Текст книги "Мисс Страна. Шаманка"

Это было освобождение, но посмертное.

И не было свадьбы, и не было счастья, и не было ребенка.

А между тем, во сне Сандугаш так любила Сергея, как не любила никогда и никого в реальной жизни. Сильнее, чем Костю. Она вообще не знала, что можно так любить… И это была иная любовь, нежели к духу Соловья.

Дух своего животного-покровителя шаман или шаманка зачастую любит, как супруга. Но это любовь – как к себе самому, как к своей силе.

Сергея во сне Сандугаш любила, как другого человека, но сильнее, чем саму себя.

К чему ей был дан этот сон? Чему он должен был научить ее? Что есть разные пути? Так она это знает…

Сон не давал объяснения, куда делся Белоглазый из тела Сергея.

Возможно, сон просто должен был порадовать ее душу и подготовить к тому, что должно произойти в лесу.

Сандугаш вышла из юрты, вдохнула холодный и острый лесной аромат, и вдруг почувствовала, как трепещет в ее горле соловьиная трель. И не сдержалась: защебетала, запела соловьем!

Она пела и чувствовала, как прорастают ее ноги – в землю, как появляются невидимые корни, которые тянутся к корням деревьев и трав. Как льется в ее макушку поток рассветного малинового света, и тело заполняется этим малиновым, рассветным, и тело начинает светиться.

Она пела и обретала иное зрение, раскрывавшее перед ней лес – другим… Он был полон нездешних ярких цветов. Птицы с человечьими головами сидели на ветках и подпевали ей. Из чащи вышел олень, белоснежный, тонконогий, с такой огромной короной из рогов, что казалось – он не может нести эту тяжесть, это невозможно! Но белый олень в их краях – это само по себе невозможно… Он подошел к Сандугаш, ткнулся ей в ладонь, и она поняла: надо накормить его. Но у нее ничего не было… Ничего, кроме собственной плоти и крови.

Откуда-то в руке ее оказался нож, старый, каменный, но очень острый. Она решительно засучила рукав и срезала с руки полоску кожи с мясом. Обожгло болью, потекла кровь. Олень деликатно слизнул эту полосу кожи, а птицы с человеческими лицами заметались, подхватывая капли крови.

И рога оленя расцвели красными, как кровь, цветами.

И только Сандугаш подумала, что отец напоил ее каким-то наркотиком, потому что – как бы прекрасно не было все происходящее, это не может быть реально, не может! – как рядом с ней появился ее Соловей. Она узнала его, несмотря на наполовину человеческое обличье. Высокий и тонкий, перья вместо волос, одеяние из перьев, но не крылья – руки, и он взял ее за раненую руку и повел в лес.

Соловей привел Сандугаш к старому камню, похожему на стол – на жертвенник? – наверное, это и был жертвенник. Она подумала: надо раздеться. Но Соловей удержал ее руки, дернувшие застежку куртки. Погладил ее по лицу, по лбу, Сандугаш закрыла глаза… А когда она из открыла – перед ней стоял отец. Но он тоже изменился. Дух кабана вошел в него. Его кожа была грубой, его волосы топорщились щетиной, нижняя челюстью выдвинулась, изо рта торчали клыки.

– Папа, что со мной? Это реальность? Или это все мне кажется?

– Ты видишь это другим зрением. Это не реальность. Но это не твое воображение. Это существует. Но не для всех. Это – иное… Это – то, как видят мир шаманы. То, как чувствуют мир шаманы. А сейчас ты должна научиться слышать так, как слышат мир шаманы. Это самое трудное. Потому что глаза ты можешь закрыть. А вот слух – слух твой отныне будет чувствителен ко всем звукам мира, и пройдет время, прежде чем ты сможешь отделять важное от неважного, прежде чем ты сможешь заслониться от лишнего. Но твои эфирные уши должны сегодня раскрыться. Ложись на камень, Сандугаш. Он – сама тишина. Он – сама сила. Столько поколений шаманов лежали на нем. Ложись и слушай… Слушай тишину, пока она не заговорит с тобой.

