Текст книги "Мисс Страна. Шаманка"

Глава 4

1774 год

Март, а холод зимний. Март, а сугробы непролазные. Март, а вьюга сбивает с ног лошадей. Дыхание не успевает согреться в легких, так и выдыхаешь в мороз – холодное. Холод внутри, холод снаружи. Не греют тулупы, надетые поверх военной формы. Не греют меховые шапки. Не греют сапоги. Люди падают без чувств от усталости и холода. Молодые и крепкие солдаты, боевые офицеры – не выдерживают. Лошади спотыкаются и падают. Если хоть одна не поднимется – кому-то придется пересесть на розвальни, а на них везут патроны, запас оружия, две маленькие пушки…

Надо остановиться. Прекратить эту бешеную гонку. Все равно этой ночью они до Троицкой крепости не доберутся. Дай Бог – если к следующей ночи. Дай Бог – если не заблудились еще…

Надо пощадить людей и лошадей. Остановиться, разжечь костры – как, на таком ветру, как из разжечь? – но хотя бы укрыть лошадей и самим потеплее укрыться, друг к другу прижаться, как-то дожить до утра, отдохнуть, поесть хотя бы сушеного мяса и сухарей, да сахар пососать, от сахара силы будут, да хлебного вина хлебнуть, теперь уж все равно, а хоть тепло, да лошадей покормить, овес-то есть пока… Надо остановиться. Надо пощадить.

А ему хочется рвать им всем глотки за то, что устали, за то, что так медленно двигаются. Хлестать до крови кнутом, чтобы бежали из последних сил. Не разбирая – люди, кони…

Ему надо в Троицкую крепость прежде, чем туда доберутся пугачевские орды.

Ему надо спасти Фленушку, а остальное все не важно.

Сколько жизней он положит ради этого – не важно.

Ему надо…

Но он же не безумец. Он видит: даже если исхлестать их в кровь, они не дойдут. Они лягут и умрут тут, в снегу. И он останется один.

– Стооой! – хрипло прокричал капитан Мирон Алексеевич Щербаков. – На отдых становимся.

– Наконец-то, – простонал кто-то, кого он не разглядел и голоса осипшего не узнал.

– Наконец-то одумался, голубчик, – прошептал Лука Авдеич, крепостной дядька, который сменил при шестилетнем Мироне няньку да с тех пор с ним и не расставался.

Теперь Лука Авдеич был при своем господине не то денщиком, только без формы, не то – все той же нянькой… И часто оказывался разумнее своего господина. Только не всегда мог усмирить его неистовство и ярость.

– Все равно же еще почти день пути. А люди и кони скоро замертво падать будут. Отдохнуть надо… Даже твой Каурушка, хоть и крепок, а уже шатается. Своего-то коня пожалей.

– Я бы никого не пожалел. Я бы пешком пошел…

– И лег бы мертвым в снегу. Эх, Мирон Алексеич, им же нужен отряд свежий, к бою готовый, а не замученные и больные.

– Может, когда мы придем, им уже никто не будет нужен.

– Так бой-то все равно дадим. Такое наше, солдатское, дело.

– Спешивайся! – прокричал Мирон.

– Подождите! – вдруг вне всякого уставного порядка перебил его юный голос. – Свет вижу!

– Поди, помираешь, так и чудится? – прохрипел кто-то.

– Нет! Свет вон там. Километра три, два, не боле, – говорил Иван Алешин, по рождению он был башкир, слуга ротмистра Алешина, очень был к господину своему привязан, принял крещение ради него, его отчество и его фамилию, и теперь рядом с ним следовал, как Лука Авдеич – рядом с Мироном.

– Если татарин говорит – свет, значит – видит! Они, узкоглазые, в сто раз лучше нас видят!

– Я не татарин, – прошипел Иван Алешин.

– А я тоже свет вижу, – сказал один из молодых офицеров. – Видимо, там и правда жилье.

– Не спешиваемся. Давайте, соберитесь с силами, братцы, доберемся. В тепле отдохнем получше. И может, новости какие узнаем. Двое суток ни одного живого…

– Так они в этой степи тоже вряд ли чего знают. От нас новостей будут ждать.

