Текст книги "Монстр сдох"

– Кличка, говоришь? Почему же Самуилов лично тобой интересуется? Звонил вчера, справлялся.

У Лизы екнуло сердце. Вот и дождалась привета от суженого, хотя и через вторые руки. Ей страшно захотелось курить, но не осмелилась спросить разрешения.

Тонкая ниточка взаимопонимания, которая между ними протянулась, могла лопнуть от неосторожного натяжения. Изобразила удивление.

– Не могу знать, товарищ подполковник. Возможно, у Самуилова какие-то особые на меня виды.

– На что намекаешь?

Усилием воли Лиза заставила себя слегка зардеться.

Когда-то ей это проще давалось.

– Что вы, Егор Егорович, ни на что не намекаю.

Как можно. Да я вообще не по этой части.

Евдокимов оглядел ее, скромно потупившуюся, с сомнением, как разглядывают манекен на витрине.

– По какой ты части, нам известно... Как спишь по ночам?

– Хорошо, спасибо.

– Головные боли не мучат?

– Нет, все в порядке.

– У врача когда была?

– Вчера проходила осмотр. Сбросила еще три килограмма.

Быстрым движением кисти Евдокимов швырнул ей пачку сигарет "Лаки Страйк". Целил в лицо, Лиза перехватила пачку на лету.

– Можно закурить?

– Кури, если хочешь, – Евдокимов впервые разлепил губы в скудной улыбке, отчего хмурое лицо будто окропилось росой. – Да, непростая ты девица... А зачем с Петровой путаешься?

– Правилами не запрещено, Егор Егорович.

– Разве вы пара? Она ментяра натуральная, ты иных кровей. Что общего?

Лиза решила, что можно показать коготки.

– Полагаю, имею право выбирать себе друзей.

Или нет?

Евдокимов вылез из-за стола, прошелся по кабинету. Громоздкий, могучий, но двигался так, словно рысь в клетке. "Как натянутая жила, – вспомнила Лиза подругу, – и один!" Уселся напротив, мягко, без нажима сказал:

– Не имеешь, Лиза. Пока ты с нами, ничего личного, тайного у тебя не будет. Весь вопрос в том, готова ли ты к этому.

– Я готова, – быстро ответила Лиза.

– Хорошо. Тогда так. Завтра пойдешь в яму. Это не карцер, это хуже. Сколько продержишься, столько твое.

Потом опять поговорим. Удачи тебе, Четырнадцатый номер!

– Вам взаимно, Егор Егорович.

* * *

В заточении она быстро потеряла счет времени. На двух тросах ее опустили в глубокий (метров десять?) колодец, постепенно сужающийся книзу. Дно колодца представляло собой округлую земляную площадку размером с блюдце: можно было стоять или сидеть, согнув ноги в коленях, – не более того. Еще можно было, упираясь ногами и руками в конусообразные стены, обитые чем-то вроде рубероида, подняться вверх метра на два, на три. Отличное упражнение на растяжку.

Лизу усадили в колодец под вечер. Солнце стояло высоко, но внизу царила смолянистая тьма; поднесенные к лицу пальцы тускло светились. Высоко над толовой мерцал, как в небе, призрачный, голубоватый пятак выходного люка. Лиза подумала, что если школа таким образом избавляется от нерадивых учеников, то подыхать ей придется в ужасных мучениях. Евдокимов сказал, сколько продержишься, столько твое, и она сразу решила, что пробудет в жуткой ямине не больше получаса, а потом, как оговорено, подаст знак в портативное переговорное устройство, прикрепленное на поясе. Кроме этой примитивной радиотрубки, у нее с собой не было ничего, даже наручных часов.

Часа через четыре (в тот момент она еще приблизительно ориентировалась во времени) Лиза задремала, свернувшись в клубок, с ощущением, что засыпает в чреве земли, как в мамином животе. Но отдохнуть не удалось, затекала то рука, то нога, потом вдруг все тело разбухло, как тесто в кастрюле, и зачесалось сразу во всех местах. Она уже хотела шумнуть на помощь, но почему-то этого не сделала. Постепенно она пришла к мысли, что сумрачная ловушка, этот сырой звериный капкан, вероятно, и есть самое логичное завершение ее пустой, никчемной жизни.

