Текст книги "Альманах «СовременникЪ» №6(26) 2021 г. (в честь 130-летия со дня рождения Михаила Булгакова)"

Сталин и Мао слушают нас
Рассказ

Его звали Михаил Вершинин. Но это был его псевдоним. Настоящей его фамилии у нас в ЦДЛ, в «Расписном кафе», среди нашей «тусовки» (этого слова тогда еще не было) никто не знал. (А фамилия была Шульман.) Для нас он был просто Миша и Миша. Литератор. Весельчак, балагур. А для кого-то из поэтов даже попросту – Мишка и Мишка. Хотя он был лет на 10–15 старше каждого из нас. То есть был из предыдущего поколения. И даже успел побывать на фронте. Кажется, в сорок пятом. Одно время был сотрудником какой-то армейской многотиражки. Вроде в Румынии. И в этой газетке иногда печатал свои стихи-агитки, заметки, частушки и прочее. Эти стихи его были, конечно, простенькие, хотя и грамотные. Но среди писателей Вершинина как поэта всерьез никто не держал. Такого в поэзии просто не было. Он был скорее политдеятель, переводчик, песенник и даже частушечник, но не поэт. Цену истинного таланта у нас и в те годы прекрасно знали и высоко ценили. Вокруг были мощные поэты – вчерашние фронтовики. И особо ценна была военная, тоже мощная, проза. Мишка же в это число не входил.

А славен Вершинин был совсем другим. Однажды он написал текст песни, которая зазвучала тогда широко и победно. И постоянно пелась, буквально из каждого утюга. Песня о дружбе двух великих держав, двух великих народов и двух кормчих: «Русский с китайцем – братья навек. ⁄ Крепнет единство народов и рас. ⁄ Плечи расправил простой человек. ⁄ С песней шагает простой человек. ⁄ Сталин и Мао слушают нас. Слушают нас!» А дальше шел мощный припев стоголосного хора: «Москва – Пекин, Москва – Пекин. Идут, идут, идут народы. За светлый путь, за вечный мир. Под знаменем свободы…» И после этой песни поэт Вершинин и композитор Мурадели стали навек знаменитыми.

Вершинин стал постоянно сидеть в президиумах на литературных сценах, на всяких собраниях и юбилеях. И даже когда отношения Китая и СССР испортились (не стало ни Мао, ни Сталина, у Хрущёва была своя политика), он оставался для китайцев и в Москве в Китайском посольстве «протокольным», почетным гостем. На любом их приеме. «Сегодня Вершинин явится», – в эти дни говорили в ЦДЛ мои друзья-коллеги за столиками в кафе. И он правда, на радость всем, появлялся. Еще в дверях «Расписного кафе» обводил всех цепким взглядом и бодро шел к нашему столику. «Всем привет от Мао Цзэдуна!» И гордо, не спеша, даже торжественно доставал из карманов прихваченные «невзначай» в посольстве гостинцы: китайские шоколадки, конфетки, жевательные резинки в ярких бумажках, разнообразные вроссыпь импортные сигареты. И все повторял: «Это привет от Мао Цзэдуна». А в конце, как победный аккорд, Миша ставил со стуком на середину стола початую бутылку китайской рисовой водки. С наклейками иероглифов. Тут, конечно, разражалось общее радостное гудение, и посиделки опять разгорались. «Москва – Пекин!.. Москва – Пекин… Мы жрать хотим, Москва – Пекин…» И разбирались сигареты и жвачки.