– На карте-то там что? Постоялый двор или…

– Поместье Голубкиных.

– Интересно, кто там сейчас… Еще Голубкины или уже другой кто?

– Если другой кто – нам сил достанет их вырезать, – уверенно сказал Мирон. – Было бы там много бунтовщиков – они бы костры жгли, на страже стояли.

Снова двинулись в путь. Мирон радовался: хоть на три километра – а ближе. Еще шаг, еще шаг сквозь пургу…

Еще ближе к Фленушке.

Когда еще говорил он ей ехать в Оренбург! Нет, осталась она в родной его Троицкой крепости. Верила в стены. Верила в людей. Верила в него, Мирона. А его отозвали, потом задержали… А солдат-то в Троицкой всего ничего. А крепостные переходят на сторону бунтовщиков. И казаки все на его стороне, и башкиры, и калмыки, и буряты, и каторжники клеймленые с вырванными ноздрями, и даже попы на его стороне, потому что считают его настоящим царем… А Фленушка – нежная, розовая, чуть пополневшая после родов, сладостная, прекрасная Фленушка, как роза пышная на кусте, а от нее – бутончик маленький, сынок Феденька, еще и годик не исполнился… Когда Мирон думал о том, что могли сделать с ними бунтовщики, он начинал задыхаться, зубами скрежетал, хрипел и рвался, рвался в бой: рвать руками и клыками, убивать!

Он видел разоренные поместья. Разграбленные и сожженные дотла.

Видел повешенных мужчин.

Видел женщин, обнаженных, растерзанных, распятых между вбитыми в землю колышками, чтобы не сопротивлялись, чтобы каждый, кто пожелает, мог подойти и взять. Многие из них умирали с открытыми глазами, умирали, пока их терзали, умирали, не вынеся муки. И были среди них совсем девочки, совсем юные, такие нежные и тонкие, что смотреть – стыд и мука… Уж лучше быть повешенным, как их мужчины… Мирон смотрел на них и видел на их месте – Фленушку. Истерзанную, с искусанным почерневшим ртом, с запавшими, полными муки мертвыми глазами.

Он видел повешенных мальчиков, таких маленьких, что ветер качал их тела, подбрасывал, будто игрушки. Он видел младенцев с разбитыми головами, лежавших у стен, об которые их и убили, вырвав из рук матери, – прежде, чем над матерью надругаться. Он смотрел на маленькие их тела – и видел Феденьку…

Мирон всегда приказывал похоронить мертвых. Даже если на это не было времени.

Видел он мужчин, с которых перед смертью содрали кожу пластами.

Видел он женщин, которым отрезали носы, губы и груди.

Он видел больше, чем может вместить человеческий разум и человеческая душа.

И он просто не мог понять…

Почему взбунтовались казаки? Что не понравилось им? Что Россией царица правит? Да будто в первый раз… Екатерина Вторая – уже ведь пятая! Екатерина Первая была, жена Петра Великого. Анна Иоанновна была, племянница Петра. Анна Леопольдовна была… Но та недолго. А Елизавета Петровна, дочь Петра, его искорка, – лучшая правительница в этом немыслимом столетии! Куда как лучше, чем любимый племянник ее, Петр Федорович, Петром Третьим именованный, вывезенный теткой из мелкого немецкого герцогства – и правь великой Россией! А то, что пьяница, дурачок, так то не важно, главное – кровь. Мудрая императрица Елизавета выбрала в жены своему племяннику мудрую и сильную принцессу Ангальт-Цербстскую, окрещенную Екатериной. И не удивительно, что в конце концов Екатерина не стерпела и мужа свергла. Ну, и убила, а что ж делать? Чтобы впредь не было поводов для волнений и переворотов… Умер царь, осталась царица и наследник. Все.

А оказалось – не все.

Умер царь – но в народе ходил слух, будто спасся. Будто русский царь (чего было в нем русского, в этом вздорном немчике?) ушел в народ, а немецкая злая жена за ним охотится. И то, что казак Емельян Пугачев каким-то образом убедил всех, что именно он и есть Петр Третий… И поверили ему казаки. А вслед за казаками – все инородцы, недовольные русским правлением. И крестьяне крепостные побежали от господ – к нему, к царю справедливому. И крестьяне заводские побежали, только эти не с пустыми руками, они несли отлитые на заводах пушки. И собралась армия, которая уже сильнее всего, что может противопоставить государыня Екатерина. И как такое возможно, как может армия всякого сброда побеждать регулярные войска – непонятно.

