Текст книги "Альманах «СовременникЪ» №6(26) 2021 г. (в честь 130-летия со дня рождения Михаила Булгакова)"

Помощь

Люди шли к зданию мэрии. На площади уже стояли полицейский кордон, военные чуть поодаль на своей бронетехнике. В чёрных автомобилях сидели силы спецназа, которым до поры до времени приказано было не высовываться. Для них будет дан особый приказ. В тот момент, когда протестующие подошли к зданию мэрии, в кабинете мэра зазвонил телефон.

– Алло, – судорожно ответил Альварес. – Кто это?

– Меня зовут Фердинанд, – в трубке послышался мягкий мужской баритон, – я могу вам помочь. – Спокойный голос звонившего говорил об его уверенности в сказанных словах.

(Продолжение последует уже очень скоро.)

Наталья Корзон

Родилась и живет в г. Ангарске Иркутской области. Окончила Ангарский политехникум, после АГТА (технологический факультет, специальность – химическая технология топлива).

Работала в сфере нефтехимии и нефтепереработки, дошкольного образования и журналистики.

Участник конкурсов «Писатель года» (2014, 2015, 2017), «Русь моя» (2016), «Новый взгляд» (2016, 2017).

За участие в данных конкурсах награждена дипломами и присвоено звание номинанта национальной литературной премии «Писатель года» (2014, 2015), номинант литературной премии имени Сергея Есенина (конкурс «Русь моя», 2016), получена благодарность за участие в конкурсе «Новый взгляд» (2016).

Увлечения и хобби: спорт, литература, кино, драматургия.

Куда плывут иголочки хвои?

 
Ручьями убегает талый снег,
Неся кораблики хвои сосновой,
Гоня сухую желтую листву,
Что замерла с приходом зимы.
 
 
– Куда плывут иголочки хвои?
– Зачем намокли листики сухие?
– Наверное, со снегом убежать,
А может быть, хотят поплавать?
 
 
Под звонкий стук капели,
В улыбке мартовского солнца
Не слышат ручейки детей,
Не замечают их вопросов!..
 
 
А малыши уже забыли
О путешествии хвои.
Они кораблики пускают в лужах
И догоняют воробьев!
 

Что делают куклы?

 
Что делают куклы,
Когда остаются дома одни?
Может быть, отдыхают,
Скучают без нас одни?
 
 
Танцуют, резвятся, скучают,
Кошку по кухне гоняют
И дерзко дразнят собаку?
Нам куклы не скажут…
 
 
С нами им точно нескучно.
С нашим приходом они говорят,
Кошка задумчиво дремлет.
Собака на шаг не отходит.
 
 
Что же дома бывает без нас?..
Скучно животным и куклам.
И нам без них не бывать.
Но как же в школу их взять?
 

Стрелки на часах

 
Стрелки на часах плывут по кругу,
Не замечая черных цифр и делений.
Куда ж они торопятся, бегут?
Зачем они спешат куда-то?
 
 
Наверное, торопятся они
Тонкими точеными стрелами
Из утра в день, из ночи в утро.
Но спешить же им зачем?..
 
 
Одна лишь толстая стрела
Пытается замедлить бег,
Остановить точеных торопыг,
Но непослушны ей шустрые.
 
 
Зачем же пробегают мимо цифр?
Что это означает все и для чего?
Не знаем мы пока. Но стоит
Тайну цифр и стрел нам разгадать…
 
 
Но как же нам ту сложную загадку
Странных часов разгадать?
Не знаем мы еще, что значат цифры,
Зачем так часты деления по кругу.
 
 
Не сможем сами мы понять,
Куда торопятся, ползут
Резные стрелочки по ним.
Может, у мамы разгадку уточнить?
 

Смелый снеговик

 
Морозной зимой слепили мы снеговика.
Он двор наш смело охранял от хулиганов
И собак бродячих. Котов чужих он разгонял,
А мы ему морковный нос меняли.
 
 
Но с приходом молодой весны,
Когда пригрело улыбчивое солнце,
Побежали ручейки, закапала капель,
Расклеился, ослаб наш друг из снега.
 
 
С приходом озорной весны
Снеговика задразнили коты,
Собаки съели нос морковный,
И осмелели желторотые воробьи.
 
 
Не хочет снежный друг
Нам больше помогать.
Не может больше он
Дружить ни с кем из нас.
 
