Текст книги "Мисс Страна. Шаманка"

Глава 7

1774 год

Поместье Голубкиных – помещичий дом, сад да три деревни – казалось занесенным в эти степи откуда-то из средней России… Будто чудо, будто мираж посреди снежного бурана. Да еще крепостные услужливы и о лошадях позаботились. Да сам помещик, Григорий Григорьевич Голубкин, лет сорока, чуть полноватый, вальяжный, с белоснежными, как у вельможи, руками, в атласном, расшитом серебром халате, казался перенесенным сюда и вовсе из Москвы или даже Петербурга.

Сначала позаботился о том, чтобы всех накормить да разместить поудобнее, чтобы все в тепле, а кто простужен – тем чтобы бабы сварили молока с нутряным салом и медом, да травок целебных, да грудь бы натерли жиром гусиным, лучше леченья нет! А Мирона усадил за стол и приказал своему личному слуге потчевать капитана всем лучшим.

Мирон от голода и усталости даже и не понял, чем потчуется. Главное – тепло да чай горячий. А от меда его и вовсе в сон потянуло, неумолимо. Заснул сначала за столом, потом Голубкин перевел его на диван, укрыл заботливо шубой.

– А пугачевцы… далеко? – прошептал, засыпая, Мирон.

– Не знаю, батюшка. Сюда они не придут. У меня талисман волшебный есть. От бунтовщиков защитит. Они просто мое поместье не увидят. Спите спокойно, отдыхайте.

«Вот дурак. В талисманы волшебные верит», – было последней мыслью Мирона прежде, чем провалился он в глубокий, черный сон до смерти усталого человека.

Как ни странно, спал он не долго. Во всяком случае, проснулся задолго до рассвета. Пурга улеглась. В окно светила желтая и какая-то тревожная луна. И хотя усталое тело требовало еще отдыха, еще сна, Мирон поднялся и натянул сапоги. Что-то его беспокоило. Что – он не мог понять, но что-то… Чуйка солдатская? Голубкин – предатель, и сейчас их всех перережут пугачевцы? Да вряд ли, не вступают пугачевцы с такими холеными барами в союз. Еще офицеров и солдат, если присягнут «царю Петру Третьему», принять к себе могут, потому что нужны им обученные воины. А от Голубкина им пользы никакой. Разве что недолгое удовольствие – кожу с него содрать и послушать, как он визжать будет. И если есть у него жена или дочь-подросток…

И тут Мирон понял, что являлось источником его тревоги.

Из темноты на него кто-то смотрел. Кто-то живой.

Мирон потянулся за огнивом – свечу зажечь… Но тот, кто смотрел на него из темноты, метнулся ловкой кошкой, схватил за руку.

– Не надо света!

Девочка. Подросток. Не русская. Бурятка или калмычка. Он их не отличал. Круглолицая, полнотелая. Красивая. Косы черные в руку толщиной. Какие-то украшения позванивают.

– Луны хватит, – прозвучал с другой стороны от дивана девичий голос.

Мирон оглянулся – и похолодел от ужаса.

Там стояла такая же. Точно зеркальное отражение. Круглолицая, полнотелая, косы, украшения…

Нет, конечно, все эти инородки друг на друга похожи. Но не настолько же. Когда рядом стоят – различия видны. А у этих было видно сходство. Луна и правда хороший светильник. Ее света хватало, чтобы разглядеть.

Если бы Мирон один раз, еще в родном имении, у батюшки, не видел мальчишек-двойняшек, которых даже родная мать путала, то показалось бы ему – черное колдовство творится. Но он понимал: бывает такое явление, когда родит баба сразу двоих, похожих как две капли воды. Только все равно казалось ему, что колдовство творится…

– Я знаю, куда ты спешишь. В крепость, чтобы жену и сына спасти. Сны твои прочла, – сказала девочка, которая стояла в ногах дивана.

– Только ты не успеешь, – с нескрываемым удовольствием заявила вторая. – Пугачевцы будут там раньше. Они уже близко.

– Вы знать не можете, – помертвевшими губами произнес Мирон.

– Можем, – сказала та, что у дивана. – Я слышу. У меня особый слух. Я слышу, как они двигаются. Я слышу всю степь. Слышу их крики и ржание их лошадей. Скоро услышу выстрелы, когда твоя крепость даст бой…

– Но они не устоят. Армия государя Петра Третьего велика и могущественна. А твой гарнизон – мал и жалок, – усмехнулась вторая.