В ЦДЛ о Мише слыла еще одна байка. О том, как будто бы в конце войны в освобожденном от фашистов Бухаресте (как известно, в войну Румыния была союзницей Гитлера) Вершинин вместе с газетчиками ворвался в какую-то подвальную типографию и под угрозой пистолета заставил рабочих печатать не только свою газетку, не только свои собственные стихи. А даже издал таким образом целую книгу своих стихов. Книгу эту никто не видел. Но говорили, что она бесценна. Потому что в переплете из тончайшей телячьей кожи. А бесценная тонкая эта кожа предназначалась для подарочного издания написанной Гитлером книги «Майн кампф» («Моя борьба»). Просто типография к этому моменту не успела ее издать и пустить в тираж. Народу. Но вот вместо Гитлера был напечатан Вершинин. Конечно, обо всем этом мы не раз спрашивали Вершинина. Интересный же все-таки факт, необычный и символический. Но Миша отмалчивался, и мы его в общем-то понимали. Румыния уже давно стала страной советской, дружеской и входила в Варшавский блок.

А еще Вершинин считался в Союзе писателей особенным потому, что жил в «сталинской» высотке на Котельнической набережной. Это чудо-жилье в элитном доме-дворце ему дали как выдающемуся оргдеятелю культуры, автору эпохальной песни «всех времен и народов» – «Сталин и Мао слушают нас!». По какому-то особому списку. Одновременно с великими учеными, актерами и поэтами. Например, Улановой, Жаровым, Смирновой, Фёдоровой, Зыкиной, Раневской, Евтушенко, Вознесенским и прочими. И, по слухам, в своей квартире Миша Вершинин проживал почему-то один. Что-то у него там с семьей не очень-то ладилось. (Про семейные дела друг друга мы почти ничего не знали. Не этим мы тогда жили.) Да и внешне Миша, несмотря на задорное, шутливое поведение, был мужчина совсем не манкий. Мелкий, невзрачный, по-еврейски горбоносый, с хитрющими глазками. В общем, мужичишка – «без слез не взглянешь». Хотя назывался гордо – поэт-переводчик – и был даже редактор чего-то. К тому же кто-то ему сдуру сказал, что он внешне похож на молодого Михаила Светлова. Большого таланта, «Гренада», «Каховка» и прочее. Но я-то знаю, что это не так. Это все равно что в цирке сравнить коверного клоуна с чудо-мастером-акробатом под куполом.

И тут мне надо сказать еще вот о чем. Эта «сталинская» высотка строилась буквально у меня на глазах. В устье, то есть при впадении моей милой речушки Яузы в Москву-реку. Кирпичный, в три этажа дом моей бабушки, где я возрастала, был как раз у Яузы, на старинной узкой улочке Ни-коло-Ямской (в СССР ее называли Ульяновской). И бабушка, отпуская меня «во двор» погулять, вешала мне на шею, чтоб не потерялась, шнурок с нашим адресом: «Ульяновская, 18, кв. 14. Трошева». До революции здесь, «на Землянке, под Таганской горой», проживал небогатый посадский люд. Ремесленники, мещане – ямщики, скорняки, швеи. И даже переулки вокруг назывались «Скорнячный», «Гончарный», «Швивая горка» (мы, дети, ее называли проще и понятней – «Вшивка»). И катались по Вшивке на санках от яузской больницы вниз почти до Садового кольца.

Так что «сталинская» высотка была от нас совсем близко. Если, к примеру, пойти из подъезда направо, то через четыре дома упираешься в Садовое кольцо (где на углу была моя школа № 423). А если пойти налево, то тоже через четыре дома упираешься как раз в «сталинскую» высотку. С ее кинотеатром «Иллюзион» и просторным, но вечно пустым магазином «Продукты». Но однажды бабушка вернулась из этих «Продуктов» с удачей, с курицей, с такой тощей синей птицей в авоське (в элитной высотке часто «выбрасывали» на прилавок в продажу какой-нибудь дефицит), и радостно сообщила: «Знаешь, кого я сейчас в высотке видела? В очереди за птицей?.. Фаину Раневскую. Да-да, саму великую Фаину Раневскую. Такую тихую, спокойную, совсем не грандиозную, как обычно. Сперва не узнала даже… В последний раз я ее видела в роли “Странная миссис Сэвидж”. В Театре Моссовета. Ой, я уж сто лет не бывала в театре… – Лицо бабушки светилось радостью. – Конечно, в продмаге ей всё отпустили без очереди. В зале все расступились даже, когда она появилась. Как на премьере. – С улыбкой добавляла: – А могли бы вообще отдать ей бесплатно эту синюю птицу. Уж кто-кто, а Раневская заслужила… – И помолчав, с восторгом: – Ах, какая это была миссис Сэвидж! Просто чудо. Незабываема. Куда до нее Орловой… – И вдруг опять: – Кстати, с ней и собачка ее была. Смирная такая, пушистая дворняжечка». И весь тот день был для бабушки словно праздник.

