Текст книги "Анатомия американского национализма"

Как отмечает Жан-Жак Беккер, рассматривая ситуацию с Францией, несмотря на сильный дух национализма, царивший перед Первой мировой войной в значительной части французской культуры, первоначальной реакцией населения на июльский кризис 1914 года стала обеспокоенность сложившейся ситуацией и стремление к ее мирному урегулированию. И только появление немецкого ультиматума, явившегося очевидной угрозой агрессии против страны, вызвало в массах энтузиазм относительно развития событий в направлении войны⁸⁸. Несмотря на периодические всплески напряженности в результате колониального соперничества, в действительности в течение десятилетий до 1914 года великие европейские державы никогда не решались на войну из-за колониального вопроса (за исключением России и Японии в 1904 году). Одна из основных причин этого заключалась во вполне обоснованных сомнениях европейских правительств и военных кругов относительно реакции народных масс на кровопролитную войну, которая могла начаться в результате конфликта между двумя алчными хищниками в непроходимых африканских джунглях.

Террористические акты 11 сентября 2001 года явились вполне реальным и жестоким актом агрессии, совершенной непосредственно на континентальной территории США. Любая американская администрация (как и любая уважающая себя страна) была бы вынуждена пойти на ответные меры, стремясь уничтожить виновных в этом. Война по уничтожению сил «Аль-Каиды» в Афганистане и их покровителей из числа талибов была совершенно законным ответом на события 11 сентября, как и действия США против «Аль-Каиды» и ее союзников в других странах мира. Администрация Буша, однако, наряду с этим привила американской общественности страх перед гораздо более серьезными угрозами для США со стороны Ирака, Ирана и Северной Кореи – государств, которые не имели никакого отношения к «Аль-Каиде». Действуя подобным образом, администрация Буша сформировала у общественности убеждение в том, что все, что США ни делают, является, по существу, оборонительными мерами и ответом на «терроризм». Навязывая эту веру своему народу, американское руководство тем самым может создавать предпосылки к его мобилизации (до определенной степени) на имперскую войну⁸⁹.

Но даже администрация Буша должна была оставаться в определенных границах. Общая установка на враждебность по отношению к мусульманам и неспособность провести различие между совершенно несхожими исламскими государствами, традициями и идеологиями сделали возможным смешать в умах большинства американцев Ирак и «Аль-Каиду»; но даже Бушу пришлось воздержаться от заявлений о причастности русских, или китайцев, или северокорейцев к терактам 11 сентября 2001 года. В этом отношении необходимо отметить, что в ходе первой избирательной кампании Буша имперские амбиции его последователей были преднамеренно завуалированы. Достаточно вспомнить его высказывание о том, что Соединенные Штаты должны проявить более «скромный» подход к международным делам, а также сделанное им заявление: «Меня беспокоит избыточное присутствие наших вооруженных сил во всем мире. Я бы высказался за их разумное использование»⁹⁰.

Крайне важно иметь в виду различие между империализмом и национализмом. Один из основных способов понять политическую стратегию администрации Буша после событий 11 сентября 2001 года (как и в случае с ее европейскими предшественниками) заключается в осознании того, что она настойчиво пыталась осуществить программу имперской гегемонии, подпитывая ее уязвленным, а также сбитым с толку и одурманенным национализмом.

Помилованные историей

Как и европейские сторонники империализма ранее, многие американцы искренне убеждены, что национальные интересы и амбиции их страны совпадают с идеалами добродетели, цивилизации, прогресса и с чаяниями всего человечества⁹¹. Коллективный самообман представителей общей совместной политической культуры, обусловленный смесью идеологии и корысти, как раз и является сейчас предметом обсуждения. Как совершенно замечательно высказался Макс Вебер, «человек является существом, обвешанным паутиной значений, которую он сам же сплел»⁹².

Иначе говоря, получивший в европейских странах накануне Первой мировой войны широкое распространение культ национализма отчасти явился продуктом продуманной стратегии европейских элит по борьбе с социалистическим движением и сохранением за собой ведущей роли путем мобилизации народных масс на поддержку национализма. Однако, как результат, несчетное число сыновей этих элит (офицерский корпус старой Европы) с искренней верой принесло себя в жертву национализму⁹³.