Кажется, Мирон начал их отличать. Та, что стояла в ногах дивана, была серьезная и менее эмоциональная. Та, что не дала ему зажечь свечку, была улыбчивая и при этом злая. Наслаждалась, когда говорила ему страшное.

– Хочешь, я тебе помогу? – сказала злая. И снова улыбнулась.

Серьезная нахмурилась и залопотала что-то на языке, которого Мирон не знал. А злая отвечала ей с улыбкой и выглядела как кошка, вылизавшая целый горшок сметаны и при этом отчего-то уверенная, что наказания за это ей не будет. В конце концов, серьезная вспылила и ушла. А злая села на диван и посмотрела на Мирона снизу вверх:

– Хочешь, я тебе помогу?

– Как?

– В тебе злобы много. Ярости. Ты готов рвать зубами и когтями. Это хорошо… Ты людей своих готов был не щадить. Хлестать до крови, чтобы бежали через силу. Тоже хорошо. Ты уже почти зверь. Я сделаю из тебя настоящего зверя.

– Оборотня? Я в сказки не верю.

– Можешь не верить. Хотя зря. Во многих сказках правду говорят. Но я не оборотня из тебя сделаю. Я сделаю из тебя волка. Огромного белого волка с когтями как ножи. Ты не будешь знать усталости. Ты не будешь нуждаться в отдыхе и сне. Ты добежишь до своей крепости за несколько часов. И всех твоих я оберну волками. И они побегут за тобой так же быстро и неутомимо. Только они не поймут, что они волки. А ты будешь знать. И потом, когда вы победите, когда вы упьетесь кровью бунтовщиков, ты навсегда останешься волком и будешь алкать новой крови… А они станут прежними и даже не поймут, что с ними случилось… Чудо? Так вы, белые люди, это называете?

– Чудо – это что-то хорошее.

– А то, что я предлагаю, не хорошее?

– Я не верю в сказки, девочка.

– Это не сказки. Слышал, что барин наш говорил? Его и правда пугачевцы не тронут. Потому что у него талисман есть. А талисман этот – сестра моя. Она – шаман. Она ставит щиты – и никто не придет. Он бережет ее, как свое сокровище. Он похитил ее, потому что она – шаман. А меня он похитил, потому что никто из его людей не мог различить нас. Я слабее, чем Гэрал. Я должна была стать шаманом через годы. Когда вырасту. Когда в возраст невесты войду. А она очень сильная. Ее посвятили, когда ее еще луна не позвала…

– В каком смысле?

– Женские крови. Каждую луну. Это значит, что девушка повзрослела. Ее луна еще не звала, а она уже стала шаманом.

Мирон покраснел. О таких делах он знал, конечно, но об этом вслух не говорилось, только шепотом, стыдливо… А эта девчонка – будто о чем-то обыденном.

– Где вы выучились так хорошо говорить по-русски?

– Здесь. Мы здесь уже два года. Мы способные. Только Гэрал – шаман. И ее он бережет… А я не успела стать шаманом. Хотя могла бы. И меня он не бережет.

– Он… Он сделал тебя своей наложницей?

– Нет. У него наложница с телом белым как жемчуг и волосами светлыми как блики солнца на воде. Зачем я ему. И еще он боится, что Гэрал рассердится, если он меня силой возьмет. Нет, он обидел меня тем, что не дал мне стать шаманом. Не дал мне соединиться с моим духом. Мы разлучены, и это страдание… Вы, люди с белой кожей, молящиеся белому богу, такого страдания не знаете. Если бы я была обычной женщиной – я бы не страдала. Если бы я была шаманом – я бы не страдала. Но я – посередине. Я страдаю. И вижу, как страдает Гэрал. Потому что она служит не своему племени, как положено шаману, а белому барину. А если она отказывается ему служить, он порет меня до крови. И даже если она уже соглашается, он все равно продолжает пороть… Чтобы она видела, на чьей стороне сила. Меня он порет. А ей он дарит золото. Много золота. Как невесте. Тяжело ходить, если она надевает все свое золото. И не позволяет делить его на двоих… А убить его она не может. Ее дух слабый. Лебедь. Хорошо, чтобы ставить щиты. Крылья могучие. Плохо, чтобы убивать. Мой же дух – волк. И если бы только я успела стать шаманом… О, никто никогда не мог бы пороть меня. Держать меня против воли. Я бы убила любого. Мы вдвоем с Гэрал были бы лучшими шаманами – связанные с рождения, я – воин, она – защитник. А получилось, что она одна. И через меня ее принуждают делать то, что ей противно. Ты понимаешь, как сильна моя ненависть? Ты должен понимать… Ведь твоя тоже сильна…

