда женщина кричит и бьется, не привык. Хочу, чтобы ты была моя. Раздевалась для меня и распускала косы. И ласкалась ко мне. И делала то, что я захочу. Будто жена. А я буду тебе как муж. Я смогу тебя защитить. И сына твоего.

– Да. Я буду. Буду…

Фаина Лукинична поднялась, опираясь на руку Сультима. Закрыла на миг глаза – и увидела лицо Мирона. Таким, какой он был в их самую первую брачную ночь. Когда поднял на ней длинную рубашку – и словно онемел, оцепенел от красоты ее обнаженного тела.

Все кончено. Все. Никогда уже не быть им вместе и не быть счастливыми. Но если Федя будет жить… Убийство их любви получит смысл. А сейчас, именно сейчас, она убивала их с Мироном любовь, когда на глазах у всех шла за Сультимом, как покорная пленница.

Фаина Лукинична Щербакова делила с Сультимом то ложе, на котором они с Мироном спали, и от этого позор ее был еще больнее, и мука ее была такой всеобъемлющей, что она словно окаменела. Она покорно отдавалась ласкам инородца – а он именно ласкал ее и сокрушался, что не может получить от нее «женский мед», что она его не хочет. Но она вставала на четвереньки, когда он этого требовал, и прогибалась как кошка, когда он говорил, что надо так, и садилась лицом к лицу с ним, обхватывая его ногами, и делала многое из того, что ей прежде и в голову бы не пришло: их с Мироном супружество было сладостным и нежным, но они всегда сходились лишь в одной позиции, которая считалась правильной, когда муж сверху осуществляет свою власть, а жена – снизу, покоряется. Сгореть бы ей со стыда из-за того, что вытворял с ней Сультим, но она сделалась каменной – и не горела.

Она как чужая проходила мимо Малаши и Феди. Боялась взглянуть лишний раз.

Она вместе с Акулькой обмывала тела Елизаветы Андреевны и Маши.

Марию Григорьевну бросили в яму с погибшими при штурме и зарыли в первый же день.

Машу замучили к следующему утру.

Елизавета Андреевна жила три дня, пока сама не покончила с собой, проглотив прядь своих собственных густых волос и задохнувшись.

Отец Григорий отказался ее отпевать. Акулька плюнула ему в лицо. Он пообещал предать ее анафеме. А Фаине Лукиничне сказал, что расскажет про Федю всем, как только Сультиму она надоест и он ее отдаст другим… А она ему непременно надоест!

Но надоесть Сультиму она не успела.

На пятый день плена, когда Фаина Лукинична расчесывала волосы, ожидая прихода своего хозяина, в ее спальню ворвался Егор, тот самый молодой казак, который в первый день рвал на ней одежду. Он схватил ее за волосы и поволок на улицу: в одной рубашке, босоногую, с гребешком в руке. Он был пьян, от него так и разило хлебным вином и солеными огурцами. И Фаина Лукинична ждала, что вот-вот появился Сультим и прикончит Егора, и на руках отнесет ее обратно, в их спальню…

Всего пять дней – и она уже думала: их спальня! Предательница, предательница… Как быстро она привыкла!

Егор вытащил ее к костру, вокруг которого сидели казаки, и пронзительно, срываясь на петуха, прокричал:

– Кто бабой не делится – тот наш общий закон нарушает!

– Какой закон, ты спятил? – лениво спросил старый казак. – Ну захотел он эту бабу себе. А я себе золотую чашу взял в собственное владение. И делиться не собираюсь.

– И я не собираюсь делиться, – еще громче, яростнее заорал Егор. – Это моя баба, я первый ее захотел, я бы с ним поделился, если бы он попросил, но потом, а он ее просто взял, а это моя баба!

– Ты, дурень, да Сультим тебя, – начал было пожилой казак, но не успел договорить.

Егор выхватил пистоль из-за пояса, ткнул в грудь Фаине Лукиничне и выстрелил.