 
Морковка-нос ни к чему ему.
Желает он с ручьями бегать.
Мечтает смелый снеговик
Капелью звонкой стать!
 

Вечер

 
Серебром проливается вечер,
Ясный день провожая закатом.
Тусклым светом мерцает фонарь,
Встречая сказку голубых теней.
 
 
В позолоте огней дремлет малыш,
Но без сказки не спится ему.
– Бабушка, сказку мне почитай.
– Может быть, песенку спеть?
 
 
– Про кошечку песенку спой,
А потом сказку о ветре.
– Ну что же, слушай и засыпай! —
Устало бабуля сказала.
 
 
В сказочном беге теней,
Под легкий песни напев
Засыпает малыш озорной,
Забывая про сказку о ветре…
 

Зимний вечер

 
Тихий вечер морозом объят.
Лунный свет позолотой
Освещает темное небо.
Неторопливо падает снег.
 
 
Каркнув, ворона сядет
На ветку мохнатой сосны.
«Снова ночь наступает», —
Засыпая, подумает она.
 
 
Малыш, глянув в окно,
Прошепчет: – Уснула ворона.
– За день устала она, —
Мама ответит ему.
 
 
– А снег может устать? —
Спросит у папы малыш.
– Все может быть,
Но без устали падает он.
 
 
– Он может вьюгой кружить,
А после на крыше уснуть
И сосен иголки засыпать, —
Бабушка утром сказала. —
 
 
Для того приходит зима
И праздник приносит!
В сказке зимы сбывается сказка,
И не помеха ей вьюга!
 
 
– Какой же может быть праздник
В снежную ночь? – малыш прошептал.
– Новый год! – бабушка скажет.
– Почему же вечер грустит?
 
 
– Оттого что живет в ожидании чуда,
Что вскоре случиться должно.
«Когда же чудо придет?» —
Засыпая, подумает мальчик…
 

Дремлет лес

 
Дремлет лес, грустя зимой снежной.
Печалится ветвями сосен он
В вечерней тишине, но, встречая
Солнышка закат, в улыбке засыпает…
 
 
Искрятся снежные пуховые поляны
В золотом закате вечера зимы,
Но тихо замирают в ожидании
Прихода ночи в кружении звезд.
 
 
В ожидании сказочной ночи
Суровый ветер робко затихает,
Боясь смахнуть с сосновой хвои
Голубые кудрявые снега…
 
 
Томится лес в полночной тишине,
Угрюмо он грустит морозом,
Понимая, что долго до весны,
Которая капелью оживит природу…
 
 
И все же непостоянны
Зимние морозы, что
Сковали реки льдом,
А веточки объяли бахромой.
 
 
Не вечна грусть зимой
В той сказочной ночи, что
Дышит ароматом мандаринов
И сладостью конфет.
 

Улетает осень листопадом

 
Улетает осень листопадом,
Ложась багряным, золотым и алым,
С пропалиной зеленой кораблем
На изумрудные поля из трав.
 
 
Кружится осень в сиянии солнца,
В мелодии прохладных ветров,
Что пытаются серебряные тучи
Разогнать, развеять капельки дождя.
 
 
Но не в силах ветры октября
Хмурые тучи разогнать,
Не смогут промозглые порывы
Остановить осеннюю печаль.
 
 
– Отчего ж торопитесь, ветра?
Почему спешите вы прогнать
Прекрасное кружение листопада
В игривой позолоте солнца?
 
 
– Оттого что уж октябрь
Торопится навстречу ноябрю!
– Но молчит пока первоснежный
Месяц осенней печали, тоски.
 
 
– Не за горами уж ноябрь.
Дождями разрывается октябрь,
Пыжится прохладой туч,
Что высыпать готовы снег.
 
 
– Не надо говорить, что
Я снегами встречу тот ноябрь!
– Пусть белыми снежинками кружит
Последний месяц осени-загадки!
 
 
Но, провожая дожди октября,
Ноябрь погрустит морозом,
Насупив серебро сердитых туч,
Придержит первые снега,
 
 
Не постоянно будет он суров,
Сердит на спор природы
С листопадом. Не в силах
Тучам удержать снежинки.
 
 
Оттого исчезнет, растворится
Серость туч в кружении снегов,
Что спрячут под собой листву
И радостью наполнят мир…
 

Утренний туман

 
Просыпается утро прохладой.
Тянется в небо белогривый туман,
Пытаясь солнышко спрятать,
Но озорные лучи разрезают его.
 
