Текст книги "Монстр сдох"

– Возьми в рабыни, Сидор Гурович. Или добей.

Больше ничего не прошу.

– Чудная ты девка, – серьезно ответил Самарин. – Сколь живу, такую не встречал. Может, ты впрямь без ума?

– Была без ума, теперь опамятовалась. Дай руку, пожалуйста.

Агата робко поцеловала жилистую, в венозных прожилках кисть. Через небывалый страх он внушил ей любовь. Это прекрасно. По-другому, наверное, быть не могло.

– Кто ты, государь мой? Откройся невинной девушке.

– Похоже, тот, кто тебе нужен, – улыбнулся старик.

Глава 4
В МОРГЕ КАК В РАЙСКОМ САДУ

Не приживалась Лиза на новом месте: восьмое дежурство, а ее все коробит. В двенадцатом часу ночи накинула поверх халата телогрейку, вышла прогуляться.

Ночная партия еще не поступила, дневные хлопоты позади – в морге короткий пересменок. Прошла подземным коридором, в каморке, смежной с ледником, наткнулась на Гришу Печенегова. Перед ним на столе тарелка с бутербродами – сало, сыр, селедка, колбаса – на полу, как положено, початая бутылка.

– Куда направилась, доченька?

– Подышу воздухом. Сморило чего-то.

– Дак там мороз сорок градусов. Окоченеешь.

– Я ненадолго. По саду пройдусь.

– Посиди минутку. Покушай со мной.

Лиза опустилась на стул, сложила руки на коленях.

– Устала?

– Немного.

– С непривычки. Покушай колбаски, хорошая колбаска, лианозовская. Без нитратов.

– Спать хочу, сил нету, – пожаловалась Лиза, – а прилягу – ни в одном глазу. Почему так? "

Гришуня оглядел ее всевидящим оком. Нагнулся за бутылкой. Плеснул в стакан, второй стакан Лиза, прикрыла ладошкой – нет.

– А вот это зря, – осудил Григорий. – У тебя переходный период, потому и не спишь. Души усопших смущают. Увидали, новенькая – и обступили. Тем более насухую держишься. Они этого не любят.

– Почему не любят, Гриша?

– Трезвый человек для них как соглядатай. Они ему не доверяют, и правильно делают. От трезвости все беды на земле. Трезвый человек – приметливый, памятный, завистливый, на ближнего злобу копит, а у пьяного на душе ясно, все зло из него вылетает, как дристня при холере. В бутылке, Лиза, очищение ото всех скверн и суеты.

– Тогда налей глоточек, – Лиза подставила стакан.

С Гришей Печенеговым она сразу подружилась, он охотно взял над ней шефство. Вместе ворочали трупаков, и Гриша дал ей первые уроки, как доводить их до кондиции. Трупаки попадали к ним в руки обезображенные, желтые, квелые, обыкновенно прямо после вскрытия, неряшливо, наспех заштопанные. Перед ними стояла задача привести мертвецов в надлежащий вид для последнего свидания с родными. Печенегов был классный мастер, не вылезал из морга уже лет тридцать.

Она быстро усвоила обмывку, обтирку и одевание, но к ликам покойников Гриша ее пока не допускал. Тут она могла только напортачить. Из его искусных рук самый измордованный трупак (бандюк после разборки, старец, изъеденный раком) выходил с просветленным, блаженным выражением лица, озаренного самодовольной улыбкой: казалось, вот-вот разомкнет уста и объявит во всеуслышание, что вполне доволен своим новым положением. И всего-то требовалось – мазок туда, мазок сюда, кисточка, фломастер, румяна, пудра, крем.

Но это только смотреть просто, на самом деле это были штрихи художника, наносимые бестрепетной, точной, пьяной рукой. Такая работа требовала особого, отчасти мистического таланта, и у Гриши он был. Но его удручала роковая недолговечность собственных творений. В принципе, Печенегов не делал различия между мертвыми и живыми, напротив, уверял Лизу, что нормальный, доброкачественный трупак, осознавший свою участь, во многих отношениях выше тех недоумков, которые его провожают на тот свет. В Лизе он сразу угадал единомышленницу. Его ничуть не смущало, что такая красивая, молодая, полнокровная женщина посвятила себя довольно странному, по расхожему мнению, занятию. Он ни разу не спросил, каким ветром ее сюда занесло. Воспринимал людей такими, какими их видел: нелепо интересоваться у человека, почему он устроен так, а не иначе, с голубыми глазами, а не с зелеными – все равно, что спросить у лошади, почему она не орел.

