Текст книги "Одесса-Париж-Москва"

Продажа картин

Мы на Севастопольском бульваре. Разостлали на тротуаре холст и разложили мои работы. Потом сели на свои стульчики и бодро закурили вышедшие из моды длинные трубки. Ждем покупателей. Народа на бульваре немного. Рассматриваем прохожих. В светло-серых костюмах с уверенной осанкой прошли два иностранца. У одного в руке красивая трость с китайским набалдашником. Проплыла толстая, с пылающим лицом и монументальным бюстом продавщица осенних цветов. За ней, насвистывая уличную песенку, прошли два молодых штукатура.

Время шло. Выкурили уже две трубки, но к нам никто не подходил.

– Не зря ли, Ося, мы затеяли эту романтическую историю? Как ты думаешь, мой дорогой учитель жизни?

– Не нервничай, – ответил Ося, – покупатель придет.

Он был прав. В пять часов подошел первый покупатель. В кремовом костюме и светло-коричневой шляпе. И на ломаном французском языке спросил нас:

– Вы – авторы этих картин?

– Да, – гордо ответили мы.

Он долго смотрел на этюды, на нас и выбрал два пейзажа: «Осенние виды Парижа».

– Скажите, художники, – спросил он, – вы пишете свои картины в новом стиле?

– Да, в новом, импрессионистском и постимпрессионистском стиле, – смело ответил Ося.

– И сколько вы хотите за эти два пейзажа, написанные в новом стиле? – спросил он.

– Семьдесят франков, – не задумываясь, отвечал Ося.

– Я их возьму, – спокойно сказал покупатель.

– И хорошо сделаете, – заметил Ося. – Вы, месье, обратите внимание на небо, – прибавил он. – Чудесное! Это лучшее живописное место в пейзаже.

Покупатель вынул из кармана бумажник, порылся в нем и, отсчитав семьдесят франков, передал их Осе.

С непередаваемым достоинством Ося взял деньги и спокойно сказал: «Мерси, месье».

До вечера мы еще продали два маленьких этюдика по двадцать пять франков. В кармане у Оси уже было сто двадцать франков.

– Если так пойдет дальше, – сказал Ося, – мы наберем нужную сумму денег, и ты поедешь на Родину в хорошей форме и неплохом настроении.

Чтобы отпраздновать нашу героическую победу, мы отправились в кафе.

* * *

Успехи второго дня были очень скромные. Продать удалось только один этюдик за пятьдесят франков – «Нотр-Дам в пасмурный день». Я его считал удачным и берег для выставки. Мне жаль было его отдавать, но сознание, что он сейчас меня спасает и приближает мой отъезд, вынудило расстаться с ним.

Третий день принес нам одно разочарование. Был один француз, страстный любитель поговорить о новой живописи. Он нам здорово надоел и только утомил.

Прощание

Я. Я начал прощаться с Парижем. У меня был разработанный, казавшийся мне удачным, план прощания.

Главная цель его заключалась в том, чтобы набрать как можно больше впечатлений, которыми я буду жить на Родине.

Две недели прощания.

Я решил написать несколько пейзажей. При мысли, что могу еще посидеть на берегу Сены и писать согревшие мою жизнь поэтические пейзажи, сердце радовалось. Я буду писать парижскую осень – самое красивое время года! Пейзажи наполнят мою душу любовью к этому великому и удивительному городу.

Потом я решил походить по музеям, зайти в «Ротонду» и в обжорку к «Матери с очками», накупить себе красок, карандашей и кистей. А для близких людей – купить несколько недорогих сувениров. И все.

* * *

Начал я с любимого Люксембургского музея. В 10 часов утра его тяжелые двери медленно открылись. Я, вероятно, был первым посетителем.