 
Золотые теплого солнца лучи
В дружбе с ветром игривым,
Стараясь развеять туман,
В облака его превращают.
 
 
– Зачем же меня терзаете вы? —
Золотые солнца лучи.
– Положено осеннему утру
Просыпаться туманом.
 
 
– Но лето еще не ушло.
Мы ведь еще не остыли,
И солнышко греет,
А ветер играет листвой.
 
 
– Листва уж меняет окрас
И кружит листопадом.
– Мы кружимся золотым,
Багряным, лиловым…
 
 
– Кораблями, веснушками
Укрываем травы зеленый ковер.
– Не покрыты еще инеем травы,
И ягоды спелым соком налиты.
 
 
– Все же сентябрь пришел,
Отпустив летний август.
– После серых дождинок
Вновь лето вернется.
 
 
– Конечно, вернется. Но ненадолго!
– А после октябрь хмури добавит
И прольется дождей серебром.
Золотой и багряной станет трава.
 
 
– Это будет потом, когда
Небо станет прозрачней,
Птицы на юг полетят,
А реки волн бег прекратят.
 
 
– Сейчас же тепло. Негоже
Туманом утро встречать,
Дождливую грусть торопить.
Хорошо бы лето продлить…
 

Озеро

 
В листопаде кружась, резная листва
В золотую веснушку украсила
Синюю гладь застывшего озера,
Что притихло в глубинке лесов.
 
 
Почему же скромно застыло оно?
Отчего же так тихо в лесах
В осенней багряной тиши?
Ведь не было бедствий природы.
 
 
Не сердилось небо хмурыми тучами,
Не свистели порывами ветры.
Лишь спокойно кружилась листва
И птицы прощались с летом.
 
 
Оттого застыла природа
В ясный полдень осенний,
Что синие воды озера
В мечту сентября окунулись…
 

Загорелась рябина

 
Загорелась рябина красным огнем.
Спелым соком наполнились бусины ягод.
Оттого и осень златая пожаром пылает,
Но позднее пламя кудрявой рябины.
 
 
Запоздал пылкой рябины пожар
В унылом свершении октября.
Уж поникшие травы инеем сияют,
Хмурые тучи пыжатся снегом.
 
 
Хмурится серое утро октября
В позолоте лучиков солнца,
Но не боится рябины огонь
Туч серебра и первого снега.
 
 
– Пусть сердито раннее утро.
– Пусть пыжатся хмурые тучи.
– Не утихнем красным пожаром
И иней растопим спелым соком.
 
 
– Не прольются огненным соком
Гроздья огненно-пылкой рябины.
– Не замерзнут красные ягоды
В морозном дыхании раннего утра…
 
 
Птицы согреют озябшие ветви,
А солнца лучи смело пробьются
Сквозь тучи. Их ветер развеет,
Врываясь в полдень октября…
 
 
Вопреки спору принцессы природы.
Наперекор пожару красных рябин
Октябрь встречает ноябрь седой
Кружением первых робких снегов.
 
 
Резные снежинки плавно летают,
Нежно на унылые травы ложась.
Спадают на серые крыши домов,
Укрывая зеленые листья рябин.
 
 
– Неужели не сможем мы отогреть
Красные ягоды спелых рябин? —
С сожалением птицы вздохнут. —
Неужели замерзнут они в ноябре?
 
 
Но пожар спелых ягод только утихнет
Под первым, робким снежным покровом.
Алыми станут кудрявые гроздья рябин
И будут долго гореть в седом ноябре…
 

Знойным летом

 
Знойным летом ливень прольется,
Затопив горячий серый асфальт,
Заставив по пузырям луж пробежать,
А после радуга в небо взойдет
И солнце вновь улыбнется.
 
 
Знойным летом голубые озера
И синие реки в мир приключений
И детских фантазий поманят.
В мечту позовут, что исполнится,
Сбудется в мире загадок и тайн.
 
 
Жарким летом лес ароматом
Сладких ягод, красивых цветов
За собой уведет. Познакомит
С миром животных и птиц,
Позволив их покормить.
 
 
В завершении лета ранние утра
Станут туманны в дыхании яблок.
Снова лес за собой поманит грибами,
Полевыми цветами и спелостью ягод,
Что вскоре в золотую осень уйдут.
 