Сандугаш легла. Отец закрыл ей глаза словно покойнице. Прижал палец к губам: молчи. Она лежала и слушала, и чувствовала – будто из ее головы, из слуховых проходов вырастают огромные, гигантские цветы. Будто воронки дурмана, но только размером – сначала с ее голову, потом – ей по пояс, потом – они стали так огромны, что она была зажата между этими незримыми воронками, поглощавшими звуки… Она слышала лес. Весь лес. Шелест каждого листка и травинки. Хруст каждой ветки. Торопливый бег зверьков. Попискивание детенышей в норах. Шелест перьев совы, устраивающейся в своем дупле. Свист крыльев каждой пролетающей птицы. Дыхание отца. Дыхание огромных животных в чаще. Плеск Байгала. Она слышала все.

И еще она слышала то, что не звучало.

Она слышала мысли.

Мысли зверей и птиц.

Мысли отца…

«Я хотел избавить тебя от всего этого, я хотел, чтобы ты вышла замуж, родила детей, была счастлива, но все пошло не так, я не смог тебя уберечь, твой дар оказался слишком сильным, и теперь я должен снять с тебя оковы, которые сам же наложил, когда ты была еще совсем малышкой, моя Сандугаш… Ты станешь такой, какой должна была быть. Могущественной шаманкой. Но, прошу тебя, когда ты обретешь силу – уходи. Здесь мой народ, здесь моя территория. Когда два шамана делят территорию – это страшнее, чем драка двух хищников. Я не хочу сражаться с собственной дочерью. Когда ты обретешь все свое – уезжай. В мире есть много мест, где вовсе нет шаманов. Где твои способности принесут тебе все, что можно желать материального… Да, я знаю, тебе будет тяжело вдали от Байгала. Нам всем тяжело, когда мы отрываемся от него как от материнской груди. Но ты сильнее меня. И если уйду я – мне будет тяжелее. Поэтому уходи ты, Сандугаш…»

«Да, папа…» – мысленно ответила Сандугаш.

И перестала слышать отца. Даже ощущать его присутствие. Он словно исчез в один миг. Она была одна на камне.

Пригревало солнце. Сандугаш слушала лес и не могла наслушаться. Она была не в силах открыть глаза. Слишком много внимания требовал от нее открывшийся эфирный слух. Она не спала, она просто лежала. Но, казалось, тело ее забыло обо всех нуждах. Оно словно стало частью камня. А Сандугаш растворилась в слухе…

5.

Когда это существо появилось рядом с камнем, Сандугаш его услышала.

Легкие шаги. Шелест длинных волос. Почти неуловимый звук, с которым вода стекает по волосам и по коже. Перезвон металлических украшений. Но нет шелеста одежды. И сердце не бьется. И нет дыхания…

Сандугаш открыла глаза. Она готова была увидеть что угодно – но рядом с камнем стояла очень юная девушка. Обнаженная, закутанная в одни лишь длинные черные волосы, мокрая, вся мокрая, волосы свисают тяжелой мокрой массой, в них вплелись водоросли, на них повисли моллюски. И при этом она вся была увешана драгоценностями, золотом, золотом, золотом, как богатейшая невеста в день свадьбы. Даже талию ее обвивал пояс, расшитый старинными золотыми монетами.

Пожалуй, по современным канонам красивой она не была. Слишком полнотелая. Слишком круглолицая. Смуглая и румяная. Глаза узкие. И все же она была красивой и соблазнительной, как только что созревший плод, еще твердоватый, но уже сладкий. Она была красивой, как были красивы бурятки сто лет назад. Или двести.

– Долго спала я на дне Байгала. И дальше спала бы, – сказала девушка.

На каком языке? Сандугаш казалось – она не знает ни единого слова на этом языке… Не знает, но понимает, что говорит девушка.

– Я проснулась, потому что ты пробудилась, – продолжила незнакомка, привычным движением кокетливой женщины поправляя золотые кольца на висках. – Потому что ты вернулась, Алтан. С новым телом, с новым именем, со всей силой, которую ты купила, когда принесла себя в жертву Белоглазому.

– Кто ты?

– Мэдэг. Так назвали меня когда-то отец и мать. А теперь я лишь призрак со дна Байгала. Я пришла, чтобы сказать, что виновна перед тобой. Это я привела в мир Белоглазого. Моя ненависть к белым людям с белыми глазами, мое желание мстить, они обратились злым ледяным духом, они обратились белым волком, и я сделала так, чтобы он принял волка в себя…

– Сергей?