Ей показалось – ее грудь взорвалась. Егор тут же ее выпустил – потому что на него кинулись. Но что было с ним – она не видела. В глазах ее стояла тьма. Рот был полон крови. Она задыхалась. Она лежала на снегу и чувствовала, как ее горячая кровь покрывает ее тело, как нежная теплая ткань – и тут же стынет.

А потом над ней склонился Сультим. И заклекотал как хищная птица. И запел. И от его песни ушла боль, и даже дышать стало легче. Он взял ее голову в свои руки, погладил пальцами по лбу, вверх и вниз, вверх и вниз, и Фаина Лукинична закрыла глаза и почувствовала, что тело ее становится невесомым и словно сжимается, сжимается в маленький теплый комочек…

А потом она умерла. И даже успела понять, что умирает, в тот самый миг смерти – успела понять.

Глава 11

1.

Доктор Ошон Оюнович Хурхэнов долго осматривал лицо Сандугаш, осторожно мял, нажимал. Смотрел рентгеновские снимки. Смотрел ее фотографии – какой она была до. Лицо его было неподвижно и невыразительно, как у каменного божества. Он ни разу не выразил сочувствия или возмущения произошедшему ней. Он смотрел, с чем придется иметь дело. И выстраивал планы.

– Я не знаю, как будет выглядеть ваш нос после реконструкции. Возможно, иначе. Но мы сможем сделать его красивым. На самом деле, самое сложное – это не реконструкция костей, хотя понадобится несколько операций. Самое сложное – ваши шрамы. Часть рубцов можно иссечь, часть можно заполировать лазером, но я не обещаю, что они исчезнут. Но, конечно, если наносить макияж, их можно будет скрыть…

– Я понимаю, доктор.

– Вы не сможете вернуться к профессии модели.

– Я знаю. У меня уже есть другая профессия.

– Учтите, что операции и восстановительный период будут отнимать довольно долго времени. Ваша новая профессия это позволяет?

– Да.

– Вам выдадут список необходимых операций и процедур, а так же все, что нужно для подготовки. Когда будете готовы…

– Да, Ошон Оюнович, как только я буду готова.

К счастью, он не спрашивал Сандугаш, почему она не готова сейчас. Ей трудно было бы это объяснить. Тем более, что огромный соблазн был – остаться в этой клинике и не выходить, пока ее лицо не станет… Ну хотя бы таким, на которое не пялятся с ужасом и изумлением.

Но она помнила, как сияло ее лицо, когда она увидела его впервые – изуродованным. Помнила этот свет. Наверняка это как-то связано с ее даром. А дар ей сейчас нужнее лица.

Ей надо было выкупить душу Белоглазого.

2.

Возвращаться в Москву было легко. Она уже достаточно знала этот город, чтобы не бояться. И у нее снова была цель. Даже смешно: у Сандугаш снова была цель – завоевать нечто, что позволит ей спасти любимого человека. Только вот корону «Мисс России» завоевать было проще, чем спасти семьдесят восемь обреченных. Причем спасти их должна была она сама. Натравив Федора Птичкина на маньяка, работу делала не она… Да и с Птичкиным ей лучше было пока не пересекаться.

Сандугаш была счастлива снова увидеть Лолу, а уж Лола и правда скакала как большая добрая собака. Добрая, но способная убить за хозяйку. Они приехали в квартирку, которую снял отец: аккуратная многоэтажка в приличном месте, аккуратная квартирка со свежим ремонтом, со всеми нужными техническими приспособлениями, даже с посудой и двумя наборами постельного белья. Все для комфортной жизни. И все это – ох, не дешево. Но насколько же приятнее начинать новую свою жизнь вот так… Без соседей.

Лола помогла Сандугаш развесить одежду и разложить обувь.

Сандугаш подключила ноутбук к интернету.

Потом они вместе сделали вылазку за продуктами в ближайший супермаркет, забили холодильник едой, причем Сандугаш вдруг поняла, что у нее появилось отвращение к соли. Ни к мясу или молочным продуктам, которые принципиально не ели люди, следящие за своим духовным ростом, нет: как раз мяса ей хотелось, причем желательно свежего и не слишком сильно прожаренного… Но – без соли.