И как спасти Фленушку и Федю… Если они еще живы.

Нет, нет, они не могут быть мертвы. Он не должен допускать такой мысли.

В Троицкой крепости хороший гарнизон, удачное расположение, запасы воды и еды, они продержатся. А там, может, императрица наконец назначит достойного командующего, составит разумный план, и раздавит Пугачева и всех его вшей, как… как вшей.

Но почему, почему все верят в то, что Пугачев – царь?

Почему так сладко в это верить?

Неужели так трудно принять на троне женщину? Или все дело в том, что Екатерина – чистокровная немка? Анна Иоанновна была русской. Елизавета Петровна – по матери лифляндкой, но воспитана, как русская.

Но понимают ли все эти дикие безграмотные люди тонкую разницу воспитаний русской или иноземной принцессы?

Может, в чем-то другом дело?

Что такого дает им Пугачев?

Мирон спрашивал сам себя, глотая ледяной воздух с холодным снегом, но сам себе же и отвечал: Пугачев дает им вольницу, по которой стосковались на Руси. Пугачев дает крепостным – свободу. Остальным – надежду. За свободу и за надежду они все, что угодно… Да еще полное право лютовать над бывшими господами.

Мирон вспоминал указ Пугачева: «Ежели кто помещика убьет до смерти и дом его разорит, тому дано будет жалованья 100 рублей, а кто десять дворянских домов разорит, тому – тысяча рублей и чин генеральский».

Поди, много в пугачевском войске генералов!

Ведь сколько разоренных домов, сколько убитых помещиков!

Глава 5

1.

Сандугаш не знала, сколько времени она проспала и во сколько проснулась. В палате горел слабый свет. Такой же, который был, когда она засыпала. Сандугаш очень хотелось пить. Она попыталась приподняться – и поняла, что тело заковано в корсет. И голову она повернуть не могла. Корсет охватывал ее до подбородка. Она застонала слабо, жалобно.

– Я тут, – к Сандугаш склонилась ее телохранительница, Лола.

Лола, которую Птичкин приставил к Сандугаш, чтобы беречь свое сокровище – но оказалось, беречь надо было от него самого.

– Что ты хочешь, аревик? Больно, укол нужно? Медсестру позвать?

«Аревик». Солнышко. Так ее Лола называла с тех пор, как отношения хозяйки и телохранителя перешли в теплую женскую дружбу.

– Пить…

Лола отошла, Сандугаш услышала тихий шлепок дверцы холодильника, потом армянка вернулась с бутылкой минеральной воды, из которой торчала трубочка.

– Подожди, приподниму тебя.

Лола сделала что-то с кроватью, и верхняя ее часть приподнялась так, что Сандугаш смогла взять в рот трубочку, втянуть в себя воду… И только напившись, она почувствовала, что во рту что-то не так.

Зубы. У нее больше не было передних зубов.

Она потянулась ко рту рукой, но Лола ее остановила.

– Не надо. Заразу еще занесешь.

– Что случилось? Что со мной случилось?

– Ты не помнишь?

– Нет… Федор? Где Федор?

Лицо Лолы помрачнело.

И тут Сандугаш все вспомнила.

Помрачневшее лицо Федора Птичкина.

Его сузившиеся глаза, вмиг сделавшиеся белыми. Удар кулаком в лицо, она даже не успела увернуться, даже руку выставить, чтобы защититься.

А потом она лежала на полу и он бил ее ногами, стараясь попасть по лицу, а она закрывалась руками, и в какой-то момент почувствовала, как с сухим звуком, с разрядом острейшей боли треснула кость.

Когда он схватил ее за волосы и вздернул вверх, Сандугаш увидела перед собой женщину. Мертвую женщину. Призрак его давно погибшей возлюбленной. Таню, с ее распущенными темными волосами, в коротком светлом халатике. Таня улыбнулась ей. И беззвучно произнесла: «Не бойся. Не долго. Потом больно не будет».