– Нет. Другой. Прежде. Много прежде. Во времена великого бунта. Он шел, чтобы спасти свою любимую. Он боялся не успеть. Он готов был отдать за нее все. И душу свою. И я взяла его душу и дала ему взамен злого духа, созданного из моей ненависти. Я избавилась от ненависти, я отрезала ее от себя, она обрела жизнь отдельную от меня. Я успокоилась, а он пошел убивать… И уже не знал никогда покоя. И не узнает. Он будет возвращаться в мир снова и снова. Искать мальчишек, в которых злобы чуть больше, чем в их сверстниках. Вселяться в них – и убивать. Такая его судьба. Такая его плата за то, что он хотел успеть спасти ее… За любовь. За любовь всегда надо платить. Он заплатил. А я радовалась своему освобождению. Я была молода и глупа. Я не понимала, что мое зло будет расти и расти, и что нет ничего хуже, чем выпустить его вот так в мир.

– Ты можешь позвать его назад, Мэдэг?

– Нет. Ты можешь. Однажды он полюбил тебя. Однажды он попробовал твоей крови. Ты можешь позвать его назад. И сделать так, чтобы его не стало. А я слишком слабая. Я могла стать шаманкой, но мне не дали. Он уже гораздо сильнее меня. Да я и не нужна ему. Ему нужна только ты. Ему всегда нужна была только ты.

– Почему?

– Потому что это к тебе он рвался тогда и боялся не успеть. Ради тебя он согласился отдать мне свою душу и принять в себя мою ненависть, моего Белого Волка.

– Не понимаю… Как это возможно? Да, я знаю, у меня была прошлая жизнь, когда меня звали Алтан и я была слабой шаманкой, а Белоглазый был в теле русского офицера Сергея…

– Было и раньше. Ты не помнишь. Было раньше, когда тебя звали Фаиной, а он называл тебя Фленушкой.

…Это было – как удар наотмашь.

Боль, которую Сандугаш испытала, когда ее избивал Федор, была – ничто по сравнению с этой болью.

Боль, которую Алтын испытала, когда Белоглазый ее терзал, была – ничто по сравнению с этой болью.

Боль осознания, узнавания, и вместе с тем – отсутствия воспоминания, явного, яркого воспоминания, в котором она так нуждалась сейчас…

Она слышала его голос: «Фленушка!»

И никто, никто больше во всем мире не называл ее по имени – так. С такой нежностью. Так, будто на языке жемчужину катал. Будто смаковал сладчайшую сладость. Будто губами брал хрупкий первоцвет.

«Фленушка!»

Она помнила его голос, баритон, чуть хрипловатый, резкий.

Но с ней он смягчался до мурлыканья.

«Фленушка!»

Ей хотелось позвать его в ответ, простонать, выплакать его имя…

Но она не помнила.

– Как его звали, Мэдэг?

– Для меня – никак. Мне было все равно.

– Как мне найти его?

– Он сам найдет тебя.

– Где душа его, которую ты забрала?

– На дне Байгала. Когда я утопилась, я утащила ее с собой. Но она так и лежит там. Тайное сокровище.

– Что я должна сделать, чтобы вернуть?..

Мэдэг рассмеялась.

– Семь железных башмаков истоптать, семь каменных хлебов изглодать, семь царств пройти, семь мук принять… Нет, не слушай, это сказка. Ты должна сделать то, что не сделала я, потому что мне не дали белые люди. Ты должна стать сильной шаманкой и служить людям. Можешь – своим, можешь – белым. Не важно.

– Но если я когда-то была Фаиной, – Сандугаш проговорила это имя почти с рыданием. – Если я когда-то была русской… Почему я родилась – Алтан? И снова – среди этого народа?

– Потому что Фаина заплатила своей душой бурятскому разбойнику, пугачевскому полковнику Сультиму. Заплатила за жизнь своего любимого. Отдала ему свою душу.

– Они отдали души друг за друга?

Мэдэг опять рассмеялась, и смеялась долго, очень долго, с наслаждением, и пока она смеялась, Сандугаш разглядела, что тело Мэдэг похоже на тело байкальской нерпы, что его покрывает блестящая шерстка, что рот ее полон острых иглообразных зубов, что она вообще уже не совсем человек, хоть и похожа еще на девушку, увешанную золотыми украшениями.

