Текст книги "Странствие Бальдасара"

Он поблагодарил меня за то, что я исправил его ошибку, и попросил поведать ему все, что я видел сам, чтобы в слухах об этом человеке он сумел бы «отделить черную нитку от белой».

Я рассказал ему кое-что и пообещал рассказать еще больше.

16 мая.

Вчера я написал о доверии «принца», которое я будто бы вызвал, а потом спохватился и заговорил о любопытстве, которое я в нем пробудил. Тогда я был прав, отметив это различие, но сейчас могу вернуться к слову «доверие». Так как, если вчера он только старался разговорить меня, сегодня говорил уже он сам.

Он не оказал мне полного доверия – а впрочем, почему бы он стал мне его оказывать? – но то, что я узнал от него, то есть от человека, находящегося в чужой стране и, очевидно, охраняющего свою тайну, то малое, что он мне рассказал, уже есть свидетельство уважения и знак доверия.

Он сказал, что путешествует не по делам, в том смысле, как это обычно понимают, а для того, чтобы наблюдать за происходящим в мире и отмечать все странности, которые в нем случаются. Я убежден, хотя он мне этого и не говорил, что он очень высокий вельможа, может, даже родной брат великого суфия или его кузен.

Я думал познакомить его с Джироламо. Но мой венецианский друг несколько говорлив, что могло бы испугать «принца», и вместо того чтобы постепенно раскрыться как робкая роза, он может внезапно снова закрыть свои лепестки.

Что ж, значит, я буду навещать их по отдельности, разве что они встретятся сами, без моей помощи.

17 мая.

Принц пригласил меня сегодня в свой «дворец». Не сказать, что это слово тут совсем не к месту, если принимать во внимание, что все относительно. Моряки ложатся спать в сарае, я – в скромной клетушке, Джироламо со своей свитой – в настоящем доме, а Али Эсфахани, занимающий целую анфиладу «комнат», которые он покрыл коврами и подушками по персидской моде, живет словно во дворце. Среди его людей есть мажордом, переводчик, повар с поваренком, личный лакей и еще четверо для всяческих услуг, а кроме того, два охранника, которых он зовет «своими хищниками».

Переводчик – французский священник родом из Тулузы, просит именовать себя «отцом Анжем». Его присутствие возле Али удивило меня, пока они не заговорили по-персидски. Мне не удалось узнать о нем ничего больше, потому что он удалился сразу же после того, как господин сказал ему, что мы сможем беседовать по-арабски.

В этот вечер любезный хозяин рассказал мне одну из самых странных историй: будто бы с начала этого года каждую ночь с небосклона исчезает несколько звезд. Достаточно, сказал он мне, понаблюдать за небесным сводом в полной темноте, сосредоточившись на местах большого скопления звезд, чтобы убедиться, что некоторые из них внезапно гаснут и уже не загораются снова. Он, кажется, убежден в том, что небо в этом году мало-помалу опустеет и в конце концов сделается совсем черным.

Чтобы проверить его слова, добрую половину ночи я просидел на палубе, запрокинув голову и разглядывая небеса. Я попытался не сводить взгляда с выбранной точки, но каждый раз мои глаза затуманивались. Через час я замерз и отправился спать, так ни в чем и не удостоверившись.

18 мая.

Я передал басню о звездах своему венецианскому другу, а он расхохотался даже прежде, чем я закончил рассказ. К счастью, я ничего не сказал о том, насколько живо задела меня эта история. И к счастью, мне хватило мудрости не знакомить друг с другом моих попутчиков.

Продолжая насмехаться над толками о конце света, Джироламо сообщил мне вещи, которые не могли меня не обеспокоить. Я испытываю при нем такую же болезненную неловкость, какую переживал когда-то давно, разговаривая с Маимуном. С одной стороны, мне бы очень хотелось разделить его спокойствие и презрение ко всяческим суевериям, что заставляет меня подчеркнуто одобрять его слова, но в то же время мне не удается помешать этим суевериям, даже самым нелепым из них, вить гнездо в моем мозгу. «А что, если эти люди правы?», «Если их предсказания подтвердятся?», «А если до конца мира и в самом деле осталось только четыре месяца?» – эти вопросы поневоле кружатся у меня голове, и хотя я уверен в их бесплодности, мне не удается от них отделаться. Это доставляет мне огорчение, я испытываю стыд, двойной стыд. Стыд за то, что я разделяю опасения невежд, и стыд за то, что я так горячо соглашаюсь с моим другом, утвердительно кивая головой на все его речи и отрицая их в своем сердце.