Со вторым напарником отношения у Лизы сложились хуже. Дюжий смурной мужик, тридцатилетний Ганя Слепень проникся к ней необъяснимой враждебностью. Правда, Лиза сама дала ему повод. На первой смене, надышавшись дурных кишечных паров, Лиза побежала блевать в столярный отсек. Ганя прокрался за ней, напал в самый неподходящий момент и повалил в открытый, приготовленный к отправке гроб.

– Ты чего, Ганя?! – пропищала Лиза из-под навалившейся семипудовой груды мускулов. Чтобы прояснить намерения, Ганя одним рывком порвал на ней казенный халат и заодно шелковую блузку с голубыми птичками на белом фоне. К его чести Ганя загодя намекнул, что для более приятного знакомства им надобно ненадолго уединиться. Лиза не придала значения этим словам, тем более не заподозрила, что он способен на такой налет. Ганя показался ей обыкновенным качком-дебилом с одним шурупом в голове. Публика, конечно, мерзкая, которую она хорошо знала по "Тихому омуту", но, если их не дразнить, как собак на цепи, вреда от них никакого нет. Без хозяйского приказа они и шагу не ступят. В той быстроте и безоглядности, с какой Ганя на нее кинулся, как раз ощущалось воздействие посторонней воли. Вероятно, его кто-то науськал.

В гробу сложилось казусное положение. Лиза глубоко завалилась на дно, и Ганя, при своей широте и мощи, не мог до нее дотянуться, чтобы осуществить любовный замысел, но и она оказалась скованной по рукам и ногам, у нее не осталось возможности для маневра. Патовая ситуация. Пыхтя, как паровоз, Ганя все же сумел спустить с нее трусики, оголив для решительного штурма, но дальше никак!

– Дай вылезу, – посочувствовала Лиза безрассудному кавалеру, – Сама дам, раз уж так не терпится.

– Обманешь? – прорычал Ганя.

– Что ты, Ганюшка! Или себе цену не знаешь? Таким мужчинам женщины не отказывают. Я сразу заторчала, да постеснялась навязываться.

Бычьи глаза светились над ней алыми фонариками.

– Умная, да?

– Почему умная?

– Потому что ментовкой от тебя воняет.

– Ты что, парень? Перебрал с утра?

– Как ты здесь оказалась? Здесь не проходной двор.

Сюда без пропуска не ходят. И телок чего-то раньше не водилось.

– Выпусти, если хочешь побазарить. Все равно же так не получится.

Кавалер согласился на компромисс.

– Ладно, переворачивайся, становись раком. Знаю я ваши девичьи штучки.

Может, он и знал чьи-то штучки, но не Лизины. Ей всего и надо было – найти упор. Позиции лежа Севрюк отрабатывал с ней до полного изнеможения. Это был его конек. Он учил Лизу, что безнадежных положений в рукопашной схватке не бывает, то есть бывает один раз, когда отключаешься, но не раньше. Главное, не терять самообладание и помнить, что ответный ход из уязвимой позиции должен быть подобен взрыву, потому что второго случая опытный противник не предоставит.

Когда Ганя приподнялся из гроба, освобождая место для любовной игры, Лиза провела коронный прием: растопыренными ладонями хлестко стебанула по ушам и одновременно, разогнув колено, вонзила пятку в промежность. Перевернулись все трое: Лиза, Ганя и гроб, – но девушка выскользнула из кучи малы, и, вскочив на ноги, уже из удобной стойки кулачком, как молотком, вколотила пару невидимых гвоздей в затылок оплошавшему ухажеру.

Пошла в душевую, умылась, причесалась, наполнила водой бутылку из-под кефира, вернулась к поверженному любовнику. В забытьи у него был вид вполне нормального человека. Щедро побрызгала на него водой.

Ганя заворочался, сел, устремил на нее красивые бычьи глаза с лопнувшими прожилками. Эффектно опирался локтем о гроб.

– Где научилась, сучка? – спросил дружелюбно.

– Послушай, Ганечка, ты мне нравишься, но у меня свои маленькие принципы. Я не прочь побаловаться, но не люблю когда насилуют. Ничего не могу с собой поделать. Такой уж уродилась.