– Да. Так и бывает, когда любишь, – отсмеявшись, сказала Мэдэг. – Правда, я о том лишь понаслышке знаю. Мне любить не случилось. Только ненавидеть… Твоя душа при тебе, потому что Сультим сохранил ее и не стал тратить впустую, он был шаманом и потому ушел от войска царицы, спасся, вернулся к своим людям и поместил твою душу во чрево женщины, которая никак не могла родить живого ребеночка: ведь зарождается во чреве лишь плоть, и бывает – нет в плоти души. Ты родилась среди его народа один раз, но тогда ты была слишком мучима болью воспоминаний, которые сама не могла осознать, ты была безумна, тебя считали дурочкой, ты рано умерла… Ты ничего не вспомнишь об этой твоей жизни, потому что она не была до конца осознанной. Потом ты родилась снова и ты была Алтан. И снова ты здесь, теперь ты – Сандугаш. Душа же твоего любимого лежит на дне Байгала, а сам он Белым Волком мечется по земле, мучимый жаждой крови, в поиске тебя… Той, ради которой он пошел на все это.

– Я стану шаманом. Я буду служить людям. Но что потом? Как, когда я верну его душу?

– Когда тебе удастся снова разбудить меня, – у Мэдэг больше не было волос, они стекли по черной шкуре темной слизью из гнилых водорослей, и золотые украшения рассыпались по камням, поросшим мхом, и ног у нее не было, она стала тюленем, а потом расплылась лужей воды, и в эту воду нырнуло все ее золото, и с водой ушло в щели между камнями.

И на Сандугаш обрушился всеми звуками лес. Уже вечерний. Она зажала уши… Но ей это не помогло.

Отныне она слышала иначе.

Она стала шаманом.

Глава 9

1.

Сандугаш думала, они с отцом сразу вернутся в Выдрино, а оттуда – в Москву, искать способы освободить Белоглазого, что-то делать, просто – что-то делать… А оказалось – им придется прожить в лесу, пока отец не сочтет, что она готова.

– Ты обрела эфирный слух. Как только ты выйдешь к людям, на тебя обрушится такой шум, что он тебя просто раздавит, Сандугаш. Да и обучение твое шло от обратного. Сначала – сила пришла, а теперь нужны навыки, теперь надо обучить тебя чувствовать природу, землю, воду, деревья, без этого – никак. Ты должна научиться чувствовать окружающий мир. Живой и мертвый. Ты должна научиться слышать не все в целом, а – отдельно, каждую травинку, память каждого камня, и главное – каждое живое существо, каждую неупокоенную душу. Если ты выйдешь из леса сейчас – ты сойдешь с ума. Но даже если ты выстоишь – ты ничего не умеешь. Ты поешь соловьем, но так, как тебе подсказывает твоя природа. Надо уметь управлять песней. Надо уметь говорить с бубном. Надо уметь заговаривать землю и воду, камни и травы. Надо из трав уметь извлекать соки жизни и соки смерти. Шаманов учат этому много лет. Если беда, если шамана нет, а надо обучить молодого, – учат год. Я же должен дать тебе хотя бы основы… Я не могу провести с тобой в этом лесу год. Но, пока я не увижу, что ты знаешь хотя бы самый необходимый минимум, – ты к людям не уйдешь.

Ах, как когда-то мечтала Сандугаш учиться! А теперь – ей хотелось выпить нужные знания одним глотком и мчаться из этого леса прочь, лететь в Москву, и там наконец положить конец многовековой драме… Сколько лет прошло с восстания Пугачева? Она не помнила дат, но уж точно – больше двух столетий. Больше двух столетий она возрождается, не помня себя, и видит во сне Белоглазого, а Белоглазый ходит по земле и несет кару за то, что когда-то хотел спасти любимую женщину, за то, что юная бурятка ненавидела белых людей и отдала ему свою ненависть…

Почему же Мэдэг так ненавидела русских? Сандугаш не спросила, а теперь ее из Байгала не выманишь… Нет, конечно, у юной и красивой девушки всегда может быть причина: надругались, лишили счастья, лишили будущего… Русские в те времена к народам, населявшим Сибирь и Дальний Восток, относились как к дикарям. Как белые американцы – к индейцам. Пришли, взяли их землю, их пушнину и рыбу… Разве что здесь земли было больше, и потому делить было меньше, и легче было не сталкиваться, не воевать кровно.