Вчера вечером я снова испытал те же чувства, пока Джироламо рассказывал мне о неких московитах, которых называют «капитонами» 5353
  Капитон – один из первых по времени русских расколо-учителей. По имени его все русские раскольники долго назывались капитонами. – Примеч. пер.


[Закрыть] и которые стремятся к смерти, как он сказал, «потому что убеждены, что Христос уже совсем скоро вернется в наш мир, чтобы установить здесь Свое Царствие, и они хотели бы принадлежать к числу тех, кто последует за Ним, а не оказаться среди множества грешников, что будут поражены Его молниями». «Они считают, что всем миром сейчас правит Антихрист, что вся земля населена проклятыми, даже сама Московия и их Церковь, молитвы и обряды которой они более не признают. Их вождь велит им умирать с голоду, потому что так они не навлекут на себя вину за самоубийство. Но некоторым из них кажется, что времени уже почти не осталось, и они, не колеблясь, спешат тягчайше презреть божественную заповедь. Не проходит ни одной недели без того, чтобы с одного или другого края этой обширной страны не сообщали самые ужасающие вести. Эти люди собираются более или менее многочисленными группами в церкви или даже в простом сарае, запирают двери и добровольно предают себя огню, умерщвляя себя и сгорая целыми семьями под пение молитв и истошные детские крики».

Эти картины неотступно преследуют меня с той самой минуты, как их вызвал рассказ Джироламо. Я думаю о них день и ночь и беспрестанно спрашиваю себя, мыслимо ли, что все эти люди умирают ни за что. Возможно ли, в самом деле, так обманываться и приносить в жертву свою жизнь лишь из ошибки в убеждениях? Я могу испытывать к ним только уважение, но мой венецианский друг говорит, что совершенно его не чувствует. Он сравнивает их с невежественными животными и осуждает их поведение, называя его глупым, преступным и богохульным. Более того, он ощущает к ним некоторую жалость, но эта жалость покрыта коркой презрения. А когда я признался ему, что считаю его суждение жестоким, он возразил, что никогда нельзя быть более жестоким к тем, кто так жесток к себе, к своим женам и детям.

19 мая.

Хотя угасание звезд, кажется, трудно проверить, история, рассказанная моим персидским другом, показала то, что он, почти так же, как и я, постоянно думает об этом проклятом годе.

Нет, не так, как я, гораздо больше, чем я. Я до сих пор еще разрываюсь на части между любовными делами, торговлей, привычными заботами, мне каждый день приходится подстегивать свою лень, чтобы не отказаться от погони за «Сотым Именем». Я размышляю об Апокалипсисе время от времени, я думаю об этих вещах, не слишком-то в них веря, скептицизм, разбуженный во мне отцом, хранит меня от переизбытка Веры, – или, может, надо было бы сказать, что скепсис отвергает постоянство, будь то следование рассудку или поиск химер.

Но вернусь к моему «принцу» и другу, он перечислил мне сегодня все предсказания, скопленные им о нынешнем годе. Они пришли со всех сторон света и весьма многочисленны. Некоторые из них мне знакомы, другие – нет или знакомы не слишком хорошо. Он знает гораздо больше меня, но и мне ведомо кое-что, чего не знает он.

Прежде всего, конечно, это предсказания московитов и иудеев. А также сектантов из Алеппо и английских фанатиков. И самые недавние – одного португальского иезуита. А еще – и в его глазах они самые тревожные – прорицания четырех величайших астрологов Персии, которые обычно никогда ни в чем не соглашались и оспаривали благосклонность своего государя, а теперь все они будто бы в один голос утверждают, что в этом году люди станут называть Господа его иудейским именем, как называл его некогда Ной, и что случится то, что не случалось уже со времен Ноя.