Через какие-то сроки, скорее всего, утром, сверху спустили бадью с горячим чаем и хлебную пайку, намазанную маслом. Лиза нехотя пожевала, выпила как можно больше чаю впрок и подергала веревку: тяните, голубчики! Ей хотелось поскорее опять остаться одной.

Одиночество в земляной могиле – вот, оказывается, чего ей не хватало, вот к чему подспудно всегда стремилась ее душа. Если бы не ломота во всех членах, не сердечные спазмы, не свинцовая тяжесть в затылке, она была бы вполне счастлива своим новым положением, в котором ничего не надо менять, столь оно надежно и устойчиво.

Потом, неизвестно откуда, накатили галлюцинации и животный страх. Во сне ли, наяву ли, почудилось, что она уже не в колодце, а в объятиях черного глиняного спрута, прилепившегося к ней в тысяче местах и высасывающего через крохотные дырочки ее кровь. Она будто отчетливо видела, как высыхают, лопаются, один за другим ее сосуды, провисают, как провода, пустые слипшиеся вены, рушатся, ломаются хрупкие кости, слезает, опадает шелушащаяся кожа, – и вот уже весь ее согбенный остов ужался, уместился на земляной тарелке невзрачной кучкой какой-то дряни; но самое ужасное было в том, что в глубине этой копошащейся кучки, на присосках спрута каким-то образом сохранилось ее было сознание и жалобно, безмолвно, тихо взывало: что это, о Господи? Неужто так бывает?!

Один бред сменялся другим, в коротких промежутках она получала свою бадью с горячей пищей и воду в плетеном сосуде, жадно насыщалась для новых снов, и покрывала свободное пространство мелкими черепашьими кучками испражнений. Ни запах, ни грязь ее больше не беспокоили, она вся ими пропиталась. Время совершенно исчезло, но минуты бодрствования были, конечно, утомительнее, чем галлюцинации, и она стремилась по возможности их сократить.

В бреду границы колодца раздвигались, оказалось, что под землей полно чудесных мест: заливных лугов, бурных потоков, тенистых лесных лужаек. Лиза загорала, вставала под сверкающие, упругие водяные струи, валялась на траве, ловила кузнечиков, но ни на миг не забывала, что это всего лишь мираж.

Ликование сердца обязательно пресекалось появлением чудовищ, которые собрались в колодец, по всей видимости, со всей округи, а может быть, со всех уголков земного шара. Чудища были столь разнообразных и колеблющихся обличий, что глаз уставал за ними следить. В некоторых угадывались знакомые черты, они напоминали живых людей, с которыми Лиза встречалась в реальности, другие пожаловали из ужастиков, помесь Фредди Крюгера с обаятельными зубастиками, но большинство были фантомами ее собственного воображения, и именно от них исходил какой-то тухлый, промозглый, неодолимый страх. С теми, кто родился в ней самой, в глубине ее естества, не о чем было разговаривать, их напрасно было о чем-то просить. Зато управиться с ними было легче, чем с теми, кто явился из смежных миров. Лиза зажмуривала глаза, трясла головой, бормотала:

– Сгинь, нечистая сила! – и серые, блеклые тени с выпуклыми бельмами и с присосками мгновенно смывала пробудившаяся звонкая волна рассудка. Вновь зеленели вокруг поля и струилась в ушах вечная песня речной воды.

Но однажды в колодец заглянул обыкновенный человек в простом рабочем халате, с непроявленньм, нечетким лицом, вдобавок с надвинутой на глаза черной кепкой, примостился с ней рядом на корточки и тихим голосом задал проникновенный вопрос:

– Ну что, сучка двуногая, подохла уже или нет?

Лиза поняла сразу, от этого человека не отвяжешься, как от прочих чудовищ, надобно с ним столковаться.

– Ты кто? – спросила она.

– Сама разве не чуешь?

– Смерть что ли моя?

Человек рыгнул, на миг блеснули из-под кепки два светлых жала, как змеиные язычки.

– Боишься смерти, сучка?