Федор продолжал ее бить, по ребрам, в живот, а Сандугаш уже обмякла в его руках и думала лишь о том, что не долго, а потом больно не будет, и она уже даже не хотела выжить…

Но дверь распахнулась и ворвалась Лола.

Лола буквально скрутила Птичкина и уложила лицом вниз на пол, рядом с Сандугаш, кашляющей кровью, выплевывавшей осколки выбитых зубов. Некоторое время он дергался, но армянка крепко его держала. Потом вдруг затих, закрыл глаза, и лицо у него стало расслабленным, словно он уснул. И когда он снова открыл глаза – они не были белыми. Они снова стали его глазами.

– Отпусти меня, – скомандовал он.

– Нет, – ответила Лола.

– Отпусти. Надо вызвать врача. У меня есть врач в хорошей частной клинике. Ее надо туда, срочно…

– Я тебя отпущу. Но от нее не отойду. И если что – я успею тебя убить. Даже если потом убьют меня.

– Хорошая собачка. Верная. Молодец… Молодец, что меня остановила, пока я не успел ее убить. Я ведь хотел.

– А больше не хочешь?

– Не хочу. Я уже жалею, что сотворил это с ней. И буду еще долго жалеть. Отпусти.

Лола отпустила Птичкина и опустилась на пол рядом с корчащейся от боли Сандугаш.

Хотела прикоснуться к ее волосам, но отдернула руку. Вскочила, сорвала с кровати покрывало. Накрыла Сандугаш. Ведь она была обнаженной, она была полностью обнаженной, когда Федор начал ее избивать…

Птичкин тем временем звонил знакомому врачу и требовал срочно скорую и подготовить палату.

«Несчастный случай. Множественные травмы. Наверняка сломаны ребра и сотрясение мозга, возможно, поврежден позвоночник, возможно, внутренние повреждения», – перечислял он так привычно, что Сандугаш сделалось еще страшнее, хотя, казалось бы, – большего ужаса испытывать нельзя, да и знала она, какие о нем ходят слухи, знала она, что он любит бить девушек…

Но не так же, не так! Сотрясение мозга, сломаны ребра, внутренние повреждения…

А ведь рядом с Федором ей казалось, что она больше не одна!

Что она, крошечная птичка-соловей, смогла подчинить себе волка.

Но волки не приручаются…

И если бы Птичкин не нанял ей телохранительницу, Лолу, Сандугаш умерла бы прямо там, в подвале, когда ее ручной волк показал свои зубы – и впился в ее плоть.

Если бы Лола не была такой сильной и верной…

Собакой! Огромной пастушьей собакой увидела она Лолу, когда та ворвалась в подвал и бросилась на Птичкина…

2.

Сандугаш недолго тешила себя иллюзией, будто Федор ее любит. Да, она была очень юной и, конечно, ей хотелось почувствовать себя любимой, укротившей сильного и опасного мужчину, почувствовать себя особенной. Хотелось нырнуть рыбкой в сладкие воды иллюзии и нежиться в них, не думая ни о чем. Но у нее уже был опыт: история с Костей. И, несмотря на юность, она умела делать выводы. Умела трезво оценивать ситуацию. Она видела, что чувство Федора к ней – это не любовь. Да, она ему нравилась, но не больше, чем нравилась бы другая юная, красивая.

Сандугаш стала для него особенной по одной-единственной причине: она была необыкновенной, она видела во сне жертв и умела находить убийц, она предоставляла Федору возможности для охоты. Он был кровожадным зверем, как тигр, попробовавший человеческой крови, как волк-одиночка, готовый рвать всех на своем пути – не ради удовлетворения голода, а для удовлетворения своей потребности убивать. Но убивать тех, кто слабее, для него было не интересно. Ему нужна была достойная добыча. И таковой стали для него человеческие хищники, которых выслеживала Сандугаш.

Но просто жить рядом с женщиной, не обладая ею не сделав ее своей любовницей, он не мог, для него это было бы проявлением слабости или неудачи. Он должен был ее соблазнить… И он ее соблазнил.