Мирон понимал. Но все еще не мог поверить во все это. Хотя… Почему – нет? Он всякое слышал об инородцах и об их шаманах.

– Так значит, ты предлагаешь мне превратиться в волка и людей моих превратить?

– Да. Для этого ты должен добровольно взять всю мою ненависть, чтобы она слилась с твоей и обратилась в ту силу, которая превратит твое тело и твой дух. А еще ты должен отдать мне свою душу.

– Так ты – дьявол? – усмехнулся Мирон.

– Я – Мэдэг. Рожденная быть шаманом, но не ставшая шаманом. Рожденная быть волком, но ставшая пленницей белого человека. Мне нужна твоя душа, чтобы она не мешала ненависти и ярости. Я ничего с ней не сделаю. Я опущу ее на дно Байгал-моря и сохраню нетронутой…

– Байкал далековато.

– Доберемся. Мы сможем. Мы с Гэрал можем многое, что не могут белые люди.

– Так Голубкин вас не отпустит!

– Так Голубкин станет первой твоей добычей. Ты вырвешь ему горло и выешь ему нутро. А твои воины полакомятся его дворней.

Мирон вдруг почувствовал острое разочарование. Так все эти сказки были для того, чтобы заставить его убить хозяина дома?… Но Мэдэг поняла его прежде, чем он успел открыть рот.

– Я же не ножом его резать прошу. Не саблей живот вспарывать. Я сначала сделаю тебя волком. И людей твоих. А потом вы утолите первый голод. Не попробовав горячей крови, вы не сможете так быстро бежать… Когда происходит превращение, нужно есть. И нужно есть живое. Кровь.

– Я буду проклят, если соглашусь на это, – задумчиво сказал Мирон.

– Да. По законам вашего мира и вашего бога ты будешь проклят. Но ваш бог прощает…

– Я буду проклят, но я пойду на это сознательно. А моих людей я ввергну в страшный грех – спящих, несведущих! Их души ты тоже заберешь?

– Нет. И поскольку они будут несведущи, на них не будет греха. Весь их грех будет на тебе. И чем больше греха – тем больше в тебе силы. Твоя сила будет отлита из ненависти. В тебе уже пророс росток!

Мирон смотрел на круглое, узкоглазое, хорошенькое личико. И верил. И не верил. И очень хотел, чтобы это все вдруг оказалось правдой. И очень боялся, что это окажется сном.

– Соглашайся. И когда солнце поднимется над степью, вы уже подойдете к стенам крепости.

– Что ж, давай. Если ты меня обманываешь – просто ничего не получится, ведь так?

– Я тебя не обманываю. И все получится.

Девочка достала нож. Маленький, странный такой нож, Мирон не мог понять, из какого он материала. Распустила ворот рубахи так, что открылись маленькие груди, крепкие, как наливные яблочки.

– Рубаху подними. Я сейчас сделаю надрез у тебя поперек груди и у себя поперек груди. Потом мы обнимемся. И когда наша кровь смешается, подумай о самом страшном… О том, что вызывает в тебе самую лютую злобу. И тогда моя ненависть перетечет в тебя.

– Я все еще не верю…

– Не важно. Важно – почувствовать ненависть в тот самый миг.

Мэдэг провела ножом ровно под своими грудями-яблочками. Глубоко, по животу потекла темная кровь. Провела ножом поперек его груди. Тоже глубоко и больно.

Отчего он не боялся, что эта бесноватая просто убьет его сейчас?