– Нет, не боюсь. Ты спросил, подохла ли я? Отвечаю, подохла. Давно подохла. И что тебе надо еще?

– Не так все просто, – возразил человек. – Ты всегда очень спешила, а зря. Обними меня крепко, тогда узнаешь, что такое настоящая смерть.

По замиранию души, по глубокому обмороку Лиза догадалась, что явился наконец ее главный страх, всепоглощающий, как серная кислота, и решила его перехитрить.

– Ты призрак, – сказала она. – Тебя нельзя обнять.

Улыбаясь, дергаясь, человек начал заново проявляться: кепка полезла на лоб, открыв зияющие провалы невидящих глаз, руки налились мускулами, грудь с треском распахнулась, и оттуда глянуло на нее нечто зеленоватое, колышащееся, волосатое, смердящее, чему не может быть названия.

Лиза вскрикнула, ощутив свирепую боль в висках, – и очнулась.

Она сидела враскоряку, оторвавшись от пола, с силой упираясь ногами в стены колодца. Сверху свалилась на голову плетеная бутыль с водой. Лиза шмякнулась на задницу и жадно высосала воду до дна.

С приходом человека в рабочем халате и кепке все остальные чудовища попрятались, отступили в тень, страшась попасться ему на глаза. Лиза их хорошо понимала. Она проводила теперь с ним большую часть времени, редко вырываясь в луга и реки, и все их беседы складывались однообразно: час за часом он уговаривал ее обняться, а она придумывала всевозможные уловки, чтобы уклониться. Постепенно человек-страх научился перемещаться следом за ней повсюду, из галлюцинации в галлюцинацию, обретая все более явные черты, из призрачного становясь почти реальным, и однажды ухитрился выйти за пределы бреда и очутился рядом с ней в момент пробуждения на сыром дне колодца.

Смрадным дыханием опалил ее кожу.

– Уж теперь-то никуда не денешься, сучка, – прогнусил самодовольно, обнажая беззубые сизые десны.

У Лизы не осталось сил сопротивляться. Она знала, что сейчас произойдет. Он рванет, раскупорит свою волосатую грудь, придвинется к ней, и она провалится в слизистую глубину навсегда, как в болотную жижу.

– Значит, ты все-таки смерть?

– Хуже, значительно хуже, – заурчал кепарь. – Смерть – избавление, ты ее ждала. А я то, что происходит потом.

Лиза не верила, что сошла с ума. Это тоже было бы слишком просто. Она приблизилась к какой-то великой отметине, к откровению, с которым не мог совладать ее прежний ум, а другого ума у нее не было. Из пустых глазниц ожившего человека-призрака-зверя-страха пролился малиновый свет – Ну? – поторопил он. – Не надоело играть в прятки? На что надеешься? Расслабься, угомонись. Из этого мрака не возвращаются. Придвинься поближе, сучка!

– Нет, – бесстрашно отказалась Лиза. – Тебе не удастся меня слопать. Ты такой же сон, как другие сны.

Я проснусь, и тебя не будет.

– Попробуй, – согласился призрак, – но только в последний раз. Не сумеешь, пеняй на себя.

Она попробовала, и у нее получилось. На это пробуждение она истратила всю себя и постарела на тысячу лет. Ее тело больше не принадлежало ей, стало частицей природы, внутри которой сокрыты все тайны земного пребывания. Так сладостно было осознать, почувствовать в долгом полете, что нет ни яви, ни смерти, ни пробуждения, ни бреда, а есть лишь перевоплощение, переход из одной сущности в другую, и справиться с этим так же легко, если захочешь, как напиться воды из-под крана.

Счастливая, она спокойно дремала на дне колодца, прижав ладони к пылающим, мокрым щекам...

На двух тросах ее вытянули наверх, и знакомый голос произнес:

– Помедленнее, Лиза, помедленнее, не открывай сразу глаза, ослепнешь.

В полутемной комнате с зашторенными окнами она окончательно проморгалась. Увидела восхищение в глазах Евдокимова, и улыбающееся, заплаканное Анечкино личико, и укоризненный прищур доктора Крайкова; возвращение было приятным, но она боялась расплескать новое знание, почерпнутое на дне колодца, может быть, роковое, спасительное. Анечка не выдержала, с визгом кинулась ее обнимать.