– Новый потоп поглотит землю? – спросил я.

– Да, но на этот раз – потоп огненный!

То, как мой новый друг произнес эти последние слова, напомнило мне моего племянника Бумеха. Тот пророчествовал и предвещал неисчислимые бедствия таким же торжествующим тоном. Можно подумать, что Создатель, почтив их своим доверием, пообещал им тайно избавление от несчастий.

20 мая.

Весь вечер я обдумывал слова персидских астрологов. Не столько из-за угрозы нового потопа, о котором говорится во всех пророчествах о конце света, сколько из-за упоминания имени Бога и в особенности из-за намека на его иудейское имя. Полагаю, что это тот священный тетраграмматон 5454
  Тетраграмматон – слово, состоящее из четырех букв. – Примеч. пер.


[Закрыть], который – если я правильно прочел об этом в Библии – не может произносить никто, кроме первосвященника, и то только один раз в год, в святая святых, в день Искупления. Что же произойдет, если тысячи людей по требованию Саббатая начнут по всему миру выговаривать вслух это неизреченное имя? Не прогневят ли они этим Небеса настолько, что земля и все, кто населяет ее, будут уничтожены?

Эсфахани, с которым я долго спорил сегодня, видит это совсем по-другому. На его взгляд, когда люди произносят неизреченное имя, то вовсе не для того, чтобы воспротивиться воле Господа, а, напротив, чтобы приблизить ее свершение, приблизить конец времен, приблизить освобождение; и, кажется, его нисколько не беспокоит то, что этот так называемый мессия из Смирны ратует за это всеобщее поругание Закона.

Тогда я спросил его, не может ли, по его мнению, тетраграмматон, открытый Моисею, быть тем самым Сотым Именем Аллаха, которое разыскивают некоторые толкователи Корана. Мой вопрос ему так понравился, что он положил мне правую руку на плечо и, почти подталкивая, заставил пройти рядом с ним несколько шагов, так, что я даже покраснел из-за этой проявленной им вольности.

– Какое наслаждение, – сказал он наконец с волнением в голосе, – какое наслаждение путешествовать со столь знающим человеком.

Я удержался от того, чтобы вывести его из заблуждения, хотя в моих глазах знающий человек – это тот, кто способен отвечать на вопросы, а не тот, кто их задает.

– Пойдемте со мной!

Он привел меня в крошечную каморку, названную им «своим тайным кабинетом». Я подозреваю, что до того, как он взошел на наше судно, это местечко вовсе не имело никакого названия – ни «кабинета», ни «спальни», ни «клетушки», а было просто каким-то неопределенным закутом, где валялись забытые всеми выпотрошенные мешки. Но теперь деревянные перегородки были завешаны тканями, пол застлан подходящим по размеру ковром, а воздух благоухал ладаном. Мы уселись на пухлые подушки друг напротив друга. С потолка свешивалась масляная лампа. Нам принесли кофе со сладостями и поставили на сундучок, стоящий слева от меня. С другой стороны виднелось широкое окно неправильной формы, в котором до самого горизонта плескалась синева. На меня нахлынули сладостные воспоминания, и мне почудилось, что я вновь оказался там, в Джибле, в моей детской комнате с окнами на море.

– Есть ли у Бога Сотое Имя, тайное, которое должно быть прибавлено к тем девяноста девяти, что нам известны? А если оно есть, то что это за имя? Иудейское? Сирийское? Или арабское? Как узнать его, встретив в какой-то книге или услышав его? Кто знал его в прошлом? И какую власть дает это имя тем, кто им владеет?

И мой друг принялся неспешно, словно на какую-то невидимую нить, нанизывать вопросы, иногда глядя на меня, но чаще – в открытое море. А я от нечего делать разглядывал его худой орлиный профиль и подкрашенные ресницы.

– Еще на заре ислама ученые начали споры вокруг одного стиха из Корана, который трижды приводится там в похожих выражениях и допускает различные толкования.

Эсфахани прочел его наизусть, старательно выговаривая каждый слог «фа саббих бисми раббика-ль-азим». Приблизительно в переводе это означает «Восславь Имя Господа Твоего, Величайшего».