Надо признаться, что перспективы самопожертвования не вызвали у правых националистических элит США большого энтузиазма, однако зловещий отголосок подобной практики европейских предшественников нашел отражение в рассуждениях этих элит. Это проявилось прежде всего в двух взаимосвязанных навязчивых идеях: о духовном и нравственном упадке, а также о предательстве отчизны. У этих навязчивых страхов – весьма старые духовные, расовые и религиозные корни. Обе эти идеи видоизменились, усилились и укоренились с началом холодной войны, обе получили новый импульс в результате терактов 11 сентября 2001 года. Так, например, Шон Хэннити, теле– и радиоведущий правого толка, каким-то образом смог увязать однополые браки с Адольфом Гитлером, обозначил это как зловещую угрозу США и заявил: «Мы ведем в своей стране битву с теми, кто хочет подорвать основы Америки, разрушить иудео-христианские ценности, сделавшие США сильными»⁹⁴.

Католический консерватор Уильям Беннетт объяснил эту обеспокоенность «морально-нравственным упадком» тем, что он может явиться источником национальной слабости, причем наибольшей опасности подвержены либеральная интеллигенция, научные круги и учащаяся молодежь⁹⁵. Следует отметить, что часть этой критики в адрес левого образовательного сообщества и научных кругов США вполне оправданна. Во второй главе затрагиваются некоторые противоречащие здравому смыслу перегибы академической «политкорректности». Даже ветеран радикалов Ричард Рорти осудил тот факт, что «теперь у нас, среди множества американских студентов и преподавателей, преобладают равнодушные, внушающие отвращение, глумливые левые, а не те левые, которые мечтают об успехах своей отчизны»⁹⁶.

Вместо того чтобы стараться поощрить обсуждение вопросов, касающихся укрепления внутреннего положения в США и совершенствования политики американского руководства, Беннетт и его соратники, такие как Линн Чейни, явно стремятся прекратить дискуссии на эти темы. У такого подхода есть исторические аналоги, вызывающие серьезную обеспокоенность. Присущий сторонникам такого подхода стиль речи о нравственно здоровой, патриотичной нации американцев, отличающейся от оторванной от исторических корней, морально недостойной этой нации интеллигенции прямо возвращает нас к некоторым историческим европейским документам. Например, к сделанному в Германии в 1881 году националистскому заявлению, в котором говорилось о «зловещих силах», подрывающих религию, мораль и патриотизм, которые служили «исконной, прочной основой и отличительными особенностями нашей нации»⁹⁷. В Соединенных Штатах подобного рода идеи получили широкое распространение в результате холодной войны, которая вызвала рецидив беспокойства относительно того, что страна становится морально и физически слишком дряблой, слишком вялой, чтобы тягаться с предположительно «целеустремленным, серьезно настроенным, дисциплинированным» советским обществом⁹⁸.

Конгрессмен от Республиканской партии и бывший спикер Палаты представителей Конгресса США Ньют Гингрич читал в учебных заведениях штата Джорджия, отличавшихся консервативным духом, курс лекций под названием «Обновление американской цивилизации». Записи этих лекций распространялись среди активистов Республиканской партии. Политические оппоненты характеризовались в них как «разложившиеся, несостоявшиеся, мелкие, жалкие, коррумпированные, некомпетентные, извращенные личности, ренегаты и предатели»⁹⁹. Именно такую лексику ультраправые представители используют перед огромной аудиторией в отношении демократов, либеральной интеллигенции и европейцев.

Язык этих общественно-политических деятелей весьма сильно напоминает то, что Джордж Мосс назвал «риторикой беспокойства», которая была присуща националистам накануне 1914 года. Она касалась как внешних угроз, так и деятельности подрывного характера непосредственно внутри страны в области морали, секса, политики. По своему нарочито истерическому тону заявления упомянутых общественно-политических деятелей похожи на эту риторику¹⁰⁰. Такая позиция проявляется отнюдь не в отдельных едких ремарках в средствах массовой информации. Такая риторика в своем антиинтеллектуализме, антиэлитарности, антисекуляризме и антимодернизме затрагивает очень глубокие струны в душе значительной части того меньшинства американцев, которое ощущает себя глубоко чуждыми миру в его нынешнем виде.