– Петрова! – одернул Евдокимов. – Пошла вон отсюда! Тебя кто сюда пустил?

Анечка дерзко рассмеялась ему в лицо.

– Какой вы неумолимый, Егор Егорович. Прямо жуть!

– Со мной что-нибудь не так? – спросила Лиза.

– Все так, – ответил доктор, пристально в нее вглядываясь. – Вот это и удивительно.

– Не ожидал, – проворчал Евдокимов. – Честное слово, не ожидал. Кто бы мог подумать. Восемнадцать дней.

– Да, – кивнул доктор. – Против обычных пяти-шести. Тебе что, Королькова, понравилось в яме сидеть?

– Да я вроде наверх не просилась.

– И сколько ты могла продержаться?

– Год, два, сколько надо, – скромно ответила Лиза. – В яме хорошо. Никто тебя не шпыняет, никто не грубит.

Евдокимов махнул рукой и пошел к двери. Дескать, разбирайтесь теперь без меня. Лиза еще не знала, что установила школьный рекорд выживания. И еще не видела в зеркале снежную прядь, опустившуюся на лоб. Но чувствовала, что отношение Евдокимова переменилось в лучшую сторону.

С этого дня она перешла на привилегированное положение и без всяких приказов стала вровень с офицерским составом школы.

Глава 10
НАЧАЛО ОХОТЫ

Лихоманов-Литовцев дозвонился до «Лензолота» и условился о встрече с некоей Леонидовой Нинель Григорьевной, директором по внешним связям богатейшего концерна. Об этом его попросил Гурко. Олег специально оговорил с генералом, что если займется расследованием (по контракту), то привлечет Сергея. У генерала просьба не вызвала энтузиазма, но отказывать не было причин. Он лишь поставил условие, что майор примет участие в деле конспиративно, не засвечиваясь в качестве агента. Гурко не возражал, майор тем более.

Они опять с Олегом в одной упряжке – вот главное.

Фирма "Русский транзит", куда он три года назад с наскока внедрился и вскоре подмял ее под себя, процветала без всяких усилий с его стороны, фактически там верховодила Тамара Юрьевна. Под ее неутомимым приглядом валютный ручеек исправно перетекал в казну, большей частью оседая на счетах Конторы, и это вполне устраивало всех посвященных. О такой надежной крыше можно было только мечтать. Тамара Юрьевна иногда, правда, взбрыкивала, бывало и резко, в зависимости от принятого на грудь, с презрительным пылом заявляла, что не по ее натуре плясать под дудку всякой гебешной сволочи, на что Сергей Петрович приводил всегда один и тот же, но весомый аргумент:

– Хочешь, чтобы нас отправили вслед за Погребельским, Томочка?

Нет, этого она не хотела. Она была еще полна жизни: пятьдесят четыре года не возраст для женщины, умеющей за собой следить, еще надеялась вволю попить водочки с хлебушком и надышаться земной красотой, но ей нравилось поддразнивать любимого волчару, дергать его за усы, это придавало их нечастым любовным праздникам неповторимый привкус.

Под вечер Сергей Петрович приехал в офис "Лензолота", расположенный на Беговой. Тут все было оборудовано по высшему разряду: старинный особняк, охрана у входа, супервидеосигнализация и турецкие мягкие ковры на лестницах. Здесь обосновалось жулье покруче, чем в "Русском транзите". Кабинет Леонидовой будто сошел с рекламы "Интердизайна". Черно-белые с золотой искрой тона, хрустящая даже на взгляд кожаная обивка стен, кремово-маслянистое свечение люстр...

Нинель Григорьевна представляла собой классический тип новой русской деловой женщины, выбившейся благодаря природной сметке, наглости и недурной внешности в большие госпожи, но постоянно опасающейся, как бы кто-то не ухватил ее внезапно за хвост.