А я в высотку вообще не ходила. И внутри этого дворца в гостях ни у кого не бывала. Все мои подружки из класса жили в округе рядом, но в самой «сталинке» – никого.

Как-то в ЦДЛ, в «Расписном кафе», к концу нашего «китайского» вечера, когда все уже по домам собрались, когда уже докурили халявные Мишины сигареты и допили водку из риса, Вершинин вдруг предложил мне: «Нам вроде с тобой по пути? Ты ведь, кажется, где-то на Таганке живешь?» Я уточнила: «Только под Таганской горой, на Землянке. У Яузы». Он обрадовался: «Ну вот видишь. Рядом же. Так что могу подкинуть». И он правда подкинул. На такси. Поскольку стоянка такси была рядом с ЦДЛ-клубом. За углом на Садовом кольце. И писатели часто ей пользовались. Особенно по вечерам. Ждали зеленого огонька.

А «сталинская» высотка на Котельнической набережной (одна из семи в Москве) по вечерам была особенно хороша. Сияла лучами прожекторов, сотнями жилых светящихся окон и уходила ввысь в черное небо, как какой-то волшебный дворец. Но в тот вечер я не увидела помпезной его красоты, потому что из такси мы с Вершининым вышли буквально у самых ступеней подъезда, тоже помпезных, каменных и широких. «Хочешь, ко мне заглянем? – вдруг предложил Миша. – Могу показать тебе кое-что интересное, историческое… – И добавил: – У меня эту книжку давно просят музеи. А я все тяну. Жаль расстаться. Все-таки целая жизнь прошла». Я сразу поняла, о какой книжке идет речь, и, конечно же, захотела и «заглянуть», и увидеть легендарную раритет-книгу.

Уж не помню, на какой этаж на лифте мы поднялись. Но не так уж высоко и недолго, не под небоскреб, не под самый купол. Лишь помню, что внизу, в просторном помещении холла, похожем на зал ожидания вокзала, с лепниной где-то под потолком, было совсем пусто. И вокруг никаких знаменитостей. Ни Улановых, ни Раневских. А поодаль за высоченной стойкой сидела дежурная тетя, маленькая такая лифтерша в душегрейке. (Слова «консьержка» тогда еще не было.) И Вершинин приветливо помахал ей рукой, и та издали тоже ему помахала, как родному. А вот на какой этаж мы поднялись – не помню. Только там и двери, и потолки везде, и в квартире поэта тоже, были особенно высоки. И мне вдруг почему-то захотелось называть невзрачного Мишу как-то с особым почтением, например по имени-отчеству, которого я, кстати, не знала. Хотя он в своей пустоватой квартире, почти без мебели, с высокими окнами и непомерно широкими подоконниками показался мне совсем тщедушным. И даже посторонним, случайным, как из другого мира. «Ну вот, располагайся, – подчеркнуто громко, радушно произнес он. Было видно, что он рад гостье. – Вот так я и живу. У меня тут бывают и композиторы, и иностранцы всякие, и из республик. – И сам огляделся, словно эту комнату видел впервые. – Пойду пока чайник поставлю. Или, может, ты хочешь поесть? А то ведь у меня кое-что найдется. Правда, китайское. Ну, не змеи, конечно, и не их черные тухлые яйца. Но кое-что есть. Они меня порой балуют». Есть я, конечно же, отказалась, и хозяин пошел на кухню. Загремел там какой-то посудой и включил громкое радио. Для уюта, наверно. А может, показать, что кагэбэшных «жучков» тут, популярных тогда, в доме нет. (А может, просто отключены?) Я коротко огляделась: вот, оказывается, какая она – комната во дворце, и прошла к окну. Без штор, непривычно голому. Может, увижу свой дом на Николо-Ямской с высоты птичьего полета? И бабушкино приветливо светящееся окно? Но ЭТО окно выходило на другую сторону дома. А то, что я увидела, меня просто-таки сразу заворожило. Подобной чудо-картины я в жизни еще не видывала. Казалось, передо мной распахнулся весь мой город. Вся его панорама. От горизонта, усыпанного мелкой россыпью жилых огней, до близкой, словно застывшей под стенами, широкой, могучей реки. С ее, как асфальт, темной, будто стоячей, водой. А правее над ее водным зеркалом красиво светился изогнутый Ново-Устинский мост, как новогодняя елка, обозначался пунктиром огней. И тут же рядом моя невеличка Яуза темной лентой впадала в Москва-реку. Родная, знакомая мне «от истоков до итогов». И на той правой ее стороне знакомая Солянка, «опасная» Хитровка. И мне вдруг так захотелось малышку Яузу по воде ладонью похлопать. С лаской погладить, как ребенка по попке… А чуть дальше за Яузой, но тоже недалеко, я с радостью увидала зубчатые стены Кремля. Краснокирпичные, с его угловыми башнями, на шпилях которых так картинно горели звезды в ночи. Рубиновые, ярко-красные. Как на открытке.

