Текст книги "Анатомия американского национализма"

Манипуляция образованием теперь ведется более тонко и, возможно, более коварно, чем 50 лет назад, в разгар холодной войны и великой «красной угрозы». В те времена борьба за сердца и умы шла по пути простого запрета на определенные книги и темы, которые шли вразрез с политически корректными трактовками. Но… в наши дни речь больше не идет о запрете книг, даже если это все происходит в некоторых центральных частях страны, где доминируют правые христиане, в наши дни это принимает, скорее, вид системного конформизма. Раньше считалось, что увлеченный учитель может преодолеть недостатки слишком поверхностно составленных учебников и шоры административного безумия. Но в настоящее время учебная программа гораздо более четко определена и стандартизирована…[и учителям] фактически приходится соглашаться с содержанием учебников, в которых говорится, что всякие исторические противоречия теперь урегулированы и их можно свести к нескольким почти бессмысленным успокоительным строчкам слащавых аналитических выводов»²²⁸.

Гамбел приводит пример песенки для начальных классов школы, которую заучивал его сын:

 
Америка, я люблю тебя!
Отовсюду, из различных стран
Ты принимаешь людей всех рас
И на своей земле их расселяешь…
Их берешь под свое крыло.
Голосование – вот защита для народа,
И законы, которые они сами определяют.
Это ваши законы и мои законы,
Они для вашего блага и моего блага.
Вот откуда сила этой страны²²⁹.
 

Эти слова могли бы вызвать скрежет зубовный у чернокожих или индейцев, которые еще не забыли свои исторические корни, но, как пишет Гамбел, большинство американских детей воспринимают это как нечто само собой разумеющееся. Данной националистической тенденции на руку, что изучение истории, как и культуры в целом, находится в большом упадке (который, безусловно, отмечается не только в США). Как результат, знания американцев о мире и об истории своей страны за последние 60 лет не снизились, но и не поднялись с того плачевного уровня, на котором они находились шесть десятилетий назад. В 2001 году 57 процентов американских учащихся средней школы получили оценки «неудовлетворительно» по истории, и только 11 процентов были оценены на «хорошо» и «отлично»²³⁰. Для многих людей это означает полное невежество, однако это исключено для общества в целом, и требуется выработка каких-то основных культурных принципов для того, чтобы исправить данную ситуацию. Отсутствие знаний по истории для Америки в целом не означает невежество, оно означает наличие мифа.

Майкл Линд убедительно доказал, что сочетание политической корректности с системой (в очень ограниченном объеме и выборочно) позитивной дискриминации меньшинств фактически служит интересам того, что он называет «элитой» (или «надклассом»). Эта элита/надкласс состоит преимущественно из белых американцев, скорее даже белых англосаксонских протестантов, но включает также небольшое количество избранных представителей чернокожего населения и других национальностей. Она отвлекает энергию радикалов на, по сути, бессмысленную борьбу с символами и от конкретных межрасовых проблем, таких, как иммиграционные ограничения или повышение минимальной заработной платы, которые по-настоящему могли бы помочь рядовым представителям расовых меньшинств, которые в большинстве своем остаются заметно беднее, чем белое население Америки²³¹.

Такая политкорректность является не просто результатом того, что научные круги, с одной стороны, заметно полевели в своих политических взглядах, а с другой – сталкиваются с новыми правыми радикалами. В ней отразились также глубокие изменения в американском обществе со времен 1960-х годов, а именно: превращение чернокожего населения в серьезную политическую силу и возобновление массовой иммиграции без расовых ограничений. И американцам разных политических взглядов пришлось реагировать на появление этого нового общества, которое сложилось в результате таких изменений.

Говоря иначе, не только официальная американская патриотическая пропаганда, но и наглядная агитация правых националистов и христиан в целом сознательно многонациональна по характеру (патриотический букварь, составленный под руководством Линн Чейни, полон рисунков маленьких афроамериканцев и американцев азиатского происхождения, размахивающих американскими флагами и играющими в солдат)²³². Справедливости ради можно, пожалуй, сказать, что Америка нынешнего поколения стала настолько сложна [в демографическом и этнокультурном отношении], что ее система образования до какой-то степени просто вынуждена вернуться к упрощенным мифам, потому что вести обучение или обсуждение реальности такой, как она есть, фактически невозможно.