– Не держи меня за фраера. Это тебе с рук не сойдет.

– Как знаешь, дорогой, как знаешь...

С того дня Ганя Слепень стал ей врагом. Их бригада дежурила через сутки на третьи, и каждое утро, выйдя на работу, Лиза обнаруживала в тумбочке полиэтиленовый пакет с человеческой требухой, причем из пакета обязательно торчал отрезанный фаллос. Кроме того, в течение смены Ганя Слепень преследовал ее по пятам, обзывал, норовил облить какой-нибудь гадостью, по-всякому доказывая Грише Печенегову, какая никчемная им досталась помощница. Лиза пыталась увещевать парня, говорила, что таким путем, как подбрасывание в ее тумбочку всякой гнили, он вряд ли добьется взаимности, но закусивший удила детина был глух к ее мольбам. Только ближе к вечеру от методичных возлияний Ганя вырубался на два-три часа и давал ей передышку.

Печенегов советовал не обижаться на Ганю всерьез, по натуре он не злой человек, даже напротив, но от тяжелых жизненных испытаний у него испортился характер.

До того, как очутиться в морге, Ганя занимал высокое положение в Клинской группировке, был чуть ли не правой рукой у знаменитого Касьяна, перед ним открывалось завидное будущее, но однажды, как бывает с везунами, он в чем-то провинился, кажется, залупнулся на Касьяна, и братва поставила его на кон. По обязательной разнарядке его сдали на отстой ментам, за что бравый майор, работавший на группировку, получил галочку в послужном списке. Три года Ганя мыкался по тюрьмам, пахал на Хозяина, бесприютный и сирый, безо всякой помощи с воли. На его месте (с вершины благополучия в самую грязь) кто бы не сломался, но Ганя лишь посуровел и укрепился в старой истине, что нет правды на земле. Из тюрьмы его выпустили по какой-то фиктивной амнистии, а то бы так там и сгнил на корню. Знакомство с доктором Поюровским оказалось для него судьбоносным. Тот вылечил его от туберкулеза и застарелого триппера, пристроил на должность в морг. В последнее время, как замечал Печенегов, Ганя начал постепенно оттаивать сердцем. У него бывали теперь такие просветления, что он иногда связывал вместе два-три слова без всякого мата.

– Понимаю, доченька, в тебя Ганя влюбился, а обсказать толком не умеет. Норовит руками доказать, по-другому не обучен. Ты уж пожалей стервеца, а то ведь опять сгниет. Без любви и надежды вон сколько бродит живых трупов вокруг.

– Пожалеть нетрудно, – говорила Лиза, – но уж больно настырный. Так и лезет на рожон. Сейчас вы же видели, подкрался сзади и толкнул на мертвяка, чуть я в обморок не упала.

– Беда небольшая, Лизок. Мертвяку приятно, а тебе что – отряхнулась, пошла дальше.

– Тоже верно, – согласилась Лиза. – Но все же я привыкла к более культурным ухаживаниям.

– Потерпи. Ганя сам опомнится, попомни мое слово. В нем зацепка есть. Над мертвыми не глумится, как иные. Значит, Божий свет не потух. Будь с ним поласковее и увидишь, произойдет чудо перевоплощения зверя обратно в человека.

– Вряд ли, – усомнилась девушка.

...Поболтав немного с Печенеговым, Лиза вышла в парк. До ночного аврала, когда пойдет сырец, ей надо было успеть еще три дела, и, перво-наперво, навестить Наташу и Сенечку, которым несла гостинцы: упаковку жвачки "Стиморол", мягкого медвежонка с лазоревыми глазками и, по личной просьбе Сенечки, водяной пластмассовый браунинг. В подвальном помещении она побывала уже несколько раз, уяснила его предназначение, и даже, как ей казалось, сумела смягчить суровую Клементиву, полновластную здешнюю хозяйку.

Больничный парк, скованный ночным морозом, покачивался в лунном сиянии, словно небесный корабль, опустившийся на грешную землю. Завороженная внезапной красотой, Лиза невольно задержалась, прикоснулась к заледенелому стволу сосны, горько вздохнула. Этот парк, эта ночь, эта лунная тишина – откуда они? В Москве разве можно такому быть?

Знакомый охранник у входа в подвал спросил, нет ли у нее сигарет? Лиза сокрушенно развела руками: не курю.