Вновь ощутил я то радостное волнение, которое не покидало меня, как только входил в этот старый дворец. Я ходил по залам, долго и близко разглядывая каждое полотно. Впитывая в себя искусство, дающее радость, смысл, веру и творческую жизнь. Два с половиной года я учился у этих замечательных, покоривших уже весь мир мастеров. И теперь, перед отъездом, пришел для того, чтобы склонить перед ними голову и выразить им мою душевную благодарность.

Я вспомнил их трагическую жизнь, неустанную, тяжелую борьбу за свое творчество, за право жить и работать так, как они хотели. И мои глаза, я чувствовал, увлажнились.

Особенно тяжелую жизнь прожили такие великие мастера, как Мане, Сезанн, Гоген, Ван Гог и Тулуз-Лотрек… Да и другие мастера Писсарро, Ренуар и Сислей не знали счастливых дней и легких лет. Долго, долго я буду вспоминать их вдохновенное, блестящее, дающее радость и счастье людям искусство.

После Люксембурга я решил сходить на монпарнасское кладбище и положить на могилу моих дорогих Мопассана и Бодлера несколько астр.

Монпарнасское кладбище находится невдалеке от «Ротонды» и я, возвращаясь из кафе в отель, всегда проходил мимо невеселого кладбищенского забора, за которым виднелись верхушки памятников. Я часто бывал на этом кладбище. Могилы этих великих французов находились на главной аллее.

На этом кладбище похоронены видные русские революционеры. Среди поставленных им памятников выделяется памятник Лаврову. Направился к могиле Мопассана. Медленно, с взволнованным сердцем, подошел я к скромной, ничем не выделявшейся могиле.

Невысокая чугунная ограда, темно-красная бронзовая, покрытая пылью плита и на ней надпись: «Здесь покоится прах великого писателя Ги де Мопассана 1850–1893 гг.» Я снял шляпу и простоял минут десять перед памятником.

– Прожил, – подумал я, – только сорок три года и такое богатство оставил людям.

Причем не следует забывать, что больше года он провел в психиатрической больнице, где уже, конечно, не работал, и около года он жил на юге у друзей, отдыхая от литературы…

Вспомнил я также гениальный, незабываемый некролог, написанный его великим другом и почитателем Эмилем Золя.

Вокруг плиты, в виде символической рамы, цветник из анютиных глазок. Синих, желтых и белых.

Все. Я положил на плиту три белые астры. Пользуясь тем, что охраны здесь не было, я сорвал несколько анютиных глазок и спрятал их в пиджачный карман… В отеле положу их в томик Мопассана.

Вспомнил я красивый памятник писателю, находившийся в парке Монсо. На высоком постаменте, на фоне стройных деревьев стоит бюст жизнерадостного Мопассана. Под бюстом сидит молодая красивая женщина. В ее руке раскрыта книга. Ее взор устремлен вдаль. Она, вероятно, прочла рассказ любимого писателя и думает о том, как он тонко, глубоко знал женщин. Не только знал, но и очень жалел. Памятник сделан из бело-розового мрамора и кажется фарфоровым. Мне рассказывали, что парижанки любят этот памятник и охотно, на приветливых скамьях отдыхают около него.

Потом я подошел к могиле Бодлера (1821–1867). Здесь на могиле поэта стоял большой, сделанный в символическом стиле из парижского песчаника, памятник. Автор – бельгийский скульптор. Фамилию его в памяти не сохранил. Памятник производил большое впечатление. Особенно осенью, когда ветер с деревьев срывал желтые листья и бросал их на памятник. На высоком пьедестале лежит завернутый в саван, с обнаженной головой мертвый поэт. Над ним склоненная мрачная голова гения зла. Здесь я также простоял десять минут и на пьедестал положил также три астры.

В Лувре

В Лувре я провел почти два дня. Первый день я посвятил живописи, другой день – скульптуре и рисунку. В первый день я долго простоял перед гениальными Рембрандтом, Веласкесом и Рубенсом. Во второй день я много времени отдал грекам. Венера Милосская меня давно покорила своей душевной красотой, лучившейся из всех частей ее удивительного тела. Меня поражал мрамор, из которого она была высечена. Он был не белый, а немного желто-розовый. И напоминал кожу цветущей женщины.