И так нереально близко. Смотрю во все глаза, онемела завороженно. И так бы стояла еще и еще. Как во сне. Глядела бы восхищенно перед собой. Или даже, раскинув руки, слилась бы в объятиях с этой чудо-картиной.

– Ну вот и чайник готов, – входя, говорит Миша. У него за спиной где-то на кухне продолжает греметь радио. Известия ТАСС, что-то о «чистогане капитализма». – Сейчас мы свеженького заварим. Китайского, настоящего. Знаешь, пить нашу бурду после китайского я вообще не могу. Но они меня пока что снабжают, балуют… Ты какой больше любишь? Черный, зеленый, красный?

Я не знаю, какой я больше люблю, и потому не знаю, что отвечать. И говорю умышленно бодро и безразлично:

– Не знаю даже, не знаю. Мы дома с бабушкой краснодарский пьем. Со слоном. Нам ведь в Союзе писателей дают пайки к праздникам. Ты разве не получаешь? Там в заказе и колбаса, и кофе, и всегда чай со слоном. – Прищуриваюсь хитро. – Мы же родина слонов. (Миша саркастически усмехается.) А вообще-то, я сегодня хотела бы выспаться. Какой-нибудь успокоительный-то есть?

Я отрываюсь от окна, еще не совсем придя в себя от увиденного. Подхожу к столу. В сознании мелькает мысль: «Ну как тут вообще можно просто так жить? Бытовать, существовать, когда перед глазами постоянно такое? Когда за окном стоит и дышит сама история? Ее величие, ее величество? Эта щемящая красота?»

Слышу голос Вершинина:

– Ну, тогда тебе подойдет лучше зеленый, шанхайский. Еще добавим и щепотку желтого. Из Су-джоу. А жасмин… Жасмин – он ведь резкий, банальный. Он в Китае для бедных. Его лучше потом… – Миша с удовольствием колдует над коробками на столе, над большим заварным фарфоровым чайником с иероглифами. – У нас почему-то грамотно вообще не умеют пить чай.

Я машинально вставляю:

– Зато водку умеют грамотно пить.

