Электронная библиотека » Алла Лагутина » » онлайн чтение - страница 13

Текст книги "Мисс Страна. Шаманка"


  • Текст добавлен: 15 апреля 2022, 22:38


Автор книги: Алла Лагутина


Жанр: Триллеры, Боевики


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Соловей может только помогать. А ей сейчас нужно защитить тех, на кого Тимофей нацелился и до кого еще не добрался.

Когда в кабинет вошла Лола, а следом за ней – испуганная, но решительная Галя, Сандугаш лежала на полу, свернувшись в позе эмбриона. Галя рванулась к ней, но Лола остановила. Не позволила трогать, трясти. Пригляделась опытным взглядом: жилка на виске дрожит, значит – жива. А то, что тут не было никакой драки или покушения на убийство, и так видно. Значит, Сандугаш просто понадобилось абсолютное уединение. Побыть внутри себя. И не стоит ей мешать.

2.

О смерти Тимофея Гущина Сандугаш сообщила Марианна. Сандугаш удивилась тому, что Марианна знает ее телефон, нашла ее… С тех пор, как Сандугаш вернулась в Москву, бывшая покровительница не проявляла к ней ни малейшего интереса.

– Ограбление. Поздно возвращался. Поставил машину на стоянке, оттуда до дома – два переулка, но темных. Оглушили, вторым ударом проломили череп, да так, что пришлось дорого платить, чтобы в открытом гробу показать можно было… Забрали бумажник, часы и ботинки. У него и не было ничего ценного, часы – так себе. Жалко парня. Такой талант. А еще жальче мать. Я только потому и решила тебя побеспокоить, Сандугаш… У вас, вроде, были хорошие отношения. Да с ним у всех были хорошие отношения. А мне бы хотелось, чтобы мать видела, как любили ее сына. Чтобы на похоронах было много людей. Хоронить будут послезавтра, на Митинском кладбище, в десять утра встреча возле часовни Покрова Пресвятой Богородицы.

Марианна говорила, и Сандугаш не слышала за ее словами никакой фальши. Эта холеная и поднаторевшая в московских интригах женщина действительно печалилась из-за гибели визажиста, действительно сострадала его матери и действительно хотела многолюдных похорон… Но вот только придти Сандугаш не могла. Не могла она видеть горе матери, зная, что сама является его причиной.

– Я пришлю венок. Но я не могу придти. Простите, – сухо сказала Сандугаш.

– Это… Потому что…

– Да. Я изуродована. Не хочу, чтобы меня видели такой. И злорадствовали. Как вы понимаете, даже на похоронах есть место злорадству.

– Ты права, да. Ты… Почему ты не сделаешь пластику? Может быть, дать тебе взаймы? Без процентов, под расписку. Я дам.

Надо же. Марианна и правда хотела просто дать Сандугаш денег, чтобы она исправила себе лицо. Марианна чувствовала вину. Как удивительно слышать истинные мысли и чувства человека…

– Нет, благодарю вас. Я сейчас хорошо зарабатываю. У меня есть нужная сумма и даже врач. Я сделаю операцию, когда буду готова.

– Я рада, что ты нашла себя в новом деле…

– Я тоже. Не переживайте, пожалуйста. Вы не виноваты в том, что он со мной сделал. Я сама поселилась с ним. Я знала, что он опасен, но все же решила с ним жить. И теперь у меня тоже все в порядке.

– Спасибо, Сандугаш. Может быть, как-нибудь встретимся?

– Может быть…

В последней фразе Марианны была фальшь. Впервые за весь разговор. В ответе Сандугаш – тоже.

Она заказала большой и роскошный венок, он смотрелся настоящим произведением искусства: белые лилии и белые розы, натуральные и искусственные, так он одновременно выглядел живым – и вместе с тем не утратил бы красоту так быстро, как если бы искусственных цветов в нем не было. Белый цвет – символ прощения. Черная лента со словами книги пророка Исайи: «Я, Я Сам изглаживаю преступления твои ради Себя Самого и грехов твоих не помяну». Вряд ли кто-то будет вчитываться, но Сандугаш считала, что необходимо – именно так. Оформив и оплатив заказ и доставку, она достала карточку Птичкина и позвонила.

– Я получила оплату, – сказала Сандугаш вместо приветствия, и на другом конце повисло молчание. – Завтра ты готов пойти со мной в музей?