Как отмечается в произведении Мосса, с этой традиционной националистической риторикой беспокойства тесно связано одно из фактически универсальных проявлений языка правых националистов на протяжении всей их истории, а именно: навязчивая идея о существовании угроз для национальной мужественности и о предполагаемой женоподобной слабости отечественных и зарубежных критиков. В этой связи достаточно вспомнить знаменитую фразу Роберта Кагана: «Американцы – с Марса, а европейцы – с Венеры». В более грубой форме это звучит следующим образом: европейцы – «слабаки». Ли Харрис, еще один писатель ультраправого националистического толка, усматривает «первооснову цивилизации» в «спартанской безжалостности». Роберт Каплан призывает американцев вновь обрести в ходе вооруженных конфликтов «языческие добродетели и мораль»¹⁰¹.

В исследовании британского историка и журналиста Тимоти Гартона Эша подобные американские публикации о Европе характеризуются следующим образом: «Если антиамерикански настроенные европейцы представляют себе американцев задиристыми ковбоями, то в глазах антиевропейски настроенных американцев европейцы – изнеженные педерасты. Американец – это сильный гетеросексуальный мужчина; европеец – женщина, импотент или кастрат… Как я обнаружил, слово «евнухи» может быть написано [американцами] как «ЕВнухи»¹⁰².

Значительную часть такого рода разговоров можно рассматривать просто как глупость, хотя, как продемонстрировал министр обороны Дональд Рамсфелд, такое отношение и такие высказывания о Европе приводят в реальном мире к серьезным последствиям. Гораздо более зловещую значимость имеют ремарки правых националистов о «национальном предательстве». В сегодняшней Америке, как и во многих других странах в прошлом, такая риторика способствовала организации внутренних репрессий и их оправданию. И, как свидетельствуют некоторые действия администрации Буша, теракты 11 сентября 2001 года и последовавшая за ними война против терроризма, которой не предвидится конца, в очередной раз продемонстрировали, что такая позиция должна вызывать серьезную озабоченность¹⁰³.

Некоторые из этих высказываний были направлены против мусульманских групп в Соединенных Штатах – и это действительно отчасти было оправданно. Наряду с этим много усилий было направлено на то, чтобы очернить политических и интеллектуальных противников правых националистов. Удивительная книга Энн Коултер «Измена» (Treason) представляет собой очевидную попытку изобразить либералов (и демократов как категорию, к которой она относится аналогично) как предателей Америки и во время холодной войны, и во время «войны против терроризма». Как уже отмечалось, с такими же обвинениями выступали представители правых средств массовой информации Шон Хэннити, Билл О’Рейли, Раш Лимбо и Майкл Севидж, то есть те фигуры, у которых есть огромная и благодарная аудитория и за спиной которых – громадная сила в лице крупнейших американских теле– и радиоканалов¹⁰⁴.

После событий 11 сентября 2001 года организация, возглавляемая Линн Чейни, подготовила список из 117 высказываний американских ученых и студентов, которые, по мнению авторов этого документа, «морально двусмысленны», или носят антиамериканский характер, или же совмещают оба этих параметра и, «с позиции американского среднего и высшего учебного заведения, не отражают отношения США к терактам». Указанные высказывания, которые подверглись осуждению, варьировались от действительно безнравственных и неприемлемых, например, таких как «Любой, кто может взорвать Пентагон, получит мой голос» (высказывание № 14), до заявлений типа «Нам следует создавать мосты и отношения, а не бомбы и стены» (высказывание № 19) и «Невежество порождает ненависть» (высказывание № 49)¹⁰⁵.

Бывшие влиятельные чиновники и пользующиеся уважением обозреватели, включая Ричарда Перла, Дэвида Фрума и Ирвинга Кристола, также сделали обвинения в национальном предательстве основой своей риторики. При этом Фрум осудил не только либералов, но «непатриотичных» консерваторов, которые выступили против войны в Ираке, тем самым начав «войну против Америки»¹⁰⁶. Последняя книга Хэннити была озаглавлена: «Избавь нас от лукавого: борьба с терроризмом, деспотизмом и либерализмом»¹⁰⁷. В качестве подтверждения того, что в настоящее время происходит в США, возник дух старого, неприглядного немецкого националистического оскорбления – Nestbeschmutzer («тот, кто гадит в собственном гнезде» или «злопыхатель, поливающий грязью своих близких»).