Она вспомнила, чем питаются соловьи. Ну конечно. Они же мухоловы. Значит, они способны съесть что-то живое.

А вот соль птицы вроде бы не любят…

А еще не любят соль нечистые духи в христианской мифологии. Неужели же ее нежный Соловей – нечистый дух? Вполне возможно. Да и ладно: без соли здоровее и стройнее будет.

Болтали до ночи, пока Сандугаш, измотанную перелетом и переездом, не начало клонить в сон. Лоле явно не хотелось с ней расставаться, но она все же ушла, строго-настрого указав:

– Понадобится машина, понадоблюсь я – зови.

– Я еще не скоро буду зарабатывать столько, сколько стоит твое время.

– Не обижай. Ты – друг. Для тебя – ничего не стоит.

Сандугаш кивнула. У каждого народа – свои традиции. Нельзя навязывать чужие и общаться по понятным тебе законам с тем, у кого законы – иные.

Фигурка собаки на браслете Лолы была сильным оберегом. Отец уже отплатил ей за заботу о Сандугаш. Но Сандугаш сама поставит Лоле такие щиты, что лучше и удачливее телохранительницы во всей Москве не будет.

На следующий день Сандугаш встречалась в медицинском центре с Жугдером Лодоевичем Рабсаловым. Он оказался миниатюрным, очень мускулистым, с холодной неласковой улыбкой и холодным пронзительным взглядом.

– Я изображаю тут специалиста по тибетской медицине. Тыкаю пальцами в позвоночник, в точки всякие, говорю ерунду всякую, а на самом деле считываю: есть ли подселенец, злой дух, сосет ли кто-то со стороны, есть ли злое влияние, приобретенное или на роду… Потом надо изображать, что лечу, а сам – зло отгоняю. Иногда щиты ставлю и раны заживляю, но редко. По большей части, конечно, сражаться приходится, отгонять, убивать, – то, что я лучше умею. А раны заживляют другие. Твой отец сказал, что ты больше по части исцеления. И щиты ставишь хорошо.

– Да, Жугдер Лодоевич. Щиты ставлю, вижу и слышу многое, но защищаю плохо. У меня дух слабый.

– Зато чуткий. И исцелять хорошо можешь.

– Я еще не пробовала.

– Никогда не давала твоему Соловью червя из человека выклевывать? Самое же птичье дело!

– Нет… Я совсем недавно… И училась недолго…

– Да мне твой отец все рассказал. Просто странно. Дар пробудился давно. У тебя это должно было случиться бессознательно. Духи-птицы просто не могут удержаться, если червя видят. Но бывает, что червь слишком силен, надо осторожным быть. Черви, которые в людях селятся, бывают разные. Они тоже как злые духи: одни – извне, другие – по наследству, а бывает, человек сам в себе вырастит. Труднее всего убить такого, которого человек сам вырастил. Легче всего – того, который по наследству. Да пойдем прямо сейчас! – Шаман метнул взгляд на циферблат. – Да, прямо сейчас.

– Куда?

– В массажный кабинет. Там наша сотрудница заканчивает сеанс иглотерапии. Ослабляет сильного червя, который вгрызся в позвоночник мальчику. Парнишке девять, боли начались, когда еще объяснить не мог, что болит, с тех пор все обследовались, обследовались… Пока к нам не попали. Тут хотя бы иглотерапией ослабляем червя и боли меньше, мальчишка двигаться стал лучше. Вот и проверим сразу твои силы и твоего духа.

Сандугаш было страшно. Но не так страшно, как выходить на подиум. Тогда она казалась себе самозванкой. Теперь она знала, что у нее есть дар. Удастся ли его применить – вот в чем вопрос?

Звук, издаваемый червем, она услышала прежде, чем они дошли до нужного им кабинета… Эфирные уши давали Сандугаш возможность слышать то, чего не слышал, видимо, даже шаман-рысь.