Эта связь между разнообразием и конформизмом не только непроизвольна, но и вполне осознана. Американская общественная культура так пронизана духом конформизма именно потому, что нация крайне разнородна, а также потому, что история существования в Америке не основных рас и народов крайне тяжела и тягостна. В этом смысле политкорректность можно рассматривать как проявление того, о чем признанный аналитик национализма Эрнест Ренан (1823–1892) сказал, затрагивая вопрос создания современных наций: «Забвение или, лучше сказать, историческое заблуждение является одним из главных факторов создания нации, и потому прогресс исторических исследований часто представляет опасность для национальности… Сущность нации именно в том, чтобы все индивидуумы имели много общего, чтобы все они многое позабыли»²³³.

Именно потому, что очень многие отдельные люди и группы людей, составляющие современную Америку, на самом деле имеют очень мало общего для того, чтобы стать нацией, американцам больше, чем другим народам, может понадобиться умение предать прошлое забвению. Пример, который привел Ренан, был из истории Франции времен религиозных войн. Но он мог бы привести пример и из истории Франции после Второй мировой войны, мог бы использовать и пример отношения к памяти о немецкой оккупации и о Виши. Идея о необходимости что-то забыть, чтобы создать нацию, еще более справедлива в отношении прошлого расового угнетения в Соединенных Штатах. В этом смысле можно сказать, что американцев «сплотила только идея» – так же, как и когда-то советских граждан. К счастью, идеи американского конституционного национализма имеют гораздо более позитивный и ценный смысл, чем идеи советского коммунизма. Однако это не значит, что их можно смело ставить под сомнение, не нарушая устойчивости всей конструкции. Заложенный в этих идеях принцип превосходства, в свою очередь, влияет на характер самой идеологии американской внешней политики. В этой связи даже очень образованным и информированным американцам весьма трудно сформировать непредвзятое и объективное представление об этой политике, поскольку это может привести к рискованному подрыву связей, объединяющих разнородных американцев на внутриполитическом уровне²³⁴.

Мессианство как образец постоянства и изменчивости

Американский «символ веры», или идеология в американской культуре, имеет настолько всеобъемлющее действие, что под его влиянием даже Генри Киссинджер, не слишком большой идеалист, написал: «Отказ от истории возвеличивает образ человека вселенной, живущего вселенскими принципами, независимо от прошлого, географии или других неизменных обстоятельств… Американцы не желают терпеть путы истории и настойчиво стремятся к возможности непрерывного обновления: это придает большое достоинство, даже красоту, американскому образу жизни. Народ боится, что те, кто одержим историей, навлекают на себя исполнение собственных пророчеств. И страх этот на самом деле воплощает в себе большую народную мудрость»²³⁵.

Американская идеология, следовательно, как и классический марксизм, полагает, что можно совершить неожиданный «скачок из царства необходимости в царство свободы». Или, как любил говорить Рейган (цитируя полемиста времен американской революции Томаса Пейна), «в нашей власти переделать мир заново». Эту же фразу очень любили цитировать и американские радикалы в 1960-х годах, что является еще одним примером исконной вездесущности американской идеологии²³⁶.

Однако Киссинджер пишет, что в XXI веке Америке, если она желает сохранить свое господство в мире, необходимо проявлять свою власть и влияние самыми разнообразными, доступными ей средствами²³⁷. А вот в этом вопросе американский «символ веры» и сопутствующие мифы, а также тот тип национализма, который на них базируется, могут стать серьезной проблемой. Американцы истово отождествляют себя с американской идеологией, это питает американское национальное мессианство, уверенность в том, что спасти мир – долг их страны. В этой связи большинству американцев так трудно представить Соединенные Штаты лишь как одну из стран мира или вообразить себе «международное сообщество», в которое Америка входит лишь как равный член, а не как глава²³⁸.