Станислав Ластовский

Родился 31 мая 1939 года в Ленинграде. Живёт в Петербурге. После восьмого класса поступил в Ленинградский военно-механический техникум. В 1959 году был призван в армию на три года. Служил в ракетных войсках. После армии работал на разных предприятиях и учился на вечернем отделении Ленинградского института точной механики и оптики. Диплом ЛИТМО получил в 1971 году.

Последовательно занимал должности от техника-конструктора до главного конструктора предприятия. С последнего предприятия уволился в 2011 году. На пенсии взялся за перо.

За прошедшее время написано и опубликовано 18 рассказов, 5 повестей, 7 сказок и рассказов для детей, 7 путевых иллюстрированных очерков. Имеет свой сайт в рамках портала издательства «Союз писателей» (гор. Новокузнецк).

В том же издательстве вышли из печати сборники рассказов: «Выковырянные» (2014), «Встречи в пути» (в серии «Всемирный день книги», 2015), «Собеседник» (в серии «Библиотека современной прозы», 2015), «Такие были времена» (2016).

Диспансеризация

На заводе шли перестроечные игры в демократию. Однажды объявили, что коллективу предоставлено право избирать директора.

Провели общее собрание. За неимением других кандидатур директором остался прежний. Поблагодарив за доверие, новоизбранный директор сказал, что считает своим долгом заботиться не только о производстве, но и о здоровье трудящихся.

* * *

Через некоторое время началась диспансеризация работающих. Освободили от плакатов и лишних бумаг небольшой кабинет комитета комсомола, на дверь прикрепили табличку с надписью «Диспансеризация» и указанием дня и времени приёма для цехов и служб в их обеденные перерывы.

* * *

Две недели, по средам, наскоро перекусив в заводской столовой, мы торопились на приём к очередному специалисту Подошла и моя очередь идти к хирургу-травматологу

По пути в столовую, когда шёл мимо комитета комсомола, увидел, что очереди к врачу нет, постучал в дверь, услышал: «Войдите!» – зашёл и поздоровался.

За столом сидела седая, очень пожилая и, как мне показалось, усталая женщина. Справившись о моём здоровье и перенесённых операциях, неожиданно строго спросила:

– Пьёте?

– Пью, как и все: в дни рождения, на Новый год, Первого и Девятого мая. Да, чуть не забыл, ещё и в ноябрьские праздники, – ответил я.

– Он говорит, что пьёт! Вчера у меня на приёме был слесарь, так он на тот же вопрос ответил: «Не пью, разве что по субботам и воскресеньям, так это же не в счёт».

И она продолжила, почему-то перейдя на «ты»:

– Наверное, тебя удивило, что я в таком преклонном возрасте веду приём…

– Нет, что вы, и мысли такой не было.

– Так и поверила… Я давно на пенсии. Бывшие коллеги попросили выручить на время диспансеризации. Врачевание – моё призвание, мои радости и муки, мои незабываемые военные госпитальные будни.

* * *

К началу войны я была замужем, работала практикующим врачом с дипломом Первого медицинского института, воспитывала дочь.

Муж, инженер-строитель, ушёл на фронт добровольцем. Погиб под Смоленском. Похоронка нашла нас лишь в октябре.

В конце июля пришла повестка из военкомата, где сообщили о моей мобилизации и отправке в один из эвакогоспиталей города Куйбышева. Дочь дома оставить было не с кем. Я уговорила райвоенкома включить и её в качестве санитарки в список отъезжающих.

Эшелон успел выехать до замыкания блокадного кольца. В пути нас и обстреливали, и бомбили… Ехали долго, но добрались.

* * *

Под госпиталь было оборудовано здание конторы «Загот-зерно». Ближайшая школа стала общежитием для медперсонала.

Тыловые эвакогоспитали предназначены в основном для тяжелораненых.

Ежедневно видеть изуродованные молодые тела, с трудом отдирать от загнивающих ран грязные бинты, слышать стоны и крики, видеть мольбу о помощи в глазах не имеющих сил говорить – было невыносимо тяжело.

Было трудно не разреветься прямо на операции. Что уж говорить о моей бедной доченьке… Она сдерживала себя рядом с ранеными, но часто плакала над чанами, в которых вываривала заскорузлые от крови бинты, и когда вывешивала их для просушки.