Если бы Сандугаш могла никак не ублажать его кровожадную страсть, не давать пищу его зверю, – она бы отступила, ушла, бросила бы все московское, уехала в Выдрино…

Но она знала: в Выдрино страшные сны об убитых не оставят ее. Они будут терзать ее так же, как терзают здесь. И Федор был единственным человеком, который предложил ей выход. Он избавлялся от монстров из ее снов. Он спасал тех, кого эти монстры, не будучи остановлены, наверняка бы убили. Федор дарил ей ночи спокойного сна. Он избавлял ее от мучительной боли сострадания жертвам. Сострадание, не имеющее выхода, без надежды помочь – это немыслимо тяжело. Рядом с Федором Сандугаш не страдала из-за пепла, стучавшего в ее сердце.

Все было хорошо, пока к ней не пришла Таня.

Этот сон отличался от прочих. Сандугаш больше не была жертвой и не видела преступление глазами жертвы. Сандугаш увидела Таню со стороны. Совсем юная женщина, тоненькая, с прямыми темными волосами, спадающими до поясницы блестящим потоком, узколицая и большеротая, очень необычная, сразу и не поймешь, красива она или, наоборот, – редкостная дурнушка. Но скорее красива. Она держалась с уверенностью красивой женщины. Она улыбалась с нежным лукавством, когда вошла в спальню, где спали Сандугал и Федор, посмотрела на них (Федор лежал на боку, руку положив на живот Сандугаш, словно и во сне демонстрировал свою власть), – обошла кровать, приблизилась с той стороны, где лежала Сандугаш, села рядом, на краешек матраса.

– Я любила его, – сказала она, не размыкая губ. – Я хотела стать его женой. Ребенка от него хотела. Думала – надо перетерпеть. Дать ему то, чего он хочет. А потом, когда он женится, когда я забеременею, он начнет меня щадить. И мы будем просто семьей. Я любила его, я хотела, чтобы он был счастлив. Но он может быть счастлив, только когда другому больно…

Сандугаш лежала и сознавала, что спит, и сквозь сон смотрела на женщину в коротеньком шелковом халатике цвета крем-брюле, которая сидела на краю кровати и говорила с ней, не двигая губами. Сандугаш уже знала ее имя: Таня.

– Маму жалко. Она все еще надеется, что я вернусь. Ждет. Если бы она знала правду, возможно, ей было бы легче. Брата жалко. Мама совсем о нем не думает. Все мысли – обо мне, все надежды – на мое возвращение. Она не знает, что я лежу здесь. Под этим самым домом, залитая цементом. И вряд ли меня когда-то найдут. Ей бы брату побольше внимания уделять, а то ведь он подросток, трудный возраст. Сестренка у бабушки, ей легче, а брат всегда маму обожал. Он маму не оставит. Хотя она его оставила… Если бы она знала, что я мертва, она бы погоревала – и заметила брата. Что он рядом, что он живой.

Рука Федора, горячая и немыслимо тяжелая, давила на Сандугаш, не позволяя шевельнуться.

– Пойдешь со мной? – спросила Таня и взяла Сандугаш за руку.

Согласиться Сандугаш могла лишь в душе, потому что тело, речь были ей неподвластны. Но она согласилась – и оказалась вне тела, вне спальни. Она оказалась с Таней, в Тане.

Сандугаш увидела Федора другим. Более молодым. Почти юным.

Сандугаш увидела его квартиру – теперь он жил совсем в другом месте… Она увидела комнату со стенами, обитыми звукоизоляцией, и крюком, ввинченным в потолок. Первым делом разбогатевший Птичкин обеспечил себе комнату для своих игр.

Сандугаш почувствовала всю любовь Тани к Федору, все ее отчаяние, надежду, то вспыхивающую, то гаснущую, боль и унижение, и снова надежду. И то, как, цепенея от ужаса, Таня изображала возбуждение при прикосновении наручников к запястьям, как обжигал каждый удар плети, расходясь болью по всей коже, как горела иссеченная плоть, когда Федор впивался ладонями в ее бедра, и брал ее – как насильник, жестко, резко. Сандугаш видела его лицо, напряженное, сосредоточенное, словно для решения сложной задачи, когда он кончиком длинного хлыста старался попасть по самым чувствительным местам женского тела, подвешенного перед ним на цепи, перекинутой через вбитый в потолок крюк… Вытянутой в струнку, едва касающейся кончиками пальцев пола, и от этого напряжения всего тела еще болезненнее воспринимавшей каждый удар – как порез…