Но как Мэдэг встретилась с тем, кто шел спасать свою любимую от пугачевцев? Разве до Байгала докатился тот бунт?

Нужно было лучше в школе слушать учительницу истории…

А впрочем – не важно.

Нужно лучше слушать сейчас отца. Изучать свой дар. Все свои дары. Научиться ими пользоваться. Научиться говорить с природой так, как умеют говорить шаманы. Про Пугачева она потом в книжке прочтет. Если понадобится. А то, что дают ей здесь, ни в какой книжке не прочтешь. Нет таких книжек и не может быть, потому что у каждого шамана дар индивидуальный и неповторимый, и учить каждого надо особо, не как других.

Шли недели. Природа менялась. Они пришли сюда в начале апреля. Было холодно, но как великолепен был расцвет леса, какие сильные, прежде неведомые эмоции получала Сандугаш, наблюдая расцвет леса вблизи!

Купались Сандугаш и отец в ледяном Байгале, а после растирались смесью свиного и гусиного сала. И пили горячий травяной настой на меду, а после еще по глотку спиртовой настойки, только не горькой, а ягодной, сладкой. Отец ее даже волосы мыть научил. Сначала это была какая-то его смесь из отвара корня мыльнянки, гороховой муки и опять-таки жира, только более ценного, барсучьего. После волосы трудно расчесывались, зато лежали плотным блестящим потоком. Когда появились первые кладки, отец брал по одному яйцу из каждого попавшегося гнезда и из яиц делал для Сандугаш и себя маску для волос, которая, смываясь, оставляла волосы чистыми. Только после приходилось расчесывать опять же с добавлением барсучьего жира, а то не распутаешь. Но Сандугаш привыкла к жиру на волосах и жиру на коже. Так жили их предки. Заодно и от мошек кусачих жир защищал.

Питалась Сандугаш по-прежнему только тем варевом, которое отец в первый день приготовил, которое он раз в неделю готовил, и к концу недели оно становилось особенно жирным и горьким на вкус. Конечно, она была голодна. Но она привыкла голодать, когда работала моделью, так что не страдала. Главное – силы были. Этот голод был другим: не кружилась голова, не дрожали ноги. Этот голод был только желудочный, а с ним справиться легче.

Раньше Сандугаш иной раз жалела, что ее дух – Соловей. Слабая нежная птица.

Теперь радовалась. Соловью нужна была только ее кровь. Иногда ей приходилось кровь проливать, и запястья ее были изрезаны, как у подростка, пытающегося снова и снова имитировать самоубийство: поперек. Она всегда носила на поясном ремне два ножа: бронзовый и каменный. Оба они были невероятно остры. Оба она каждый день очищала, а бронзовый еще и полировала, но их никак не точили, а остротой они могли сравниться с бритвой… Магия. Настоящая магия.

Сандугаш часто отдавала свою кровь, но зато ей не нужна была кровь других живых существ.

Отец иногда ловил птицу или зверька, ловко взрезал горло и выжимал кровь прямо себе в рот, потом взрезал тушку, сердечко вынимал – и жевал, как конфету.

– Кабаны же не плотоядные, – в первый раз пробормотала Сандугаш.

– Они могут сожрать живое. А от крови много силы получаешь. От живой крови.

Страшно было, когда он заставлял ее перерезать горло для его добычи и вспарывать пушистые животы. Но она научилась. Быстрым, резким движением. Главное – не держать бьющегося, испуганного зверя долго. Не длить муку.

Она была шаманом и она научилась всему, что должен уметь шаман.

С бубном у нее вышло странно. Ее собственное пение оказалось сильнее бубна. Скорее призывало духов и собирало их в круг. Путешествовать в иные миры ей было легче с помощью снов…

– Может, тебе собственный бубен и не понадобится для работы. Но он может стать поддержкой, если голос сорвется. Так что все же бубен я тебе натяну, – сказал отец.

2.

На следующее утро, раннее, предрассветное, отец разбудил Сандугаш, дал ей кружку горячего питья, вручил топор, вывел из юрты и завязал глаза.