Готовность значительного числа американских политиков и интеллектуалов прибегать к такой риторике, а США в этом отношении отличаются от Европы и других частей цивилизованного мира, тесно связана с тем, что также является одной из существенных причин американской «исключительности» в хорошем смысле этого слова. Имеется в виду то, что Соединенные Штаты были избавлены от крупнейших катастроф, которые пережила Европа за последние два столетия, поскольку им повезло, по выражению президента Томаса Джефферсона, «по воле самой природы быть отделенными широким океаном от убийственного хаоса, который властвует на четверти земного шара»¹⁰⁸.

Первый и решающий фактор, как отметил Токвиль, заключался в спасении от французской и других европейских революций после 1789 года и от тех потрясений, которые они породили. Затем весьма важным отличием Соединенных Штатов от остального цивилизованного мира является то, что страна избежала поистине опаляющих последствий войн и революций ХХ века. Безусловно, народ США участвовал в обеих мировых войнах, вооруженные силы США принимали в них участие с впечатляющим мужеством и самоотверженностью, отдельные подразделения при этом понесли ужасные потери. Но в целом американские потери пропорционально к численности населения страны были очень малы, если сравнивать их с потерями ведущих европейских государств. Необходимо прежде всего отметить, что США были избавлены от вторжения или бомбардировок.

Слишком много европейцев и японцев подверглись пыткам, были заключены в тюрьму или казнены по обвинению в той или иной «государственной измене» (или же принимали участие в пытках и расстрелах) или даже за то, что обращались с этим словом слишком необдуманно. Слишком многие были убиты, искалечены, изнасилованы или же погибли от голода во время войн из-за языка воинствующего, направленного против других национализма, чтобы принять его – не только в политических или интеллектуальных кругах, но и просто среди народа. Даже наименее образованные европейцы сохранили семейную память о деде, убитом под Ипром, или дяде, покалеченном под Сталинградом, о доме, разрушенном в Кельне или Варшаве, об изнасилованиях и вынужденной проституции от Неаполя до Берлина и Краснодара.

Именно потому, что данный язык, такой стиль, стиль Беннетта, постоянно использовался интеллектуалами и политиками всех крупных европейских государств в 1914–1915 годах, а затем – в Германии и Италии в период между 1939 и 1941 годами, – для любого европейца сегодня весьма затруднительно писать или говорить такими терминами. Это не просто проблема выражения мыслей, которые могут принадлежать частным лицам, но вопрос о допустимости публичного выражения таких мыслей, которые открыто говорят о расизме в Соединенных Штатах. Для образованных европейцев психологически очень трудно даже думать в рамках такой терминологии¹⁰⁹. И это верно как для европейских элит, так и для населения в целом. В 1914 году, когда Европа вступила на убийственный путь национализма, ее первым шагом стало уничтожение младшего поколения старых европейских элит. К 1945 году рухнуло господство самих этих элит, причем во многих случаях вместе с их государствами.

Американские капиталисты, тем не менее, как и Америка в целом, избежали европейских катастроф первой половины ХХ века. В этом Америке очень повезло. Но это одновременно означает, что Соединенные Штаты и их руководители избежали, пожалуй, наиболее жестоких уроков, которые когда-либо были известны миру при необходимости обеспечить в определенных рамках социальные, классовые, экономические и национальные цели и притязания. Более явный радикализм американского капитализма, следовательно, также определяется характером нации, которая была избавлена от ужасных последствий, к которым приводят такие капиталистические эксцессы. Эта форма американского капитализма, в свою очередь, обеспечивает более явный радикализм американских правых и сам дух американского национализма. Этот комплекс радикальных взглядов проявляется в редакционных статьях основного издания американского делового мира «Уолл-стрит джорнэл». Чтобы ощутить разницу между моралью и политикой американских капиталистов (в комплексе) и их европейским соответствием, нет ничего лучше, чем сравнить статьи в «Уолл-стрит джорнэл» с европейскими аналогами – статьями в изданиях «Файнэншнл таймс» (Лондон), «Франкфуртер альгемайне» (Франкфурт), «Коррьере делла сера» (Милан) и прочими. Эта разница проявилась, например, в том, какой ужас ощущался в передовых статьях издания «Файнэншнл таймс» в качестве реакции на решение президента США Буша о снижении налогов.