Сандугаш узнала, как трудно после порки надевать даже самое тонкое белье, что шелковое платье касается кожи, словно наждак. Узнала, как радовалась Таня, когда поняла, что у Федора она одна, потому что только она могла дать ему ту взаимность, которой он искал: женщину его мечты, с наслаждением отдававшуюся плети, с радостью протягивающую руки, чтобы он застегнул на них кожаные браслеты, крепящиеся к цепи или к изголовью кровати.

Таня давала ему женщину, которая любит боль. Из месяца в месяц, так долго, как не выдерживала ни одна продажная девка, не получая за все свои муки ничего, кроме возможности быть рядом с ним, Таня смогла убедить Федора, что она и правда любит боль. Он возил ее с собой всюду, чтобы была под рукой женщина, с которой он мог выплеснуть переполнявшую его злобу. Она сделалась для него необходимой, и он начал заговаривать с ней о будущем вместе, и она начала присматривать свадебное платье… И умерла внезапно, по время очередной «сессии», умерла от сердечного приступа: не моментально, нет, она умирала долго, но у Федора не было тогда ни своего прикормленного врача, ни больницы, где можно было бы ее спрятать и вылечить. А просто вызвать скорую к исполосованной свежими и старыми рубцами женщине, умирающей от инфаркта в комнате, приспособленной для пыток… Федор струсил.

Потом он отвез Таню к тому месту, где он строил свой дом. Дом, в котором она надеялась жить с ним. И с их общими детьми.

И теперь Таня лежала под домом, в котором Федор принимал своих новых девушек и укладывал их под плеть.

Под домом, где с Федором поселилась Сандугаш.

3.

В то утро, после ночного визита Тани, Сандугаш проснулась одна. Федор уже ушел. Она одна лежала на их широченной – шесть человек в ряд могло бы уместиться! – кровати.

Ей хотелось собрать вещи и уехать. Но в этот день у нее была съемка и она не могла подвести, и уже некогда было собираться и искать другое жилье… И она боялась Федора. Если уезжать – то далеко. К отцу. В Москве он ее достанет. Если уезжать, то навсегда…

Она не была готова.

Она понимала, что поступает неправильно, но не могла заставить себя сделать так, как надо.

Когда Сандугаш сказала Федору: «Я все знаю про Таню. Я не могу больше с тобой жить» – он отхлестал ее по щекам, он накрутил ее волосы на свою руку и ткнул ее лицом в ковер и так взял, и она плакала от унижения, а потом плакала от немыслимого наслаждения, и не понимала себя, и проклинала свою слабость и его силу. И потом, лежа на этом ковре, Сандугаш пыталась понять, почему она чувствует себя оскорбленной, но при этом ей так сладко? Почему она не может возненавидеть Федора, а, напротив, – ей кажется, что она в него влюблена? Не так, как в Костю, иначе… Если любовь к Косте была как солнце, лившееся в ее сердце, наполнявшее сиянием и жаром ее кровь, и у нее крылья вырастали за спиной, и счастье было безбрежным, – то любовь к Федору была как яд, отравивший ее, пропитавший тело и душу, и единственным противоядием были скупые поцелуи и жестокие ласки Федора, и она была погружена во мрак, но не хотела выходить на свет, вообще ничего не хотела, только быть с ним…

Днем – выходить на подиум или позировать фотографам.

Ночью – быть с ним.

А потом случился очередной сон, после которого Сандугаш проснулась, хрипя и задыхаясь, и чужая кровь из перерезанного горла клокотала в ее горле, и во рту она ощущала вкус чужой рвоты, потому что во сне она была сразу и жертвой, и убийцей. Она была пятнадцатилетней детдомовской девчонкой, забеременевшей от «взрослого друга», мечтавшей выйти за него замуж, родить ребенка, стать счастливой, но для этого надо было его заставить бросить жену, старую толстую тетку, скучную дуру, преподавательницу МГУ, которой только бы книжки читать, и, конечно, он должен был избавиться и от нее, и от их дочурки, такой же скучной дуры, учившейся в колледже и мечтавшей стать биофизиком – вот сучка! – он должен был их бросить и быть счастливым с ней, ведь она настоящая, веселая, крутая, горячая, и, главное, – он ведь ее единственная надежда на нормальную жизнь, и она не хуже других, и какого черта, ей тоже хочется счастья…