Но Миша как бы не слышит, говорит:

– Просто подкрашивают заваркой крутой кипяток. И все. И думают, что это чай. А разве же это чай? Лучше пили бы, как до Петра, сушеную морковь, траву иван-чай. А вот я тебя сейчас настоящим побалую. Ты такого нигде не попьешь. – На меня лукаво взглянули его маленькие глаза. – И домой я тебе отсыплю. С жасмином, свежего. Родных побалуешь. Мне недавно как раз привезли.

Я перебиваю:

– Миш, ты ж мне книгу вроде бы обещал показать.

– А-а-а, книгу?.. Конечно, конечно… Да не спеши ты с книгой. – Взгляд Миши потух. – Чай спешки не любит. Это ведь истинный ритуал дружбы.

Я вставляю задиристо:

– Может, скажешь еще: и любви тоже?

Но он занят, он уже на меня не смотрит. Произносит серьезно:

– Заметь, это не я сказал… А книжку… Книжку сейчас принесу. Она у меня одна. Единственная. Весь тираж тогда в типографии ведь остался. – Положил полотенце на чайник. – Пусть пока настоится.

И не спеша отходит и долго копается в книжном шкафу, в ящиках. Потом наконец приносит и подает мне книгу. Простую, неброскую книгу. Вроде бы совершенно обыкновенную. На вид даже старую. Но я-то знаю, что это не так. Что главное не в ее возрасте. Со времени, когда отгремела Отечественная война, прошло не так уж и много лет. Тут дело в другом. В том, как она вообще появилась на свет. Как заслонила собой целый большой тираж, целый поток фашистских вражеских слов.

Осторожно держу ее в руках. Обложка светленькая такая, бежевая. Чувствую пальцами нежную ласковость замши. Тонкой телячьей кожи. В сознании мелькает: сколько невинных существ пошло на закланье? На смерть? Они даже кожу свою отдали на книгу «великого фюрера». Очень жалко стало этих румынских телят. Но что-то, видно, пошло там не так. Верней, все там у них, у Гитлера пошло не так. И вот через многие годы в Москве я держу в руках эту мягкую книгу. По ее нежной телячьей коже бегут буквы русского алфавита «М. Вершинин. Стихи». «Вот именно, – бьется мысль у меня в голове, – теперь это – Стихи, Стихи, Стихи, а не “Майн кампф” со звериным его фашистским оскалом. Не Main kampf». На титульном листе книги нет ни тиража, ни года издания, ни места рождения. Листаю дальше стареющие страницы. На каждой в столбик – стройные строфы стихов Миши Вершинина. И всё только нашим, только родным, привычным шрифтом. Но я этих строк не читаю. Дело не в их качестве или сути. Дело в том, что вот сейчас в самом сердце страны, у Кремля с ярко-красными, в ночи горящими звездами, я держу в ладонях эту необыкновенную книгу. Она словно в войну последний солдатик, поднявшийся на бруствер, кричит, призывая к победе. И я ощущаю, как у меня в груди что-то теплеет, теплеет. Как наполняет душу горячая волна радости, гордости за великую ту Победу. Вечную, негасимую нашу Победу. Я даже не знала, что это чувство давно выразил Лев Толстой: «Скрытая теплота патриотизма». (Видно, предполагал сказать точнее: «Потаённая теплота патриотизма».) И мне не надо сейчас никакого горячего, особо редкого чая. Я смотрю на неказистого Мишу, на его доброту, его старания и вдруг невольно, как-то по-детски начинаю смеяться. Да-да, победно смеяться. Радостно улыбаться всему. И заботливому хозяину, и этому чудо-дому, и панораме за окнами. Говорю: «Что, Миша?.. Привет от Мао Цзэдуна?» И он, наливая в стаканы чай, понимающе отвечает, тоже с улыбкой: «Сталин и Мао слушают нас!.. Слушают нас!»

Владимир Фомин

Родился в январе 1983 года в Москве, где живёт и в настоящее время. С отличием окончил медицинский университет по специальности «лечебное дело», остался верен профессии врача-хирурга. Доцент кафедры хирургии, кандидат медицинских наук.