– Пойдешь обратно, захвати у ребят. Без курева помираю.

– Что же не можешь на минуту отлучиться? – удивилась Лиза. – Кто сюда ворвется?

– Никто. Но оштрафуют, гады. У нас строго. Минутка – и куска нет.

– Ладно, принесу.

Спустилась по ступенькам в длинный коридор, освещенный люминесцентными лампами. В двух-трех местах с потолка целились телеобъективы. Лиза их не опасалась: у нее допуск почти во все больничные отсеки.

Дверь в детскую палату вторая справа, Лиза открыла кодовый замок с помощью желтой пластиковой карточки. Один шаг – и она в обители детей, заторможенных наркотиками, приготовленных на убой. Как и в первый приход, сердце охватила ледяная стужа. Тускло мерцающие ночники, двухъярусные койки, бледные пятна детских лиц, спертый, пропитанный лекарствами воздух – бред наяву. Но ее тут ждали.

Гуськом, навстречу ей из полумрака выступили две детские фигурки в пижамах, ее новые друзья – девочка Наташа и мальчик Сенечка. Неслышно, как тени, приблизились и молча прижались к ее ногам. Она нежно погладила пушистые теплые головки, пробормотала, инстинктивно понижая голос:

– Уж сразу и плакать! Тетенька Лиза никогда не обманывает. Сказала придет – и пришла.

Потянула детей подальше от двери, к свободной кровати. Уселись все трое одной кучкой.

Первой заговорила Наташа:

– Приходил незнакомый дяденька, хотел сделать нам с Сенечкой укол, но Клементина сказала, не надо.

Сказала, есть хороший заказ. А дяденька сказал, никакого заказа больше не будет. Он сказал.., ну, такое длинное слово... Сенечка?

– Консервация, – подсказал мальчик.

– Да... И они спорили с Клементиной. Клементина очень рассердилась... Значит, нас скоро усыпят, да?

– Не думай об этом, малышка. Никто вас не усыпит, – Лиза поцеловала девочку в покрытый испариной лобик.

– Как же, не усыпят, – иронически заметил Сенечка. – Всех усыпляют, а мы особенные.

– Никого больше не будут усыплять.

Мальчик выкарабкался из-под ее руки.

– Тетя Лиза, только не надо вешать на уши лапшу, хорошо?

– Хорошо, Семен. Но я говорю правду, – Нет причин для беспокойства.

– Мы не беспокоимся, – сказал Сенечка. – Мы тебе не верим.

– Я верю, – поспешила вставить Наташа. – Ты, Сенечка, вообще никому не веришь. Так нельзя жить.

– Она права, – подтвердила Лиза, прижимая девочку покрепче. – Без веры жить тяжело.

– Почему вы к нам ходите? – спросил Сенечка. – Носите всякие подарочки. Почему?

– Мы же подружились, разве не так?

– Нет, не так. Мы с Наткой – товар, сырец. С товаром не дружат. Сами знаете.

– Господи, да что ты такое говоришь?!

– Натка маленькая, думает, придет волшебник и заберет ее отсюда. Сказок наслушалась. Никто за нами не придет.

– Ты дурак, Сенька, – разозлилась девочка и потянулась ладошками к глазам. – Ты дурак и Фома неверный.

Мальчик не обратил на нее внимания.

– Если вы, тетя Лиза, наш друг, так заберите нас.

Или помогите бежать... Вы принесли, что я просил?

Лиза достала игрушечный браунинг. Мальчик оглядел пистолет, понажимал на курок, сунул под резинку пижамных штанишек.

– Все лучше, чем ничего. Хоть за это спасибо. Я думаю, тетя Лиза, вы ходите к нам не потому, что дружим, а потому, что надеетесь сбагрить нас с Наткой куда-нибудь подороже.

– Заткнись! – возмутилась Наташа. – У тебя, Сенька, язык, как помело.

– Теперь послушайте меня, – твердо сказала Лиза. – Никто не посмеет вас тронуть, пока я здесь.

– Ага, – буркнул Сенечка. – Они вас очень все боятся. Смешно слушать, честное слово. Подумайте лучше о себе. Если вы правда за нас, значит, не с ними. Когда они узнают, тут же прихватят за жабры. Пикнуть не успеете.