Он перерезал ей горло. Перерезал ей горло, потому что не хотел бросать жену и дочь ради случайного приключения, ради упругой, аппетитной, но вульгарной и примитивной девчонки, он убил ее с тем же отвращением и с такой же решимостью, с которой давят таракана. А потом его вырвало прямо на ее залитый кровью труп.

Он завернул ее тело одеяло и вывез на свалку. Ничего более оригинального ему в голову не пришло. Он не был убийцей, он убил потому, что защищал свою привычную и вполне счастливую жизнь.

Сандугаш долго плакала, потому что ей было жалко девочку – пусть вульгарную, пусть примитивную, пусть готовую идти к счастью, ломая чужое счастье, но все же – такую несчастную, одинокую и так недавно – живую! Жалко было ее ребенка, который очень недолго, но был живым и желанным. И жалко убийцу… Ей впервые было жалко убийцу. Это было страшное чувство.

К счастью для себя, на следующую ночь она увидела очередного серийного насильника и душителя. Она зацепилась ментально за него и вызывала это видение каждую ночь, пока не выследила… И не сдала его Федору.

На время мысли о том, чтобы уйти от Федора и уехать в Выдрино, она отложила в дальний угол. Не сейчас, потом…

Иногда в вещих снах к ней снова являлась Таня. Но уже не разговаривала с ней. Просто попадалась на пути, в самых неожиданных местах, молча стояла посреди заснеженной улицы в своем коротеньком шелковом халатике, с распущенными длинными волосами, с обнаженными длинными ногами. Стояла и смотрела.

Таня не пыталась предупреждать или пророчествовать, не просила найти ее тело или известить ее мать. Она просто присутствовала, и Сандугаш к ней привыкла.

Быть может, знание о том, что случилось с Таней, видение Тани были посланы ей в знак предупреждения? Ведь прежде никогда жертва не разговаривала с Сандугаш. И не появлялась так настойчиво и регулярно.

Сандугаш знала, что Федор – чудовище, что она ему нужна только для охоты на монстров в человеческом обличие, прежде всего – для охоты на монстров… Ее тело желанно для него, но он найдет и других желанных. Ее способности, ее сущность – вот что притягивает его больше всего. Но он не потерпит никакого протеста, никакого бунта.

Сандугаш знала, что сама она влюблена в Федора. Странной, неправильной, извращенной любовью, но все же – влюблена. Нет, это была не такая ослепляющая, лишающая способности мыслить любовь, какую она испытывала к Косте. Нет, это было что-то другое. Смесь нежности, благодарности, любопытства и страха, и вожделения, потому что секс с Федором приносил ей такое наслаждение, которого она не могла себе и вообразить.

Но прежде всего, конечно, благодарность.

За «приз зрительских симпатий», который, как она узнала только через месяц после конкурса, был инициативой Федора и был им же уплачен.

За то, как серьезно он относился к ее снам, в которых Сандугаш видела преступников глазами их жертв, – и Птичкин, по тем немногим данным, которые Сандугаш успевала заметить во сне, почти всегда находил преступников. И делал так, чтобы они больше никому не могли навредить.

Была Сандугаш благодарна Федору и за то, какой он окружил ее заботой и роскошью, как был внимателен, угадывая каждое ее желание.

Да, она была востребованной моделью, но когда еще она станет по-настоящему известна и сможет получать по-настоящему серьезные гонорары! А благодаря Федору она могла вовсе не думать о деньгах. Она жила как наследная принцесса и довольно быстро забыла, как это – жить иначе, как это – экономить. Словно это и не в ее жизни было, словно она родилась в дворянском гнезде и с детства ела золотой ложкой.

Благодаря Федору у нее было все.