Второй шедевр греческой скульптуры меня поразил еще более. Это богиня победы – Ника. Подойти к ней близко было трудно. Надо было преодолеть высокую и широкую мраморную лестницу. Стены зала были выкрашены в вишневый цвет. И Ника на фоне вишневых стен казалась облаком или нежной дымкой.

Пульс ваш начинает частить, когда подходите близко. Перед вами величественный образ молодой богини. За ее плечами крылья, способные бороться с морскими ветрами и бурями. Ника стояла на носу корабля и дарила морякам могучие силы, чтобы бороться с морской стихией и побеждать.

Я уже знал крылатый лозунг древних греческих скульпторов: «Ради красоты мы готовы пожертвовать истиной»… В Нике сосредоточена только красота.

* * *

Меня мало огорчало то, что обе скульптуры настоящие инвалидки. Венера Милосская без рук. Вспоминаю, в юности в художественном училище я рисовал ее гипсовый слепок. И восхищался. Богиня Победы Ника – совсем без головы. Но мы, художники, настолько к этим трагическим ударам судьбы привыкли, что готовы всю жизнь с ними мириться, а порой в уродстве этом даже видеть какой-то великий археологический символ древности.

Я решил попрощаться также и с памятником Бартоломео. Называется он «Мертвым» и находится на знаменитом кладбище Пер-Лашез.

Это огромная величественная скульптура. Впечатление она производит сильнейшее. Два больших боковых крыла, а посредине – врата смерти. На крыльях скульптор показал полуобнаженных людей в ужасе, направляющихся к центру – к вратам смерти.

Их мрачные позы, жесты, выражение лиц полны покоряющей экспрессии. Трудно долго глядеть на них. На их страх и покорность.

Наверху памятника надпись: «Мертвым».

Под вратами смерти сладко спит обнаженная пара молодых людей: На груди женщины сидит нагой ребенок. Радостный и улыбчивый. Его чудесные ручки тянутся к солнцу! К жизни!

Основная мысль автора скульптуры в том, что «жизнь после смерти, в новой форме, продолжается».

* * *

Уехать из Парижа, не попрощавшись с Люксембургским садом и фонтаном скульптора Карно, я считал поступком против моей совести.

Я любил сидеть в этом романтическом саду у поэтического фонтана и слушать мелодичный шум падающей воды. Карно меня восхищал.

Порой мне казалось, что фонтан – огромная чернозеленоватая бронзовая лилия, пышно цветущая в неспокойной воде. В этот момент я вспоминал об очаровательных нагих женщинах Карно на фасаде театр а Гранд Опера (символы Трагедии и Комедии). Только Роден соперничал с этим великим мастером! И подумал: сколько покоряющих гениальных скульпторов дала человечеству Франция!

На вокзале

Когда я приехал на Северный вокзал, друзья уже были в сборе. Пришел и скульптор Инденбаум, старый и искренний друг, умевший в тяжелые минуты утешать меня. Пришел и Леон, натурщик, никогда не расстававшийся с нами. Все пришли – Мещанинов, Федер, Малик. «Как хорошо, – подумал я, – что они меня в этот грустный день не забыли!»

Вокзальные часы показывают двенадцать. Осталось двадцать минут до отхода поезда. Началось прощание. Все меня крепко обнимали, глубоко заглядывая в мои усталые глаза. Крепко пожали мои холодные руки. Целовали. Все было насыщено сердечной искренностью. Я чувствовал, что с сердцем происходит что-то неладное.

Первым заговорил Федер.