– Да. Хотя не понимаю, зачем это нужно…

– Есть какая-то причина в том, что именно там ты потерял память. И плакал. Часто ли ты плачешь, Федор?

– Только когда теряю память, Сандугаш. Такое уже было. Не часто. Но в музее – это был последний случай… И знаешь, что самое жуткое?

– Знаю. То, что ты сам не знаешь, зачем ты пошел в этот музей на выставку каких-то там пыльных портретов. Тебя туда понесло неизвестно что, неизвестно как, и ты не помнишь ничего… Только как очнулся помнишь.

– Круто как. А знаешь, я мог бы тебя нанять. И платить куда больше, чем ты получаешь. Ты просто будешь ходить со мной, как будто ты моя девушка, сидеть с глупым личиком, а сама будешь… Чего ты смеешься? Ну да, предсказуемо, что я захотел этого. Я должен был хотя бы попробовать. И могло получиться. Только сделать пластическую операцию, исправить все это… Не смотри на меня так. Знаешь, я бы мог просто заставить тебя.

– Как? Как бы ты меня заставил? – захлебываясь от смеха, спросила Сандугаш.

Федор вдруг мягко улыбнулся в ответ.

– Ты права. Занесло меня. Никак. Ты шаманка. И доказательство этого я имею. Раз иду с тобой в музей, а ты читаешь мои мысли. Раз вообще пришел к тебе, потому что столько слышал о твоих способностях по своим каналам… И на твоих близких не надавить. Я знаю, что твой отец – шаман. И говорят, не слабей, чем ты.

– Сильней, – спокойно соврала Сандугаш.

Федор-то не мог читать ее мысли и чувства, и не мог знать, что она врет.

3.

К счастью, кроме выставки портретов из коллекций провинциальных музеев, других выставок не было, а на эту толпа жаждущих прекрасного не рвалась. Сандугаш и Федор спокойно купили билеты.

– В каком зале портреты конца восемнадцатого века? – спросила Сандугаш у старушки-смотрительницы.

Федор удивленно на нее воззрился. А она… Нет, она не знала, потому что эта часть его воспоминаний была тайной даже для него самого. Просто она надеялась.

– Первый зал весь посвящен восемнадцатому веку, от начала и до конца, портретов того периода не очень много, зато девятнадцатый, – начала было старушка, но Сандугаш перебила ее:

– Спасибо.

Она просто не могла ждать. Она так надеялась, так надеялась, что увидит сейчас лицо Мирона и сразу его узнает, и сразу вспомнит все то драгоценное, забытое, что чудилось ей – не то как мечта, не то как истинное воспоминание… Что сразу кончится эта мука непонятности – и наступит ясность.

Она всматривалась в каждый, каждый мужской портрет, пока вдруг в мысли ее не ворвался мужской стон: «Фленушка!»

– Мирон! – всхлипнула Сандугаш и обернулась…

Федор Птичкин стоял на противоположном конце зала. В углу. И смотрел на какой-то потемневший, потускневший от времени портрет…

Женский.

Сандугаш подошла, чувствуя, как трясутся у нее ноги, как сухо стало в горле.

Женщина на портрете была одета по моде конца XVIII века: очень открытое платье из бледно-розового атласа, пышно взбитые, но не припудренные, свои, русые волосы, увенчанные маленьким кружевным чепчиком с розовой лентой. А между платьем и чепчиком – Сандугаш сначала никак не могла рассмотреть, никак не могла сконцентрироваться…

Отдельные детали фиксировало сознание. Вот кожа, гладкостью подобная жемчугу, очень белая, с розовым отливом. Вот округлое плечо и мягко круглящийся овал лица. Вот ямочка на нарумяненной щеке, и губы, похожие на лук Амура, чуть вздернутый носик и большие, очень большие, ясные серые глаза, распахнутые изумленно и радостно, словно не на художника смотрела эта женщина, а на любимого, которого не ждала, а он пришел…