Мессианство приводит к тому, что настоящих интернационалистов в Соединенных Штатах весьма мало. По причинам, о которых пойдет речь ниже, оно может даже способствовать развитию своего рода расизма. Ричард Хьюз писал: «Для американцев в двадцать первом веке нет, пожалуй, более настоятельной задачи, чем научиться видеть мир чужими глазами». Эта задача еще более усложняется в связи с тем, что мессианство является неотъемлемой составляющей американского «символа веры» и американских национальных мифов²³⁹. Отсюда «наше неодолимое стремление лучше относиться к тем, кто ухитряется больше походить на нас»²⁴⁰.

Тем не менее было бы совершенно неправильно думать, что американское мессианство непременно подразумевает деятельное спасение мира. Столь же сильным, да и исторически более распространенным, было убеждение, что Америка спасет человечество, прежде всего силой своего примера²⁴¹. В дебатах между Альбертом Гором и Джорджем Бушем в ходе президентской избирательной кампании 2000 года оба кандидата указывали, что у Америки особая миссия в мире, но они также подчеркивали, что ее следует осуществлять прежде всего на основе примера. Буш тогда произнес знаменитые слова: «Я думаю, что они [люди всего мира] должны смотреть на нас как на страну, которая понимает свободу, где для того, чтобы добиться успеха, неважно, кто вы и как вы выросли или откуда вы родом… Так что, я думаю, они не должны видеть в нас то, чем мы не являемся. Мы свободолюбивый народ. И если мы высокомерный народ, они считают нас высокомерными. Но если мы скромный народ, они уважают нас как нацию, которая заслуживает почтения»²⁴².

Пожалуй, раньше всех сформулировал эту точку зрения президент Джон Куинси Адамс в 1821 году. Его слова стали одной из самых известных трактовок этой темы:

«Америка не отправится за границу на поиск чудовищ, которых ей следует победить. Она желает всяческих успехов всеобщему утверждению стандартов свободы и независимости. Но она является поборником и защитником лишь собственной свободы и независимости. Она окажет поддержку общему делу словом и собственным добрым примером. Она хорошо понимает, что, становясь под чужие знамена, будь они даже знаменами независимости, она вовлечет себя, без возможности высвободиться, во все войны интересов и интриг, человеческой жадности, ревности и амбиций, которые эти знамена присвоят себе и узурпируют стандарты свободы. Фундаментальные максимы ее политики незаметно изменятся от свободы к силе. Она может стать диктатором мира. Она может утратить свою душу»²⁴³.

Как видно из этих слов, многие американцы выступают против вмешательства Америки в дела других стран, в том числе во имя американского «символа веры», потому что это может запятнать страну, умалив силу ее примера, и тем самым помешать распространению учения «символа веры» в мире в будущем²⁴⁴. Я полностью поддерживаю это мнение и готов подтвердить его справедливость собственным наблюдением о том, как престиж американской демократии и материальной культуры уничтожил веру более молодой советской элиты в советскую систему, что способствовало тем самым уничтожению этой системы. Это еще раз подтверждает предсказание Джорджа Кеннана: «Самым важным видом влияния, которое Соединенные Штаты могут оказать на развитие внутренних процессов в России, остается влияние собственным примером. Америка своим примером должна показать свой путь. И это должен быть пример не только того, чем она является для других, но и того, чем она является для себя»²⁴⁵.

Тем не менее неявным потенциальным источником, который непрерывно обеспечивает богатый приток мессианской веры в американскую политическую культуру, являются исторические события, которые могут привести к проявлению мессианства, при этом определенные политические силы смогут использовать это явление в своих интересах. Так случилось после 11 сентября 2001 года, когда администрация Буша смогла основать большую часть своей публичной риторики на вере в американскую исключительности и в право Америки и ее способность принести миру свободу, демократию, права человека и прогресс для других народов.