– Дорогой друг, – сказал он мягким и бодрым голосом. – Мне тяжело расставаться с тобой, я очень к тебе привык. Всем сердцем чувствую, что уезжаешь надолго. Может, на год-два, а может, больше. Жизнь, мой друг, неумолимый, жестокий режиссер… – Он смолк, а потом продолжал: – Всегда пиши, при любых условиях пиши. Вспоминай о Париже. Ты его не поругивай… Он к тебе тепло относился. Ты просто его не понял…

Федер улыбнулся, ему, вероятно, после грустных слов захотелось пошутить, перед моим отъездом сказать что-нибудь веселое, и он сказал:

– Подумай, он тебе дал много утешений, – великолепную мастер скую на Рю де ля Санте, 32, рядом со знаменитой тюрьмой Санте. Над ее входом, на верхушке ворот имеется историческая революционная надпись: «Свобода, Равенство, Братство». Ты, конечно, скажешь, какая ирония. Потом, – добавил он, – напротив мастерской твоей женский монастырь.

Каждое утро в открытом окне у ворот ты видишь нежные женские руки. В одной – кружка молока, в другой кусок белого хлеба. Вот тебе готовый завтрак! И невдалеке от мастерской знаменитая парижская венерологическая больница Кашена. Чего тебе, друг мой, еще надо?

Мы рассмеялись.

* * *

Началась трогательная сцена – передача сувениров. Мой пульс усилился.

Первым, как всегда, выступил Ося Мещанинов. Он мне принес большую жестяную коробку с лефрановской гуашью. Чудесные краски!

– Будешь писать – меня вспомнишь, – улыбаясь, сказал он. – Ты, друг, получаешь отпуск на один год. Не больше. Осенью в будущем году ты должен быть опять с нами. Прощай! До свидания!

Инденбаум, с присущей ему скромностью, сказал мало, но тепло.

– Гляди, друг, любуйся! И не забывай автора. – Он вынул из сумки небольшой каменный женский торсик и стыдливо его мне передал.

Леон торжественно, с широко открытыми глазами преподнес небольшую книжку-монографию об Эдуарде Мане.

– Дарю тебе, – сказал он, – книжку, с которой можно хорошо и интересно прожить всю свою жизнь. Береги ее. Прощай!

Наконец Жак Малик. Он мне принес завернутый в холстик, небольшой, но приятный по форме, стульчик.

– Я ничего не скажу, – громко прошептал он. – Стульчик, когда к тебе привыкнет, все расскажет.

– Да, вспомнил, – сказал он, – Кремлев просил у меня на память небольшой натюрмортик. Вот он. Бери. – Я взял.

Я всех крепко расцеловал.

До отхода поезда осталось пять минут.

Пять минут, которые западут в память и никогда не увянут.

Поезд тихо оторвался от вокзала и друзей и медленно, неохотно, словно зараженный моим состоянием, пошел.

Я вошел в вагон и стал у окна. Поплыли каменные заборы, крыши с высокими, тонкими трубами и нежно-голубое небо.

– Прощай, – прошептал я, – город, где учился искусству, страдал и созрел как художник.

* * *

В поезде остро почувствовал, что я один. Без Парижа и без друзей. Нет Мещанинова с его широкой и жаркой душой, Федера с его светящимся, улыбающимся умом и непотухающим сердцем. Нет талантливого художника и философа Кремня, нет обещающего радостную жизнь Инденбаума…

Никого около меня нет. Каким мужеством надо обладать, чтобы выносить одиночество!

Нет «Ротонды» с ее пестрой публикой, вкусным кофе и превосходными круасанами. Нет Люксембургского музея и Люксембургского парка с отдававшим свою свежесть фонтаном Карно.

В окне – поля, поля и равнодушные облака. Изредка – погруженные в дрему серые деревни с осенними садами.

Чтобы отогнать пристававшую ко мне тоску, я вынул из кармана записную книжку с записями. Опять вспомнил знакомую, гениальную фразу Достоевского. «Париж, – город, где можно страдать и не чувствовать себя несчастным».

Мюнхен

Усталый после дружеских проводов, я прилег отдохнуть и под ритмичный стук колес вагона быстро уснул. Разбудили сидевшие около меня, громко говорившие на немецком языке пассажиры. От них я узнал, что мы находимся в Германии и днем, часов в двенадцать, будем в Мюнхене.

Мюнхен меня интересовал. «Это, – говорили мне парижские друзья, – теперь, после Парижа, второй художественный центр. Он славится мировыми музеями, прекрасными частными коллекциями и интернациональной академией».

Друзья советовали на денек в Мюнхене задержаться и ознакомиться со всеми его богатствами. Когда еще попадешь в этот славный город!

В одиннадцать часов поезд медленно, с достоинством подошел к Мюнхену.

Захватив на всякий случай два парижских этюда («Вид Нотр-Дама» и «Кафе “Ротонда” в обеденный час») и сдав свой реквизит в камеру хранения, я пошел бродить по прославленному, незнакомому городу.

Было двенадцать часов. Я вспомнил, что сейчас весь Париж обедает, и у меня появился аппетит. Я зашел в первое попавшееся кафе. Позавтракав и узнав у хозяина кафе, где находится ближайший антикварный магазин, я туда направился. Нашел. Представился продавцам как художник, едущий из Парижа в Россию.

Меня встретили с нескрываемым подозрением, смешанным с улыбкой. Продавцов интересовали рассказы только о Париже – об этом удивительном городе. И я героически борясь с грамматикой немецкого языка, рассказал о Париже почти все, что знал о нем. Слушали меня с нескрываемым вниманием. Я говорил о Париже, а мечтал о продаже моих этюдов.

После моих пестрых и утомительных рассказов один из продавцов, высокий, худой, с задумчивым взглядом, дружески обратился ко мне:

– Скажите, господин художник (в Париже вам сказали бы «Шер месье»), что это у вас в руке? Не ваши ли работы?

– Да.

– Покажите!

Я показал. Все трое прилипли к моим этюдам.

– Продаете? – спросил высокий продавец.

– Если хорошо заплатите, продам.

– Сколько вы хотите за оба этюда?

– Пятьдесят марок.

– Дороговато. Сорок дам. Учтите, что для них нужны две рамки и обязательно золотые.

– Хорошо, берите. В дороге деньги очень нужны.

Продавец с подчеркнутым достоинством из кармана пиджака вынул пачку денег, отсчитал сорок марок и, дружески улыбаясь, передал их мне.

Я сказал «мерси».

Узнав, как добраться до центрального музея, я его поблагодарил, откланялся и скорым шагом отправился в мюнхенскую картинную галерею. Было три часа. В шесть уходит мой поезд. Надо было торопиться.

На входных дверях галереи висела полотняная вывеска: «Выставка произведений художника Г. Гольбейна (1498–1543)». Выставка на меня подействовала вдохновляюще. Я быстро поднялся наверх и увидел гениальное, немеркнущее искусство. «Ради таких минут стоило прожить целую жизнь!» – подумал я.

Я, кажется, близко стоял перед тем, что мы понимаем под счастьем больших форм.

Но долго восхищаться произведениями Гольбейна я не мог. Надо было спешить. К сожалению, я не нашел в себе нужного мужества остаться в Мюнхене еще на один день. Ради Гольбейна!

Я бросился в залы Менцеля и Либермана, чтобы поглядеть на их картины и узнать, что представляет собой современное немецкое искусство.

Менцель вырос на традициях позднего академизма, а Либерман всем своим творчеством принадлежит импрессионизму. Очень ярко чувствуется влияние Клода Моне и Эдуарда Мане. Великолепный колорит.

Первый – мастер с виртуозной техникой, второй – поэтичный и сдержанный живописец наших дней и наших чувств.

Время меня подгоняло. Пять часов. Надо еще заскочить в кафе и купить на дорогу чего-нибудь к вечернему чаю: полдюжины бутербродов с сосисками и сыром.

В шесть часов мой поезд мягко, не теряя чувства достоинства, отошел из Мюнхена.

На границе

В три часа дня поезд прибыл в немецкий пограничный город Катовицы. Кондуктор обошел вагон и заявил, что поезд дальше не пойдет – граница.

Я собрал свои вещи и направился на вокзал искать высокого человека с длинным носом и стриженой бородкой. У меня было к нему письмо от Малика. В письме Малик просил заболевшего в Париже друга, хорошего художника, переправить через границу.

Такого человека я встретил, как только вошел в вокзал. Мне посчастливилось. Я ему передал письмо. Прочитав его, человек этот внимательно разглядел меня и деловито сказал:

– Ждите меня здесь, через час вернусь.

Через час он вернулся:

– Идемте, художник. Вас уже идет пограничник.

Мы торопливо пошли к границе. Должен признаться, что, приближаясь к границе, я начал испытывать смешанное чувство беспокойства и робости. Я старался подавить в себе это чувство. Безуспешно. Оно не подавлялось.

Вошли в уютную аллею пожелтевших лип и остановились около глубокого рва.

– Дальше, – сказал мой гид, – вы пойдете без меня. Вы видите полосатую будку? – сказал он, указывая рукой. – Там вас встретит пограничник.

И добавил:

– Не бойтесь! Идите смело! Он добрый человек.

Пожелал мне счастливо добраться до Родины, поклонился и ушел. Поднялся ветер, я взглянул на небо, приближалась огромная грозовая черносиняя туча.

Чтобы не попасть под дождь, я прибавил шагу. Навстречу мне шел пограничник, вооруженный винтовкой и тяжелой кобурой. Я разглядел его – простое приветливое русское лицо.

– Здравствуй, – сказал он доброжелательно. – Что это у тебя за багаж? Ты чертежник?

– Нет, – ответил я, – художник. Жил в Париже, учился малевать. Заболел и еду на Родину подлечиться.

– А долго ли ты там прожил?

– Два с половиной года.

– Стосковался по Родине. В гостях хорошо, а дома, говорят, лучше.

– Да, лучше.

– А что у тебя в папке?

– Мои работы.

– Покажи.

Я открыл папку и показал мои работы. Это были зарисовки рабочих и улиц, где они живут. Он одобрительно покачал головой и дружески сказал:

– Здорово малюешь. Да, вижу, что ты недаром жил в Париже.

Пока мы говорили, туча подошла ближе. Заблестели пламенные зигзаги. Загрохотал гром. Начался ливневый дождь.

– Жаль тебя и твои художественные работы. Пойдем в будку.

Мы занесли вещи в будку. Он сел на скамью, а я прислонился к стенке. Дождь тяжелыми потоками шумно падал на землю и будку. Казалось, что он снесет крышу и нас с вещами зальет.

– Здорово хлещет, – сказал мой покровитель.

– Да, бессовестно себя ведет, – согласился я.

– Садись, художник!

– На что мне сесть? – спросил я.

– На мои колени, – ответил он.

Я осторожно сел на край его колен.

– Садись как следует! Пусть теперь хлещет, – сказал он. – Мы с тобой укрылись.

Прошло минут двадцать. Дождь прекратился. Пограничник открыл дверь, и мы вынесли мои вещи. Я взглянул на небо. Оно очистилось и казалось бездонным. Вдруг ударило солнце. Большое и необыкновенно яркое. Окружавший нас пейзаж выглядел хорошо вымытым и праздничным.

– Ну, художник, – обратился ко мне мой спаситель, – бери вещи и спеши на вокзал. Не канителься. Можешь опоздать на поезд.

Я нагрузился, снял шляпу, поклонился и, протянув ему пачку парижских сигарет, сказал:

– На добрую память! Бери!

Он взял. Поблагодарил. Указал, как идти на вокзал. На лице его появилось выражение ласковости и благожелательности.

– Иди прямо, не сворачивая ни влево, ни вправо. Дойдешь до белого здания – остановишься. Это и есть вокзал.

Я еще раз поблагодарил за гостеприимство и пошел, не сворачивая ни влево, ни вправо, пока не дошел до белого здания.