Двусмысленность происходит из-за строения этой арабской фразы, так как определение «ль-азим» могло бы относиться как к Господу, так и к его имени, В первом случае в этом стихе нет ничего, кроме совершенно обычного призыва к восхвалению имени Господа. Но если верно второе толкование, этот стих может быть понят как «Восславь Имя Господа Твоего, Величайшее», что позволяет думать, будто существует среди других имен Бога величайшее имя, превыше всех прочих, произнесение которого, может быть, обладает особыми свойствами.

– Вот так эти споры продолжались уже многие века, сторонникам обеих версий казалось, что в Коране и в изречениях, приписываемых Пророку, каждый из них находит чем подтвердить свое суждение и опровергнуть другую точку зрения. Как вдруг возникли новые версии, выдвинутые багдадским ученым Мазандарани. Не скажу, что он убедил всех спорящих, люди и до сих пор еще продолжают придерживаться различных воззрений, тем более что этот человек был не из тех, кто пользовался особым уважением: рассказывали, что он практиковал алхимию, занимался магическими письменами и изучал разные оккультные науки. Но у него были многочисленные ученики, и, говорят, его дом никогда не пустовал; вот почему его доводы пошатнули былую уверенность и разбудили интерес и ученых, и невежд.

По словам «принца», доказательства Мазандарани можно изложить следующим образом: если этот оспариваемый стих может быть понят двояко, значит, Бог – который, как считают мусульмане, и есть подлинный автор Корана, – сам пожелал этой двойственности.

– Действительно, – с нажимом произнес Эсфахани, не выказывая, однако, прямого одобрения этого мнения, – если Бог выбрал именно эти слова, а не иные, и если Он трижды повторил их в почти одинаковых выражениях, это, разумеется, не могло случиться по ошибке или неловкости, по недосмотру или незнанию языка, – по отношению к Нему все эти предположения немыслимы. Если Он поступил так, значит, так и было задумано!

И вот, превратив, так сказать, сомнение в уверенность, а затем объяснив темное место вполне ясным толкованием, Мазандарани спросил себя: почему же Бог пожелал этой двойственности? Почему Он явственно не поведал, что высшего Имени не существует? И ответил: если Он захотел так противоречиво выразиться о высшем Имени, это, конечно, не для того, чтобы нас обмануть или ввести в искушение, – подобные намерения, исходящие от Него, опять-таки были бы немыслимы; Он не мог нам внушать, будто бы высшее Имя существует, если бы его не было! Следовательно, высшее Имя обязательно существует; а если Всевышний не сказал нам этого более ясно, значит, Он в бесконечной мудрости своей повелел указать путь к нему лишь тем, кто этого достоин. При чтении этого уже упоминавшегося стиха – «Воздай хвалу Имени Господа Твоего, Величайшему», – как и при чтении многих других коранических стихов, большинство останется в убеждении, что они поняли все, что должно быть понято; тогда как только избранные, посвященные, смогут пересечь эту тонкую грань и проскользнуть в дверцу, которую Он приоткроет навстречу их горячему желанию.

Полагая, что этими рассуждениями он без тени сомнения установил, что Сотое Имя существует и что Бог не запретил нам искать его, Мазандарани пообещал своим ученикам описать в этой книге, что это за имя и чем оно не является.

– Так это он написал ее? – спросил я, стыдливо понизив голос.

– Здесь тоже нет единого мнения. Некоторые уверены, что он так никогда ее и не написал, другие утверждают, что написал и что она называется «Книга о Сотом Имени», или «Трактат о Сотом Имени», или даже «Откровение тайного Имени».

– Я видел книгу, которая побывала в моем магазине и называлась именно так, но мне так и не довелось узнать, написана ли она рукой Мазандарани. – Это была не совсем ложь, и это – единственное, что я мог сказать, чтобы не выдать себя.

– Она все еще у вас?

– Нет. Прежде чем мне удалось ее прочесть, ее выпросил у меня посланник французского короля, и я ее отдал.