Самое главное, что бросается в глаза в материалах «Уолл-стрит джорнэл» (издания, которое представляет собой, по всей видимости, вполне довольный собой и влиятельный класс капиталистов), – это готовность их авторов как к радикальным высказываниям, так и просто к проявлению ненависти. В передовых статьях «Уолл-стрит джорнэл» президент Билл Клинтон преподносился как духовно чуждый элемент, опасный радикал и национальный предатель. Такая оценка напоминала то, как «Уолл-стрит джорнэл» и бо́льшая часть капиталистов назвала в 1930 году «коммунистом» Франклина Делано Рузвельта, человека, который, вероятно, сделал больше, чем кто-либо другой, чтобы сохранить класс американских капиталистов и распространить их влияние в мире. Объяснение этому нецивилизованному поведению следует искать в том числе в обеспокоенности духовных и расовых кругов консервативного толка, которая будет рассмотрена в следующей главе. Наряду с этим не менее важно, что накануне 1914 года принцип, который неукоснительно соблюдали американские капиталисты, заключался в их безоговорочном праве ставить свои условия государству и обеспечивать себе прибыль.

Особый характер американского капитализма находит свое отражение в современном характере Республиканской партии. Как и многие партии во всем мире, носящие такое же название, Республиканская партия уже давно утратила те ценности, которую ей когда-то оставили исторические деятели. В 2004 году нелегко было представить по-настоящему наглядный образ демократов, учитывая масштабную и странную мешанину классовых, этнических, моральных и идеологических точек зрения, которую они излагали. «Прогрессивные либералы» – возможно, это явилось бы самой реальной характеристикой, при этом не самой достоверной. Наряду с этим, если подбирать имя для республиканцев, которых требовалось бы точно расположить в широком историческом и международном контексте, не было бы никаких сомнений в том, что их можно было бы назвать: «Республиканцы, которых следует переименовать в Американскую националистическую партию».

Такая ситуация определяется не только внешней политикой Республиканской партии, но и политической культурой, которая лежит в ее, партии, основе. Скорее всего, вся современная мешанина деятельности республиканцев повторяет классическую деятельность консервативных националистических движений в Европе и других странах последнего времени. В Европе эти партии выступали за «агрессивный национализм» и зачастую поддерживали империалистическую политику. Во внутренней политике они делали акцент на защите частной собственности в целом и интересов высших классов в частности, при этом особое внимание уделялось унаследованному (потомственному) богатству. Безусловно, они также изображали из себя защитников традиционных национальных, религиозных и семейных ценностей, противостоящих падению нравов в области космополитической, либеральной, социалистической и внешней политики. Существует опасность, что если, как и их предшественники в Европе накануне 1914 года, республиканцы и впредь будут придерживаться радикальной политики в пользу богатых, которой они стали придерживаться при администрации Буша в период с 2000 по 2004 год, то они все дальше и дальше будут уходить в направлении радикального национализма как единственного оставшегося способа апеллирования к американскому народу.

Избранные народы

В основе национализма не только американских правых, но и американской культуры в целом находится убеждение, что Америка была «избранной» и что поэтому, по словам бывшего госсекретаря США Мадлен Олбрайт, она являлась «незаменимой нацией». Она могла быть избрана свыше, или «судьбой», или «историей», или просто быть отмечена для величия и лидерства, предположительно, самой большой, самой успешной, самой старой и наиболее развитой формой демократии. По словам президента Вудро Вильсона, в Первой мировой войне «Америка реализовала безмерную привилегию исполнить предначертанную судьбу и спасти мир»¹¹⁰. Олбрайт, как и Уилсон до нее, является демократом, и сходство стиля ее высказываний об Америке времен Джорджа Буша иллюстрирует широко распространенный характер веры в двухпартийную систему, существующий в американском обществе.