Но они обнялись и их кровь смешалась, и Мирон вспомнил разоренные поместья, вспомнил распятых на земле женщин и повешенных маленьких детей, представил Фленушку, из рук которой вырывают Федю, представил как рвут на ней одежду, как впиваются грязными грубыми пальцами в нежное, розовое, желанное тело…. Зарычал от ярости, и запах крови, их с Мэдэг смешанной крови, ударил ему в нос, и он вдруг понял, что обоняние его стало очень чутким, и слух стал чутким, и сам он… Он изменился.

Он упал на четвереньки – и почувствовал, как удлинились его конечности. Каким гибким стал позвоночник. Как вытянулись вперед челюсти.

Он поднял лапу – и увидел, как выдвигаются из меха длинные лезвия когтей.

Луна, луна за окном…

Мирон завыл – яростно, торжествующе!

Он был полон ненависти. Он хотел убивать. Он хотел терзать. Причинять боль. Пустить кровь. Много, много крови…

Мэдэг, девчонка, мягкая, сладкая… Он хотел ее. Взять, как берут женщину. Жестко, чтобы кричала от боли. Вгрызаться в ее плоть. Вкусную, горячую, сытную…

«Не смей!» – прозвучал в его голове властный голос.

С недовольным рычанием Мирон обернулся.

Перед ним стояла та, вторая. Гэрал. Только она казалась другой. Она казалась не совсем человеком. Белые перья обрамляли ее лицо, белые крылья были у нее вместо рук, и столько света исходило от нее, что он не мог смотреть… Он оглянулся на Мэдэг. Она сидела скорчившись. Маленькая. Жалкая. Потускневшая.

«Мэдэг, ты отдала ему своего духа. Своего волка. Наполнила своей ненавистью, как чашу – ядом, и отдала. Что ты наделала? Он же вечно теперь…»

«Для того и наделала. Чтобы вечно. Чтобы мстил. А его душа у меня!» – Мэдэг раскрыла окровавленную ладонь, но он ничего не увидел. Пустота.

«Что ты будешь делать теперь?»

«Мы вернемся домой…»

«Я спросила – что будешь делать ты?»

«Я уйду в Байгал. Он оденет меня новой плотью. Даст мне дух взамен волка. Даст мне покой… А ты заплатишь за это всем своим золотом».

«Хоть сейчас. Ненавижу золото. Оно мне не нужно».

«Сейчас – рано. Когда мы придем к берегам материнских вод… Тогда. А сейчас у волков будет пир!»

Они говорили на языке, которого Мирон не знал. Они говорили, не произнося слов, но он все понимал. И все сильнее он чувствовал голод…

«Ты не получишь силу во всем объеме, пока не напьешься крови моего мучителя, пока не съешь его печень и сердце! Идем же, идем!»

Мэдэг манила Мирона за собой. И он пошел за ней.

Голубкин спал.

Он проснулся, когда Мирон вырвал ему горло. Проснулся, чтобы тут же умереть.

А Мирон рвал когтями его живот, выедал печень, добрался до сердца, упругого, полного крови… Спрыгнул с окровавленной кровати, бросился прочь, ему хотелось на улицу, на воздух. Выбежал.

Пахло кровью. Отовсюду пахло кровью.

Дико ржали лошади, испуганно мычали коровы, голосили женщины.

И волки, много, много волков рвали и жрали…

«Только мужчин. Они убивают только мужчин. Только тех, до кого доберутся. Жди, они насытятся и соберутся вокруг тебя, и ты поведешь свое войско… И ты только один раз сможешь снова стать человеком. Один раз. А потом уйдешь волком навсегда и будешь охотиться, искать крови, вечно, вечно…»

Когда волки насытились, они и правда собрались вокруг своего вожака. И побежали в сторону Троицкой крепости. Быстро, так быстро, как не мог бы бежать даже обыкновенный волк.

Глава 8

1.

Когда самолет набрал высоту, Сандугаш наконец решилась спросить у отца:

– А почему ты меня совсем не вылечил?

– Я тебя вылечил.

– Ты не мог снова сделать меня красивой, да?

– Я не знаю. До того, как я лечил тебя, я не знал, что могу заживлять такие травмы. Может быть, и мог бы… Но твое лечение уже отняло у меня много сил. Теперь мне в лесу придется на месяц укрыться, чтобы все себе вернуть. Я и так отдал больше, чем следовало. Ведь мой долг – своих людей защищать. Не тебя одну.

– А когда ты сил наберешься – ты сможешь это все… исправить?