– На вашем месте я не отдал бы этой книги, не прочитав ее. Но ни о чем не жалейте, это, несомненно, была подделка…

Думается, я довольно верно передал все сказанное Эсфахани, по крайней мере самое главное, потому что мы беседовали целых три часа.

Он, кажется, говорил со мной вполне искренне, и при наших будущих встречах я постараюсь ответить ему такой же искренностью. И я продолжу мои расспросы, так как уверен, что он знает об этом бесконечно больше того, что он мне уже сообщил.

21 мая.

Какой болезненно-тоскливый день.

Насколько вчерашний принес мне радость и новые знания, настолько этот не принес ничего, кроме новых причин для негодования и разочарования.

Уже при пробуждении я почувствовал позывы к рвоте. Может, это вернулась морская болезнь, вызванная корабельной качкой, а может, я слишком злоупотребил накануне персидскими сладостями из душистых семян сосны, фисташек, нута и кардамона.

Чувствуя себя разбитым и потеряв аппетит, я решил на весь день ограничить себя в еде и заняться чтением, оставшись в своей узкой каморке.

Мне бы хотелось продолжить нашу беседу с «принцем», но я был не в том состоянии, чтобы видеться с кем бы то ни было; и, утешая себя, подумал, что, может, и лучше не слишком нажимать на него, выказывая свое любопытство, словно я собираюсь что-то у него выведать.

Когда в самом начале дневного зноя, в то время как все предавались сиесте, я решил пройтись, палуба была совершенно пуста. Но вдруг в нескольких шагах от себя я увидел капитана, прислонившегося к борту и, похоже, погруженного в какие-то размышления. Хотя у меня не было никакого желания с ним разговаривать, мне также не хотелось, чтобы он подумал, будто я его избегаю. Тогда я продолжил свою прогулку тем же неспешным шагом и, поравнявшись с ним, вежливо поздоровался. Он ответил мне, но с несколько отсутствующим видом. Чтобы молчание не слишком затянулось, я спросил его, когда и в каком порту мы пристанем к берегу.

Мне казалось, что это самый обыкновенный и самый банальный вопрос, какой только может задать пассажир своему капитану. Но этот Центурионе обернулся, подозрительно взглянув на меня и угрожающе задрав вверх подбородок:

– К чему этот вопрос? Что вы хотите узнать? Какого черта пассажир хотел бы знать, куда идет его корабль? Но я сохранил улыбку на губах, объяснив свое желание почти извиняющимся тоном:

– Дело в том, что на последней остановке я купил мало припасов, мне уже кое-чего не хватает…

– Вы сами виноваты! Пассажир должен быть предусмотрительным.

Еще не хватало, чтобы он меня начал воспитывать из-за такого пустяка. Я собрал все, что осталось от моей вежливости и терпения, чтобы произнести прощальные слова и удалиться.

Часом позже он послал ко мне Маурицио с супом.

Даже если бы я чувствовал себя абсолютно здоровым, я бы к нему не притронулся; а сейчас у меня есть самая веская причина, так как сегодня меня опять мутит.

Прося юнгу передать мою благодарность, я намеренно отпустил в адрес капитана несколько саркастических шпилек. Но Маурицио старательно сделал вид, будто ничего не расслышал, и мне ничего не оставалось, как сделать вид, что я ничего не говорил.

Таким был мой день, и вот сейчас я сижу над страницей дневника с пером в руке, и в глазах у меня стоят слезы. Сколько всего стало мне вдруг здесь недоставать. И твердой земли, и Джибле, и Смирны, и Генуи, и Марты, и даже Грегорио.

Тоскливый день, болезненно-тоскливый.

24 мая.

Мы бросили якорь по ту сторону Гибралтара и Геркулесовых Столбов, в порту Танжера 5555
  Геркулесовы Столбы, или Столбы Геракла – древнее название Гибралтарского пролива, отделяющего Средиземное море от Атлантики; Танжер – город в современном Марокко. – Примеч. пер.