Эта женщина была совершенно не похожа на Сандугаш. Ни единой общей черты не было у них, ни единой. И все же – Сандугаш смотрелась как в зеркало. И память стирала слои потускневшего лака и краски, и она видела снова то лицо, и вспоминала, как гордилась белизной и гладкостью кожи, и нежным своим румянцем, в эпоху, когда оспа столь многих делала рябыми, как чернила брови, казавшиеся ей недостаточно густыми, и радовалась, что ресницы зато густые и длинные, и как окунала кончик пальца в фарфоровую баночку с темно-красной помадой и подводила губы, чтобы ярче казались, чтобы четче был виден рисунок, а румянилась редко, свой румянец был хорош, только если к гостям, тогда рисовала на щеках аккуратные «яблочки» и слегка пудрила нос и плечи… Но Мирон не любил пудры на ее коже и кармина на ее губах, и она всегда умывалась прежде, чем идти к нему. С первого дня спали они в одной постели, хотя у большинства дворян их положения и состояния в ту эпоху были разные комнаты, однако они не хотели разлучаться на ночь, они любили засыпать, прикасаясь друг к другу, ощущая дыхание друг друга… И как же любил он расплетать ее косу, распускать волосы по плечам, говорил: «Ты краса моя, ты как с картины красавица!» – «С какой картины?» – «Не то Венера, не то святая Мария Египетская, обнаженная и одетая только своими волосами…» – и вгонял ее в краску, и ему так нравилось, как густо краснела она лицом, шеей и даже грудью, как краснеют только очень стыдливые женщины с очень нежной кожей. Сандугаш вспомнила запах Мирона. Вкус его губ. Вкус его тела, когда она целовала его грудь и живот. Вспомнила многое… Но не вспомнила его лица. Она не могла вспомнить его лицо!

Зато теперь она знала, как выглядела, когда была Фаиной Лукиничной Щербаковой.

Зато теперь поняла, что заставило Федора придти в этот музей, почему он плакал у этой картины.

Почему и сейчас он плакал у этой картины…

Сандугаш положила руку ему на плечо.

– Мирон…

Федор обернулся. Глаза у него были белые, светящиеся.

– Фленушка! Беги меня. Бойся меня. Я – зверь лютый. А его бойся еще пуще. Он лютее. Лютее всех, в ком я перебывал за эти несчетные времена.

– Мирон, я освобожу тебя.

– Невозможно. Этого уничтожишь – я нового найду. Я навек проклят, душу шаманке продал за то, чтобы вовремя успеть в крепость… И не успел…

– Я сама теперь шаманка. Я верну тебе душу. Ты будешь свободен. Просто доверься мне. Не цепляйся за него, просто выйди, когда я позову, просто выйди…

– Холодно, когда нет убежища из живой плоти.

– Да, милый. И я не смогу согреть тебя. Но мне нужно тебя освободить. Прошу тебя. Это должно прекратиться. Ради меня, любимый мой, соколик мой, ради любви нашей… Не дай им победить. В тот раз они были сильны, а мы слабы. Теперь мы сильнее.

– Я для тебя все сделаю. Но душу мою тебе не вернуть. Обратной силы нет у этой сделки.

– Ты мне верь. И будь со мной. Мы сможем. А теперь его мне дай…

– Подожди. Дай на тебя наглядеться моими глазами.

– Я же другая теперь… И… Я же страшная, – Сандугаш нервно огладила все свои шрамы, сломанный нос.

– Ты моя любовь. Ты желань моя. Ты – прекрасная. Ты светишься, моя Фленушка. Моя Алтан. Моя Сандугаш. Моя.

– Мирон, верь мне. Я стала сильной. Мы справимся.

– Ради тебя – что угодно… Но если ты не сможешь вернуть мне душу – ты сможешь меня убить?

– Нет, Мирон, зачем, я…

– Обещай. Клянись сейчас, жена. Клянись, что убьешь. Я чувствую в тебе силу. Ты сможешь. Убей эту тварь. Дай мне покой. Я же убил тебя тогда… В прошлый раз… Я же теперь – злоба, ненависть, месть. Я не Мирон…

– Ты – Мирон. Просто повторяй это. Имя свое. Имя мое. И доверься мне.

– Поклянись, что убьешь меня, если почувствуешь, что не справилась. Иначе я этому вот… Не дам с тобой ехать.

– Клянусь. Клянусь, Мирон. Убью тогда тебя. Но и себя. Без тебя жить не буду.

– Нет, не так! Я хочу, чтобы ты жила, чтобы ты наконец была счастлива, я хочу, чтобы все не зря…

– И я хочу, чтобы все не зря! Мирон, я правда сильная. Я правда знаю, как. Я смогу.

Он обнял ее и прижался губами к ее губам, и хотя запах и вкус у него были – Федора, поцелуй был – Мирона, она помнила, она чувствовала.