* * *

По причине несовершеннолетия четырнадцатилетняя дочь работала в одну смену. Ей удалось продолжить обучение в местной вечерней школе, окончить краткосрочные медицинские курсы, после которых была переведена в медсёстры.

* * *

Особенно много раненых поступало в сорок третьем году, из-за близости Сталинградского фронта, а эвакогоспитали перемещали всё дальше на восток.

Осенью сорок третьего года меня и дочь направили в Свердловск. Госпиталь, в котором предстояло работать, по профилю ампутационный и протезирования, разместился в здании техникума советской торговли.

Нам выделили маленькую полутёмную комнату в большой коммунальной квартире. В ней предложили на выбор разместить две госпитальные койки и два стула, либо одну койку и стол со стульями. Никакую другую мебель было не втиснуть. Мы были так худы, что выбрали второй вариант, решив, что поместимся и на одной койке.

Вскоре стали работать в разные смены, и наша комната оказалась вполне пригодной для жилья.

* * *

О том, что война скоро закончится, мы могли судить не только по сводкам Совинформбюро и рассказам раненых, но и по изменению интенсивности нашей работы. Госпиталь не был переполнен, больные не лежали в коридорах и даже появились, как тогда говорили, свободные «койко-места».

В апреле победного сорок пятого в наше отделение поступил удивительно красивый, с ярко-васильковыми глазами на фоне смуглого лица и вьющихся тёмных волос, молоденький лейтенант – лётчик с тяжёлым ранением ног и обожжёнными руками.

* * *

В один из майских дней обратила внимание, что моя Катенька хорошеет на глазах. Подумала: ну что же, взрослеет девочка, скоро восемнадцать.

Она стала больше времени проводить у зеркала, тщательно причёсываться, подкрашивать губы помадой, давно мною забытой в маленькой театральной сумочке и почти высохшей.

Казалось, дочь с каждым днём становится красивее. Стала много рассказывать о работе, о раненых, которых выхаживала, но, краснея, с нежностью в голосе о недавно поступившем красавце лётчике. В такие моменты лицо её озарялось словно нездешним внутренним светом.

Материнское сердце дрогнуло тревожным предчувствием.

– Катюша, не влюбилась ли ты?

Она села рядом, обняла, положила голову мне на плечо, и я услышала то, чего так боялась.

– Ой, мамуля, ещё не знаю, только чувствую: жить без него не смогу! Если бы ты видела, как он на меня смотрит, если бы знала, как хочет обнять меня, но пока не может. Если бы слышала, с какой нежностью говорит со мной! И мне кажется, что он весь-весь мой и я в нём, а он во мне!

– А если твоему Грише отнимут ноги? Что будем делать? Как жить? И каково будет ему, если твоё чувство перегорит? Любовь не картошка, не выкинешь в окошко…

Катя не ответила на заданные вопросы, только моё плечо промокло от её слёз. Я не заметила, как присоединилась к ней, и мы вместе проплакали до полуночи.

* * *

Врачи долго боролись с гангреной обеих Гришиных ног… Удалось сохранить верхнюю часть голеней и коленные суставы. Руки вылечили, но остались шрамы от ожогов.

Катя, казалось, выплакала все слёзы и была рада, что в результате многих операций была сохранена возможность пользования протезами, которые и были заказаны на Свердловском протезном заводе.

* * *

Протезированием руководил заслуженный врач РСФСР Штемберг. Протезы получились очень качественными, удобными, и Гриша быстро их освоил.

Случилось это позже, в начале декабря, а в конце октября вышло распоряжение, гласившее казённым языком: «По причине отсутствия поступления раненых госпиталь подлежит разукомплектованию до конца года. Долечившимся предлагается отбыть в свои части, демобилизованным по ранению – к месту довоенного проживания или призыва».

* * *

Считавшемуся долеченным Григорию предложили выслать протезы к месту убытия или ожидать их изготовления, остановившись у знакомых или родственников в Свердловске.

Родом он был из-под Ростова. Мама – донская казачка. Отец – дагестанец, осевший в донской станице и работавший кузнецом в местном колхозе.

Все родственники погибли во время войны, и возвращаться ему было не к кому.

Пришлось поселить у нас. И это в нашей-то тесноте! Когда решали вопрос о спальных местах, Гриша, несмотря ни на что не потерявший чувства юмора, сказал, что как самый короткий может спать на столе, оградившись с двух сторон спинками стульев.