Американские научные и околонаучные круги сыграли важную, но непростую роль в поддержании иллюзий и мифов, лежащих в основе «активного мессианства». Мир научных кругов в целом весьма далек от обрисованных ранее моделей мифа и конформизма. В связи с этим он изобилует известными критиками мифов и конформизма не только среди политически нейтральных деятелей, но также среди интеллектуалов, которые придерживаются левых взглядов. Они по-прежнему оказывают заметное влияние на сами научные круги и на определенные неправительственные организации (НПО). Прогрессивные либеральные круги, как и либералы левых убеждений, поддерживают также ряд уважаемых интеллектуальных журналов.

Вот почему ненависть правых националистов направлена в особенности на университеты. По сути дела, как и везде, некоторые критические выступления левых интеллектуалов против идеологии США и правящей системы заслуживают сурового порицания, поскольку они зачастую бывают экстремистскими, непродуманными, а иногда и откровенно озлобленными. Однако их нельзя назвать мощными. Левых интеллектуалов практически не допускают к американским средствам массовой информации, а также в те отрасли научных исследований, которые близки к государственным отношениям. В этих областях их используют лишь как мишень для критики правых.

Эта картина может со временем измениться, поскольку выходцы из плюралистического мира университетов постепенно могут оказаться в политике и правительстве, правда, пока нет никаких признаков, что это происходит. Исключение левых радикалов из политического «мейнстрима» может и в самом деле показаться естественным, однако есть одно «но»: праворадикалы из него вовсе не исключены. Даже на страницах газет, которые повсеместно считаются либеральными, например, «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост», практически ежедневно печатаются комментарии бескомпромиссных правых националистов – таких как Джордж Уилл, Уильям Кристол, Роберт Новак, Уильям Сафир и Чарльз Краутхаммер^246.

В области международных отношений и безопасности готовность вести по-настоящему открытую дискуссию по основным принципам подавлялась благодаря существованию тесных связей между правительством, отдельными факультетами университетов, исследовательскими центрами и журналистами, которые работают в этой области. Как это ни парадоксально, система политических назначений в Америке, с помощью которой президент производит набор порядка четырех тысяч чиновников из числа госслужащих, работает так, как будто ее главная задача – ограничить информационно-консультационную помощь правительству. Вместо того чтобы затормозить бюрократические процессы, система стремится к бюрократизации тех направлений научной деятельности, которые играют определенную роль в дискуссии по вопросам внешней политики. Подразделяясь на два политических лагеря, эти околобюрократы сохранили возможность выступать с критикой конкретных политических стратегий отдельных администраций. Но им, как и большинству чиновников, за редким исключением не хватает способности полностью дистанцироваться от основных мифов государственной системы, которая их поддерживает.

В результате этого комплекса факторов, по мнению американского историка и бывшего военнослужащего Эндрю Басевича, основной американский консенсус по вопросам внешней политики «настолько глубоко укоренился, что его способ выражения стал само собой разумеющимся, а его исходные положения – скорее декларативными, чем обоснованными», и большая часть общественности и средств массовой информации, привлеченных к дискуссиям по международным вопросам внутри страны, становились не более чем «политическим театром»²⁴⁷. За пределами Соединенных Штатов, однако, эти исходные положения считаются весьма спорными, учитывая определенные аспекты истории Америки.

Последствия скрещивания бюрократии и научных кругов, а также американской идеологии наблюдаются параллельно с другими, более широкими тенденциями в различных подразделениях современной академической среды. Там происходит снижение значимости историко-краеведческих исследований до уровня «дисциплин», основанных не на эмпирических исследованиях, а на псевдонаучных общих теориях, которые, как правило, являются лишь фасадами для западных домыслов по вопросам идеологии и культуры. Самой экстремальной из них, но и одной из самых распространенных в теоретических разделах исследований международных отношений является теория рационального выбора²⁴⁸. Профессор Майкл Леманн в 1994 году во время акции протеста в связи с ростом влияния этого направления в университете Калифорнии сказал: «Мне никогда не понять, как можно использовать для изучения хода событий истории человечества метод вневременного, антиисторического анализа, который не утруждается изучением ни технологических, ни организационных, ни каких-либо других социальных явлений. Мне также трудно вообразить себе такую идеологическую ортодоксальность, которая настаивает на применении именно такого метода, вплоть до исключения всяких других»²⁴⁹.

Эту тенденцию будет гораздо легче понять, если рассматривать ее в какой-то степени как особенную гротескную поросль на почве американской идеологии и американского конституционного национализма, почве, удобренной после триумфальной победы Америки над коммунизмом в 1989 году. Уже в 1950-х годах американские обозреватели, такие как Луис Харц и Рейнгольд Нибур, сокрушались по поводу значительно возросшего участия страны в международных делах после Второй мировой войны, которое происходило параллельно с ростом изоляции, детерминизма и догматизма в «социальных науках». Этот идеологический догматизм усиливался еще и тем, что и в университетах, и в школах возрастала тенденция изучать американскую историю в изоляции от мировой истории и относиться к ней так, как будто опыт других стран не мог иметь никакого отношения к Америке. Это, как предостерегал Герберт Болтон, таило в себе риск воспитать «нацию шовинистов»²⁵⁰. Через три поколения после того, как Герберт Баттерфилд начал интеллектуальный подрыв исторической науки среди серьезных историков своей «Виг-интерпретацией истории», наивная вера XIX века о неизбежности человеческого прогресса и его бесперебойном движении по заранее заданному пути продолжает доминировать в подходе к преподаванию истории в Соединенных Штатах²⁵¹.

Теория рационального выбора, по сути дела, основана на почти богословской вере в универсальную значимость догматического (и отчасти мнимого) экономического индивидуализма в американском стиле. В соответствии с положениями традиционной христианской веры все человеческие существа станут христианами, если их правильно обучали и защищали от соблазнов дьявола. Это, так сказать, по умолчанию. Теория рационального выбора, равно как и рядовые американцы на уровне подсознания, подразумевает, что человечество по умолчанию должно стремиться стать американцами. Падение коммунизма еще больше усилило это псевдорелигиозное, утопическое убеждение²⁵².

Благодаря усложненному, «наукообразному» стилю этой и других связанных с ней теорий за ними было весьма легко спрятать некие исходные базовые посылки в рамках самой теории²⁵³. Два поколения назад Эдвард Шилз сделал следующий комментарий: «Нетрудно понять, как принятие сциентистской традиции может подготовить почву для принятия секуляризированного милленаризма и, таким образом, повлиять на идеологическую политику». Он имел в виду связь между наукообразностью и коммунизмом, но то же самое можно сказать и о связи с американской идеологией²⁵⁴. Неудивительно, что большинство официальных и полуофициальных дискуссий по вопросу демократизации, на которых мне довелось побывать в Вашингтоне, велись так, как будто ни одного серьезного исследования по истории, социологии или политической антропологии никогда не было написано.

Как и в случае c коммунизмом (при попытках понять фактические изменения в нем и в других обществах), жесткие интеллектуальные ограничения этих теорий прямо ведут к такому подходу, который американский историк радикальных взглядов Чарльз Бирд называл «теорией политики дьявола». Суть этого подхода заключается в том, что большинство проблем объясняется «манипуляциями» со стороны, по существу, внешних и условных причин: агитаторов, коммунистов, террористов, элиты, которая ведет циничную эксплуатацию населения, иностранных режимов. Еще более усугубляет эту тенденцию наивная либеральная уверенность в прирожденной доброте и стремлении к самосовершенствованию «простых людей» в любой стране²⁵⁵.

Кроме того, если исходить из утверждения, что «история – это чушь», если изучение религии и политической культуры нужно прекратить как занятия глупые или даже как злонамеренные попытки вдаваться слишком глубоко в суть вопроса (часто это слабо завуалированные обвинения в расизме), тогда единственным объяснением успехов и неудач страны остается «руководство» и способность руководителей определить, в чем состоит правильная (соответствующая пожеланиям США) политика, и следовать этому курсу²⁵⁶. Это, по существу, ставит историю в зависимость от «теории великой личности», поверхностной и глупой теории, отвергнутой или жестоко раскритикованной серьезными историками еще полвека назад. Как отмечает Майкл Линд, «теория дьявола весьма оптимистична. Замените дьявола на ангелов, и все будет прекрасно»²⁵⁷.

Я потерял счет, сколько раз мне доводилось слышать, как политические обозреватели и журналисты, рассуждая о ситуации в Афганистане, говорили о «полевых командирах» так, как будто это какие-то марсиане, а не лидеры влиятельных группировок и не порождение, пусть и негативное, но исконное, местного афганского общества, афганской наркоторговли и войны, которые терзают Афганистан с 1970 года. Отсюда напрашивается вывод: если таких бесов можно было бы как-то удалить оттуда неким усилием воли, то таким же усилием можно привнести туда новых ангелоподобных местных лидеров. Безусловно, распространение этих иллюзий, равно как и описанных выше научных тенденций, не ограничивается только пределами США. Они широко распространены в Европе. Разница лишь в том, что американцы, в отличие от европейцев, склонны считать, что они и в самом деле имеют право реализовывать такие фантазии путем военной интервенции. В этом заблуждении их поддерживает тот факт, что Америка располагает значительно более мощным военным потенциалом, чем Европа; кроме того, Америка значительно меньше пострадала от прошлых войн. Каким образом это влияет на активную или интервенционистскую форму американского национального мессианства, представляется совершенно очевидным.

Вследствие своей неспособности или нежелания серьезно изучать другие общества, американцы очень склонны верить на слово, когда им говорят то, что они хотят услышать от иностранных деятелей, преследующих собственные политические интересы. Либо это могут быть национальные представители соответствующих стран в различных организациях, работающих при финансовой поддержке США, которые, разумеется, по вполне понятным причинам стремятся угодить своим благодетелям. Конечно, все великие империи сталкивались с этой проблемой, но чувство собственного превосходства, присущее американской идеологии, а также доминирующие среди интеллектуалов мира либерально-демократические убеждения приводят к тому, что применительно к Соединенным Штатам риск подобного развития отношений особенно велик. В лучшем случае сочетание догматизма и идеологической гегемонии США может привести к некоей игре отражений, когда происходит наложение иллюзий, при этом и американцы, и их зарубежные информаторы неверно истолковывают ситуацию и настаивают на своих заблуждениях. При худшем развитии событий Соединенные Штаты подпадают под обаяние современной королевы Картимандуя, которая стремилась на плечах римских легионов вновь получить власть над своими британскими подданными, не желающими ее владычества.

В последние годы целый ряд американских диссидентов-интеллектуалов, в том числе Джордж Кеннан, Сэмюэл Хантингтон, Эндрю Басевич, Уильям Пфафф, Майкл Линд, Фарид Закария и другие, обрушивали тяжелые удары своей критики на подобные иллюзии. Еще более важно, что опыт неудачных попыток привнести извне прогрессивные изменения в Сомали, Афганистан, а теперь и в Ирак тоже разрушает эти иллюзии. Однако эти иллюзии так глубоко укоренились в американском конституционном национализме, что после каждого удара они возрождаются вновь. Как мы видим, даже опыт Вьетнама лишь немного сгладил их на некоторое время. Это может произойти и в будущем, после поражения в Ираке.

Восстановление американского идеологического и мифического самовосприятия после Вьетнама пошло более интенсивно после распада Советского Союза и уничтожения коммунизма советского образца. Кроме того, это также повлияло на способность Америки принимать во внимание мнения остальных стран мира: это и так не слишком развитое ее качество стало еще менее выражено. Крах коммунизма в сочетании с мессианскими элементами в американской традиции привел к появлению теории Фукуямы, имеющей название «конец истории».

Содержание этой теории было настолько экстремистски-категоричным, что она была встречена широкой волной критики, и в конечном итоге и сам Фукуяма вскоре занял более умеренную и взвешенную позицию. Тем не менее, как я уже писал в 1996 году, сам дух, который отражает эта теория, настолько пропитал средства массовой информации США и сферу политических обсуждений, что он стал привычен, поэтому речь не шла о том, чтобы подвергнуть его анализу или критике. Прежде всего, это учение строится на уверенности, что существует единственный возможный вариант прогресса, который определяется на основе американского опыта и подразумевает, в свою очередь, единственно возможную «стезю достижения демократии и свободного рынка». Религиозные обертоны слова «стезя» особенно показательны. В 1990-е годы по крайней мере все, что было овеяно этим духом, имело хорошо различимые теологические особенности, отличаясь отчетливой невосприимчивостью к аргументации, к доказательствам сомнительности обещаний будущих безграничных выгод, которые просто превзойдут все мыслимые пределы жалкого настоящего²⁵⁸.

Радикальные теории рынка прошлого поколения и теория рационального выбора, на которой они базировались, не соответствовали «основному философскому тесту доказательства интеллекта и этики – умению вообразить Иное»²⁵⁹. Я могу подтвердить это на собственном опыте. Например, что касается России, то лишь очень немногие американские (впрочем, справедливости ради следует отметить, что и западноевропейские) чиновники и полуофициальные эксперты уделили хоть толику времени, чтобы вообразить себя на месте рядовых россиян, не говоря уже о том, чтобы рискнуть лично встретиться с этими русскими. Безразличие к их благополучию и, по сути дела, физическому выживанию было поразительным и глубоко шокирующим. Не менее шокирующим, чем отношение американских поселенцев к коренным американцам, о котором американский социолог и историк Роберт Белла писал: «В течение долгого времени, фактически в течение столетий, новые поселенцы так и не смогли осознать, что люди, которые жили здесь до них, имели свои представления о жизни. И как бы к индейцу ни относились, как к благородному человеку или как к благородному дикарю, его воспринимали, как если бы он был лишь частью европейского представления о действительности, как если бы своего представления о действительности у него не было»²⁶⁰.

В связи с этим в Америке существует очень сильная тенденция, закрепленная теперь в нормативах деятельности различных государственных органов и общественных организаций, занимающихся мировой демократизацией, жить и действовать, как это охарактеризовала Фрэнсис Фицджеральд и другие исследователи, в «вечном настоящем»²⁶¹. В соответствии с этим взглядом на мир (который все настолько глубоко усвоили, что, как правило, он находится где-то на уровне подсознания и, следовательно, не подлежит обсуждению) не только человечество в целом идет по одной и той же прямой прогресса, но и все его различные группы находятся предположительно в одинаковой точке в одинаковый отрезок времени. Это можно сравнить с точкой зрения миссионеров о том, что все народы по природе своей одинаково способны слышать и воспринимать Евангелие. Такое отношение к истории и обществу столь же далеко от какой-либо наблюдаемой картины реальности, как и доктринерские утверждения коммунистов.

Такое отношение вполне может проистекать из искреннего намерения освободить другие народы от их истории. Сторонники этой теории также утверждают, что такое отношение, кроме всего прочего, еще и антирасистское, так как оно предполагает, что все народы могут добиться быстрого прогресса на пути к демократии, независимо от расы, культуры или экономического уровня. Но что делать, если народы, о которых идет речь, не желают или не способны принять такое освобождение? По опыту, хорошо знакомому всем изучавшим миссионерские традиции и их менталитет, это отношение может легко превратиться в агрессивное, шовинистическое и в конечном итоге даже в расистское презрение к таким народам. Эта тенденция постоянно получает сильную поддержку со стороны этнорелигиозного национализма, который существует в американской жизни наряду с американским конституционным национализмом.

Ведь и в самом деле, если Воззвание – это самоочевидная, универсальная и повсеместно вполне понятная истина, то причина, что ее не понимают, кроется не в ней. Причина, вероятно, в тех, кто ее превратно воспринимает, в их врожденной злобности либо в том, что сердце этого народа ожесточили некие злые силы: националистические элиты, которые манипулируют народом, бывшие коммунисты, эмиссары сатаны….