Шипение и цоканье постепенно слились в бормотание: «Слабак, ты слабак, хилый, дохляк… Ты для родителей обуза, они больше любят твою сестру, потому что она здоровая и учится хорошо, а ты обуза, на тебя только и тратятся деньги, время, нервы, из-за тебя бабушка плачет, дедушка болеет, мама злая, сестра дерганная, а отец скоро вообще из семьи уйдет, все из-за тебя, из-за тебя, зачем ты соглашаешься, зачем ты борешься, откажись от лечения, все равно не помогает, только деньги тратишь, дохляк… Ты все равно умрешь, и лучше бы тебе быстрее умереть… Боль не умеешь терпеть, скулишь как девчонка…»

Сандугаш прежде с червями не сталкивалась. Слышала о них, но, видимо, в районе возле Байкала, где жило много шаманов, да и сам Байкал дышал чистотой, эти существа – можно ли назвать существом нечто эфирное? – не приживались. А вот в больших городах им, конечно, раздолье. Люди живут тесно, дышат дрянью и едят дрянь, и раздражения друг на друга здесь больше, доходящего до ненависти, так что ненависть становится сладкой, а когда ненависть сладка – тут-то и начинает разрушаться что-то внутри у человека, и в прореху устремляется тот, кто ближе. Иногда – червь. Иногда – кто похуже.

Они вошли.

Мальчик лежал ничком на массажном столе. По обе стороны позвоночника, в затылке, в запястьях и стопах – тончайшие иголки. Врач, немолодая красивая женщина, полукровка, как и Сандугаш, как раз собиралась иголки вынимать. Рабсалов остановил ее движением руки.

– Это Сандугаш. Дочь Баты Доржиева. Он ее посвятил недавно. Пусть посмотрит… Сандугаш, это наш лучший специалист по иглотерапии, Людмила Хадановна.

Сандугаш уже смотрела. Червь… Собственно, он выглядел скорее не как червь, а как многоножка. Жирная, пульсирующая, словно дышащая, при каждом «вздохе» наливающаяся оранжевым цветом. А все ноги-крючья впивались глубоко в плоть мальчика по сторонам позвоночника. Иголки были воткнуты прямо в жирное тело червя.

– Когда в нем иголки, он слабый. И когда вынешь – еще слабый. А вот когда Андрюша только приходит, прямо видно, какой огромный, жирный, и цветом – как раскаленное железо. Все силы в себя вбирает, – прошептала врач.

– Вы можете не говорить вслух. Я услышу все, что вы захотите сказать, – ответила Сандугаш.

– Эфирный слух? Чудесное дарование. А вот я могу только видеть этих тварей… И – все. Иголки могу в правильные точки втыкать. Но это так мало, – вздохнула Людмила Хадановна. – Вы, наверное, боитесь, что мальчик нас услышит. Он не услышит. Как только я ставлю иголки, он погружается в глубокий сон. У него же постоянные боли. А диагноза нет, поэтому сильные обезболивающие ему не выписывают. Он спит крепко только здесь. На массажном столе. Когда червь его не мучает.

– Червь его и сейчас мучает. Он с ним разговаривает, – сказала Сандугаш и решительно шагнула к столу. – Уберите иголки…

Она чувствовала, как изнутри ее поднимается и распахивает крылья Сила. Она чувствовала, как в горле начинает дрожать песня. И чувствовала голод. О, как она была голодна! Но это был вовсе не тот обычный человеческий голод, который можно охарактеризовать словами «хочу есть». Это был голод и жажда одновременно, это было невыносимое желание проглотить эту тварь… Потому что дух Соловья мог это сделать и, приняв в себя червя вместе со страданием ребенка, он почувствовал бы прилив новых сил!