Катя спала под столом на ватном госпитальном матрасе.

Протезы были готовы к первому декабря. Две недели ушло на привыкание к ним, оформление брака Кати с Гришей и документов для отъезда в Ленинград, где, к счастью, сохранилась наша довоенная двухкомнатная квартира.

Что было потом? Была долгая и счастливая семейная жизнь двух любящих сердец, любимая работа, любимые дети, мои внук и внучка.

Они живут в новом районе, одном из тех, что называют спальными, и у меня появились трое правнуков.

После нескольких минут задумчивой тишины услышал:

– Ты не опоздаешь в столовую?

– Думаю, нет, – соврал я, посмотрев на часы.

Доктор вышла из-за стола, пригласила следующего, а я, оставшись без обеда, поспешил к своему рабочему месту.

Июнь 2020 г.

Случай в Мукачево

Мне давно хотелось в Закарпатье. И наконец повезло. Выезжать нужно было срочно, и по расписанию получалось так, что поезд в Мукачево приезжал в пятницу. А если за один день не удастся выполнить задание? Решили, что возвращаться буду по обстоятельствам: в понедельник или во вторник.

Думаю, кому приходилось ездить в командировки, тот знает, как не хочется задерживаться на выходные в чужом городе, когда не знаешь, чем себя занять. Но если в городе или в том месте, куда приехал, есть что посмотреть, то остальное уходит на второй план. Во Львове, например, пришлось задержаться даже на праздничные ноябрьские дни.

В ту поездку мне удалось поселиться в историческом центре города. Гостиница называлась «Першотравневая» и находилась на улице Першотравневой (Первомайской).

Улочка была узкая и имела одну особенность. Трамвайные пути почему-то находились рядом с пешеходными тротуарами по обеим сторонам улицы, а машины ехали посредине улицы, правда, в одном направлении.

В праздничные выходные центр города я обошёл пешком. Обнаружил две картинные галереи на одной улице. Одна была посвящена русскому художественному искусству, другая – украинскому. В украинской увидел живопись тогда мне неизвестного интересного художника Семирадского. Позже его картины видел в Харьковском художественном музее.

Побывал в музее «Арсенал» на выставке холодного оружия от древних времён до самых последних образцов. Каждый вечер ходил в католический кафедральный собор слушать орган.

В знаменитый Львовский оперный театр, к сожалению, билет купить не удалось.

О поездке во Львов вспоминал, укладываясь спать на нижней полке вагонного купе. Обычно во всех поездках приходилось забираться на верхнюю полку.

В поездах по утрам стараюсь встать пораньше, чтобы избежать нетерпеливой очереди в туалет.

Приведя себя в порядок, вышел покурить в тамбур. Поезд двигался медленнее, чем вчера, и тепловоз, казалось, неохотно тащил за собой эти, словно надоевшие ему, зелёные коробки, наполненные пассажирами. В тамбуре был ещё один курильщик.

– В туалете окно ещё опущено для проветривания?

– Да. А что?

– Советую возвратиться туда и выглянуть через него. Думаю, вам будет интересно.

Так и сделал. Я посмотрел в открытое окно, высунул голову наружу и крутил ею то в одну, то в другую сторону. Наш вагон был сразу за вагоном-рестораном в середине состава, и я видел одновременно и тепловоз, и последний вагон.

Состав выгнулся дугой, железнодорожным серпантином поднимаясь по склону горы к перевалу. И последний вагон был заметно ниже тепловоза.

«Вот и Карпаты», – подумал и продолжал бы и дальше смотреть на зелёные вершины Карпат, но в дверь нервно стучали очередники с полотенцами и мылом в руках. Чувствуя спиной раздражённые взгляды переминавшихся с ноги на ногу пассажиров, я вышел из туалета.

– Не подскажете, как называется гора, на которую поднимается поезд? – спросил у проводника, заглянув в его купе.

Проводник завтракал. Он, очевидно в раздумье, неторопливо дожевал бутерброд с колбасой, запил глотком чая из стакана в традиционном металлическом подстаканнике и только после этого, посмотрев на меня, ответил:

– Про гору не знаю, а перевал называется Верецкий.

* * *

В Мукачево поезд прибыл в удобное для меня время. Не настолько рано, чтобы не выспаться, и не так поздно, а как раз так, чтобы устроиться, принять душ, перекусить и успеть на предприятие – цель командировки.