– Иди вперед. И слушай своим эфирным слухом. Когда услышишь, что дерево звенит, подойди к нему и слегка топором стукни. Слегка, не размахиваясь, а то еще сама по себе попадешь или другое дерево поранишь! Мне достаточно царапинки на стволе, чтобы начать работать. Но это должно быть дерево, которое зазвенит для тебя, Сандугаш.

Сандугаш шла с завязанными глазами и даже не спотыкалась: она чувствовала, где впереди кочка, где выступающий корень. Она чувствовала этот лес и испытывала огромную, всеобъемлющую радость от родства с ним. В какой-то миг она ощутила, что не только отец следует за ней в нескольких шагах позади, но и рядом с ней идет дух Соловья в получеловеческом своем обличье.

Нежный звон она услышала издалека и шла к нему уже через кусты, через бурелом, через сплетения высоких трав, а звон становился все громче, он напоминал одновременно горловое пение шаманки, щебет соловья, звук свирели и очень высокие ноты, сыгранные на органе.

Она подошла. Дерево звенело, пело и благоухало, оно благоухало весенним соком, бегущим под корой, и набухшими почками, оно благоухало осенними листьями и молочной спелости орехами, оно благоухало как женское тело, еще не остывшее от любовных утех, еще влажное от горячего пота, это дерево было такое живое, что для Сандугаш невыносимо трудно было нанести ему рану, обречь его… И самое удивительное, удивительнее звона и запаха, было то, что Сандугаш не могла определить, что за дерево перед ней! Она, которая каждое дерево чуяла вслепую, просто – знала, что перед ней.

Но не это.

– Давай, Сандугаш, – скомандовал отец.

И она стукнула топором. Слегка.

Звон стал таким невыносимо громким, что она выронила топор и скорчилась на земле, пытаясь зажать уши, спрятать голову…

Отец поднял ее и отнес в сторону. И она стонала от невыносимой громкости этого звона, пока отец рубил дерево.

Только когда оно упало, звон стал мелодичнее, нежнее, и Сандугаш открыла глаза и увидела, что это была береза. Самое распространенное для изготовления бубнов дерево, потому что из него легче всего сделать обод.

– Это хорошо, что береза. Значит, Байгал хочет, чтобы ты легко получила свой бубен, – сказал отец. – Иди сюда, Сандугаш. Ты знаешь, что надо делать.

Она знала. Достала каменный нож, запела, взрезала правую руку – и полила кровью оставшийся пень, взрезала левую – и полила кровью срубленное дерево.

Отец вырезал из березы те части, которые хорошо пойдут для обода бубна, а потом порубил березу на дрова, чтобы ничто не пропало. Работал в перчатках, кожаных, тонких, мягких. Покупных и очень дорогих, итальянских, ибо не важно было, кто перчатки сделал, важно – не коснуться будущего чужого бубна своими руками.

Над бубном работать он начал уже сейчас, в лесу.

Однажды, сидя вечером у очага, глядя на руки отца, творящие ее будущий «рабочий инструмент», Сандугаш спросила:

– Так что же, теперь я буду наследовать тебе как шаман? Я знаю, ты хотел мальчика…

– Я по-прежнему хочу мальчика. И ты не будешь мне наследовать. Я еще слишком молод. Я говорил тебе: два шамана на одной земле – плохо. Ты уедешь. Я сначала думал – послать тебя на несколько лет в какой-нибудь из поселков около Байгала, чтобы ты людям послужила и силы набралась. Но теперь считаю – езжай в Москву сразу. Есть там один шаман. Настоящий. Вообще в больших городах настоящих мало. Москва сил лишает. Туда приезжают, помогают, зарабатывают – и уезжают. Но Жугдер Лодоевич прижился там. Работает официально в какой-то клинике тибетской медицины, – отец хмыкнул. – Неофициально на духов злых охотится. Он хороший охотник.

– Волк? – испуганно спросила Сандугаш.

– Лучше. Рысь. Он тебя пристроит как-то, чтобы у тебя было свое дело. А потом посмотрим…

3.

Обод бубна – как скелет. Но чтобы бубен жил и пел, нужна кожа.

Сандугаш знала, что придется убить крупного зверя, а потом отец сам вырежет кусок кожи, обработает как положено… Но с этим уже в одиночку не справишься. Оставив ее в юрте, отец ушел в Выдрино. Вернулся с друзьями, дядей Юрой и дядей Костей, они в Афганистане когда-то служили и потом охотились, если получали разрешение.