[Закрыть], который совсем недавно принадлежит английской короне, – признаюсь, я и не подозревал об этом до сегодняшнего утра. Правда, он уже два века как принадлежал Португалии, которая завоевала его и владела им по праву сильного; но когда четыре или пять лет назад инфанта Катарина Браганса 5656
  Инфанта – титул испанских и португальских принцесс; Катарина Браганса (в некоторых изданиях – Браганца) – дочь португальского короля, жена английского короля Карла II. – Примеч. пер.


[Закрыть] вышла замуж за короля Карла, она принесла ему в качестве приданого два города: один – этот, а второй – Бомбей, в Индии. Говорят, что посланные сюда английские офицеры совсем не рады этому и ведут обидные речи, хуля то, что они считают ничего не стоящим подарком.

Однако город показался мне нарядным, его главные улицы, широкие и прямые, застроены крепкими добротными домами. Я увидел там также плантации апельсиновых и лимонных деревьев, распространяющих одуряющий аромат. В здешнем воздухе царит мягкая сладость, связанная с близостью Средиземного моря, Атлантики, пустыни, которая тоже недалеко отсюда, и Атласских гор. Мне кажется, что ни один другой край не имеет такого расположения – на перекрестке четырех климатических зон. На мой взгляд, это именно такая земля, которой был бы счастлив владеть любой король. Прогуливаясь сегодня, я встретил старого горожанина, португальца, который родился в этом городе и отказался покидать его вместе с солдатами своего короля. Его имя – Себастьяо Магальяйнш 5757
  Фернан де Магальяйнш, или Магельяйнш, то есть Магеллан, португальский мореплаватель (ок. 1480—1521), корабли которого впервые обогнули земной шар, открыв новый Западный путь через Магелланов пролив; так как его дети умерли, потомков у него не осталось. – Примеч. пер.


[Закрыть]. (Не мог бы он быть потомком известного мореплавателя? Да нет, он бы, конечно, сказал мне об этом…) Это он сообщил мне, о чем здесь шушукаются, и сказал, что сам-то он убежден, будто насмешки английских офицеров вызваны единственно тем, что супруга их государя – «папистка»; некоторые из них думают, что сам Папа тайно способствовал заключению этого брака, чтобы попытаться вернуть Англию в лоно своей церкви. Но если верить моему собеседнику, этот союз можно объяснить иначе: Португалия вечно воюет с Испанией, до сих пор еще не отказавшейся от мысли вновь завоевать ее 5858
  В 1580 г. прекратился род правившей в Португалии Бургундской династии; трон оспаривали португальский герцог Иоанн I Браганса и сын португальской принцессы, испанский король Филипп II; в результате Португалия была присоединена к Испании; в 1640 г. владычество испанцев было свергнуто, и в Португалии воцарилась династия Браганса. – Примеч. пер.


[Закрыть], и поэтому стремится укрепить узы, связывающие ее с врагами своего врага.

Я пообещал себе по-королевски попотчевать своих друзей, перса и венецианца, на первой же остановке, так как у меня не было возможности угостить их на борту. Я думал справиться о лучших трактирах в этой местности, и когда мне повезло повстречаться с господином Магальяйншем, я спросил его совета. Он тотчас ответил, что я желанный гость у него дома; я поблагодарил и объяснил прямо, что должен пригласить двух друзей, что я чувствовал бы себя неловко, если бы мне пришлось опять подняться на борт моего судна, не воздав им должное. Но он не желал ничего слушать.

– Если бы в этом городе жил ваш брат, разве не пригласили бы вы их к его столу? Вот и считайте, что так оно и есть, и будьте уверены: мы гораздо лучше проведем время за дружеской беседой в моей библиотеке, чем в портовой таверне.

25 мая.

Вчера вечером я не смог вновь взяться за перо. Когда я вернулся от Магальяйнша, было уже темно, а я слишком много съел и выпил, чтобы быть в состоянии что-то писать.

Наш хозяин настаивал даже, чтобы мы ночевали в его доме, что при других обстоятельствах не могло бы встретить отказа после стольких ночей, проведенных на качающихся койках. Но я испугался, как бы капитан не решил сняться с якоря до рассвета, и предпочел откланяться.

Сейчас уже полдень, а корабль все еще стоит на причале. Все вокруг нас выглядит так спокойно и тихо. Кажется, час нашего отъезда еще далеко.