Город небольшой. Первый встреченный мной горожанин показал, как пройти к гостинице, и я пошёл пешком. Последняя декада октября, а тепло было, как у нас в конце августа, и солнечно.

В Мукачево буйствовали осенние краски. Листья на деревьях, которых в городе было так много, что за ними скрывались даже трёх-, четырёхэтажные здания, окрашены были самыми невообразимыми оттенками жёлтого, оранжевого и багряно-красного.

Хорошо, что взял в поездку фотоаппарат, заряженный цветной позитивной плёнкой. Могут получиться отличные слайды. Решил, что задержусь в командировке до понедельника и выходные дни проведу в этом городе.

В субботу с утра гулял с фотоаппаратом по улицам. Вокруг было так красиво, что всё хотелось запечатлеть на плёнке.

Проголодавшись, зашёл в местную столовую – «едальню». В едальне ел вкусное тушёное мясо в горшочке, запечатанном пампушкой, и решил, что, пока в командировке, только в ней и буду обедать.

После обеда направился в южную часть города, где увидел на высокой горе сооружение явно крепостного типа. Пошёл в ту сторону и на дороге, поднимающейся к вершине, присоединился к небольшой, человек десять, экскурсии.

Экскурсантами были школьники старших классов, как они мне сказали, члены исторического кружка. Экскурсовод говорил на украинском языке, но я понял, что мы поднимаемся на гору Замковую к средневековому замку, который называется Паланок.

Я двигался вместе с экскурсией, не всегда понимая, о чём идёт речь. Когда отстал от них, засмотревшись через крепостную амбразуру на открывающийся вид с речкой внизу, какими-то строениями с церковью посредине на другом берегу и зелёным противоположным берегом, полого поднимавшимся к подножию горы, кто-то положил руку на моё плечо.

– Вы не местный?

– Я из Ленинграда. Приехал в командировку, да задержался на выходные.

– Очень люблю ваш город. Знаете, а вы и не догоняйте свою группу. Я вам расскажу об этом замке подробнее и, может быть, интереснее, чем экскурсовод. Мы, группа реставраторов, как раз и занимаемся восстановлением интерьеров этого замка. Видите, далеко внизу река? Она называется Латорица. На том берегу реки – женский православный монастырь, который до тысяча девятьсот сорок девятого года был мужским униатским.

* * *

Горы окружают Мукачево с трёх сторон. В древности он находился на пересечении торговых путей с запада, севера и востока на юг, и эти дороги назывались «Славянский путь».

Город получил название от слова «мука» – на реке Латорице стояла огромная по тем временам мельница, или, как говорят, от слов «земля пана Мункачи» – так звучит на венгерском название города.

Замок Паланок начали строить в одиннадцатом веке и строили, перестраивали и достраивали ещё лет триста. Он выдержал множество осад. Турки не могли овладеть им целых семь месяцев.

* * *

И добровольный экскурсовод, назвавшийся Остапом, обошёл со мной все уголки и помещения замка и так интересно обо всём рассказывал, что уходить не хотелось. Он показал и колодец, такой глубокий, что дно его было ниже подножия горы.

И он начал рассказывать о том, что из колодца, у самого дна, когда-то начинался подземный ход, который под дном реки выводил в монастырь. Но ход давно засыпан или взорван немцами, боявшимися партизан.

Остап не успел договорить, как к нему подошли два его товарища и напомнили, что пора идти домой – рабочий день закончился. Мы познакомились. Одного звали Иштван, другого – Карел. Я хотел проститься с реставраторами, но они предложили пойти вместе.

По серпантину горной дороги мы спустились вниз и оказались возле деревянного, «под старину» пивного ларька. Столами служили высокие дубовые бочки.

Пока мы с Остапом продолжали разговор, только теперь о Ленинграде, два его друга принесли четыре большие кружки местного пива. Моя попытка заплатить за себя была задавлена в зародыше.

Остап опять перешёл к рассказу о прошлом Мукачево, а Иштван и Карел, немного отодвинувшись, разговаривали о чём-то на незнакомом мне языке.

– Остап, они говорят на другом языке, чтобы мы не поняли, о чём идёт речь?

– Нет, что ты, наоборот, чтобы нам не мешать.

– А на каком языке говорят?