Сандугаш боялась встречи с Костей, теперь, когда она не только перед ним такой дурочкой была, позволила себя соблазнить и обмануть, столько всего сделала, чтобы спасти его от смертельной болезни, которой у него вовсе и не было, а он все равно предпочел ей свою толстую жену и детей… Но сейчас, после всех этих недель, проведенных в лесу, она не испытывала к нему ничего, кроме того доброжелательства, которое питала когда-то, девочкой, к друзьям отца. Словно месяцы пребывания в лесу смыли все те чувства, которые она к Косте питала: влюбленность, страсть, обиду. Ничего не осталось. Все вернулось к прошлому. И на Костю она смотрела спокойно и приветливо. А он глаза прятал. Впрочем, дядя Юра тоже старался на ее изуродованное лицо не смотреть.

– Правильно было бы, если бы ты зверя подманила, какой к тебе пойдет, а потом сама горло бы ему перерезала. Но для девушки это может быть трудно, близость смерти с них любой морок снимет, сопротивляться начнут. К тому же весна кончается, а что если к тебе лосиха брюхатая подойдет? От такого зла, как убийство брюхатой, никогда не отмоешься. Так что зверя выберу я. Своей отцовской волей. Убьем из ружей. Не по правилам, но ничего. Стреляем мы хорошо, стрелять будем в голову, шкуру не повредим. Потом ребята мясо с собой увезут, а мы тут останемся еще… Пока бубен готов не будет.

Сандугаш кивала.

Она знала, кого убьют для ее бубна.

Кабана. Старого кабана. Отец принесет в жертву частицу себя, чтобы у дочери был бубен…

Так и вышло. Еще не сытый после зимы, еще не нагулявший жир, жилистый, ярый кабан.

Еле доволокли его до юрты. Разделывали – кровью на весь лес пахло. Мясо отделили и упаковали, чтобы скорее в Выдрино доставить, до машины несколько километров было тащить, но дотащат. Клыки и зубы забрали, и шкуру – всю, кроме куска кожи, который отец себе вырезал. Остальное – кости с остатками плоти, требуху – все в лес отнесли и разбросали. Лесу вернули. Пусть звери догрызают. Так правильно. А череп, лишенный главной красы, клыков, бросили в Байгал. Пусть вернется дух в лоно общего рождения – и снова оттуда выродится…

Одну кость из задней ноги отец сохранил, выварил, отполировал, из нее колотушка для бубна получится.

На следующий же день охотники ушли: чтобы мясо не пропало. Отец проводил их до машины. Вернулся. И занялся куском кожи.

У отца все прочее готово было. И масло для пропитки кожи, и жилы гибкие, которыми прошить кожу и стянуть, и монетки серебряные, просверленные, чтобы с внутренней стороны бубна укрепить, и зубы кабаньи туда же пошли, чтобы звенеть-греметь-шуршать, когда шаман в бубен бьет. Каждый вечер, прежде чем бубен отложить в сторону и самому спать улечься, отец поливал его спиртовыми настойками. Разными. Только по ему понятному принципу.

– А почему ты не учишь меня, как бубен делать?

– Ты слишком молода. Исполнится тебе тридцать три – приходи. Научу.

…Истинное потрясение Сандугаш испытала, когда отец достал из принесенного из дома рюкзака набор перманентных фломастеров!

– Рисунок будешь наносить сама. Важны не аккуратность и красота, важно прислушаться к еще не звучавшему голосу бубна и нарисовать то, что является его душой. И то, чем ты хочешь сделать свой бубен. Конем, на котором поедешь в иные миры? Лодкой, на которой поплывешь в прошлое и будущее? Щитом, защищающим от злых духов? Или оружием, злых духов изгоняющим?

– Оружием.

– Хорошо. Рисуй. Долго рисуй, пока не нарисуешь все, что хочешь.

И она рисовала… Никто не угадал бы в сложном многоцветном узоре изображение колчана со стрелами и натянутого лука, в который уже вложено сразу две стрелы. Не потому, что плохо рисовала Сандугаш, а потому, что показывала она и стрелы, и лук, и колчан такими, какими видятся они через внутреннее зрение.

4.