– Нет. Когда я сил наберусь, я буду их беречь. И надеюсь, мне больше не придется возвращать тебя к жизни. А красота не стоит того, чтобы ради нее силы отдавать. Они для важного понадобиться могут. В Улан-Удэ наверняка хорошие пластические хирурги есть. Там все есть. Или еще где поищем. Деньги у меня есть. Деньги отдать легче, чем силу. Но прежде ты со мной в лес уйдешь и в лесу поживешь. И посмотрим потом, нужна ли тебе еще будет эта красота.

Сандугаш кивнула. Она привыкла соглашаться с отцом. К тому же она с детства мечтала пойти с ним в лес, пройти обучение, посвящение… Все то, что она помнила из прошлой своей жизни, но так и не получила в этой.

И все же она страдала из-за того, что теперь при виде ее лица, люди поспешно отводили глаза: кто с жалостью, кто с отвращением. Оказывается, привычные для нее восхищенные, любующиеся взгляды имели для Сандугаш большую ценность.

– Ничего, девочка, умоешься в Байгале – все беды смоешь, – сказал отец.

Он произносил «Байгал» – как говорили народы, исконно населявшие берег «славного моря». Для них Байгал был поистине священным. И быть может, если умыться, и правда станет полегче?

Сандугаш казалось, что ее изуродованное лицо горит. Его обжигал каждый взгляд. И тщетно она прикрывалась платком. Тут нужна плотная чадра, какие носят арабки, чтобы спрятать все, что с ней сделал Птичкин.

Федор, Федор…

Неужели это был он?

Человек, рядом с которым она столько раз засыпала и просыпалась, которому доверяла самое важное, самое личное, который понимал ее как никто и, казалось, – даже любил…

Нет, не может быть. Это Белоглазый. Как он вселился в того жандарма, который убил Алтан – так теперь он вселился в Федора.

Белоглазый, вечный враг.

Вот кого ей надо одолеть.

2.

Сандугаш боялась возвращаться домой. Нет, не в Выдрино, хотя тяжело ей было возвращаться побитой и изуродованной туда, где еще недавно она была местной знаменитостью: участвовала в конкурсе красоты, получила в Москве работу модели, воплотила мечту любой провинциальной девчонки! Разумеется, теперь будут злорадствовать, и даже авторитет отца не спасет ее от злорадства, разве что – от открытых насмешек… Но по-настоящему страшно было Сандугаш появиться перед мамой и бабушкой. Увидеть боль в их глазах. Она сама без содрогания не могла смотреть теперь на свое лицо. Но это было ее лицо. Ее собственное. Насколько страшнее и большее увидеть изуродованным лицо дочери, лицо обожаемой внучки…

Сандугаш боялась встречи с матерью, с бабушкой: как-то они поведут себя, когда увидят ее лицо?

Но отец всех предупредил, и они были готовы. Они сдерживались сколько могли. Младшие братишки, двойняшки-непоседы, смотрели на нее испуганно и изумленно: они и подзабыть сестру успели, и не готовы были признать ее в этой женщине с ассиметричным, покрытым шрамами лицом. Но мама и бабушка вели себя так, как если бы Сандугаш в Москве переболела тяжелым гриппом и вернулась в Выдрино долечиваться: свежим воздухом подышать, меда поесть настоящего, травяных настоев попить.

И только прощаясь, возвращаясь из дома зятя к себе домой, бабушка не сдержала слез, когда целовала Сандугаш.

– Я сделаю операцию и все исправят. Не переживай, бабушка, – жалобно пробормотала Сандугаш.

Она была не так уж уверена, что исправят действительно все… Но надо было попытаться утешить бабушку. И надо было внушить себе самой хоть какую-то надежду.

Сандугаш боялась, что мама и бабушка будут плакать. К счастью, они смогли сдержаться. Возможно, они ожидали даже худшего.

Оказавшись в своей комнате, среди знакомых вещей, книг и игрушек, Сандугаш расплакалась. Так в слезах и уснула.

На следующий день отец велел ей примерить потертую куртку на меху, с плотным капюшоном, которую он носил в юности и из которой давно вырос. Для Сандугаш куртка была страшно велика. Отец поморщился: придется ехать в райцентр и все покупать…

– Что – все? – удивилась Сандугаш.