А потом белый свет в глазах его погас, и это снова был Федор.

– Ну вот, я опять потерял память. И, кажется, опять плакал… Что за чертовщина? Ты тоже плакала? Что происходит, Сандугаш? Кто эта девка на портрете?

– Она не девка. Она замужняя женщина.

– Да откуда тебе знать? Написано же: «Портрет неизвестной».

– Я знаю. И завтра мы едем в Кувшинкино.

4.

Сандугаш взяла с собой два ножа: каменный и бронзовый. Взяла ремни, сплетенные косицей из полосок тюленьей кожи. Взяла мешочек с камнями и мешочек с землей. Взяла накрепко закрытый сосуд с водой из Байгала. Подержала его в ладонях, согревая. Завернула в свой свитер и аккуратно пристроила в углу небольшого чемоданчика на колесах.

Если получится – она сразу поедет домой. К Байгалу. Как можно скорее!

Если не получится – она тоже поедет домой. И утопится в Байгале. Лучший путь для шаманки, чтобы покинуть этот мир и больше не возрождаться. Может, конечно, станет она какой-то странной бессмертной тварью, вроде того тюленя, в которого превратилась Мэдэг. Но, может, за все ее страдания дадут ей беспробудный сон, и во сне будет видеть она своего Мирона… Вечно.

Она совершенно не боялась.

Ей было только жаль своего дела. Тех, кому она могла еще помочь. Жаль Галю и Лолу. Но ее истинная жизнь была все же – та, с Мироном, которую она никак не могла завершить правильно, которая тянула ее в прошлое, которая не давала ей спокойно спать даже в раннем детстве, являя в кошмарах Белоглазого.

Самое трудное ей предстояло перед самым отъездом… Пойти в зоомагазин и купить двух кроликов, которых придется принести в жертву. Можно было бы, конечно, поехать на ферму и купить кроликов, которых все равно съедят, а не обрекать на гибель тех, кто мог стать чьим-то домашним любимцем. Но у Сандугаш не было времени ждать. А поездка на ферму, поиск этой самой фермы – дополнительные минуты, часы ожидания. Нет, она купит милых пушистых кроликов и забудет о том, что она – девушка из XXI века. Она – шаман. Она может приносить в жертву…

…Только почему принести в жертву собственную кровь и плоть ей проще, чем каких-то бессмысленных кроликов?!

Нет. Она все же девушка из XXI века. Хоть и шаман.

5.

Водить Сандугаш так и не научилась. Поэтому ей пришлось ехать в машине Федора. О том, как возвращаться, если что-то пойдет не так, она не думала. Если что-то пойдет не так, может, и возвращаться-то будет некому… Или же – она найдет машину. Кувшинкино – не самый бедный поселок. И у нее есть деньги.

Всю дорогу они молчали. Федор включил музыку и пытался не думать о чем-то, что могло выдать Сандугаш его секреты, и все равно думал, только обрывочно, и Сандугаш благословила свое умение закрыть слух: обрывки его мыслей были неинтересны, истеричны, раздражали и отвлекали от того состояния, в которое она так старательно себя погружала. Заодно она не слышала, как возятся, посапывают и похрустывают едой кролики, сидевшие в большой пластиковой клетке на заднем сиденье. Она готовилась к смертельно опасному ритуалу, а ей было жалко двух молодых лопоухих кроликов…

Остановились они в гостевом доме, выполненном в псевдорусском стиле, но очень уютном. Сандугаш заранее созвонилась с хозяйкой и заказала разные спальни. В свою она и ушла сразу. Принять душ и немного отдохнуть. Полежать, погрузившись во внутреннюю тишину. Что будет делать, куда пойдет Федор – ей было все равно. Далеко не уйдет: ему нужно то, за что он заплатил, убив Тимофея.

Когда сгустилась темнота, Сандугаш неспешно расчесала волосы и заплела их в косу. Надела рубаху и штаны из небеленого грубого холста. Ей всегда легче работалось в натуральных тканях, подвергнутых минимальной обработке. Она предпочитала шелк-сырец, некрашеный к тому же, но ночью в Кувшинкинском лесу в шелковой одежде было бы холодновато. Меховой жилет. Удобные кроссовки. Через плечо – сумка со всем, что ей надо. В руке – складная лопата. Да, выглядела она странно. Ну, ночью она мало кого тут встретит. А Федор, наверное, готов ко всему.