Когда Сандугаш завершила рисунок, вышла она на рассвете на берег Байгала, и впервые танцевала и пела под свой бубен, и звенел он, и гремел, и грохотал…

И когда из прозрачной, как темное стекло, воды Байгала вынырнула Мэдэг, Сандугаш ничуть не удивилась.

– Знала я, что ты силу свою обуздаешь и подчинишь, и что мне покоя не дашь. Но я знала это с того самого мига, когда ты пришла в мир как Алтан-шаманка.

– Отдай мне душу моего любимого.

– Семьдесят восемь.

– Что?

– Семьдесят восемь убийств совершил Белоглазый. Я про невинных говорю. Убийства, совершенные в бою, не считаю. Они по другому счету везде и всегда идут. Ты должна семьдесят восемь раз людям помочь, зло отогнать, спасти. Тогда приходи. Отдам. Принесешь сосуд из толстого темного стекла, плотно закрывающийся. В него воду из Байгал-моря наберем. Она – как околоплодные воды, и душа его в ней плавает… Я отдам ее тебе. Но как ты сможешь изгнать из него мою ненависть и взамен душу вернуть – я не знаю. Ведь у него же и плоти-то нет уже.

Сандугаш улыбнулась.

Она знала, как.

Теперь важно было семьдесят восемь добрых дел сделать. Чтобы душу любимого у Мэдэг выкупить.

5.

Отец договорился с Жугдером Лодоевичем Рабсаловым о том, что тот пример его дочь-шаманку и поможет ей в Москве обустроиться. Все шаманы друг друга если не знали, то друг о друге слышали и в помощи старались не отказывать. Все шаманы были готовы к тому, что именно при их жизни наступит последний день земли, и им придется встать плечом к плечу, и сразиться за людей и зверей, и за весь живой мир, им доверенный…

Отец заказал билеты до Улан-Удэ и гостиницу на четыре дня. Сандугаш должна была посетить Институт красоты, где работал Ошон Оюнович Хурхэнов, хирург, прославившийся тем, что он гениально восстанавливает лица после травм.

Отец заказал билеты из Улан-Удэ до Москвы. Он снял для Сандугаш однокомнатную квартиру неподалеку от медицинского центра, в котором работал Рабсалов. Отец даже позвонил Лоле и договорился, что она лично будет встречать Сандугаш в Москве.

– Она – как верная охотничья собака. Пусть будет рядом.

Отец открыл для Сандугаш счет в банке, который держал один из «своих».

– У тебя должны быть деньги. В большом городе они защищают иной раз лучше магии.

– Спасибо, папа. Когда я заработаю, я…

– Даже не смей!!! – взревел отец.

– Что – не смей?..

– Не смей говорить: «заработаю – отдам». Это оскорбление. Я – твой отец. Я буду кормить тебя. Ты дочь моя. Замуж выйдешь – тогда другой будет кормить тебя. Ремесло освоишь – ремесло будет кормить тебя. Но ту пищу, которую я вкладываю в твой рот, ты возвращать мне не будешь. Я – мужчина, и я могу прокормить мою дочь!

– Прости, папочка, – прошептала Сандугаш.

Отец обнял ее.

И окутал своей любовью, словно теплой, жесткой кабаньей шкурой, такой прочной, что не всякая стрела ее возьмет…

Перед самым отъездом Сандугаш покопалась в тех чемоданах, которые так и не разобрала с возвращения из Москвы. С отвращением узнавала она вещи, которые покупал ей Птичкин. Шубы, которые они выбирали вместе: короткая из шиншиллы и длинная из кремовой норки. Белье, которое он так любил снимать с ее тела. Платья, каждое из которых было чем-либо памятно. Туфли. Косметичку с украшениями. И два флакона духов, которые она купила, когда только переехала к Птичкину и еще не узнала, что он не выносил запах духов. А жаль, эти духи она обожала, она мечтала о них в свои голодные времена: «En Passant» Frederic Malle с нежным запахом сирени после дождя и «La Vierge De Fer» Serge Lutens, пахнущий лилиями и снегом. Сандугаш открыла флакон-колькольчик с «La Vierge De Fer», вдохнула и содрогнулась. Это был запах ее московской роскоши. Это был запах ее мечты о лучшей жизни… О неправильно понятном смысле выражения «лучшая жизнь». Этот запах ей больше не подходил. Ровно как и тот, другой, который благоухал сиренью.