– Тебе нужна теплая и удобная одежда для леса. Сейчас ночами еще холодно. А нам предстоит в лесу жить несколько суток. Не знаю, сколько.

Сандугаш не решилась спросить «зачем».

Если отец решил вести ее в лес – значит, так надо.

Он уводил в лес больных – и возвращались здоровые.

Он уводил в лес запойных алкоголиков или безнадежных наркоманов – и они возвращались притихшие, испуганные и больше никогда не тянулись к дури.

Он увел мать в лес – и она наконец смогла забеременеть.

Быть может, в лесу он сумеет что-то сделать с мучающим Сандугаш даром? Он уже сказал, что с лицом он ей не поможет… Но хотя бы избавил бы от видений, раз уж не хочет помочь ей обрести силы. Теперь, без Федора, все эти видения – источник муки!

3.

В ночь накануне того, как Сандугаш с отцом ушли в лес, ей снова приснилось убийство. Только глазами убийцы. И жертва была ей знакома. Они сталкивались на кастингах. Иногда – на показах. Иногда они сидели в соседних креслах, когда им наносили грим.

Лиля Семцева, тоже экзотическая модель, на четверть – казашка, их с Сандугаш часто брали на один показ, оттенить многочисленных славянок. У Лили была изумительная коса длиной до колен, волосы жесткие и блестящие, как конский хвост. Худая, как и все модели, но мускулистая, ловкая, она напоминала жеребенка, и даже удлиненное скуластое лицо ее было какое-то… Лошадиное, если можно сказать это в хорошем смысле. Но лошади ведь очень красивые животные. У Лили были огромные глаза, чеканный профиль и всем-то она была хороша, но она ненавидела свой подбородок: слишком длинный, по ее мнению. Хотя Сандугаш казалось, что именно в этом длинном подбородке, придающем ее узкому лицу сходство с головой породистой ахалтекинской лошади, и заключается ее уникальная привлекательность.

Или… Или это казалось не Сандугаш, а тому, кто присутствовал сейчас в ее сне?

Лиля сделала пластическую операцию. Очень удачную. Подбородок стал несколько короче и изящнее, и теперь ее лицо было не просто экзотическим, но ослепительно-прекрасным. Лиля сделала операцию еще пол года назад, и все ей завидовали: у нее тут же прибавилось работы, спрос на красивое лицо выше, чем на оригинальное!

Но тот, кто присутствовал сейчас во сне Сандугаш, считал, что Лиля изуродовала себя. Он считал, что Лиля оскорбила самого Бога, швырнув ему в лицо его дар: ту красоту, которой Бог решил ее одарить. И он хотел наказать ее за это… Преступление, да, он так и думал: преступление. Лиля совершила преступление, а он накажет ее и совершит благое дело.

Он долго ждал, он так долго ждал подходящей возможности, и вот – она подвернулась. Телешоу, во время которого самые выдающиеся парикмахерские стилисты создают фантастические прически. Разумеется, Лилю с ее косой пригласили. И он тоже должен был работать на этом шоу, подготовить лица моделей. Просто совпадение, которого он ждал, но главное в этом совпадении – то, что Лиля заболела. Она приехала уже совершенно больная, с температурой, с головной болью, со слезящимися глазами, еле держась на ногах, и она едва не рыдала от обиды и злости: для нее было важно это шоу! И надо было сделать что-то прежде, чем все заметят, что она больна, а у нее даже не было возможности заскочить в аптеку… И он предложил ей сбегать за лекарством.

– Только ты пока постой в курилке.

Курилка была неофициальная, на темной лестничной площадке, неподалеку от одного из аварийных выходов из здания. Лиля не курила, но пошла поболтать с теми, кто курил.

А он, возбужденный, в предвкушении, бежал в аптеку, покупал быстродействующие таблетки, которые должны были на время снять проявления простуды, и капли для носа, и капли для глаз, заботливый друг, такой заботливый друг, и когда он появился на лестнице – как же обрадовалась Лиля при виде его! Он пошел наверх, она пошла за ним. Он нашел первую попавшуюся пустую и темную операторскую:

– Подожди тут.