Именно эта причина – благодарность, благодарность за все, что он для нее сделал и продолжает делать! – привела ее в подвал, в котором Федор Птичкин обустроил пыточную комнату для БДСМ-игрищ. Сандугаш хотелось, чтобы он тоже получал наслаждение от близости. А он признался, что для него удовольствия не может быть, пока он не причинил партнерше боль.

Сначала все было не так уж страшно. Вернее, страшно, но не так уж больно. Сначала Федор ограничивался стулом для порки: странное устройство из тяжелого, хорошо отполированного дерева. Руки и ноги Сандугаш фиксировались ремешками. И она оказывалась плененной в непристойной позе, стоя на коленях, с раздвинутыми ногами, приподнятым и выставленным задом. Федор бил ее ремнем, и от каждого удара ее словно обжигало, и под конец казалось, что зад горит и распух, и она готова была умолять его о том, чтобы он прекратил, но всегда именно в этот момент он отбрасывал ремень, и по его тяжелому дыханию, резкому вжиканию молнии, шуршанию одежды Сандугаш знала, что сейчас он… Но он входил в нее всегда чуть раньше, чем она была готова, и это было больно, и больно было ощущать, как его горячее тело прижимается к ее пылающим ягодицам. Всякий раз ей казалось, что она не сможет испытать наслаждение. И всякий раз она его испытывала, несмотря на боль…

С ремня Федор перешел на жесткую плетеную плеть. Она жалила сильнее и оставляла полосы, и боль была такая, что от каждого удара у Сандугаш брызгали слезы из глаз и она мычала сквозь кляп. А потом он брал ее жадно, жестко. А потом отвязывал и был так нежен! Она и не знала, что Федор может быть таким нежным, пока не согласилась принимать участие в его играх.

Если бы ей кто-то сказал, что она станет это делать, она бы возмутилась и посмеялась.

А теперь регулярные порки стали частью ее жизни. Частью ее интимной жизни. И, лежа потом в объятиях Федора, она думала, что возможно, порка станет частью ее семейной жизни… Вдруг он захочет на ней жениться? Эту мысль Сандугаш тут же прогоняла. Она вспоминала Таню.

Но как же трудно было Сандугаш оторваться от Федора!

Она цепенела от ужаса, когда ей чудился желтый отблеск в его глазах. Когда ей чудился волчий оскал на его лице.

Это случалось все чаще, но, несмотря на ужас, она была заворожена, пленена, она не находила в себе сил разорвать эти невидимые узы.

Она перед самой собой оправдывалась тем, что Федор ей нужен: он уничтожает нелюдей, являющихся ей во сне. И сама понимала, что это – оправдание.

На самом деле ей просто, безо всяких причин, был нужен Федор. Такой, какой есть.

Нет, Сандугаш не полюбила боль. Но привыкла к ней. Боль стала частью ее жизни с Федором. Частью того нового странного мира, где все было – не как в Выдрино, где она жила в особняке, ездила на машине с шофером, где у нее была телохранительница. Где другие девушки и обслуживающий персонал во время подготовки к фотосъемке или дефиле, старались не замечать, как исхлестаны ее ягодицы. Не осмеливались перешептываться и хихикать. Где великолепная Марианна Николаевна, хозяйка модельного агентства, если и замечала, то со вздохом отводила глаза. Сандугаш стала содержанкой богатого, очень богатого человека, у которого имелись специфические пристрастия. Но если раньше Птичкин постоянно искал себе свеженькую девушку, то теперь он хранил верность одной. И вообще – он переменился. Эту перемену заметили все, кто его знал.

Возможно, он даже полюбил Сандугаш.

Возможно.

Так думали многие. Даже телохранительница Лола. Пока не случилось все это…

4.

Накануне Сандугаш видела сон. Один из тех самых снов.

Она видела себя усталой молодой женщиной. Она спешила домой по размокшему снегу, ступала в ледяные лужи, и холод протекал в ее потрепанные ботинки, и лицо горело от холода, и губы застыли, и она почти до слез ненавидела свою жизнь и все, что с ней случилось: москвичка, из семьи университетских преподавателей, поступила с первой попытки на престижный культурологический, а в девятнадцать по большой любви вышла замуж, а через год родила мальчиков-близнецов… Один, Максимка, здоровенький. Второй, Олежка, с тяжелым неврологическим заболеванием.