Перед выходом она раскупорила крошечную отцовскую флягу и сделала один-единственный горький глоток. Сила и энергия у нее своя, но это зелье позволяло лучше концентрироваться.

Федор ждал ее, одетый в дорогой спортивный костюм. При виде лопаты он изумленно вздернул брови.

– Так ты и правда решила меня похоронить?

– Да. Этого требует обряд.

– Проклятые кролики провоняли мне всю машину.

– Сегодня ночью они умрут. Для того, чтобы избавить тебя от монстра.

– Поэтому – немного больше уважения к кроликам?

– Поэтому – сосредоточься и не шути. Все серьезно. Любая смерть каждого живого существа – это серьезно. А мы с тобой пойдем в лес, который буквально населен смертью.

До леса добрались на машине. Потом шли. Птичкин нес клетку с кроликами. Молча. Вряд ли он что-то чувствовал, но состояние Сандугаш передавалось ему. А ей было плохо. Она даже заподозрить не могла, насколько ей будет здесь плохо.

Глава 15

1.

Голоса…

Сандугаш не могла закрыть слух от них.

Закрыть слух от живых – возможно.

От мертвых – она еще не научилась.

«Мамочка, мамочка, как же я боюсь, мамочка, не хочу умирать, больно, страшно, холодно, есть хочу, как же я хочу есть, нам не уйти отсюда живыми, хочу домой, когда же это кончится, это никогда не кончится, мама, мама-а-а-а!»

Сначала – все эти голоса сливались в единый хор, повторяя одно и то же.

Потом начали прорываться отдельные, и стало еще хуже.

«Умрем, но не сдадимся, умрем, но не сдадимся, но у меня осталось совсем мало патронов и одна граната, и мы погибаем от голода в этом лесу, лучше выйти и принять бой, почему нам не прикажут принять бой? Это же глупо – укрываться, прятаться, скоро листья опадут и лес станет голым, они нас перестреляют как зайцев, лучше принять бой сейчас, пока мы не ослабели…»

«Подкрепление придет. Не может не придти. У нас огромная могущественная армия, и это временное явление, временные неудачи, кто-то виноват, где-то предательство, растерянность командующего состава, но товарищ Сталин во всем разберется, перетасует генералов как шахматные фигурки и двинет все наши войска, и, может, уже завтра мы пойдем в наступление, надо подождать, только как же хочется есть-то, один сухарь и кусочек сала на день, да еще полусырые грибы, хорошо, что эти деревенские ребята в грибах разбираются, жаль, надо экономить патроны и нельзя дичи подстрелить, но все равно костры разводить нельзя, только маленькие костерки бездымные, хорошо, что они умеют, но грибы все равно полусырые, а я так хочу есть, я бы кусок мяса и сырого съел… Скорее бы наступление, скорее бы в бой!»

«Будь проклята эта война, я должен был бы сейчас в Москве, сидеть в библиотеке Иностранной литературы и делать наброски к своей будущей работе о творчестве Франсуа Вийона, никто не понимает его так, как я, я сделаю новые переводы и все поймут… А я сижу в грязи, в холоде, голодный, отупевший, господи, я стреляю плохо, какой из меня солдат? Но я должен исполнить свой долг как мужчина, защитить свою Родину, не опозорить, не струсить, только бы не струсить, лучше умереть быстро, но не успеть струсить… Маму жалко, как же она? Отец пропал без вести, говорят – кто пропал без вести, тот погиб. Мама теперь совсем одна останется…»

«Мамочка, мамочка, я пишу тебе каждый день, пока есть чернила в походной чернильнице, пока есть листки бумаги в блокноте, пишу тебе, рассовываю письма по карманам, если все будет хорошо – я тебе их отправлю, как только мы вырвемся из этого проклятого котла, если погибну – тот, кто будет хоронить мое тело, возьмет письма и отправит их в Ленинград, я на каждом треугольничке написал адрес. Мамочка, как же мне тебя не хватает, я говорю с тобой каждый вечер, каждую ночь, всегда был маменькиным сынком, всегда мечтал – вырасту, пойду работать, накуплю тебе всего, и тебе станет легче… А если убьют – как же ты, мамочка? Мама…»