Несмотря на свалившееся невесть откуда богатство, на каждой из этих дам лежит отпечаток некоей обреченности, да еще какого-то унылого комизма, как на фигуре перворазрядника, рванувшего вес, намного превышающий его возможности. Всем им было уже за тридцать, путь назад на панель отрезан, воровать самостоятельно толком не научились, и, в сущности, каждая из них, независимо от положения (бизнес, политика), лелеяла надежду притулиться к какому-нибудь надежному мужчине, чтобы укрыл под полой от житейских бурь. Навык к притулению у них у всех тоже родовой, ибо большинство вылупились из низового партийного звена, если не считать тех мадам, которые соскочили в демократию прямо с тюремных нар. Сергей Петрович к этому сорту женщин, занявших по Москве круговую оборону, относился сложно, брезговал ими, но сердцем жалел, потому что понимал: в страшный день Суда, за них некому будет заступиться.

Нинель Григорьевна встретила его сперва прохладно, по-барски махнула рукавом из-за начальнического стола: мол, садись, коли пришел, но, приглядевшись к его смелому облику, сменила тон, передвинулась поближе и угостила сигаретой.

– Знаете ли, Сергей Петрович, – сказала задушевно. – Я боюсь напрасных надежд. С тех пор, как пропала Наташа, прошло три недели. Я не верю в чудеса. И знаю, в каком мире мы живем. Больно говорить, но полагаю, моей девочки нет в живых.

В сумраке устремленных на него глаз Сергей Петрович разглядел голубую слезу, тронувшую его задубевшее сердце.

– Не думаю, что все так печально. Если похитители не потребовали выкупа, то какую цель они преследовали? Вот ведь где собака зарыта.

– И что же это за собака? Кстати, почему вы вообще заинтересовались этой историей? Моя дочь и "Русский транзит" – какая тут может быть связь?

Майор аккуратно стряхнул пепел в позолоченную пепельницу. От его ответа зависело, насколько будет откровенна Леонидова. В отношениях с деловыми женщинами прямые аргументы чаще всего приводят к отрицательному результату. Всегда лучше напустить побольше тумана. Он уже не раз в этом убеждался. Естественно, это правило не касалось Тамары Юрьевны, которая не терпела ничьих уловок, кроме своих собственных.

Он объяснил, что действительно его интересует не столько девочка, сколько люди, которые стоят за всей этой подлостью. Интересоваться ими у него есть свои причины, о которых он не хотел бы пока распространяться (в этом месте майор многозначительно насупился). Однако он уверен, что если ему удастся с ее помощью выйти на похитителей и немного их поприжать, то это будет к их взаимной выгоде, если позволительно употреблять такое выражение в случае, когда речь идет о жизни ребенка.

Нинель Григорьевна выслушала его внимательно, не перебивая, пару раз машинально облизав пухлые губы. В "Лензолоте" не принято было выражаться столь витиевато, здесь царили простые нравы первобытного общества, как и повсюду среди новых русских. На общем фоне гость выглядел чересчур интеллигентно, это было подозрительно.

– Почему вы думаете, что я знаю этих людей?

– У меня есть кое-какие предположения... Припомните, Нинель Григорьевна, к вам незадолго до похищения заглядывал подозрительный господин. Кто он такой? Чего от вас хотел?

– Нет, молодой человек, – улыбнулась Леонидова. – Это совсем не то. Приходили от Шахова, если вам что-нибудь говорит это имя.

– Депутат Шахов?

– Именно что депутат. Но тесть у него в правительстве. Оттуда и ветер дует. К нам в "Лензолото" многие суют нос, проверяют, нюхают, нельзя ли чем-нибудь поживиться. Увы, все давным-давно разложено по полочкам. Все купе, как говорится, заняты... Не понимаю, почему так откровенничаю с незнакомым человеком.

– Не так уж мы незнакомы, дорогая Нинель, – на тайный женский вызов майор всегда отвечал незамедлительно. – Да вот, пожалуй, нынче поужинаем вместе, еще ближе познакомимся. Как вы насчет этого?

– Почему бы и нет. Но при одном условии.

– Готов на любое.

– Вы давно в бизнесе, Сергей?

– В крупном года три.

– А прежде?

Майор глаз не отвел, но как бы смутился.

– Всякое бывало, Ниночка.

– Понятно. И сколько раз бывало?