Несмотря на востребованность в профессии, публикации в профильных журналах, всё острее и острее ощущалась необходимость изложения своих мыслей, переживаний, чувств на бумаге, что и побудило заняться стихосложением. Основными направлениями поэтического творчества следует считать любовную, пейзажную, а также философскую лирику, на которую вдохновляют жизнь, любимые люди, семья, родные и обожаемый сын.

Работы регулярно публикуются в альманахах и литературных журналах.

Член Российского союза писателей, Союза писателей XXI века, Интернационального Союза писателей.

Мы – жалкие копии наших дедов

 
Мы – жалкие копии наших дедов:
Они за Отечество кровь проливали.
А мы недостойны могил их крестов,
Всё, что создáли они, – мы отдали…
 
 
Была сверхдержава, остался лишь гимн,
И текст-то иной, писан автором прежним.
Всё продали мы, развалили… Чёрт с ним?
Остались в дерьме и сидим в нём прилежно.
 
 
Мы – жалкие копии наших отцов:
Они жили в строе, но строили планы.
А мы – паразиты да с кучей понтов,
Лишь бабки гребём и суём по карманам.
 
 
Нет новых идей, и откуда им быть,
Мы как «покемоны», без мысли и воли,
И даже забыли, как чисто любить,
Разврат и порок, а порой и поболе.
 
 
А что же потом? Как растить нам детей?
И как воспитать, чтоб достойными стали?
Начнём же с себя. Мы должны быть мудрей.
Жить в правде и так, чтоб себе хоть не врали.
 
 
Что всё хорошо и что честно живём.
Хоть вечно пеняем на блат и непруху.
А может быть, просто скорее начнём
В главах своих чистку. Поборем разруху?
 
 
Куда ж ещё проще: вот зло, вот добро,
А это вот – можно, не стоит – вот это…
И хватит гадать, как на картах таро.
Будь с правдой всегда, если хочешь совета!
 

Лишний раз вам не стоит нас злить!

 
Подвиг народа теперь мажут грязью,
Только вперёд и назад не смотреть.
Правда, по мне, надо быть сущей мразью,
Чтобы такое подумать посметь.
Жаль, что нельзя языки вырвать гадам,
Что память предков охаять взялись.
Блеют трусливо своим жалким стадом,
Но правда наша – читать научись.
В книгах советских давно изложили,
Кто был герой, ну а кто был подлец.
Там всё написано, как тогда жили,
А «новый» взгляд – это правды конец.
Люди хотят извратить те моменты,
Как нашим дедам неведом был страх,
Что жизнь сложили не за комплименты,
В битвах сражаясь в грязи да снегах.
Люди отдали себя без остатка,
Чтобы сегодня могли бы жить мы.
Ну а сейчас, говоря даже кратко,
Всё изговняли приверженцы тьмы.
Хватит внимать этой лжи, что все дрались.
Западный фронт? Не смешите меня.
Вы были там, но трусливо прижались,
Лишь на востоке горела земля.
Как можно ныне всё грязью измазать?
Рейх и «Советы» с собой приравнять
И преступленья нацистов отмазать.
Разве такое мы вправе принять?
Мы не допустим подобных поправок.
Родина помнит героев войны.
По́лно юлить, словно свора вы шавок,
Хватит служить этой тьме сатаны.
Звоном монет можно много исправить,
Кто был плохой – будет враз отбелён.
Можно правительство в отпуск отправить,
Запад и в этом сегодня силён.
Только, что сделано в братских народах,
В наших границах для вас не пройдёт.
Ведь мы не карты, что в ваших колодах,
Взял – разменял и продолжил свой ход.
Мы бились раньше и снова готовы —
Памятью предков наш путь озарён.
И всем «молитвам» назло мы здоровы,
Кто против нас – тот навек обречён.
Выдержим всё, не впервой, будем честны.
Годы войны мы ж смогли пережить.
Знайте, что нервы у русских железны,
Но лишний раз вам не стоит нас злить…