«Бедные мальчишки. Ничего толком не понимают. Надеются. А мы ведь все уже, считай, мертвы. Фронт откатился далеко на Восток. Быть может, немцы и Москву взяли. И Ленинград. Может, хоть под Уралом остановятся. Мы все мертвы уже сейчас, но как жаль, что мы не деремся, выйти бы и дать последний бой, умереть, утащив за собой хотя бы нескольких из них… Хотя бы одного! Одного убью я – и кому-то после меня станет легче, кому-то, кто будет отстаивать уральские рубежи… А может, я просто пал духом? Может, я просто слабак? Но я же готов сражаться и умереть, значит – я не слабак. Просто я не верю, что такой страшной силе можно противопоставить хоть что-то в нашей стране… Хоть что-то, кроме людей. Кроме вот этих мальчишек. И мужиков моих лет. И стариков. Вон Сергеечев, учителем был в Твери, внучку обожает, то и дело фотографию достает, уже дед, ему бы детей учить и внучку свою на качелях качать, которые он для нее сделал, да книжки ей хорошие читать, зачем это все, зачем война, зачем он здесь? Зачем все мы здесь? Я был бухгалтером. Был. Человеком я был. Неудачник всю жизнь, любимой женщины нет, ничего нет… Но я – человек. Неужели я тут останусь, в этом проклятом лесу? Я бы хотел принять бой. Я бы хотел умереть не зазря. Хотя бы это оправдает всю мою бессмысленную жизнь…»

«Я должен поддерживать их боевой дух, как политрук, как человек, отвечающий за главное – за их души… Старорежимное слово. Но дух – души – не одно ли и то же? И мысли какие-то старорежимные. Хорошо, мысли никто подслушивать не умеет. Я должен поддерживать их боевой дух и каждый день готовить их к бою, не давать раскисать, не допускать панических настроений. Каждый день я должен быть готов вести их в бой… И что мне делать теперь, когда я сам не верю в возможность не то что победить, но просто выжить? Впрочем, не важно. Совсем не важно. Не на бой я их поведу, а на славную смерть. Вот так, так правильно думать. Так я им и скажу. На славную смерть за родину. И нет ничего прекраснее, чем погибнуть за клок родной земли, за березу, за кочку… Лишь бы на эту кочку не ступил сапог вражеского солдата… Но как же мне их жалко! Жалость – слабость. Нельзя допускать слабость. Скорее бы в бой. Скорее бы все кончилось…»

«Бедные мои, бедные, они все для меня теперь – как мои мальчишки-одноклассники, как братики, как папа, как дедушка, все – родные. У меня чистых бинтов не осталось, а в этой ржавой воде толком не отстираешь. У меня нет ничего, кроме йода. Хорошо, йода достаточно. Но раненые умирают один за другим, потому что воспаление, раны гниют, гангрена, ампутация невозможна, помочь нечем, даже муки облегчить нечем. Бабушка бы помолилась, но я не могу молиться, я же комсомолка. Мне так их жалко, что даже самой не страшно. Что-то странное: мне и не голодно. Мне так легко отдать свой сухарь, свое сало. А они подсовывают мне свои крошечные кусочки сахара, потому что я – девчонка. Они видят во мне своих сестренок, наверное, или невест, или дочек… Бедные мои! Не возьму я ваш сахар, он вам нужнее, от сахара сил прибавится. Я – женщина, мы вообще выносливее. Мне вообще нечего бояться, самое главное – мои успели эвакуироваться, я успела получить письмо. А я разделю судьбу всех этих солдат. Как и положено сестре. Сестре милосердия. Мне больше нравится так, чем – «санинструктор». Сестра милосердия Кораблева. Звучит куда нежнее, чем – санинструктор Кораблева…»

«Фашисты Киев взяли. Мои уехать не успели. Значит, в живых уже никого. Сашка Савин говорит – надо верить. Верить, что ушли. Что соседи спрятали. Что советские люди своих не выдадут. Он просто никогда не был евреем… Я знаю, я чувствую, что в живых уже никого. И Мирра, моя Мирра… Хоть бы ее просто убили, сразу убили, а не мучили. Она такая красивая. Она могла бы актрисой стать. Ей всего семнадцать лет. Она только окончила школу. Она ребенок. Может, они не убивают хотя бы детей? Нет, нет, они убивают всех… Нельзя верить, что кто-то выжил. Нельзя верить сладкой лжи. Хорошо, что у меня есть друзья. Сашка Савин. И Зухаир Кутаев. Он вообще бравый джигит. Мы, конечно, нарушим приказ командиров, но нам нужна эта вылазка… Нельзя больше сидеть здесь и отбрехиваться выстрелами. Нет смысла ждать подкрепление. Надо выйти и умереть в бою. Пусть втроем. Спина к спине. Но умереть, сражаясь!»