– Я не прислушивался. Может быть, на венгерском, а может, на чешском или немецком. Мы знаем по несколько языков с детства. Наш район граничит сразу с несколькими государствами, и в одном дворе могут играть и общаться дети разных национальностей. Так и становимся полиглотами.

Когда выпили пиво, пошли всей компанией в город, и они проводили меня почти до гостиницы.

* * *

На следующий день решил прогуляться по окрестностям города. Было тепло, и пиджак я оставил в номере.

По шоссе спустился к реке, перешёл её по мосту и направился в сторону монастыря, огороженного высоким каменным забором, за которым можно было видеть только верхнюю часть купола монастырского собора с православным крестом.

Мне захотелось войти и осмотреть монастырь, как когда-то Псково-Печорскую лавру, но огромные деревянные ворота и калитка были закрыты.

Нажал на кнопку звонка рядом с калиткой. Вышла небольшого роста, очень пожилая монашенка и объяснила, что мужчинам вход в монастырь запрещён.

За монастырём огромный, пока ещё зелёный, луг, плавно поднимавшийся к подножию одной из гор, подковой окружающих город. Настроение хорошее, я шёл и, наверное, сам себе улыбался, когда почувствовал чей-то взгляд.

Остановился и сначала увидел пощипывавшую траву корову, косившую на меня настороженным левым глазом, а потом, чуть выше, монашенку, которая сидела на раскладном брезентовом стульчике.

В руках она держала небольшого формата книжку, внешне похожую на псалтырь, и очень внимательно её читала. Казалось, она ничего не замечала вокруг.

Я подошёл ближе. Монашенка оказалась очень молоденькой. Чёрная косынка, обрамлявшая лицо, только подчёркивала юную красоту. Меня она словно и не видела.

Похоже, я для неё вовсе не существовал. А мне так хотелось расспросить её, узнать о судьбе или случае, приведшем девушку в монастырь. Когда стоять молча стало неудобно, решил заговорить:

– Здравствуйте.

– Добри день.

– Можно задать вам несколько вопросов?

– Ни, нэможно.

– А сфотографировать?

– Ни, то зовсим нэможно.

– Ну а корову?

– Корову можно, – ответила монашенка, не поднимая глаз от книги и ни разу не взглянув на меня.

Я отошёл в сторону, присел на корточки, сфотографировал корову, потом тайком, чтобы не заметила, и её несколько раз и с разных сторон.

«Теперь в моей коллекции будет и фотография монашенки», – радостно подумал и стал по широкой грунтовой дороге подниматься в гору. Оглянулся.

* * *

Внизу открывался шикарный вид на город и монастырь, но оказалось, что в моём «Зените» плёнка закончилась.

Закарпатье, возможно, потому так и называется, что горы здесь как бы и не горы, а, скорее, высокие лесистые холмы с округлыми издали вершинами.

По широкой просеке я поднялся почти к перевалу, когда почувствовал необъяснимую эйфорию. Воздух, напоённый неизвестными мне ароматами, хотелось резать на куски и есть, а не вдыхать, и он словно опьянял, и я неожиданно для себя запел.

Вокруг никого, надо мной и впереди голубое безоблачное и бездонное с лёгкой осенней дымкой небо, по сторонам высокие сосны, а я шёл и пел во весь голос. И хотелось идти всё дальше и дальше.

Когда остановился, увидел, что склон горы, теперь безлесый, круто поднимается вверх. Мне показалось, что вершина совсем близко. И я решил её штурмовать.

Сначала шёл, потом карабкался, хватаясь за ветки кустарников, а до верха всё было далеко. Всё же добрался, но это оказалась вовсе и не вершина, а узкая терраса – площадка с остатками кострища и обгорелым с одного конца стволом дерева рядом с ним. Вершина опять казалась близкой, и стало понятно, что это оптический обман.

Я почти упал на обгорелый ствол, стянул с себя рубашку и стал отжимать. С неё потекло, и если бы костёр ещё теплился, то залил бы его своим потом.

Высокая непримятая трава манила прилечь, но пора было возвращаться. И тут увидел тропинку, которая, плавно извиваясь, вела вниз. И я быстро спустился к дороге.

Мелькнула мысль: по тропинке ведь можно было легко и просто подняться и совсем не нужно было брать гору штурмом. «Ну что ж, учтём при следующем восхождении», – решил для себя и пошёл обратной дорогой в отличном настроении и напевая какую-то мелодию, но уже не так громко.