Сбегал к кулеру за горячей водой. Напоил ее лекарствами. Сидел с ней, пока ей не полегчало. Наконец, она с удовольствием посмотрела на себя в зеркало и отметила, что из всех признаков осталась только бледность, которую легко исправить макияжем, и улыбнулась ему, и сказала: «Ну, что, пошли? А то спешить придется, а я хочу, чтобы ты сделал это медленно…» – пошутила, дурочка, она хотела, чтобы он старательно и неспешно ее гримировал… И тогда он словно бы дружески обхватил ее за плечи…

…И Сандугаш поняла, что сейчас случится, и из глубины своего сна, из глубины сознания этого чудовища, извращенца, убийцы, пыталась закричать, предупредить Лилю: «Беги, спасайся, нет, пожалуйста, нееееее…»

Крик застрял в ее горле. Она спала и не могла кричать.

А его рука скользнула на шею Лили, – захват – рывок – короткий хруст… И вот он опускает на пол обмякшее тело с полуоткрытыми глазами и полуоткрытым ртом.

Ему очень хотелось ударить ее ботинком по подбородку. По ее новому поддельному подбородку. Но он удержался. Это было бы странным следом, который мог привести… И потом, на подошве – свой рисунок, он отпечатается, и вся эта грязь, которая может остаться на коже… Конечно, московские полицейские – не Скотланд-Ярд. Но вдруг?

Бог бережет его. Но он тоже должен быть осторожным.

…Сандугаш проснулась, хрипя, потянулась за привычным стаканом воды, не нашла его, заплакала…

Лиля. Они не дружили. Модели обычно не дружат. Но как же так… Как же так? Она была такая юная… И за что?

Она вспомнила вдруг сплетни об исчезнувших или странным образом убитых моделях. Правда, всегда подозреваемым был любовник, которому модель якобы наставила рога. Но вдруг… Вдруг все эти случаи – он? Тот, кто ей снился?

Тот, кого она знала.

Она его знала.

Знала даже этот свитер с сине-голубым перуанским узором на рукавах.

И руки с аккуратным маникюром.

И его голос.

Тимофей.

Лучший из гримеров. Отличный парень.

Маньяк, убивающий моделей за то, что они исказили задуманный Господом образ.

Как же ей нужен был сейчас Федор и его возможности! Он бы так легко остановил Тимофея…

Но Федор был для нее потерян. Федор исказил ее собственный образ. И завтра, нет – уже сегодня, они с отцом пойдут в лес, чтобы что-то изменить в ее жизни. Теперь, когда она больше не красавица Сандугаш, а просто Сандугаш… Новая Сандугаш. Другая.

4.

У отца в лесу оказался дом. Нет, конечно, не такой дом, как в поселке. А старинный бурятский дом: круглая юрта на четырех столбах «тэнги», с дырой в крыше, с очагом под дырой, деревянная, а не из шкур и войлока, но очень старая, так поросшая мхом, что ее не сразу и разглядишь, словно лес ее прятал…

Более-менее новым выглядел резной столб-коновязь, увенчанный конским черепом.

– Папа, а это зачем?

– Этот скакун служит многим поколениям шаманов. Когда есть он, живых коней не надо. Он пройдет там, где не пройдет живой. Кости его похоронены вот здесь, возле столба. Когда надо – можно его поднять. Только сила нужна.

Сандугаш не осмелилась спросить, шутит отец или всерьез разъезжает ночами на конском скелете.

В юрте пахло дымом и горькими травами. Вдоль стен стояли сундуки и лавки. Повсюду – войлочные, ярко расшитые одеяла. Они покрывали пол в несколько слоев. На лавках – звериные шкуры. Грубо выделанные, странно пахнущие.

– Ты здесь спать будешь, – отец ткнул в одну из лавок. – Но только эту ночь. А на следующую дальше в лес пойдем. Сегодня же я должен подготовиться.

Отец ловко разжег очаг и, когда в котле закипела вода, начал складывать туда какие-то корешки, сухие комочки, зерна и травы из многочисленных мешочков, заполнявших один из сундуков. Молчал, помешивал, добавлял. Не пробовал. Принюхивался. Достал горшочек с приклеенной воском крышкой. Пальцем выковырнул из него жир, бросил в варево. Запах стал омерзительным. Сандугаш сидела на своей лавке и смотрела молча, и с ужасом предвкушала, как ей придется все это пить. Но потом отец достал горшочек с медом и весь его опорожнил в варево. Горько-жирный запах приобрел летние сладкие ноты.