«А ведь я был неплохим художником. Был. Был… Все в прошлом. Ничего, жизнь была хорошая. Жалко, что все так кончается. Здесь. В холоде, в грязи, в отчаянии. И пользы от меня мало. Но если вспоминать все хорошее, что было, получается – я дважды, трижды проживаю ту же радость… Буду вспоминать. Крым, лето тридцатого года, Маша загорелая, золотой пушок на руках, как на абрикосе, соль на ее коже, черешня огромная, сладкая, как мы одну ягоду раскусывали вдвоем и целовались со сладким соком на губах… Это было счастье, абсолютное счастье!»

«Мамочка, как же мне страшно. Неужели вот это – все? А если – сдаться? Если – убежать и сдаться? Ну ладно, я буду трус и предатель, но жить-то как хочется, как хочется жить…»

«Проклятая рация молчит. Зачем я только таскаю с собой эту тяжесть. Зачем вообще в радистки пошла. Надо было в снайперы. Но хотелось быстрее на фронт. Дура. Никого вокруг. Тишина в эфире. Только немцы… Немцы везде. Как крысы, заполонили все. Может, они уже и Москву взяли. Тогда отца точно повесили. Он же коммунист. К черту эту рацию, закопать под кочкой, где земля помягче, не таскать по лесу. Нет смысла. Лучше взять автомат, я стреляю лучше многих парней, все старшие классы в тире провела, правда, с винтовкой, но я меткая, я справлюсь. Хоть бы уже в бой! Никаких сил нет ждать дальше, медленно подыхая в этом лесу…»

– Сандугаш, тебе плохо? Что с тобой?

Она не сразу поняла, что этот голос – живой.

– Да. Мне плохо. Я слышу голоса мертвых. Тех, кто здесь был в окружении и ждал смерти. И я даже не знаю, как они погибли, не поинтересовалась, я не…

…И тут тишина взорволась. Автоматными очередями, взрывами снарядов, криками боли и ярости, воем ужаса и невыносимого страдания, и «вперед!», и «ура!», и «бей их!», и «спасите!», и – «Мама! Мама! Мама! Мама! Мама!» Голоса совсем юных пацанов и зрелых мужчин, и даже пожилых, голоса девчонок, все они перед смертью, в последний свой миг кричали, хрипели, выплевывали вместе с кровью из простреленных легких – «Мама!»

И тьма сомкнулась вокруг Сандугаш.

2.

Она пришла в себя и поняла, что лежит на земле, головой – на коленях у Федора.

– Долго я? – прохрипела она.

– Долго. Я не знал, что делать. Нести тебя обратно… Но я доверился твоему знанию здешних мест и не был уверен, что найду дорогу.

– А я ведь не знаю здешних мест… Я просто шла наугад, куда меня вела моя сила.

– И как она сейчас? Сила?

Сандугаш сосредоточилась.

Прислушалась.

Лес шелестел. Попискивал. Похрустывал. Лес был полон ночных звуков. Но голосов мертвых она больше не слышала.

И сила была при ней. Мертвые не опустошили ее. Они ее даже не заметили. Она прошла мимо них, она их слышала, но для них, в их вечности, ее не существовало.

– Мы сделаем это сегодня. Я могу. Только копать придется тебе.

– Могилу? Для себя самого?

– Неглубокую. Надо пройти еще немного. Вот там будет полянка…

– Ты говорила, что не знаешь здешних мест.

– Я их чувствую.

Там и правда была полянка. Сандугаш очертила прямоугольник в рост Федора. И он копал – часа два ушло на то, чтобы выкопать неглубокую могилу. Куда он послушно лег, а она насыпала ему на грудь землю и камни с берегов Байгала и бросила несколько комков здешней земли.

– Зарывать не будешь?

– Нет. Ты теперь молчи. Закрой глаза и слушай мой голос. Медленно расслабляйся. Сначала руки. Потом ноги. Почувствуй, как уходит напряжение из позвоночника. Из шеи. Не думай ни о чем. Просто слушай лес и мой голос.

