Текст книги "Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск «По следам „Книжной Сибири“»"

Повар

 
В одной обители святой,
На свете коих есть немало,
Трудился повар непростой,
В нем кровь восточная витала.
 
 
Приятен был для всех душой,
Готовил славно, пек хлеба,
Как он дружил с одной мукой —
Никто, наверно, никогда:
 
 
Блины, пирог и каравай,
Кулич пасхальный – все прилично,
Что хочешь, право, называй,
Без книги стряпал на отлично.
 
 
Веселый был, шутить любил,
Поговорить без злобной речи
И словно овощи тушил —
Он меру знал у жаркой печи.
 
 
Недавно вдруг оповестили,
Что нет его – лежит в земле,
И в путь последний проводили,
Не сообщили только мне —
 
 
В отъезде был я далеко.
Он мне не родственник, конечно,
Но грустно стало все равно —
Душа ушла его навечно.
 
 
Поплелся в храм, поставил свечку
И панихиду заказал,
Присел на лавку у крылечка —
Беседы наши вспоминал.
 
 
Как мы сидели в этом месте,
Вели о жизни разговор
И обсуждали мира вести,
Злу присуждая приговор.
 
 
Спросил его: «Откуда родом?
И к Богу как, скажи, пришел?»
«Родился я и жил с народом,
Что с Моисеем перешел
 
 
Чрез дивное Чермное море,
Блуждая после сорок лет,
Смиряясь перед Богом в горе,
Стремясь вселиться в новый свет.
 
 
Я в Белоруссии родился
И перед самою войной
Нежданно вдруг осиротился,
Покинул сразу дом родной.
 
 
У тети дальней поселился
В селе под Минском небольшом,
С ее семьею сразу слился,
Учиться в школу там пошел.
 
 
Пришла война, а мне тринадцать,
Фашист повсюду и беда.
Ребят согнали нас пятнадцать
Копать у леса, как всегда.
 
 
Копать глубокую траншею,
Убитых после засыпать.
Ведут кого-то, я бледнею:
Евреев – смертушку вкушать.
 
 
Они в селе соседнем жили
Общиной целой и раввин.
Поставили. Трясутся жилы.
Вдруг немец вышел к ним один
 
 
И поманил раввина пальцем,
Промолвил: “Го-во-рит им слово!”
Всех осмотрел огнем-румянцем,
Конфеты дал девчушкам, мальцам
 
 
И позади раввина встал.
Я про учителя подумал,
Что в сердце он своем искал,
Что ценное возьмет оттуда?
 
 
И слово, словно бриллиант,
Сверкнет бесценною строкою.
Но громом грянул арестант,
Блеснул, как молнией-стрелою:
 
 
“Друзья мои, отцы и братья!
Беда пришла к нам неспроста,
Из древности идет ненастье,
Идет от Божьего перста,
 
 
Что там когда-то наши предки
Распяли Божьего Христа.
Отсек за это наши ветки
Отец от Божьего ствола.
 
 
И пусть сегодня нашей кровью
Крестимся в Бога и Христа,
Прости же нас, прими с любовью
Ты наши души в Небеса”.
 
 
Нажал курок стоявший сзади —
И резво пуля пронеслась.
Раввин упал, лишь кудрей пряди
Играли с ветром, не боясь.
 
 
А взгляд его унесся в дали,
В которых вечность отыскал,
Как будто там его встречали
И Сам Господь пред ним предстал.
 
 
Свистели пули, плоть вздымая,
Взлетая, падали тела,
Собою яму заполняя.
Я в страхе закрывал глаза.
 
 
Уж сколько лет прошло оттоле,
Но не забыть мне ту войну
И тех умерших поневоле,
Забыть раввина не могу.
 
 
Его своим считаю крестным,
Что, словом веры озаря,
Своим поступком судьбоносным
Он пробудил меня не зря.
 
 
Я убежал тогда в обитель
И, пребывая всю войну,
Трудился, будто как служитель.
Мне дали келию свою.
 
 
Конечно, сразу покрестился,
Писанье начал изучать,
Готовить там же научился,
Кадило в храме разжигать,
 
 
Столярничать, одежду шить,
Рубить дрова и не гордиться,
Немного даже пошутить —
Все в жизни может пригодиться.
 
 
Война закончилась. Однажды
Влюбился в деву я одну.
Вкусив страданий сладкой жажды,
Увез ее в свою судьбу.
 
 
Детишки выросли давно
И разбрелись по белу свету,
Испивши вечности вино,
Ушла супруга к Богу-Свету.
 
 
Обитель-пристань снова манит
Сюда приехать всякий раз,
Уеду – память вновь затянет».
Закончу здесь судьбы рассказ.
 
 
Застлали слезы церкви виды,
Подумал я: «Наверно, он
В небесном храме из апсиды
С раввином смотрят мне в упор».
 
 
И знаю точно: в Божьем Доме
С раввином встретились они.
Листая в памяти-альбоме,
Земные вспоминая дни,
 
 
Благодарят Владыку мира
За то, что путь им осветил,
Коснулась сердца Божья лира,
Познаньем правды вразумил.
 
 
Помянем их в своей молитве,
Они помолятся за нас,
За то, чтоб выстояли в битве,
За всех родных на всякий час.
 
 
Отец Небесный, в дивном Свете
Мятежных души упокой
И прояви ко всем на свете
Ты безупречный промысл Свой!
 

Укрощение бури

 
Уходят все вдаль берега,
Покорная лодка-слуга
Плывет, в синеву устремляясь,
Срединой востока являясь.
 
 
Апостолов речи в пути
Тихонько журчат, как ручьи,
Дивятся они чудесам
Преславным и Божьим делам.
 
 
Мир моря вокруг оживает
И Бога-Мессию встречает,
И возгласы птиц в высоте:
«Осанна, Владыка, Христе!»
 
 
А волны, как руки Марии,
Легонько ту лодку водили.
А солнце, как Мать малыша,
Так нежно целует Христа.
 
 
Он спит впереди, во главе,
Главу преклонив на корме,
Как в яслях, Владыка и Бог
Смиренен лежит и убог.
 
 
Вдруг ветер, разбег набирая,
Волною волну погоняя,
Решил со стихией шалить —
Бездонные воды будить.
 
 
Нахмурилось небо сурово,
И молнии блещут из глаз.
Взгремело вдруг страшное слово:
«Распните Его – мой наказ!»
 
 
А водное чрево морскою
Забрызгало лодку слюною.
И волны, как вражия рать,
Плывущих готовы глотать.
 
 
«Владыка, спаси, погибаем!
Уж смертью корабль управляем», —
Апостолы в страхе зовут.
А бездны победно ревут.
 
 
Царь-Кормчий восстал ото сна:
«Где вера ваша проста?
Что бурной страшитесь волны
И ропотом души полны?»
 
 
И к буре со властью воззвал,
И мир перед Ним встрепетал:
«Утихните, дикие воды!
Умолкни и ветр-воевода!»
 
 
Явилась вокруг тишина,
Укрылся же ветр от стыда,
Утих и молчит виновато.
И морю дышать трудновато.
 
 
Сидящие в лодке на это
Взывают друг к другу: «Кто это?
Стихиям велит – и внимают,
С покорностью мир утверждают».
 
 
А весла, скрипя и играя,
Все воду кругами сгребая,
К концу приближаясь пути,
Желают покоя найти.
 
 
Уж месяц у берега весел,
Он звезды повсюду развесил.
И берег встречает простою,
Торжественной их тишиною.
 

Баллада о Виленских мучениках

Посвящается страданию Виленских мучеников

Антония, Иоанна и Евстафия

(имена в язычестве: Кумец, Нежило и Круглец)

 
Средь древней и дикой Литвы,
Где терний порос и волчцы,
Где жертвы творили бесам,
Языческим древним богам,
 
 
Явился священник-монах,
С молитвой живя и в трудах,
Бурьян истребляя дурной,
Примером был жизни святой.
 
 
И в добрую землю всевал,
Святых не жалея семян,
И с верою жатву растил,
Своих не жалея он сил.
 
 
И Правая Вера росла,
К себе привлекая сердца.
И в княжьем дворе возрастил
Монах превеликих светил.
 
 
Предивные два молодца
Горе́ возымели сердца,
Больших избегая пиров,
Хранители строгих постов.
 
 
Но смута пошла при дворе —
Восстали язычники все,
Ко князю ворвались толпой:
«Ответишь ты нам головой!»
 
 
И князь, испугавшийся их,
В тюрьму посадил тех святых.
Там более года держал
И скоро сломить их мечтал.
 
 
В темницу не раз приходил
И ласково им говорил:
«Друзья, подражайте вы мне!
Христа почитаю в душе.
 
 
Но тайну сию глубоко
Сокрыл в своем сердце легко.
Публично же идолов чту,
Им славу и честь воздаю.
 
 
Послушайте князя, друзья!
Вам Ольгерд желает добра.
Награда же вас, и почет,
И жертва у идолов ждет».
 
 
Ответили те, не страшась:
«Живешь ведь, Христа не боясь.
Познай, государь, наконец —
Вселенную создал Творец.
 
 
Ему подобает хвала
Во веки веков и всегда.
A идолов мертвых почтить —
Лукавых бесов посмешить.
 
 
А славе во времени – крах,
И тело рассыплется в прах,
И вечность, как строгий судья,
Осудит навеки тогда.
 
 
В цепях, сочетаясь с Христом,
Мечтаем о мире ином.
Свободою дух наш горит,
И вечная радость пленит».
 
 
Но шелест великих дубов
В ответ, словно гимны ветров,
Поведал о дивных святых —
На дубе повесили их.
 
 
Антонием звался один,
Что самый ревнительный был
О славе великой Христа.
Пред Ним же и первый предстал.
 
 
Другой, Иоанн, как борец
Наследовал славы венец,
Победу держа над собой,
И счастье обрел и покой.
 
 
Евстафий-то, родственник их,
Дивившийся силе святых,
Крестился и Бога воспел,
А идолов мерзких презрел.
 
 
Зловерный разгневался люд,
Собрали, безумные, суд,
Решили, чтоб правду судить,
Других христиан устрашить.
 
 
«Любимый придворный Круглец! —
Воскликнул языческий жрец. —
Ты князя любовь потерял
И смерть для себя отыскал.
 
 
Литовских богов не почтил,
Их гнев на себя обратил.
Одумайся, может, опять
Им жертву восхощешь подать,
 
 
Любовь возыметь от двора?
Жалеем мы, право, тебя.
Покайся! Готовы принять,
В объятьях своих целовать».
 
 
«Приятнее муки с Христом,
Чем братство с лукавым бесом, —
Ответствовал юный мудрец, —
Но чаю, Небесный Отец
 
 
Воздаст мне святую любовь
В обмен на проклятья жрецов.
Познайте, что ваши есть боги —
Грехи без конца и пороки.
 
 
Господь же на небе Святой
Всегда и повсюду со мной.
Его и в оковах, цепях
Готов без конца прославлять».
 
 
Сияя, как ангел, лицом,
Венчался Евстафий венцом.
Средь братьев юнейшим он был,
Умом совершеннейшим слыл.
 
 
Невинное сердце свое
Христу запечатал умно,
Прекрасную юность свою
Меняя на вечность в раю.
 
 
Стонал тяжело древний дуб —
Свидетель последних минут.
И долгое время потом
Висели на древе втроем.
 
 
Висели. Запрет был снимать,
Чтоб звери могли растерзать.
Но Бог, сотворивший всю тварь,
Пречудно святых сохранял.
 
 
Вот облачный столп озарил
И славу с Небес им явил.
Владыка великим перстом
Их взял на Небесный престол.
 
 
О дивные веры столпы!
В веках Православие вы
Всегда утверждали собой,
Как Ноев ковчег золотой.
 
 
Нетленные ваши тела
Без слов прославляют Творца
И дивную славу поют,
Честной вдохновляюще люд!
 

Думы у портрета Николая II

 
Портрет исполнен серой краской,
Предивно, просто и любя,
Великий Царь с отцовской лаской
Взирает, зритель, на тебя.
 
 
Мундир военный, аксельбанты,
Награды чести – ордена.
О нем слагали гимны, канты —
Златые были времена.
 
 
Но вмиг, как смерч, в толпе народной
Взыгрался гордый пыл ума,
И сын святой, как раб безродный,
Грехом упился без ума.
 
 
Присяга попрана на верность,
Лукавство, трусость и обман
Явили смерть, разруху, бедность —
Окутал прелести дурман.
 
 
Гудит толпа, грозится строго,
Мечтой безумною горя,
Желают жить они без Бога
И без Державного Царя.
 
 
Парят ораторы с толпою,
Игривой ложью манят души:
«Идем свободною стопою!» —
Стихами басен моют уши.
 
 
Ликует враг: «Конец, святии».
В набат кричит: «Пленил я род!
Царя – сердечко всей России,
Умрет, и с ним его народ!»
 
 
И чья-то дерзкая десница,
Железной мышцей смерть нажав,
Желая крови всласть напиться
И жажду крови вновь стяжав.
 
 
А Царь просил: «Не мстите, други.
До дна допью смертельну чашу.
Ищу пред Богом лишь заслуги —
Венцом главу свою украшу!»
 
 
Молился слезными очами:
«Прости обманутых людей,
Прельщенных сладкими речами,
Прости “премудрых” их вождей».
 
 
Монарх народ и Мать-Россию
Любил пристрастнее себя —
О них молил Христа-Мессию,
Страданий горечь пил, любя.
 
 
Писанье знал, Христово слово:
«Коль семя в землю упадет,
Умрет оно – воскреснет снова,
Премного зерен возрастет»[3]3
  Евангельская притча о зерне (Ин. 12, 24).


[Закрыть].
 
 
Заколосится русско поле
По роду семени сего,
Взыграет гладью, будто море,
Без плевел золотом оно.
 
 
Без плевел все же невозможно,
Как в слове, притче у Христа:
«Оставил поле непреложно
На время жатвы, до Суда»[4]4
  Евангельская притча о пшенице и плевелах (Мф. 13, 24–30; 36–43).


[Закрыть].
 
 
Уж век минул, и дивно поле,
Зарделись храмов купола,
Народ идет, да с крестным ходом,
И славит Русского Царя,
 
 
Портрет меняя на икону,
Молитвы красные поя,
Все по пророчеству святому,
С ним славится его семья!
 
 
И те, кто вслед за Государем —
На смерть, за истину стоя,
Сложились в землю дивным даром,
В веках бессмертьем просияв.
 
 
Предолгий путь победы этой,
Казалось, должен как заря,
Как знамя быть для всей планеты,
Как истина для всех одна.
 
 
Но видим странные вдруг вещи:
Портреты злобных палачей
Висят с почетом в красном месте
Да в кабинетах у властей.
 
 
И в каждом городе и веси
Великий гений и злодей
Со статуй смотрит, кепку свесив,
Всех зазывая в Мавзолей.
 
 
Урок истории не понят.
Но все же рдеется заря.
Наступит время – Бога вспомнят,
Помянут Русского Царя.
 
 
Без плевел все же невозможно,
Как в слове, притче у Христа:
«Оставим поле непреложно
На время жатвы, до Суда».
 

Что спасет мир?!

 
Мы очень часто рассуждаем:
«Что может этот мир спасти?»
Абстрактно, умно утверждаем:
«Чтоб красотою зло снести,
 
 
Любовь, возможно, мир спасает».
Но что имеем мы в виду?
Любовь плотскую мир венчает,
Ей упиваясь на беду,
 
 
Забыв о Том, Кто мир сей создал
И Чьи законы в нем снуют.
И люди с сердцем темным, косным
В страстях, утехах в нем живут.
 
 
Но, несмотря на все на это,
Господь жалеет всех людей,
Желает всем души рассвета
И измениться поскорей.
 
 
Прогоним слепоту и негу,
От сна забвенного восстанем,
Внимая истине и Небу,
И точки все над «і» расставим!
 
 
Как мать печется о младенце,
Так Бог заботится о всех:
И кормит, поит, одевает,
Рукою крепкой держит век.
 
 
Но удивится кто-то, скажет:
«Я сам себя всегда кормлю,
И если утром я не встану,
Кто принесет тогда еду?!»
 
 
Конечно, правильно, разумно,
Но оглянись скорей вокруг —
На мир сей, созданный премудро,
Отсюда все берем, мой друг.
 
 
Каким ты Бога представляешь?!
Во что бы верить ты хотел:
Сам возлегаешь на диване,
А Он в прислуги прилетел?
 
 
Бокал вина?! А может, пиво?!
Жаркое, лобстеров принес,
А ты жуешь и пьешь лениво
И указанья раздаешь.
 
 
И все по телику болеешь,
Возьмем к примеру, за «Спартак»,
И глазом свой гарем лелеешь,
И возглашаешь: «Верю так!»
 
 
Увы, ленивых Бог не любит,
И даже праотец Адам,
Живя в раю, был трудолюбец,
И Бог Отец трудился Сам.
 
 
В Святом Писании читаем:
Шесть дней трудился наш Творец,
Весь мир прекрасный создавая,
В седьмой почил от дел Отец.
 
 
Скажи-ка, разве ведь не чудо,
Что утром солнышко встает?
Признайся, наша ль тут заслуга?!
Конечно, Бог дары дает.
 
 
Но разве вечером не славно —
На небе месяц иль луна
И звезды россыпью хрустальной
Так украшают небеса?!
 
 
Земля растит для нас пшеницу,
Свеклы, капусты урожай,
Напоит дождик нам землицу,
Наполнит реки, океан…
 
 
А там полно различной рыбы,
Дары морские – чудеса!
А раскопать земные глыбы —
Металлы в ней и бирюза,
 
 
Алмазы, нефть – дары от Бога,
И газ, и мрамор, и цемент…
Живи, люби, трудись немного
И помни вечности завет.
 
 
Но не живется нам спокойно,
И мира страсти не дают,
Не жить с гордынею свободно,
Покуда цепи не спадут.
 
 
Отсюда ненависть и злоба,
Отсюда зависть, клевета,
И ненасытная утроба
Все алчет с ночи до утра,
 
 
Рождая войны, смерть, разруху
И вдовьи слезы, как река.
Но их не слышат толстосумы,
Чужая им легка беда.
 
 
Вот потому и рассуждаю,
К чему клоню и говорю:
Христос лишь мир спасет, я знаю,
Его лишь в гимнах воспою.
 
 
Я убежден, что все воспрянет,
Коль мир услышит зов Христа
И жить по заповедям станет —
Повсюду кончится беда.
 
 
Но спросят: «Как это случится?
Как это вдруг произойдет?»
Давайте в Бозе жить учиться:
С любовью все произрастет.
 
 
Отец семьи блудить не станет
И будет муж одной жены,
Не пить, не драться, не тиранить —
Хранитель мира и семьи.
 
 
А мама – кроткой голубицей,
Живя для мужа и детей,
Взирая острою зеницей
С любовью мудрою своей.
 
 
И люди с добротой простою
Друг другу станут вдруг служить.
Не станет в мире места горю,
Все страны тихо смогут жить.
 
 
Конец войне, конец разбоям —
Завет любви, завет Христа
Для всех Божественным Законом
Предстанет сразу на века.
 
 
Сады начнут цвести на радость
И простакам, и мудрецам,
Вернуться может рая сладость,
То, что завещано отцам.
 
 
Услышьте, люди, голос вечный
Вы Сына Божьего Христа,
Примите зов Его бессмертный —
И в Нем воскреснет все тогда.
 

Жить с добром

 
Спешите жить – не торопясь,
Момент сегодняшний цените.
Жизнь коротка, и, помолясь,
Лишь вере, Истине служите.
 
 
Любить спешите – не пьянясь,
Корабль о рифы не сгубите,
С улыбкой ближних, не скупясь,
С любовью словом одарите.
 
 
И не жалея лишь себя,
Не отдаваясь в рабство телу,
Но лишь для ближнего живя,
Служа с добром святому делу.
 
 
Добро вернется с большей силой,
Примчится, словно бумеранг,
Одарит золотою жилой,
Оно – бесценный бриллиант.
 
 
Душа дороже всех сокровищ,
Важнее меди у могил.
При жизни сделать бы на совесть
Все то, чему Господь учил.
 
 
И с легким сердцем мир покинуть,
Когда наступит наш черед,
Добро поможет зло низринуть
И в Небо к Богу унесет.
 

Родительская

 
Зажглись в небе звезды, сияя теплом, —
Зажженные свечи Великим Творцом.
За души усопших, за души живых,
Больших, именитых и в Бозе простых.
 
 
Весь мир бесконечный – Божественный храм,
Премудрый и вечный, подаренный нам.
И Путь этот Млечный напомнит о том,
Что души ушедших навеки с Отцом.
 
 
Им месяц-священник пусть дымкой кадит,
И радостный глас во Вселенной звучит:
«У Бога нет забытых имен,
И каждый в том мире – значимый в Нем».
 

Ирина Шульгина

Родилась в сибирском городе Красноярске. Окончила КГАМиТ. Композитор, поэтесса, певица, преподаватель вокала. Заслуженный работник культуры Красноярского края. Солистка Красноярского государственного филармонического ансамбля «КрасА». Руководитель семейного ансамбля «Сестры». Семья Шульгиных – лауреат Всероссийского конкурса «Семья года».

Почетный деятель литературы и искусства Международной Академии ЛИК (Германия). Академик Петровской академии наук и искусств (СПб.). Академик МАРЛИ (Канада). Академик ЛИК (Германия). Представитель Федерации мирового сообщества культуры и искусства Сингапура. Член Союза композиторов-песенников Красноярского края. Член ИСП (Москва). Член СПСА и МСАИ.

Лауреат международных и всероссийских конкурсов, Гран-при международного конкурса во Франции.

Победитель конкурса индивидуальных грантов губернатора края за личный вклад в сохранение и развитие культуры. Обладатель ордена «За заслуги в литературе и искусстве».

Конца света не будет

 
Конца света не будет, не дождетесь!
Так чего же вы, люди, этого ждете?
Ожидание – мрак и скука,
Мука!
 
 
Преступая законы Вселенной,
Разрушая иконы надменно,
Воет, стонет сама природа
От народа!
 
 
Жизнь расставит капканы, берегитесь!
То глубокие раны, пробудитесь!
Это стонет земля от боли
Поневоле.
 
 
Конца света не будет, это точно!
Даже пусть племя майя пророчит!
В силах мы изменить вечность
В бесконечность.
 
 
Свое сердце открой миру
И наполни любовью жизнь!
Сохраняя в себе веру,
Ты Всевышнему помолись!
 

Сибирь

 
Сторона моя – Сибирь,
Милая сторонка.
Развернись, родная ширь,
С песней звонкой.
С запада да на восток
Пролегла землица.
От острога да в острог
Путь продлится.
 
 
Сколько злата, серебра,
Камней-самоцветов!
Видно, очень к нам добра
Земля эта!
Благодатная Сибирь
С Русью породнилась
И на сотни тысяч миль
Укрепилась!
 
 
Ты – сурова сторона,
Каторжное место,
Но с правлением Петра
Всем известна.
Так вынослив и силен
Здесь народ сибирский!
И до нынешних времен —
Богатырский!
 

Игорь Щепеткин

Родился 16 апреля 1962 года в г. Новосибирске. Обучался в Томском медицинском институте (1980–1985) по специальности «биофизика». Участник экспедиций в зону падения Тунгусского метеорита. С 1985 по 2004 год работал в НИИ онкологии (г. Томск). С 2004 года работает научным сотрудником в Montana State University – Bozeman, USA. Доктор медицинских наук. Автор более 150 научных статей в области медицины. Женат, имеет троих детей.

Автор нескольких рассказов и автобиографической прозы (опубликованы в журналах «Союз писателей» и «Российский колокол», в альманахе «Российский колокол»). В 2021 году в издательстве «Союз писателей» (г. Новокузнецк) вышел сборник рассказов «Под куполом Римана». Книга стала призером на конкурсе «Книга года: Сибирь – Евразия» (Новосибирск, 2021).

Медвежий мыс

Широко разлилась река. Течет неторопливо, пособляет нашему пароходу плыть на север.

Я вышел из каюты, тотчас ощутив силу встречного ветра. Вцепился в бортовые поручни, почувствовал, как они дрожат от внутренней вибрации парохода. Волнение и трепет охватили меня. Поручни – на уровне подбородка. Задираю голову – на верхней палубе ходовая рубка с огромными окнами. В рубке усатый штурман крутит рулевое колесо, направляет судно по фарватеру, ориентируется на створы. Их контуры, словно перья гигантской птицы, еле различимы на далеких берегах.

Стою на верхней палубе рядом с бабушкой. Она щурится, глядя вдаль, замечает рыбака на песчаной отмели, улыбается. Бабушка приезжала к нам на новоселье в новый, благоустроенный дом. Теперь мы едем к ней в поселок.

Подходит папа, приглашает спуститься на нижнюю палубу, осмотреть машинное отделение. Я обрадовался, что смогу увидеть там кочегара, следую вниз по узкой лестнице. Здесь такой грохот, что трудно говорить. Размахивая руками, папа выкрикивает какие-то слова, указывает на части трясущегося механизма, пытается объяснить, как это работает. В углу стоит старый, давно забытый зонтик. Но кочегара нигде нет. У выхода старший механик рассмеялся:

– Мы уже в космос летаем, а ты все кочегара ищешь.

Разочарованный, возвращаюсь наверх.

Половодье. Почти до горизонта – сплошная водная гладь. Навигация в самом разгаре. Тупорылые толкачи упорно ведут против течения груженные лесом баржи. Иногда Обь пересекают юркие моторные лодки.

– На родину плывем, – держа полусогнутую ладонь чуть выше густых черных бровей, говорит бабушка.

Мне не терпится узнать, как выглядит родина. От нечего делать прохожу по коридору мимо нашей каюты, чуть не сталкиваюсь с двумя рыболовами в прорезиненных комбинезонах и броднях. За поворотом на скамейке сидит девушка, что-то вышивает на рогожке, на плечи накинута шаль с лиловыми полосами. Из соседней каюты слышится колыбельная.

Тем временем пароход идет вперед, изредка выпуская клубы дыма. За кормой, поднимая водяную пыль, плещет темный вал, вслед лентой тянутся волны, переходят в мерцающую рябь.

На следующий день пароход издал протяжный гудок и причалил к пристани «Медвежий мыс». На дебаркадере встретил дядя, поцеловал бабушку, крепко обнял нас, забрал из рук чемоданы. Но стоило сойти на берег, как все последующие события слились и не оставили особенных воспоминаний. Таково свойство детской памяти.

А впрочем, нет! Я ошибся. Припоминаю одну историю, которую бабушка часто рассказывала в тот год. Родители оставили сына с младшей дочерью дома одних. Девочка плакала, а мальчик, чтобы успокоить, стал ее щекотать и так долго щекотал, что она умерла. Пришли родители домой, а мальчик им говорит: «Маленькая Щекоточка под лавочкой лежит». В конце повествования бабушка принималась меня щекотать, и я убегал.

Через несколько лет, во время школьных каникул, я снова приехал с родителями к бабушке. Она сильно болела, и это лето могло стать для нее последним.

В один из таких дней после завтрака блинами и щучьей икрой я вышел из бабушкиного дома. По двору сновали куры, на заборе сушились рыболовные сети, мешки из рогожи. В тени навеса отец возился с лодочным мотором. Его промасленные руки извлекали из внутренности разные части, раскладывали на днище перевернутой плоскодонки. Заметив меня, он принялся называть детали и пояснил:

– Вот, карбюратор собираюсь прочистить.

Папа всегда хотел, чтобы я стал инженером. Киваю головой, будто понимаю. На самом деле меня привлекают прожилки липкой смолы на шершавом боку лодки.

Тут объявился двоюродный брат Лёнька, похвастался самокатом. Его руль и платформа были из сосновых досок, вместо колес – на деревянных осях огромные стальные подшипники. Лёнька поставил это чудо техники на выстланный плахами тротуар и оттолкнулся левой ногой. Проехав несколько метров, оттолкнулся снова, но прокатиться так и не предложил.

Я позавидовал способностям брата и вернулся в дом. На подоконнике рядом с алой геранью отыскал альбом для рисования и цветные карандаши. Положил за пазуху и направился к пристани. Шел по набережной мимо вытянутых из воды моторных лодок, вдыхал полной грудью сырость реки, наслаждался запахом бензина. Кое-где под ногами блестела рыбья чешуя. Остановился у самой кромки, слушал, как мелкие камни елозят в набегающих волнах.

Меж песчаных дюн возвышался ржавый остов катера. Я присел поодаль на огромный корень, очевидно вынесенный сюда весенним разливом. Вынул альбом, начал рисовать это заросшее лебедой брошенное судно.

«Когда-то оно бороздило реку, перевозило людей, грузы», – думал я и настолько был занят этюдом, что не сразу заметил девушку в синем купальнике. Она сидела под зонтом, всматривалась вдаль. Ступни ее ног были замысловато перекрещены и отбрасывали тень, похожую на хвост русалки… Карандаш в руке невольно задрожал – так из дремотной бесформенности родился новый образ.

К утру следующего дня лодочный мотор был установлен на старую лодку-плоскодонку. Папа облачился в комбинезон и бродни. Каким-то хитрым узлом привязал на короткой веревке лодку-долбленку – облас. Мы отчалили, неспешно поплыли на другую сторону Оби. Ровное пыхтение мотора смешивалось с туманом над спящей рекой.

Минут через двадцать в серебристой дымке показался берег. Сбиваясь с такта, мотор затарахтел медленнее, фыркнул и замер. Лодка уткнулась в песчаную отмель. Бросили якорь, перенесли в облас маленький невод – бредень. Еще метров сто до самой курьи волоком по мокрой траве протащили облас и спустили на воду. Ловко загребая веслом, папа отплыл и принялся выбирать с днища бредень так, чтобы грузила тонули с одной стороны, а берестяные поплавки ложились на воду с другой.

Я остался на суше удерживать свободный конец невода. Сквозь редкие облака веером пробивались ангельские лучи солнца, а в их сиянии роем вились свирепые слепни. Они кружили и жалили. Слезы наполнили глаза, но я радовался, что папа не видит моего горя.

Вскоре невод был погружен в воду. Тяжело загребая веслом, папа сделал дугу по довольно широкой в этом месте старице. Расправив до паха болотные сапоги, он шагнул в воду и, ступая по топкому илистому дну, выволок облас на мыс. Потом мы с трудом вытягивали грузный бредень и складывали спиралью на земле.

Петля невода неумолимо сужалась. Вдруг меж поплавков началось волнение. Папа снова вошел в воду, стал выпутывать из сети пойманную рыбу и бросал ее в осоку. Рыба бешено била хвостами по береговой траве, жадно хватала воздух трепещущими жабрами. В азарте я подбирал извивающиеся тела, кидал в мешок, из которого не успел выветриться запах прежнего улова.

Наконец работа была сделана. Я разделся догола и брассом поплыл наискось через курью в заросли желтых кувшинок, почувствовал ласковое прикосновение их длинных стеблей.

На обратном пути папа рассказывал, как они жили в поселке во время войны:

– Отца забрали на фронт. Вскоре пришла похоронка… В те трудные годы рыба была основной пищей, из рыбьих костей мололи муку и пекли из нее лепешки.

В один из июльских дней, еще до рассвета, в этой же плоскодонке мы отправились на сенокос в устье ближайшей протоки. На берегах когда-то судоходной реки жили первые поселенцы – остяки-самоеды. Потом река обмелела – говорят, из-за вырубки леса. Дома стали строить на Оби, в нескольких верстах отсюда – так появился новый поселок. А на проселочной дороге, соединяющей новый и старый районы, нередко можно было встретить медведя. Сейчас в пойме протоки – заливные луга, хорошее место для сенокоса.

Немного погодя на телеге подъехала родня. Похлопывая рыжую кобылу по шее, мама с гордостью промолвила:

– Сама запрягла, только попросила супонь затянуть.

Дядя молча подточил оселком лезвия литовок, настроил рукоятки. Расставил косцов, пояснил мне, как правильно держать косу. Я пристроился в самом конце, позади Лёньки. Поначалу коса втыкалась в землю. Пучком травы приходилось протирать лезвие. После нескольких прогонов стало получаться лучше, я уже не отставал от Лёньки. А во время коротких передышек интересовался у тети названиями и свойствами скошенных трав.