Мальчик рассуждал с таким спокойным пренебрежением ко всему происходящему, как не бывает в его возрасте. Так обыкновенно разговаривают люди, много побродившие по свету и постигшие иную, внеземную мудрость.

– Сенечка, я открою одну тайну, но ты должен поклясться, что никому не проболтаешься.

– Кому болтать, – усмехнулся старый ребенок. – Разве что Натке. Так она через минуту все забудет. Ей же всего семь лет. Умишко-то незрелый.

– А тебе сколько?

– Вы уже спрашивали. Десять исполнилось в сентябре.

– Хорошо, пусть десять. Но ведь не пятьдесят. Почему же ты думаешь, что знаешь все лучше меня?

– Вот именно, – пискнула девочка. – Хвастун – и все.

Мальчик иронически разглядывал ногти на левой руке.

– Тайна вот в чем. Пройдет совсем немного времени, может быть, три или четыре дня, и вы очутитесь дома. А потом, совсем скоро наступит Новый год. Мы все соберемся под елкой, будем веселиться, петь песни, играть – и забудем обо всем плохом, что с нами случилось. Знаете, кто мне об этом сказал?

– Наверное, дед-Мороз, – хмуро пошутил Сенечка. – Кроме него, некому.

– Это правда, тетя Лиза? – у девочки по щекам покатились крупные слезы. Лиза утерла их ладонью.

– Мне сказал об этом один сильный, могучий человек, у него целый полк солдат, которые только ждут команды, чтобы освободить всех детей.

– Чего же они ждут? – усмехнулся Сенечка. – Боятся, что ли?

Наташа перестала плакать, вздохнула.

– Знаете, тетя Лиза, очень тяжело с Сенечкой. Я с ним дружу, потому что больше не с кем дружить. Все остальные дети спят мертвым сном.

– Могу разбудить кое-кого, – обиженно заметил мальчик. – Только не пожалей потом.

– Он считает меня маленькой дурочкой, лучше бы поглядел на себя в зеркало, да, тетя Лиза?

...Через минуту она покинула обитель скорби.

В коридоре наткнулась на Клементину.

Дьяволица поджидала ее возле двери с табличкой "Ординаторская". Табличка была так же уместна здесь, как если бы на ней значилось – "Рай".

– Чего ты все к ним шастаешь? – Клементина смотрела через толстые стекла очков, как через забор. – Своих не можешь нарожать?

– Я кое-что принесла, Клементина Егоровна.

– Заходи, – женщина ногой толкнула дверь, вошла первая. Подождала, пока Лиза сядет на диван.

– Чаю хочешь?

– Не отказалась бы. На улице морозище.

– То-то и носишься, как шальная.

Мягко двигаясь, как большая жирная кошка, Клементина заварила чай в синем фаянсовом чайнике, поставила вазочку со сдобным печеньем. Уселась напротив.

– Давай, чего там у тебя?

Лиза молча передала конверт с десятью стодолларовыми купюрами. Женщина посчитала, сложила деньги обратно в конверт, отодвинула на середину столика.

– От кого?

– Не ведено пока говорить. Влиятельный человек, очень богатый.

– Чего он хочет?

– Я же говорила. Девочку и мальчика попридержать, не спускать на конвейер.

– Почему именно этих? Тут детишек полно. Ничем не хуже.

– Не знаю, Клементина Егоровна. Я просто посредник. Он сказал, это только задаток.

– А целиком сколько?

– Если получит неповрежденными, вроде пять штук готов отстегнуть.

– Всего-то? Да на них контракт на четвертной. За этой парочкой особый присмотр. Пусть твой человек эти пять штук сунет себе в задницу.

Лиза опустила глаза, подула на чашку.

– Передам, Клементина Егоровна.

– Что передашь?

– Ваши слова передам.

Клементина сняла очки, опустила их поверх конверта, Без очков выглядела усталой, измученной. Седая пакля волос, собранная в пучок на затылке, придавала ее облику поэтическое выражение.

– Не знаю, откуда ты взялась, девочка, – произнесла грустно, – и кто тебя подослал, но пугать меня не стоит. Бесполезно. Гляди, сама не напугайся!

– Что вы, Клементина Егоровна! Вы не так поняли.

Я имела в виду, что передам ваши новые условия.

Сколько вы хотите за детишек?

– Пей чаек-то, пей, остынет... Кто-то усердно копает под Поюровского, я давно заметила. Но так просто вам Василия Оскаровича не свалить. И знаешь почему?

– Я вообще не понимаю, о чем вы.

– Не надо передо мной строить целочку, я тебя, детка, насквозь вижу... Кто бы за тобой ни стоял, Василий Оскарович не вашего замаха человек. Так и передай своим. Василий Оскарович в таких мирах витает, куда ваши поганые доллары не достанут.

Лиза испугалась, что напортачила, ее смутил какой-то восторженный огонь, запылавший в очах ужасной бабы.

– Вы влюблены в него, да? – вырвалось у нее. Эти слова будто отрезвили Клементину. Она вернула очки на нос, достала из халата изящный дамский носовой платок, шумно высморкалась.

– Пятнадцать тысяч – и ни копейкой меньше. Но из рук в руки. Хочу увидеть этого купца. Эти гроши забери себе на конфеты.

– Хорошо, – Лиза взяла печенье из вазочки. – Думаю, он согласится.

– Бабки против товара.

– Я поняла, Клементина Егоровна.

– Водки хочешь?

– Спасибо, боюсь усну. Еще работы много.

– Теперь так, – Клементина совершенно успокоилась и говорила обычным, настороженно-повелительным тоном. – Насчет того, кто кого любит. Я ведь приметила, как ты третьего дня во флигелек шмыганула. И что на тебе было надето, видела.

– Побойтесь Бога, Клементина Егоровна. Разве я посмею!

– Ты-то как раз посмеешь, да и Вася на свежатинку падок. Я не об этом. Задирай ноги с кем хочешь, но наградишь какой заразой, пеняй на себя. Ты девка ушлая, но настоящей беды, похоже, не видела. Я тебе ее в два счета устрою.

– Напрасно вы так, – потупилась Лиза. – Я блюду себя. У меня и анализы все на руках.

* * *

...Именно с Поюровским у нее была назначена полуночная встреча, и именно в том самом флигельке.

Флигелек особенный, обустроенный для почетных пациентов на случай неожиданных причуд. Снаружи домик выглядел обыкновенной хозяйской пристройкой: окрашенный в непритязательный темно-коричневый цвет, с двумя узкими оконцами, но внутри представлял собой роскошные апартаменты, могущие удовлетворить изысканные вкусы самого заполошного нового русского. Поюровский вбухал в обстановку пятьдесят тысяч зеленых, и в конце концов домик так ему полюбился, что никаких пациентов он туда не пускал, зато иногда, если задерживался допоздна, сам располагался там на ночлег. И редко в одиночестве. Он не осуждал себя за это. Будучи горячим приверженцем общечеловеческих ценностей, он полагал, что не грех иногда оттянуться, потешить нутро, если это никому не во вред. В отношениях с женщинами придерживался строгого демократического принципа: или добровольно, или никак. Конечно, когда некоторые девицы, особенно охамевшие малолетки, сами не знали, чего хотят, и начинали торговаться, их следовало немного поучить, что впоследствии шло им только на пользу.

Лиза раскрутила Поюровского в один заход. Доктор завел обычай всех новых сотрудников, неважно какого уровня, хоть раз принять лично, освидетельствовать тет-а-тет, тем более это касалось тех, кого рекомендовали извне. Он верил в свой телепатический дар и не сомневался, что вряд ли кому удастся утаить от него поганые намерения.

Лиза явилась на собеседование в коротеньком простеньком платьице, не надев ни трусиков, ни лифчика, в искусном макияже, предполагающем образ озабоченной дегенератки, истекающей половым соком. По ее догадке такой тип должен быть наиболее привлекателен для пожилого плейбоя, наверняка имевшего какие-то сексуальные проблемы. Она не ошиблась: Василий Оскарович клюнул без промедления, как старый окунь на угодившую под корягу сочную плотвичку. Беседа вылилась в яркую, праздничную любовную прелюдию. Едва задав пару, тройку дежурных вопросов – кто такая, откуда, зачем к нам, – и получив столько же невнятных, с грудным придыханием ответов, Поюровский приступил к главному:

– Про меня слышала? Наверное, уже наговорили чего-нибудь этакого? Со скороминкой?

Лиза не умствовала.

– Хотите правду, Василий Оскарович?

– Почему бы нет.

– Я пришла сюда из-за вас.

– ?

– Матушка у вас лечилась несколько лет назад. Вы меня, конечно, не помните. Я была тогда маленькой пигалицей.

– Интересно. И что дальше?

Лиза подняла глаза, полные истомы.

– Я боролась с собой, но ничего не могла поделать.

Не выгоняйте меня, пожалуйста.

Поюровский привык к победам, недаром прожил почти шестьдесят лет, но таких скорых у него давно не было.

– Чем же я тебя так привлек, девушка?

– Вы великий человек, – просто ответила Лиза.

– Тебе-то откуда знать?

К этому моменту Лиза уже определила, как себя подать: лексика архаичная, душевный трепет, стыдливость на грани обморока от сдерживаемого желания.

Безграничная лесть. Поюровский – интеллектуальный маньяк: всезнающий, самоуверенный, трусливый, подлый, обуянный гордыней и примитивной похотью. Она на таких нагляделась в "Тихом омуте", но те были попроще, зато власти побольше. Настоящую, большую рыночную карьеру Поюровскому мешал сделать талант: когда-то он считался первоклассным врачом. Талант в бизнесе, как гвоздь в башмаке. Но все же и он, и те, другие, не были людьми в гуманитарном смысле. Все они, разумеется, выродки.

Лиза воспринимала Поюровского как обреченного.

Конвейер смерти, созданный им, перемелет его и его хозяев, это неизбежно. Франкенштейн всегда пожирает своих создателей.

– Женщины чувствуют мужское величие сердцем, – сказала Лиза. – Им не нужны доказательства.

Поюровский подсел поближе:

– Можешь доказать прямо сейчас, что не врешь?

– Могу, – Лиза затрепетала в натуральной чувственной дрожи. – Но зачем такая спешка, вам и мне?

Поюровский обхватил ее костлявыми, широкими лапами за спину, за грудь, за бока, деловито общупал всю целиком.

– Хочешь! – поставил диагноз.

– Хочу, но не здесь.

– А здесь слабо?

Лиза, не отводя от него сияющего взгляда, нервно, решительно потянула юбку вверх.

– Ладно, – сдался Поюровский, – не здесь. Приходи завтра во флигелек. Знаешь, где это?

– Да. Во сколько?

– Приходи в двенадцать. Нет, лучше после четырех.

– Я дотерплю, – улыбнулась Лиза.

Как всякий маньяк, Поюровский был недоверчив.

Лиза понимала, он наведет справки, но ее легенда, разработанная Сергеем Петровичем, не вызывала опасений. Бедная семья, школа, незаконченное высшее, панель. Все вполне пристойно, никаких зазоров. Красивая, глупенькая самочка, получившая с приходом рынка шанс на обустройство личного счастья. Вечером по телефону снеслась со своим начальником, коротко доложила обстановку.

– Похоже, придется с ним переспать, – призналась она.

– Лучше без этого, – отозвался майор. – Кажется, у тебя другое задание.

– Значит, нельзя? – Она хотела, чтобы Сергей Петрович наложил запрет, но догадывалась, что этого не будет.

– Ты взрослая девочка, – сказал майор. – Решай по обстоятельствам. Нам нужно, чтобы он сидел на поводке.

– Тебе безразлично, как я этого добьюсь?

– Это не по телефону.

– Ах ты боже мой! – сорвалась Лиза. – Так приезжай ко мне. В чем дело?

– У тебя истерика? – спросил он после паузы.

– Нет.

– Хочешь, чтобы тебя отозвали?

– Нет.

– Тогда все в порядке. До свидания, кроха.

– Сволочь, – крикнула она. – Такая же холодная, рассудительная сволочь, как все, – но он не дослушал...

При первом свидании во флигельке она сослалась на женское недомогание, добавя для пущей убедительности, что из нее льет, как из ушата. Поюровский немного надулся, но посидели они хорошо. Распили бутылку белого мозельского. В неге и роскоши размякший Поюровский вроде и не стремился к земным утехам. На него накатило сентиментальное настроение, он жаловался на непонимание окружающих и козни врагов. Лиза с грустью наблюдала, как действуют на чудовище ее чары. Поюровский то и дело целовал ее руку, и каждый раз она боялась, что укусит. Распустивший слюни шестидесятилетний мужчина производит еще более тягостное впечатление, чем сопливый юнец, изображающий матерого ходока. То ли Василий Оскарович выпил еще раньше, то ли был чем-то испуган, но поплыл как-то сразу. Выложил весь стереотипный набор: интриги бездарных людишек, свинство, ложь, зависть, короче, некому руку подать в минуту душевной невзгоды.

Этакий одинокий утес посреди моря житейской скверны. Лиза, разумеется, добавила жару, проворковав, что есть же такие негодяи, которые травят гениев. Поюровский аж вспыхнул, как лампочка при замыкании.

Желчно поведал про семью, их у него было две. Одну он отправил целиком на проживание в Европу – старая дура-теща, глухая, как костыль, но алчная, как прорва, шлюха-жена из бывших актрисулек и двое кретинов-сыновей; вторую семью он пока держал при себе, неизвестно, правда, зачем – молодая жена-потаскуха и ее полупарализованный двоюродный братец, с которым, как он подозревал, она пребывала в тайном сожительстве.

Лиза сказала, что будь ее воля, она бы всю нечисть, которая ему досаждает, посадила в поезд, свезла на берег Черного моря – и утопила. Но перед этим всем выколола глаза. Василий Оскарович нежно ее обнял, погладил по головке и крепко поцеловал в губы.

– Возможно, детка, мне с тобой повезло, хотя ты, конечно, полная идиотка.

Лиза счастливо захихикала.

В этот раз, прежде, чем попасть во флигилек, Лиза позвонила Сергею Петровичу. Неурочный звонок был вопиющим нарушением правил конспирации, поэтому первое, чем заинтересовался майор, было, откуда она звонит и не пьяна ли. Лиза его успокоила, сказав, что звонит из будки, будка в лесу, бесхозная, мороз тридцать градусов – и вокруг ни души. Что касается того, пьяна она или нет, он может немедленно приехать и понюхать.

– Я ведь могу твою бурную ночную деятельность пресечь, – пригрозил Сергей Петрович, не приняв игривого тона.

– Наверное, можешь, – согласилась Лиза. – Ты же мой господин и повелитель. Наверное, ты многое можешь. Но тогда почему не остановил кошмарную бойню? Объясни, пожалуйста, рядовому бойцу. Почему вы все, мужчины, у кого осталась в жилах кровь, а не моча, спокойно копите какие-то доказательства, когда каждый день умерщвляют беззащитных детей, женщин?

Объясни, я не понимаю. Только не говори, что это не телефонный разговор. Если ты так скажешь, я повешу трубку и кое-что исправлю тут сама.

– Не дури, Лиза, – в его голосе непривычное сочувствие. – Пока не убивают. Проект на консервации.

– Ах, на консервации?! Спасибо, утешил. Приходи, я покажу тебе, как выглядит эта консервация.

– Есть же дисциплина, Лиза. Или тебе надо напоминать?

– Что такое дисциплина? Наблюдать, как убивают малышей?

– Дисциплина – особый тип мышления. Когда приказы воспринимаются как осознанная необходимость.

– И помогают крепко спать по ночам.

– В школе тебе недостаточно промыли мозги, дорогая. , – Значит, трогать Поюровского нельзя?

– Нельзя. Это всего лишь пешка.

– Хорошо, милый. Тогда я побежала. Василек уже заждался.

– У тебя встреча с Поюровским? В такое время?

– Да, Сережа. Я сама ломаю голову, что ему понадобилось? До свидания, любимый!

– Удачи тебе, Лизавета. Только не горячись. Это же всего-навсего работа.

В ярости Лиза чуть не сорвала рычаг старенького аппарата. Этого человека ничем не прошибешь. Но всякий раз, когда она убеждалась в этом, ее сердце взмывало к небесам. Это можно объяснить лишь тайной склонностью к мазохизму. Сереже лучше не знать об этом. Он и так вил из нее веревки.

Все же телефонное свидание с Сергеем Петровичем остудило ее пыл, и во флигелек она явилась почти умиротворенная.

В камине под мраморной плитой пылали поленья, стол уставлен закусками и винами, в хрустальных вазах ослепительные благоухающие розы и гиацинты, и на строгом лице хозяина, закутанного в махровый алый халат с ядовито-синими кистями, такая красноречивая улыбка, что сразу понятно: он не потерпит больше никаких проволочек. Лиза воскликнула: "Ах!" – и кинулась к нему в объятия, но Поюровский остановил ее властным движением руки.