Сандугаш, отомкнула клетку, достала теплое пушистое трепещущее тельце, нарочно не замыкала слух, слушала панические кроличьим мысли: «Холодно… Держит неудобно… Будет гладить? Может, погладит и положит обратно? Неудобно держит…»

Крепко сжимая кролика левой рукой, привычным движением пальца отвела его голову чуть вверх, правой рукой вытащила бронзовый нож, опустилась на колени возле Федора:

– Глаза держи закрытыми. Открой рот. Буду поить тебя кровью. Глотай. Все глотай.

Взрезала кроличье горло. Правой рукой перехватила тельце, чтобы побольше крови выжать в открытый рот Федора. Он глотал судорожно.

Вспорола брюшко, вырвала сердце.

Положила на язык Федору:

– Прожуй и проглоти.

Он послушно сделал это. Лицо в крови. В земле. Совершеннейший упырь.

Но раз он все это делает – как же сильно он хочет избавиться от Белоглазого! Может, она освободит их обоих разом. И Федор станет нормальным мужиком. И Мирон, ее Мирон обретет свободу…

Опустившись на колени возле головы Федора, Сандугаш запела. Ей не нужен был сейчас бубен. От этого злого духа она не собиралась защищаться. Более того: она не хотела бубна вблизи себя, чтобы в миг опасности не схватиться за него… Ибо лучше принять смерть от Мирона, чем убить его самой. Да, этим она предавала всех, кого Мирон убьет потом. Ну и пусть. Пусть душа ее не обретет покой на дне Байгала и не родится вновь. Однако убийцей любимого она не будет.

Сандугаш пела и смотрела на Федора.

И увидела, как приоткрылись его глаза и в узких щелочках засиял белый свет, а из приоткрытого рта повалил пар, будто на морозе.

Получилось.

Она думала, понадобится два кролика, а получилось уже с одного жертвоприношения.

Значит, они оба очень хотели. И Федор Птичкин, и Белоглазый.

Белый плотный пар постепенно принимал очертания волка, а глаза Федора погасли, и волк, уже совсем воплотившийся, не прозрачный, а живой и плотный, открыл светящиеся белые глаза и посмотрел на Сандугаш.

– Здравствуй, Мирон. Здравствуй, милый.

Волк оскалился и поднял лапу. И Сандугаш увидела, что когти на лапе у него не волчьи. Огромные, изогнутые, втягивающиеся, как у льва. Волк зарычал…

– Ты голоден. Я тебя накормлю.

Сандугаш вынула из ножен каменный нож и распорола рукав рубахи. Потом – надрезала руку. Вдоль. Так, что кровь хлынула потоком.

Волк принялся лизать ее. И лизал, лизал жадно, пока у Сандугаш не закружилась голова, пока она не начала клониться на землю, пока она не упала, уронив порезанную руку на грудь бесчувственного Федора, а волк все лизал и лизал ее кровь, а кровь все текла…

Из забытья Сандугаш вывел щебет соловья. И голос Мирона.

– Фленушка…

– Мирон…

– Фленушка, ты меня отрежь от него, ты ж за этим сюда пришла…

Сдержав стон, Сандугаш поднялась. Рана на руке затянулась. Но бессилие от потери крови было ощутимым.

Тем же каменным ножом она сделал три коротких надреза на лбу Федора, на его шее и – распахнув куртку, взрезав толстовку – под левым соском, а пупок обвела порезом, будто хотела вырезать. Правда, ранки были неглубокие. Для жизни – не страшно. Зато для связи с чуждым духом – смертельно…

Федор, не приходя в сознание, выгнулся и завопил так, будто его потрошили заживо.

Воем вторил ему белый волк.

Накричавшись до хрипа, Федор снова рухнул в яму и затих.

Затих и лес вокруг. И Сандугаш увидела, как засветили все травинки и листки, кора деревьев и мох на корнях, все засветилось бледным голубоватым светом. Из-за кустов, из-за стволов молча смотрели на Сандугаш мертвые. Мальчики и мужчины с заросшими исхудалыми лицами, в истрепанной, изорванной, окровавленной, простреленной военной форме. И девочка в белом платье сестры милосердия, в белом плате на голове – во Вторую Мировую войну не было таких одежд у санинструкторов, но смерть одела эту девочку в тот наряд, который она приняла подвигом своей души… Они смотрели молча, как Сандугаш вершит свое колдовство.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации