Текст книги "Странствие Бальдасара"

На обратной дороге я принялся раздумывать о предложении, высказанном Хатемом несколько месяцев назад: не раздобыть ли Марте поддельную бумагу, удостоверяющую смерть ее мужа. Если однажды придется прибегнуть к этому средству, сказал я себе, то я не стану обращаться к этому новому другу, к этому человеку – настолько прямому, что я мог бы просить его о помощи.

До сих пор я хотел использовать менее рискованные пути. Но сколько времени еще мне придется ждать? Сколько секретарей, сколько судей, сколько янычар придется опять расспрашивать и подкупать без малейшего результата? Меня беспокоят не расходы – Бог щедро меня оделил. Только надо же когда-нибудь возвращаться в Джибле, и не слишком медлить с этим, и тогда появится необходимость в документе, возвращающем «вдове» ее свободу. И речи быть не может о том, чтобы она опять оказалась во власти семьи своего мужа!

Придя «к себе», с головой, еще гудящей от вопросов, и обнаружив, что все мои ждут меня, чтобы сесть за стол, я испытал на минуту желание спросить каждого из них, не думают ли они, что уже настало время вернуться домой. Но, бросив взгляд по сторонам, я тотчас решил хранить молчание. Справа от меня сидел Маимун, слева – Марта. Для нее, если бы я начал склонять всех к возвращению домой, это могло бы означать, что я бросаю ее, или, хуже того, словно я отдаю ее со связанными руками ее гонителям. А ему, живущему сейчас в моем доме, как мне сказать ему, что наступил час покинуть Смирну? Будто я говорю ему, что устал, оттого что приютил его у себя, будто я его выгоняю.

Я как раз размышлял о том, что правильно поступил, промолчав, и что, открой я рот, не подумав, мне пришлось бы сожалеть об этом до конца своих дней, когда Бумех, повернувшись ко мне, внезапно сказал:

– Нам следовало бы поехать в Лондон, потому что именно там находится книга, которую мы ищем.

Я вздрогнул. По двум причинам. Во-первых, из-за выражения, с которым племянник смотрел на меня, говоря это, – словно услышал проглоченный мной вопрос, на который он ответил. Знаю, это всего лишь впечатление, ложное впечатление, безумное. Ничто не могло бы позволить этому ясновидцу догадаться о моих мыслях! Впрочем, была в его взгляде, в тоне его голоса некая смесь уверенности и иронии, от которой я почувствовал себя очень неуютно. Второй причиной моего удивления было то, что я взял со всех обещание ничего не говорить Бумеху о найденной статуэтке и о том, что Уиллер, быть может, владеет книгой Мазандарани. Кто мог открыть ему эту тайну? Хабиб, разумеется. Я взглянул на него, он в свою очередь взглянул на меня – прямо в глаза, с наглостью, с вызовом. После того, что произошло на следующий день после Рождества, помня пощечину, которую он получил, и изгнанную служанку, я должен был бы ожидать, что он мне отомстит!

Повернувшись к Бумеху, я в раздражении возразил, что не имею никакого желания вновь следовать его советам и что если я и покину Смирну, то только для того, чтобы вернуться домой в Джибле – и никуда больше. «Ни в Лондон, ни в Венецию, ни в Перу, ни в Китай, ни в булгарские страны!» – заорал я.

Никто за столом не решился мне противоречить. Все, включая Хабиба, опустили глаза в знак согласия. Но я бы ошибся, поверив, что этот спор окончен. Теперь, когда он знает, где книга, Бумех станет приставать и изводить меня, как он это умеет.

7 января.

Весь день накрапывал холодный мелкий дождик. Я провел этот день, ни разу не высунув носа на улицу и не слишком удаляясь от своей жаровни. Я ощущал боль в груди, вероятно, от холода, она исчезла, когда я согрелся. Я никому об этом не рассказал, даже Марте, к чему ее беспокоить?

Со вторника мы больше не говорили ни о нашем возвращении в Джибле, ни о том, куда поедем дальше, но сегодня вечером Бумех снова вытащил «эту тему на ковер». Чтобы сказать, что, если уж мы предприняли это долгое путешествие, чтобы отыскать «Сотое Имя», было бы неразумно вернуться в Джибле, ничего не добившись, и провести остаток этого года бедствий, томясь и дрожа от страха. Я чуть было не ответил в том же тоне, что позавчера, но обстановка была такой спокойной и совсем не располагала к грозным заявлениям. Я предпочел спросить у всех, что они обо всем этом думают.

Я начал с Маимуна, который сначала отказывался отвечать, не желая вмешиваться в дело, касающееся только нашей семьи; потом, когда я настоял, вежливо посоветовал племянникам уважать мой возраст и мои суждения. Разве мог он – почтительный гость – ответить иначе? На это Бумех ответил саркастической репликой: «Случается, что сын бывает разумнее отца!» Маимун на короткое время смутился, а потом громко расхохотался. Он даже потрепал моего племянника по плечу, как бы говоря, что ухватил намек, оценил его остроумие и не сердится на него. Но за весь вечер он не проронил больше ни слова.

Я воспользовался этим обменом репликами и их смешками, лишь бы не ввязываться в новый спор с Бумехом по поводу поездки в Англию. Тем более что я вновь почувствовал эту боль в груди и вовсе не желал раздражаться. Марта не выразила никакого мнения. Но когда Хабиб обратился к своему брату со словами: «Если нужно что-то найти, мы найдем это здесь, в Смирне. Не могу объяснить вам почему, но это так, я чувствую. Нужно только набраться терпения!» – она послала ему одобрительную улыбку и произнесла: «Да хранит тебя Бог, ты сказал то, что следовало!»

Я становлюсь с каждым днем все более подозрительным, а потому я решил, что позиция Хабиба, как всегда, объясняется сердечными делами. Сегодня он отсутствовал целый день и вчера тоже. Его дурное настроение прошло, и он, должно быть, снова плывет в фарватере какой-нибудь красавицы.

8 января.

То, что я узнал сегодня, может перевернуть весь ход моей жизни. Некоторые скажут, что, только сбившись со своей стези, можно добраться до того пути, который навсегда станет твоим. Возможно…

Я никому еще об этом не говорил, а особенно Марте, хотя она заинтересована в этом в первую очередь. Конечно, в конце концов я расскажу ей об этом, но прежде я должен хорошенько подумать – один, не позволяя никому влиять на себя, – и выбрать дорогу, по которой следует идти.

Так вот, сегодня днем, когда я поднялся после сиесты, пришел Хатем и сказал, что меня желает видеть какой-то молодой человек. Он принес записку, написанную рукой Абделятифа, с вопросом, не почту ли я своим присутствием его дом, дорогу в который укажет мне его сын.

Он живет недалеко от крепости, в доме гораздо менее скромном, чем я мог бы предположить, но он, как мне показалось, делит его с тремя своими братьями и их семьями. Там царит вечная беготня дерущихся друг с другом ребятишек, босоногих женщин, гоняющихся за ними, и постоянно кричащих мужчин, желающих заставить себя слушаться.

Как только были закончены обычные изъявления вежливости, Абделятиф отвел меня наверх, в комнату поспокойнее, где усадил рядом с собой.

– Думаю, я знаю, где тот человек, которого вы ищете.

Одна из племянниц хозяина дома принесла нам прохладительные напитки. Чтобы продолжить, он дождался, пока она уйдет и закроет за собой дверь.

Тогда он сообщил мне, что упомянутый Сайаф на самом деле был арестован в Смирне пять или шесть лет назад за мелкую кражу, но оставался в тюрьме только год. С тех пор он вроде бы устроился на Хиосе, где, как говорят, нашел способ добиться процветания – бог весть какой темной торговлей.

– Его больше не беспокоят, потому что он пользуется известной защитой… Кажется даже, что местные жители его опасаются.

Мой друг помолчал несколько мгновений, будто для того, чтобы перевести дыхание.

– Я слегка колебался, прежде чем просить вас прийти ко мне, я предполагал, что не стоит кормить слухами генуэзского купца. Но я бы не простил себе, если бы позволил такому человеку и дальше транжирить деньги и время, разыскивая этого вора.

Я выразил ему свою благодарность всеми арабскими и турецкими словами, которые только могли слететь у меня с языка, долго обнимал и целовал его в бороду как брата. Потом попрощался, не позволив ему догадаться, в какое отчаяние он меня ввергнул.

Что же мне теперь делать? И что делать Марте? Она отправилась в это путешествие с единственной целью: доказать, что ее муж мертв. Или доказать обратное, именно это только что и выяснилось. Тот человек жив, и она больше не вдова. Можем ли мы продолжать жить под одной крышей? Сможем ли мы когда-нибудь вместе вернуться в Джибле? От всего этого у меня голова пошла кругом.

Я только два часа как вернулся от Абделятифа и заявил ждавшим меня с нетерпением домашним, что он просто хотел показать мне старинный золотой кувшин, имевшийся в его семье. Марта, кажется, мне не поверила, но я еще не чувствую себя готовым открыть ей истину. Возможно, я сделаю это завтра или, самое позднее, послезавтра. Потому что она, конечно, захочет узнать мое мнение о том, что делать дальше, а я сейчас чувствую себя неготовым что-либо ей посоветовать. Что, если ей захочется отправиться на Хиос, надо ли мне отговаривать ее от этого? А если она заупрямится, надо ли мне ехать туда вместе с ней?

Хотел бы я, чтобы Маимун был здесь сегодня вечером, я бы обратился за помощью к нему, как уже делал в Тарсе и в стольких других случаях. Но он обещал раввину из Константинополя провести шаббат с ним, поэтому он вернется только к ночи в субботу или в воскресенье.

Хатем тоже хороший и здравомыслящий советчик. Я вижу, как он возится с чем-то в другом углу комнаты, ожидая, пока я закончу писать, чтобы подойти поговорить. Но он мой приказчик, а я его хозяин, и мне претит обнаружить пред ним свою нерешительность и растерянность.

9 января.

В конце концов я рассказал Марте правду раньше, чем думал.

Мы лежали в постели вчера вечером, и я обнимал ее. Когда она положила голову мне на грудь и прильнула ко мне всем телом, я вдруг почувствовал себя ее соблазнителем. Тогда я выпрямился, прислонился к стене, усадил и ее и горячо сжал ее руки в своих.

– Я узнал кое-что сегодня у секретаря и ждал, пока мы останемся одни, ты и я, чтобы рассказать тебе об этом.

Я постарался произнести это самым безразличным тоном, не так, как извещают о прекрасной новости или приносят соболезнования. Мне кажется все же, что сокрушаться о том, что человек не умер, было бы недостойно. Человек, которого она, конечно, привыкла ненавидеть, но он все еще был ее мужем, он был когда-то ее большой любовью и держал ее в своих объятиях задолго до меня.

Марта не проявила ни удивления, ни радости, ни разочарования, ни отчаяния – ничего. Она только словно окаменела. Не произнося ни слова. Едва дыша. Ее руки еще лежали в моих, но только потому, что она забыла их отнять.

И я сам тоже замер и онемел, глядя на нее. До тех пор, пока она не произнесла, так и не выйдя из своего оцепенения:

– Что же я ему скажу?

Я не стал отвечать на этот вопрос, который ее вовсе не интересовал, я посоветовал ей выспаться сегодня ночью, прежде чем принять какое-то решение. Казалось, она меня не слышит. Она повернулась ко мне спиной и не произнесла больше ни слова до самого утра.

Когда я проснулся, в постели ее не было. Я на мгновение забеспокоился, но, выйдя из спальни, сразу увидел ее в гостиной, где она протирала дверные ручки и смахивала с полок пыль. Некоторые люди, охваченные тревогой, не в силах просто стоять на ногах, тогда как другие, напротив, начинают двигаться и что-то делать, доводя себя до изнурения. Прошлой ночью я подумал, что Марта принадлежит к первым. Очевидно, я ошибся. Ее оцепенение было временным.

Приняла ли она уже решение? В то время, как я пишу эти строчки, я этого еще не знаю. Я не задал ей этого вопроса, боясь, что она почувствует себя связанной тем, что сказала мне ночью. Мне думается, что, если бы она и правда решила уехать, она бы начала собирать вещи. Должно быть, она еще сомневается.

Я не тороплю ее, я даю ей время на сомнения.

10 января.

Какими нежными были наши первые ночи, когда мы лежали один подле другого, делая вид, что повинуемся капризам Провидения, она играла в то, что она моя жена, а я притворялся, будто верю этому. Теперь, когда мы любим друг друга, мы больше не притворяемся, а от нашей постели веет грустью.

Если я так расстроен сейчас, – это потому, что решение Марты принято и я не нахожу ни одного довода, чтобы отговорить ее. Да и что я мог бы ей сказать? Что она сделала бы ошибку, отправившись на встречу с мужем? Но ведь он живет совсем близко отсюда, а она затеяла эту поездку как раз для того, чтобы уладить это дело и рассеять свои сомнения. В то же время я убежден, что ничего хорошего из их встречи не выйдет. Если этот субъект решит заявить права на свою законную жену, никто не в силах ему помешать – ни она, ни тем более я.

– Что ты думаешь делать?

– Я спрошу его, почему он уехал, почему не давал знать о себе и не хочет ли он вернуться в наш город.

– А если он заставит тебя остаться с ним?

– Если бы он так дорожил мной, он бы меня не бросил!

Этот ответ ничего не значит! Я пожал плечами, отодвинулся на край кровати, повернулся к ней спиной и замолчал.

Да будет воля Его! Повторяю беспрестанно: да будет воля Его! Но молюсь и о том, чтобы воля Его оказалась не слишком жестокой, какой она иногда бывает.

13 января.

Я бесцельно брожу по улицам и по побережью, иногда один, часто вместе с Маимуном. Мы беседуем о том о сем: о Саббатае, о Папе, об Амстердаме, Генуе, о Венеции и об оттоманах – обо всем, кроме нее. Но, вернувшись домой, я сразу же забываю наши прекрасные слова и ничего не заношу в свой дневник. За три дня я не написал ни строчки. Чтобы вести дорожный дневник, нужно иметь много разных забот, а у меня есть теперь только одна. Собравшись с духом, я готовлю себя к мысли, что потеряю Марту.

С тех пор как она объявила мне о своем решении отправиться к мужу, она ни о чем больше не сказала. Не упомянула число, не занялась подготовкой к поездке на Хиос. Может, она все еще колеблется? Чтобы она не чувствовала принуждения, я не задаю ей ни одного вопроса. Я иногда разговариваю с ней о ее отце, о Джибле и о других приятных воспоминаниях, таких, как наша неожиданная встреча у заставы в Триполи или о нашей ночи у портного Аббаса, да хранит его Бог!

Ночью я уже больше не обнимаю ее. Не то чтобы она снова стала в моих глазах женой другого, нет, но я не хотел бы, чтобы она чувствовала себя виноватой. Я даже думал не спать больше в ее комнате, а снова занять свою, которой в последнее время очень мало пользовался. Проведя целый день в сомнениях, я передумал. Я бы совершил этим непростительную ошибку. Мой поступок был бы не жестом любовника-рыцаря, готового жертвовать собой, чтобы не смущать любимую, а отступничеством, отказом от нее, Марта увидела бы в нем приглашение немедленно вернуться к «своему домашнему очагу».

Я продолжаю спать с ней в одной комнате. Я целую ее в лоб и иногда держу за руку, не слишком придвигаясь к ней. Я желаю ее больше, чем прежде, но не сделаю ничего, что могло бы напугать ее. Она хочет поговорить со своим мужем, задать ему вопросы, которые уже много лет кружатся в ее голове, я это понимаю. Но все же ничто не заставляет ее ехать туда немедленно. Он устроился на Хиосе и живет там несколько лет, он не собирается завтра уезжать. Ни послезавтра. Ни через месяц. Нет, спешить нечего. Мы еще можем подобрать немного крошек со стола, прежде чем он будет убран.

17 января.

Марта провела в своей спальне весь вечер и плакала, плакала. Я несколько раз принимался успокаивать ее, я гладил ее по лбу, по волосам, по спине. Она ничего не говорила, не улыбалась мне, но больше не уклонялась от моих ласк.

Когда мы легли в постель, она снова заплакала. Я чувствовал себя обезоруженным. Чтобы не молчать, я произносил какие-то банальные фразы, которые не могли ее утешить, – «Все в конце концов образуется, вот увидишь!» – а что еще сказать?

Тогда внезапно она повернулась ко мне и бросила яростно и жалобно:

– Ты не спросишь, что со мной?

Нет, у меня не было причин спрашивать ее об этом. Я хорошо знал, почему она плачет, по крайней мере думал, что знал.

– У меня задержка, – объявила она.

Ее щеки покрылись восковой бледностью, а глаза округлились от ужаса.

Мне понадобилось несколько бесконечных секунд, чтобы понять, что она пытается мне сказать.

– Ты беременна?

Мое лицо, должно быть, было сейчас таким же мертвенно-бледным, как ее.

– Я так думаю. У меня задержка уже неделю.

– Прошла только неделя, мы не можем быть уверены. Она положила руку на свой плоский живот.

– Но я уверена. Здесь ребенок.

– Ты ведь говорила мне, что не можешь забеременеть.

– Так мне всегда говорили.

Она перестала плакать, но таки осталась сидеть, отупев от слез, все так же держа руку на животе и ощупывая его пальцами. Я утер ей глаза своим платком, потом сел рядом на краешек кровати и обнял ее за плечи.

Хотя я старался ее утешить, чувствовал я себя не менее растерянным, чем она. И не менее виноватым. Мы преступили все законы, и божеские и человеческие, живя как муж и жена, убежденные, что наши забавы останутся без последствий. Из-за того, что Марта считала себя бесплодной, что должно было бы представляться нам проклятием и в чем мы, напротив, видели милость Всевышнего, обещание безнаказанности.

Обещание не было сдержано, ребенок здесь.

Ребенок. Мой ребенок. Наш ребенок.

Ведь я так мечтал иметь наследника, и вот Небо дало мне его, зачатого в лоне женщины, которую я люблю.

А Марта, которая так страдала и думала, что бесплодна; но вот теперь она носит ребенка, зачатого не в постели проходимца, бывшего ошибкой ее юности, а в доме достойного человека, который ее любит и любим ею.

Мы оба должны были бы испытывать сейчас самую полную радость, это должно было стать прекраснейшим мгновением нашей жизни, не так ли? Но этот мир вынуждает нас вести себя иначе. Мы, кажется, воспринимаем этого ребенка как проклятие и наказание. Нам приходится принимать эту новость как траурное известие и сожалеть о благословенном времени бесплодия.

Если мир таков, я говорю: пусть гибнет! Пусть будет сметен потопом, или огнем, или дыханием Зверя, пусть он будет уничтожен и поглощен, пусть гибнет!

Когда прошлым летом Марта скакала рядом со мной по холмам Анатолии и сказала, что не боится конца света, а, наоборот, ждет его и надеется, я совсем не понимал ее ярости. Сейчас я понимаю и разделяю ее ярость.

Но она, Марта, стала теперь слабой.

– Мне необходимо вернуться к мужу, на его остров, и как можно скорее.

– Чтобы он вообразил, будто ребенок его?

Она кивнула и ласково провела пальцами по моему лбу и лицу, жалко улыбаясь.

– Но этот ребенок – мой!

– Ты хотел бы, чтобы его называли ублюдком?

– А ты хотела бы, чтобы его называли сыном негодяя?

– Ты прекрасно знаешь, что он должен быть им. Мы ничего не можем с этим поделать!

Я, обожавший Марту, потому что она восстала против своей судьбы, не мог скрыть своего разочарования.

– Говорят, что когда женщина носит ребенка, он делает будущую мать храброй, но тебя, тебя ребенок, которого ты носишь в своем лоне, сделал боязливой.

Она отстранилась от меня.

– Говоришь, мне не хватает храбрости? Я скоро поеду, чтобы отдаться в руки человека, который меня больше не любит, который будет оскорблять меня, бить и запрет до конца моей жизни. И все это для того, чтобы мой ребенок не услышал завтра, как его назовут ублюдком. И такую мать ты называешь боязливой?

Может, мне не стоило бы упрекать ее, но я думал над каждым произнесенным мной словом. Она возразила, что готова принести себя в жертву? Но жертвоприношение бывает вызвано трусостью так же часто, как и храбростью. Истинная храбрость – в противостоянии миру, в том, чтобы защищаться против его нападок, глядя ему прямо в лицо, и умереть, сражаясь. Подставить себя ударам – это в лучшем случае почетное бегство.

Почему я должен согласиться с тем, чтобы любимая женщина уехала жить с разбойником, взяв с собой ребенка, которого мы зачали вместе, иметь которого она давно уже не надеялась и которого ей подарил я? Почему? Потому что когда-то пьяный кюре из Джибле возложил руки ей на голову и бессвязно пробормотал три ритуальные фразы?

Будь прокляты законы людские, их притворство, их ризы и их церемонии!

Понедельник, 18 января 1666 года.

Маймун, которому я доверился, считает, что Марта права, а я ошибаюсь. Он слушает мои доводы, не слыша их, и на устах у него один ответ: «Таков наш мир!»

Он говорит, что было бы безумием позволить ей вынашивать ребенка и родить его не в доме мужа и что она, наверное, умрет от тревоги и стыда. С каждым лишним днем она будет волноваться все больше и больше, сказал он, и мне не нужно ее дольше удерживать.

Чтобы смягчить мое горе, он говорит, что убежден: однажды, может, даже совсем скоро, она ко мне вернется. «Небеса часто осыпают несчастьями тех, кто их не заслуживает, но иногда и тех, кто заслуживает», – говорит он, прищуривая глаза, словно для того, чтобы лучше разглядеть изнанку вещей. Он хочет этим сказать, что супруга Марты может постигнуть участь, которой заслуживают разбойники, что правда, возможно, догонит сплетню и что тогда будущая мать моего ребенка снова станет вдовой… Все так, я знаю. Конечно, все может случиться. Но разве не жалкая доля – жить в ожидании смерти соперника, каждый день моля Бога, чтобы он утонул или был повешен? Нет, не так я мыслю прожить свою жизнь.

Я привожу доводы, я спорю, зная уже, что битва моя проиграна заранее. Потому что Марта не решится остаться под моей крышей с растущим животом, потому что она думает только о том, чтобы скрыть свою вину в постели супруга, который ей омерзителен; я не могу удерживать ее против воли. Ее слезы не просыхают, она, кажется, худеет и тает с каждым часом.

На что мне еще надеяться? Что тотчас после встречи с мужем она по какой-то причине решит не оставаться у него или он сам ее выгонит? А может, заплатить этому типу, чтобы заставить его отменить их брак, заявив, что он никогда и не был заключен. Он падок на деньги, и если я дам ему подходящую цену, мы вернемся от него все вместе: Марта, наш ребенок и я.

Вот какие волшебные сказки я сочиняю!

Это для того, чтобы у меня осталась еще хоть какая-то причина жить, будь она даже иллюзорной. Лгать себе самому становится иногда благом, ложь как лестница, идя по которой мы преодолеваем несчастья…

19 января.

Марта объявила мне ночью, что завтра она едет на Хиос. Я сказал ей, что провожу ее, и тотчас пообещал никоим образом ни во что не вмешиваться, я ограничусь лишь тем, что буду поблизости, чтобы она могла позвать меня в случае опасности. Она согласилась, но перед этим дважды заставила меня поклясться, что я не стану ничего предпринимать, пока она не начнет сама упрашивать меня об этом, объяснив, что муж зарежет ее на пороге дома, если станет подозревать, что между нами что-то было.

Есть два способа достичь этого острова, отбыв из Смирны. Доехать до крайней оконечности полуострова, после чего надо будет только переплыть залив – это не больше часа на плоскодонке, – чтобы добраться до города с тем же названием, Хиос. Или проделать всю дорогу морем, плывя вдоль побережья от одного порта к другому. Это то, что советует мне Хатем, который полностью осведомлен о делах Марты. При этом поездка, надо полагать, займет целый день, если ветер будет попутным, и два дня, если не будет.

Мой приказчик поедет вместе с нами, и я даже подумывал взять с собой племянников. Разве не обещал я своей сестре Плезанс, что никогда с ними не расстанусь? Но, взвесив все «за» и «против», я предпочел оставить их в Смирне. Мы должны уладить на Хиосе очень тонкое дело, и я опасаюсь, как бы тот или другой не допустил какую-нибудь неловкость. Может, я бы и передумал, если бы они настаивали на том, чтобы сопровождать нас. Но нет, ни один из них не попросил меня об этом, что меня заинтриговало и, должен сказать, немного обеспокоило. Я попросил Маимуна присмотреть за ними по-отцовски до моего возвращения.

Сколько времени проведу я на этом острове? Кто знает? Несколько дней? Две-три недели? Поживем – увидим. Вернется ли Марта со мной? Я еще надеюсь на это. Возможность вновь обосноваться вместе с ней в «нашем» доме в Смирне уже теперь представляется мне самым прекрасным, что только может случиться, а ведь я еще здесь и прямо сейчас могу видеть его стены, двери, ковры и мебель, пока пишу эти строки.

Маимун сказал, что, когда я вернусь, он отправится в долгое путешествие в Рим, в Париж, в Амстердам, конечно, и куда-нибудь еще. Он обещает сказать мне об этом, когда мой ум станет свободнее – настолько, что я смогу его выслушать. Но станет ли мой ум и правда свободнее, когда я вернусь с Хиоса?

Хотел бы я сопровождать своего друга в его поездке. Посмотрим. Сейчас меня утомляют любые планы. У меня есть только одна постоянная мечта: поехать на Хиос вместе с Мартой и возвратиться с Хиоса вместе с ней.

22 января.

Подойти на корабле к побережью Хиоса, увидеть, как мало-помалу обрисовывается береговая линия, за ней встают горы, а рядом с морем кружат несметные стаи чаек – все это, должно быть, успокаивает сердце странника как неторопливое предвкушение награды. Этот остров желанен как земля обетованная, как преддверие Рая. Но тот, кто приплыл сюда, как я – поневоле, – ждет только минуты отъезда.

Всю дорогу во время нашего плавания Марта молчала и старательно избегала встречаться со мной глазами.

В то время как Хатем, пытаясь развеселить меня, рассказывал байку, услышанную им позавчера в Смирнском порту: будто бы на Хиосе, в глубине острова, есть обитель, в которой живут любопытные монашки; как бывает в некоторых монастырях, здесь тоже принимают путников, но совсем по-другому, потому что ночью эти святые женщины, говорят, пробираются к постояльцам и оказывают им внимание весьма далекое от того, что требует любовь к ближнему.

Я поспешил сухо оборвать его и развеять иллюзии своего приказчика, уверяя, что читал и слышал множество похожих басен о совершенно других местах. Но, когда я увидел, что он мне поверил и огонек в его глазах померк, я слегка пожалел, что разбил его мечту. Наверное, я оказался бы более снисходительным, если бы сохранял еще свою веселость.

На острове Хиос, 23 января 1666 года.

С тех пор как мы приехали, Хатем проводит свое время в лавчонках, тавернах и на улочках старого порта, расспрашивая людей о человеке, которого мы ищем. Удивительно, но никто, кажется, его не знает.

Не обманул ли меня Абделятиф? Не понимаю, зачем бы ему так поступать. А возможно, его самого провели его осведомители? Или, быть может, эти последние просто ошиблись с островом, перепутав Хиос с Патмосом, Самосом или Кастро, который некогда назывался Митиленой 3838
  Все эти острова расположены между материковой Грецией и Турцией. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Во всяком случае, я доволен тем, как начали развиваться события. Еще несколько дней расспросов, и мы вернемся в Смирну. Марта будет возражать и плакать, но в конце концов решится на это.

И она бросится мне на шею в тот день, когда я увезу ее с собой, выкупив за золото – пусть даже это поглотит треть моего состояния! – фирман, удостоверяющий смерть ее мужа. Тогда мы поженимся, и если Небеса не будут слишком суровы к любовникам, этот бывший муж никогда больше не ступит на землю Джибле.

И, состарившись, окруженные детьми и внуками, мы станем с ужасом вспоминать об этой поездке на Хиос, благодаря Бога за то, что наши поиски оказались бесплодными.

24 января.

Каким очаровательным нашел бы я этот остров, если бы попал сюда при других обстоятельствах! Все здесь так мило моему сердцу, как только я забываю на мгновение, что меня сюда привело. Дома тут красивы, улицы чисты и хорошо вымощены, изящные женщины прогуливаются по городу, и их глаза улыбаются приезжим. Все вокруг меня напоминает былое великолепие Генуи: крепость – генуэзская, одежды – генуэзские, и самые прекрасные воспоминания – тоже генуэзские. Даже греки, заслышав мое имя и узнав, откуда я родом, начинают крепко обнимать меня, проклиная Венецию. Я знаю, что они также проклинают и турок, но не в полный голос. С тех пор как сто лет назад отсюда ушли генуэзцы, этот остров не знал доброго правителя, все люди, которых я встречал, признавали это – каждый на свой лад.

Сегодня утром я повел Марту к мессе. Еще раз – только бы он не стал последним! – она переступила церковный порог вместе со мной, рука об руку, я шел с гордо поднятой головой и с печалью в сердце. Мы ходили в храм Святого Антония, принадлежащий отцам иезуитам. Здесь колокола церквей звонят как в христианских странах и устраивают крестные ходы по праздникам: в облачениях, с балдахинами, с сиянием и золотом Святого Причастия. Права публично отправлять здесь католический культ добился когда-то от Великого Турка французский король, и Порта до сих пор уважает эту привилегию. Даже в это совершенно обычное воскресенье самые богатые семьи пришли к мессе с большой свитой. Стоящие рядом со мной скромные люди произносили шепотом известнейшие имена – Джустиниани, Боргезе, Кастелли. Я мог бы подумать, что оказался в Италии, если бы в двух шагах от церкви, на холме, прекрасно различимые отсюда, не стояли на посту два янычара.

После мессы Марта долго беседовала со священником. Я ждал ее снаружи, и когда она вышла, ничего у нее не спросил, а она ничего мне не рассказала. Может быть, она просто исповедалась. Странным взглядом смотрим мы на тех, кто исповедуется, когда мы сами – в грехе.

25 января.

Хатем снова собрался на поиски этого человека, Марта умоляет его обыскать каждый камень, тогда как я молюсь всем святым, чтобы он ничего не нашел.

Вечером мой приказчик сообщил мне, что он, возможно, напал на след. Пока он сидел в таверне в греческом квартале, к нему подошел какой-то моряк и сказал, что он знает Сайафа, который, по его словам, живет не в городе Хиосе, а к югу от него, вблизи деревни Катаррактис, возле дороги, ведущей к полуострову Кабо-Мастико. Чтобы отвести нас туда, человек, принесший эти сведения, требует султанский золотой. Сумма показалась мне непомерной, но я дал согласие. Мне не хотелось бы, чтобы Марта позже упрекала меня в том, что я не все для нее сделал. Теперь она говорит, что уверена в своей беременности и желала бы найти своего мужа как можно скорее, какой бы ни стала ее жизнь рядом с ним. «А потом – пусть Бог располагает нашей жизнью по своему разумению!»

Я согласился заплатить посреднику – некоему Драго – требуемую сумму и попросил Хатема завтра отвести меня к нему, чтобы я смог увидеть его собственными глазами и сам вынести решение.

В глубине души я еще надеюсь, что это вульгарный мошенник, который ограничится тем, что просто прикарманит громадный куш, прежде чем исчезнуть, так же как и появился. Должно быть, впервые купец так молит Небо, чтобы его обворовали и обманули, чтобы ему солгали!