Одной из причин сохранения этой веры в США является то, что в середине двадцатого столетия она была вполне реальна. Когда популярный евангелист Билли Санди заявил в начале войны с Германией в 1917 году, что «Америка находится в положении, когда судьба мира в значительной степени зависит от нашего поведения. Если падем мы, то падет и цивилизация», – его высказывание было националистической гиперболой. В 1940-х годах и в начале 1950-х годов это уже не было преувеличением¹¹¹.

Это восприятие Америки не только в качестве нереализованной мечты, но и как страны с национальной миссией является сердцевиной американской национальной особенности и является основанием веры нации в собственную «исключительность»¹¹². Это подтверждено в Большой печати (государственной эмблеме) США как единой нации, на которой значится: Novus Ordo Seclorum («Новый порядок эпохи»).

Сегодня эта вера действительно делает американцев исключительными в странах цивилизованного мира. Тем не менее в прошлом такая исключительность вовсе не была очевидным фактом: «С незапамятных времен каждый народ представлял себя совершенным, наделенным миссией, чтобы стоять над другими народами или чтобы привести мир к истине». Очень многие народы на протяжении всей своей истории (возможно даже, большинство народов) ощущали, что они «избраны свыше», или судьбой, для великих и особых «задач» и зачастую прибегали именно к такому языку для создания этого чувства миссии¹¹³. На самом деле, некоторые из наиболее красноречивых сторонников вселенской миссии Америки были британскими подданными и повторяли то же самое, что их отцы и деды излагали о Британской империи¹¹⁴.

Как писал Герман Мелвилл (1819–1891), «мы, американцы, особый, избранный народ, Израиль нашего времени. Мы несем миру ковчег свобод. Бог предназначил наш народ для великих дел, и человечество ждет их от нас. Великие дела живут в наших душах. Остальные народы вскоре окажутся позади нас. Мы – первопроходцы человечества, авангард, направленный, чтобы пройти через пустыню и проторить свой путь в Новом Свете»¹¹⁵.

Как пишет известный историк религии Конрад Черри, «развитие темы избранного народа в Германии и США в период между 1880 и 1920 годами иллюстрирует изменчивый характер мифа о религиозном национализме. Он оказался способен вобрать в себя особенности некоторых библейских и небиблейских образов, не утратив своей силы воздействия как мифа». В настоящее время отличие состоит в том, что в Германии этот миф был полностью уничтожен (по крайней мере в его националистической форме) трагическими событиями 1933–1945 годов. В значительной степени это утверждение верно также и в отношении остальной части Западной Европы. В Соединенных Штатах этот миф все еще жив¹¹⁶.

Протестантская форма этого мифа существовала в XVI и XVII веках в Голландии, Швеции и Великобритании еще до того, как этот миф мигрировал в Соединенные Штаты. Согласно высказыванию Джона Мильтона, сделанному им в середине XVII века, «пусть Англия не забывает, что она первой стала учить другие народы, как надо жить». Оказавшись в Америке, данный миф способствовал явному отождествлению этой страны с библейским Израилем. Такой протестантский и библейский художественный образ стал преобладать в британской имперской риторике, в том числе в творчестве далеко не самого религиозного (скорее, масонского) писателя Редьярда Киплинга. Он странным образом перемешал темы христианизации, освобождения и развития с расовым превосходством и торжеством победившей силы.

Всем великим державам современной истории всегда было свойственно присущее США восприятие себя как «универсальных наций». Это означало, что они ощущали себя лучшими среди всего человечества, перенявшими у человечества необходимые универсальные ценности. Данное чувство позволяло этим нациям утверждать, что их национализм или патриотизм имел позитивный характер, в то время как у других наций – отрицательный, поскольку другие нации остановились в нравственном росте и заботились только о своих собственных интересах.

Немцы до 1914 года верили в то, что «Германия может исцелить мир» своим особым сочетанием правопорядка, технического прогресса и духа систематизированных, имеющих глубокие исторические корни «культуры» и «общества» (Gemeinschaft – «сообщества», нем.). Немецкие мыслители выступали против использования данных определений применительно к якобы декадентской, поверхностной «культуре» и распыленному, безродному «обществу» (Gesellschaft – «социум», нем.), существовавшему в Англии, Франции, США или же в «варварской» России. По высказыванию Иоганна Готлиба Фихте, сделанному им столетием ранее, «только немец… может быть патриотом; только он способен ради своей нации вместить в себя все человечество; в отличие от него, патриотизм любой другой нации всегда эгоистичен, ограничен и враждебен по отношению к остальной части человечества»¹¹⁷.

России при царях также было присуще чувство своей вселенской миссии, тесно увязанное (как и у некоторых других народов) с религией: это была вера в то, что Россия является наследницей христианской империи Рима и Константинополя. Константин Аксаков писал, что «русский народ не есть народ, это человечество; это только кажется, что он народ, потому что он окружен народами с исключительно национальными отличительными признаками, а его национальность представлена в виде человечества»¹¹⁸. Достоевский также писал, что русские были «во всей земле единственным народом-богоносцем, грядущим обновить и спасти мир». Этот дух впоследствии перекочевал во времена советского коммунизма, при котором русский язык и отдельные аспекты русской культуры рассматривались как элементы, необходимые для строительства новой социалистической нации. Эта нация, в свою очередь, должна была стать образцом для всего человечества.

Наиболее интересная параллель американскому чувству своей вселенской миссии просматривается в истории Франции. На самом деле современному прагматичному британскому подданному-эмпирику длительное отчуждение между Соединенными Штатами и Францией весьма напоминает двух братьев, ссорящихся при дележе наследства¹¹⁹. Как и США, Франция также утверждала, что в течение последних 200 лет является наследником Просвещения применительно к свободе, демократии и прогрессу и имеет право распространять эти идеалы в других странах. Эта вера восходит ко временам Французской революции, но зиждется она на существовавших еще во Франции королевских времен (XVII и XVIII веков) убеждениях, что страна являлась «Великой нацией» с духовной общеевропейской миссией. Исторические корни этой веры тянутся еще глубже, к средневековому католическому и протонациональному образу Франции как «старшей дочери Римско-католической церкви».

На протяжении многих лет после революции Франция считалась (и не только в самой стране) «славной матерью не только нам одним, которая призвана привести к свободе все народы»¹²⁰. Как выразился Томас Джефферсон, «у каждого человека две родины – его собственная, а потом Франция». Эти слова, образно говоря, сегодня вполне можно было бы применить к большинству стран мира, имея в виду США¹²¹. Можно вспомнить также сказанные во вполне американском духе слова генерала Шарля де Голля, начертанные на основании его памятника на Елисейских Полях: «Существует извечная связь между величием Франции и свободой в мире»¹²². Совершенно так же, как и в США, эта особая вера может быть на национальном уровне превращена в политическое оружие. Так, в январе 2004 года бывший министр, член Социалистической партии Франции Жак Ланг, критикуя консервативное французское правительство за чрезмерное дружелюбие в отношении Китая, заявил, что «Национальное собрание [Франции] в течение двух столетий воплощало собой борьбу за права человека». Такое настрой весьма характерен прежде всего для Конгресса США, и в обоих случаях он вызывает лишь чувство удивления у вьетнамцев и у многих других народов¹²³.

Де Голль разделял давнее французское убеждение, что Франция была избрана провидением, чтобы получить «выдающуюся, исключительную судьбу». Эта вера, хотя и в значительно урезанном виде, все еще существует у французской элиты, несмотря на то что, согласно опросу общественного мнения, проведенному в начале XXI века (его результаты представлены в начале этой главы), национализм в народных массах во Франции проявляется в гораздо меньшей степени, чем в Соединенных Штатах. Согласно Эдгару Кинэ, только у Франции был «инстинкт цивилизации, чувство необходимости взять на себя инициативу, чтобы в целом добиться прогресса в современном обществе… Именно это бескорыстное, хотя и настоятельное чувство необходимости… делает французов единой нацией, придает смысл их истории и обеспечивает страну душой»¹²⁴. Такие чувства все еще существуют до определенной степени не только во Франции, но и в других странах Западной Европы, однако их природа кардинальным образом отличается от природы аналогичных чувств, проявляемых в настоящее время в США. Эта разница заключается в том, что после Второй мировой войны эти настроения перестали быть характерной чертой отдельных народов, а превратились в составную часть «Европейского проекта», который в целом проявился в Европейском союзе (ЕС) и в тех структурах, которые предшествовали этой организации.