Вчерашний вечер прошел очень приятно, но мы не могли беседовать на одном, общем для всех нас, языке, что лишило эту встречу части ее очарования. Конечно, отец Анж сопровождал своего хозяина и служил ему переводчиком, но он не слишком утруждал себя – временами он был занят едой, временами что-то не улавливал и просил, чтобы ему повторили, а иногда переводил длинное объяснение двумя краткими словами, то ли потому, что не все запомнил, то ли потому, что кое-что из сказанного ему не нравилось.

Так, например, когда Эсфахани, выказавший большой интерес к Московии и ко всему, что венецианец рассказывал об этих людях и их обычаях, захотел разузнать о различиях в религиях у православных и католиков, Джироламо принялся объяснять ему, в чем упрекает Папу Московский Патриарх. Отца Анжа совсем не радовало, что приходится повторять подобные вещи, и когда Дурацци сказал, что московитам, как и англичанам, нравится именовать Святого Отца «антихристом», наш священник побагровел, резко швырнул нож на стол и бросил венецианцу дрожащим голосом:

– Лучше бы вам выучить персидский и говорить такое самому, а я не желаю пачкать свой язык и засорять уши принца!

Гнев заставил отца Анжа заговорить по-французски, но все присутствующие, каков бы ни был их родной язык, поняли слово «принц». Напрасно священник пытался снова взять себя в руки: зло уже свершилось. Интересно, не о таком ли случае думал тот, кто назвал когда-то «переводчика» «предателем»?

Вот так спустя месяц с начала нашего плавания я наконец узнал, что Эсфахани действительно принц. И прежде чем мы сойдем на лондонскую пристань, я, может, в конце концов выясню, кто он на самом деле и почему путешествует.

Вчера вечером, как только мы снова заговорили за столом об уступке Танжера португальцами, он наклонился ко мне и попросил когда-нибудь подробно растолковать ему все эти тонкости и объяснить причины неприязни, существующей между разными христианскими народами. Я пообещал рассказать ему все, что мне известно, хоть мне известно и не очень много. И в качестве предисловия сообщил, полушутя-полусерьезно, что, если он хочет понять хоть что-нибудь из того, что происходит, он должен держать в уме, что англичане ненавидят испанцев, испанцы – англичан, голландцы – и тех и других и что всех люто ненавидят французы…

Внезапно Джироламо, бог знает как понявший то, что я только что сказал по-арабски одному принцу, бросил мне:

– Объясни ему также, что сиенцы проклинают флорентийцев и что генуэзцы предпочитают турок венецианцам…

Я перевел фразу абсолютно точно, но все же с лицемерной пылкостью возразил:

– Доказательством того, что у нас уже нет никакой предубежденности против Венеции, служит как раз то, что мы с тобой разговариваем как друзья.

– Сейчас да, мы говорим как друзья. Но вначале, поздоровавшись со мной, ты каждый раз оглядывался вокруг, чтобы убедиться, что ни один генуэзец тебя не заметил.

Я снова начал спорить. Но, может, он не так уж и не прав. Хотя я, конечно, не столько оглядывался по сторонам, сколько смотрел на небеса, где, должно быть, пребывают теперь мои предки. Мир их душам!

Я перевел наш разговор «его светлости», но не знаю, понял ли он его. Да нет, вероятно, понял. Разве в его Персии нет своих генуй и Венеции, Флоренции и сиен, раскольников и фанатиков, нет королевств и народов, которые ссорятся друг с другом так же, как наши англии, Испании и Португалии?

Наш корабль снялся с якоря только на исходе дня. Мы вполне могли бы провести прошлую ночь в постелях, на чистых простынях в гостеприимном доме, как и предлагал нам Магальяйнш. Это была бы одна из самых замечательных ночей! Но напрасно я покидаю Танжер, высказывая сожаления, вместо того, чтобы благословлять Небеса за неожиданную встречу, озарившую эту стоянку своим светом. Надеюсь, что мы принесли нашему хозяину столько же радости, сколько он – нам. И что наш приход в его дом немного смягчил его печальное настроение. При португальцах он был уважаемым человеком, но как только этим краем завладели англичане, он почувствовал, что потерял свое положение и перестал быть значимой фигурой в городе. «Но что поделаешь?» – сказал он мне. Не может же он, прожив здесь шестьдесят лет, оставить дом и свои земли, чтобы начать жизнь заново где-то в другом месте. Тем более что сейчас англичане не враги, а союзники, а их королеву зовут Катариной Браганса.