Как только последняя иголка была вынута, червь, почувствовавший опасность, глубже впился в тело мальчика и верхней своей частью, уходившей в под свод черепа, начал словно сверлить, словно пытался пролезть в череп, укрыться там. Мальчик, еще не придя в себя от сна, изогнулся и закричал дико, хрипло, переходя на визг: так сильна была боль. И тут Сандугаш клюнула. Да, она чувствовала как изменилось ее лицо, как вырос у нее длинный и острый, жесткий клюв. Она клюнула и защемила клювом плоть червя, и рванула… Он был силен, он пытался удержаться, но она дергала и дергала, и из-под лап-крюков летели капли сияющего вещества – капли жизненной силы мальчика. Наконец Сандугаш вырвала червя и, открыв клюв, принялась заглатывать, пропихивать его в свое горло. Еще один глоток – и все… Мальчик, еще бледный от боли, в мелких капельках пота, диковато огляделся вокруг.

– Что со мной было? Мне никогда еще не было так больно…

– А сейчас что ты чувствуешь, Андрюшенька? – заботливо спросила Людмила Хадановна.

– Ничего, – удивленно ответил Андрюша. – Совсем не болит. Вообще. Совсем-совсем. Никогда так не было. Никогда в жизни. Я, кажется, даже встать сам могу…

И он медленно, неуклюже сполз с массажного стола.

Людмила Хадановна радостно всплеснула руками и посмотрела на Сандугаш с почтением и восторгом. И даже слегка поклонилась ей, как кланяются на востоке учителю. А Сандугаш чувствовала смущение. Ей так легко это далось… И теперь – она не чувствовала себя так, будто совершила что-то трудное, будто что-то отдала ради здоровья этого мальчика. Она чувствовала себя так, будто приняла! Тепло, блаженная сытость, удовольствие, огромное удовольствие… Ей хотелось пробежаться по всей клинике, найти и склевать всех червей, ей хотелось обернуться могущественной птицей, орлом, и сразиться со всеми демонами преисподней!

– Как вы разрумянились, Сандугаш Батоевна, – с кошачьей улыбкой мурлыкнул Рабсалов. – Вот и нашли мы применение вашему таланту. И думаю, не единственное.

3.

В клинику ее не взяли. Там могли работать только те, кто имел медицинский диплом. Настоящий или качественную подделку – не важно. Но выдать Сандугаш достаточно качественную подделку сейчас было сложнее, чем получить такую же лет десять назад.

Рабсалов помог ей снять офис. Крошечный: кабинет да приемная. И посылал к ней некоторых больных, нуждавшихся в избавлении именно от червей. Или – тех, кто нуждался в установке щитов.

Сандугаш наняла секретаршу. Это было так странно: самой нанимать сотрудницу… Из пяти девушек, которых ей прислало агентство, взяла вторую. Галя была самой неопытной, и при этом самой – как видела Сандугаш своим особым зрением – честной и готовой к преданности делу, которое будет делать. Ей бы, такой, пойти куда-то, где она могла бы приносить людям реальную пользу, в учителя, во врачи, или воспитательницей в детский дом, или лучше – в дом престарелых, вот где требуется честность и преданность делу. Но Галя выучилась на секретаршу. И стала работать у Сандугаш. Она никогда ничего не забывала, была неизменно любезна с клиентами, заботилась о том, чтобы в маленьком холодильнике у Сандугаш был обед, варила чудесный кофе.

Благодаря рекламе, которую давал ей Рабсалов, а вслед за ним – и другие связанные друг с другом уроженцы Байкала, имевшие теперь какой-то вес в Москве, Сандугаш начала неплохо зарабатывать, и ей вполне хватало и на оплату офиса, и на зарплату Гале, и на то, чтобы самой платить за съемную квартиру.

Некоторые клиенты поражались ее изуродованному лицу. Но чаще, как ни странно, ей это было на пользу. Одно дело – когда шаманку изображает из себя размалеванная куколка. Другое дело – когда тебя встречает девушка, явно пережившая что-то страшное, но при этом неизменно спокойная и говорящая сугубо о деле. А потом сажает посреди комнаты на удобное откидывающееся кресло, напоминающее парикмахерское, и начинает что-то делать вокруг тебя: кружит, щебечет, как соловушка, иногда в бубен постукивает, иногда свечку зажигает и водит в воздухе, иногда основание черепа массирует – приятно!