Вот я снова остановился, оперся о ручку косы, прислушался: стрекочет, стрекочет кузнечик над покосным лугом: «Тр-р-р-р, тр-р-р-р». Звенит в ушах от его стрекотания.

Так проводил я каникулы в этой чудной местности – на рыбалке, сенокосе, на пристани или просто витал в облаках. Бабушка была все в том же состоянии – не хуже и не лучше. Но после Ильина дня наступил кризис. Из ее комнаты раздавались протяжные стоны, было страшно смотреть в приоткрытую дверь. Не зная, куда себя девать, я взял в сарае велосипед, поехал по ухабистой дороге через всю деревню, то и дело объезжая пульсирующие навозные кучи и полные мутной воды лужи.

Велосипед часто позвякивал всей своей конструкцией. Дорога вела к кладбищу, затем спускалась вниз и, изгибаясь, тянулась вдоль пади. Бросив велик на краю болота, пошел наугад по упругому торфянику, срывая на ходу незрелые ягоды морошки. У одной из болотных кочек прилег и принялся ее внимательно рассматривать в надежде найти интересные образцы для гербария. Сегодня мне повезло: на одной из кочек среди сизой травы разглядел насекомоядную росянку. Осторожно придавив комара на запястье, положил его в центр листка, наблюдал, как железистые волоски охватывают наполненное моей кровью брюшко насекомого.

Завороженный исследованием, не заметил, как тень накрыла болото, будто громадная птица взмахнула крылом. Из облака посыпались мелкие брызги. Забыв о пополнении гербария, торопливо направился к дороге. Еле отыскал в зарослях багульника велик и, ведя его за руль, поднялся на пригорок, откуда открывалась панорама на Медвежий мыс. За поселком в дымке широкой лентой текла река.

Меж тем мрачная туча у горизонта поглотила солнце, прогремел гром.

Вернулся уже в сумерках, запыленный и уставший. Поставил в сарай велосипед, отер лицо и вошел в дом. Переступив высокий порог, почувствовал – случилось непоправимое. В прихожей на большое зеркало была накинута простынь, в комнатах горел приглушенный свет. На подоконнике рядом с геранью тускло сияла лампада. В проеме двери в бабушкину комнату стоял растерянный отец. Скаля крепкие белые зубы, коротко спросил:

– Ты где был?

Помедлив, он качнулся в сторону, и я увидел, что две соседские женщины при свечах обмывают бабушку. Ее бледное тело неподвижно возвышалось на лавке. Одна женщина поддерживала ее за подмышки, другая лила воду из ковша.

В ту ночь я долго не мог уснуть. Вспоминал странную бабушкину историю про маленькую Щекоточку. Потом приснилось, будто кто-то меня щекочет.

Через две недели на теплоходе «Ракета» мы с мамой возвращались домой по низкой воде. Папа остался в поселке до осени. За окном мелькали острова, крутые берега, селения, приземистые домики с сеновалами. Кто-то сидел на обрыве над рекой… На середине пути наш теплоход на подводных крыльях наскочил на бревно и от сильного удара чуть не перевернулся. Бревно застряло под одним из крыльев. Мама достала из сумочки таблетку валидола, положила под язык. Штурман и капитан вооружились баграми, с трудом освободили крыло от злополучного бревна. Нырнул механик в водолазном костюме, обследовал обшивку – оказалась неповрежденной. Помаленьку мы доплыли до города.

В сентябре начались классы. На уроке литературы на дом дали задание написать сочинение «Как я провел лето». Я брел из школы понуро, ветер гнал навстречу желтые листья. Дома закрылся в комнате, весь вечер просидел над черновой тетрадью, но не написал ни строчки. Ночью у меня поднялась температура. Долго болел, а когда выздоровел, про задание учительница не спросила. Но события тех лет продолжают беспокоить, ненаписанное сочинение осталось в памяти. Мысленно брожу в фарватере воспоминаний. Смотрю в минувшее, как в то зеркало, с которого сброшен покров.

Передо мной узкий лист бумаги. Я перекрутил его, склеил концы – получилась лента Мёбиуса. Потом откинулся на поскрипывающем стуле, устало наморщил лоб, бросил взгляд на угол соседнего дома. В комнате душно. Сорвав ноготь о шпингалет, открыл дверь на балкон, переступил порог, вцепился в крашеное дерево перил… В углу на старой тумбочке, в накрытой марлей стеклянной пятилитровой банке сидит кузнечик и стрекочет на всю улицу. Его колено кажется огромным под увеличительным стеклом кривизны банки. Осторожно приподнимаю край марли и бросаю крохотный кусочек корма. Стрекотание кузнечика многократно отражается стенами панельных домов. Как обрывок сна, с порывом ветра в комнату влетает былинка.