– Я стал изгнанником, не покинув родной земли.

Не правда ли, только генуэзец, живущий в заморских странах, может понять эти слова?

Да благословит тебя Бог, Себастьяо Магальяйнш, и да вооружит Он тебя терпением!

26 мая.

Быть может, в безумии капитана есть все же какая-то причина, какое-то объяснение.

Если верить Джироламо, капитан выбрал остановку в Танжере, избегая всех прочих портов на испанском побережье, потому что везет в Англию какой-то важный груз и не хочет, чтобы его перехватили. Именно по этой причине он направляется теперь прямо в Лиссабон, не собираясь заходить ни в Кадис, ни в Севилью.

Я до сих пор не рассказывал Дурацци – ни кому бы то ни было еще – о том эпизоде с летающими демонами, но хочется думать, что это безумие могло быть разыграно капитаном, чтобы не объяснять настоящую причину изменения нашего маршрута.

Хотя я еще не полностью убежден в этом, я бы очень желал, чтобы это было правдой. Я бы предпочел узнать, что нашим судном командует человек дьявольской хитрости, а не полный безумец.

Сегодня принц Али пригласил меня с Джироламо к себе на обед. Я ожидал, что отец Анж тоже появится, но наш хозяин объяснил, что его толмач высказал желание весь этот день поститься и хранить молчание, предаваясь созерцанию. Я, однако, думаю, что он не желает переводить нечестивые речи. И вот обязанности переводчика с итальянского на арабский и с арабского на итальянский легли на меня. Я, разумеется, владею обоими языками и не испытываю никаких затруднений, переходя с одного языка на другой, но мне никогда не доводилось переводить каждое сказанное слово и так долго – во время всего обеда; я нашел, что эта задача весьма утомительна. Мне не удалось оценить по достоинству ни персидской кухни, ни нашего разговора.

Кроме того, мне не только пришлось затратить много сил на сам перевод, я, как и отец Анж, столкнулся с затруднениями, вызванными речами Дурацци.

Он принадлежит к тем людям, которые не способны удержать слова, рвущиеся у них с языка. Он не смог утерпеть и опять заговорил о планах французского короля о войне с султаном и о том, что персидский суфий будто бы решился напасть на оттоманов с тыла. Он хотел, чтобы наш хозяин сказал ему, правда ли, что такой союз уже заключен. Я попытался отговорить своего друга затрагивать такой щекотливый вопрос, но он в выражениях, граничащих с грубостью, упрямо настаивал, чтобы я перевел его слово в слово. Уступив из-за избытка вежливости или по слабости, я сделал это, но, как я и ожидал, принц сухо отказался отвечать. Хуже того, он внезапно сказался усталым, заявил, что почти засыпает, и нам пришлось тотчас же встать из-за стола.

Я почувствовал себя униженным, и мне показалось, что я разом потерял обоих друзей.

Вечером я спрашивал себя, не был ли мой отец прав в своей ненависти к венецианцам, называя их спесивыми и коварными и добавляя – особенно когда в доме гостили другие итальянцы, – что под своими масками они прекрасно скрывают истинное лицо!

27 мая.

Сегодня утром, едва открыв глаза, я увидел одного из «хищников» принца Али, возвышающегося прямо над моей постелью. Я, должно быть, вскрикнул от ужаса, но тот и бровью не повел. Не шелохнувшись, он дождался, пока я сяду и протру глаза, чтобы отдать мне записку, в которой его господин приглашал меня к себе на чашечку кофе.

Я надеялся, что он снова заговорит о «Сотом Имени», но быстро понял, что он только хотел сгладить впечатление о вчерашней встрече, когда он почти выставил меня за дверь.