– Это вся твоя еда на пять дней. Завтрак, обед и ужин, – сказал отец, протягивая ей дымящуюся кружку. – Это изменит твое тело. Подготовит к изменению сознания. А для изменения сознания нужно будет другое… Настой. Я с собой принес.

Сандугаш покорно выпила горячее, горькое, жирное, с медовым привкусом. Она привыкла голодать в Москве. Этот напиток был сытнее ее обычного ужина.

Но стоило сделать последний глоток – ее неудержимо потянуло в сон. Она буквально упала на лавку, зарылась в мех, и сознание ее уже ускользало, когда отец поднес к ее губам край фляги и заставил выпить – горького, невыносимо горького, терпкого… Но ей так хотелось спать, что было все равно.

Она заснула с этой горечью во рту. И когда проснулась утром – на губах была еще горечь. Однако Сандугаш готова была благословлять эту горечь и спать всю оставшуюся жизнь не иначе как после волшебного отцовского зелья! Она давно не спала так крепко и освежающе. Она не видела никаких кошмаров, никаких жертв и убийц, не видела Белоглазого, не видела даже обычных бытовых снов, нет: сон ее был прекрасен и многоцветен, как детская книга с восточными сказками.

Она видела себя – но другую себя. Она снова была Алтан.

Она видела его… Не Белоглазого. А Сергея. Молодого русского жандарма, приехавшего нести службу в чужой и чуждый край. Освобожденного от одержимости. Такого, каким он мог бы быть, если бы и вовсе никогда не был одержим. Влюбленного в шаманку.

Сандугаш видела, как Алтан принимает крещение. И видела крестного отца своего, Семена, верного слугу Сергея, самого доверенного его человека. И видела крестную мать свою, сухопарую веселую матушку, супругу священника, который ее крестил. И она чувствовала, что соединение с Белым Богом белых людей вовсе не лишает ее связи с ее духом, без которого невозможна жизнь шамана, с ее Соловьем, но словно обрезает все нити, которые тянулись от нее к земле, к растениям, к Байгалу. Но она готова была на это, потому что любила Сергея, а долг свой перед своими людьми исполнила, выучив и инициировав для них нового шамана: Золто был молод, но он был сильнее ее, он справится. А она отныне собиралась жить со своим русским мужем. Она знала уже много русских слов. И они уже познали сладость плотской любви, потому что свадьбу на берегу Байгал-моря по обычаям своего народа Алтан справила с Сергеем прежде, чем согласилась уйти в его дом, принять крещение и венчаться с ним по обычаю его народа. Обнаженные легли они на одеяло невесты, сшитое Алтан специально для их свадьбы, и Сергей взял ее, и она приняла его, и тела их соединились так, будто были разделенным целым, и души их тянулись друг к другу через преграду, возведенную разным происхождением, разным воспитанием, разными культурами… Но любовь сильнее всего, а Алтан любила Сергея, и Сергей любил Алтан, и волны их любви размоют все преграды, и они выстроят дом для своих душ, и для того, кого Алтан уже носила во чреве. Она знала, что это – мальчик…

Дивный сон. Сладкий сон.

Сандугаш знала: это – несбывшееся.

В прошлой своей жизни она была шаманкой Алтан. И ее пожелал молодой жандармский офицер, которого она называла Белоглазым, потому что в теле русского мужчины сидел страшный дух волка с белыми глазами и этот дух заставлял Сергея убивать, и чем сильнее разгоралась у Сергея страсть к Алтан – тем более жестоко он убивал тех, кого ему удавалось поймать в безлюдных местах на берегах Байгала… И чтобы утолить жажду крови Белоглазого, чтобы успокоить его, чтобы обмануть и спасти от него Сергея, чтобы спасти всех тех, кого готов был убить Белоглазый для утоления своей жажды, Алтан принесла себя в жертву. Она позвала Белоглазого и легла на одеяло невесты, зная, что оно станет ложем не любви, а пыток. И Белоглазый терзал ее тело, пока она не умерла. Белоглазый утолил свою жажду и, когда он был сыт – он отпустил Сергея. И душа Алтан увела душу Сергея в очищающие воды Байгал-моря…