– В общей сумме – девять годков.

– Думаю, могу дать вам совет, – словно невзначай положила пухлую, горячую ладонь на его сжатую в кулак клешню. – Те люди, которых вы ищете, не вашего полета. Шахов и даже его тесть – это все посредники. А те люди – не надо их искать. Понадобится – сами вас найдут. К ним без нужды приближаться опасно. Смертельно опасно, поверьте мне.

– Ничего, я рискну... Но вы не сказали, какое условие? Чтобы нам вместе поужинать?

– Такое и условие. Забудьте про них. Здесь не зона, миленький, здесь Москва.

Сергей Петрович изобразил удивление.

– Но если ваша девочка у них...

– Не надо, Сережа... На мою девочку вам глубоко наплевать. Вы пришли не за этим. И я не хочу знать – зачем. Повторяю громко: не хо-чу!

– Вы так их боитесь? Но кто они? Уж не сам ли рыжий Толян?

– Сережа, не напрягайте меня. Убирайтесь!

Майор сбавил обороты.

– Не сердитесь, Ниночка! Я все понял. Возможно, вы правы. Но я не привык, чтобы давили на печень.

– Привыкайте, Сережа. Хотите жить, привыкайте.

Не убрала руки, и он крепко сжал ее ладонь, заглянул в светлые глаза.

– До вечера, Нина?

– Но никакой туфты. Обижусь!

...Покинул "Лензолото" неудовлетворенный и сразу помчался в Столешников переулок, на квартиру Шахова. Там его ждал большой сюрприз. Два часа назад стало известно, что хозяин погиб при невыясненных обстоятельствах. Его туловище вместе с отсеченной головой обнаружили в лесу возле поселка Веденеево. Возможно, труп не удалось бы опознать так быстро, – большинство трупов, найденных в лесу, вообще, как правило, не опознают, – но при Шахове все документы были в целости, как и портмоне, набитое зелененькими. Именно этот факт, а также личность убитого позволили следователю прокуратуры, выехавшему на место преступления, выдвинуть версию об очередном заказном убийстве. В последнем выпуске новостей уже мелькнуло коротенькое сообщение, в котором смерть популярного политика привычно сравнили с убийством Влада Листьева и отца Меня, потрясшими страну несколько лет назад.

На звонок открыл здоровенный дядька в чудной униформе: длинном сюртуке с огромными блестящими латунными пуговицами и плисовых коротких штанишках. На рябоватой ряхе застыла наивная трагическая улыбка. Квартира гудела множеством голосов, как потревоженный улей. На немой вопрос Сергея Петровича дядька поспешно ответил:

– Барина кокнули. Проходите, пожалуйста.

– А ты кто будешь?

– Ихний лакей, ваше благородие. Данке шен?

Майор отпихнул лакея и прошел в квартиру. По коридорам, по многочисленным комнатам (он насчитал штук шесть-семь) сновали люди, в основном, как он понял, гробокопатели с телевидения и из газет, в большинстве, правда, они все столпились в гостиной, где на скорую руку накрыли столы. Он тоже приткнулся тут ненадолго, послушал о чем говорят. Говорили о политике: курс доллара, сальные анекдоты, акции Газпрома, приближение, слава Господу, НАТО к границам, беснование коммуняк где-то на окраинах и прочая чепуха. Майор, пользуясь случаем, наспех сжевал пару бутербродов с осетриной. Потянувшись за бутылкой "Хванчкары", задел локтем сухопарую девицу, пожиравшую с бумажной тарелки крабовый салат. Извинившись, с удивлением обнаружил, что перед ним Инесса Ватутина, ведущая популярной передачи "Желанная встреча". Машинально пробормотал:

– Наш-то, кажется, отвстречался.

Давясь салатом, девица трагически закатила глаза под лоб.

– Ужасная утрата, о да, ужасная! Непоправимая!

– Ужасней не бывает, – согласился майор. – Осиротел народ.

– Вы, простите, из какой организации? – взгляд у теледивы цепкий, пристрелянный.

– Не из какой. Я сам по себе. Кореш Ленькин.

Он поинтересовался, где найти супругу покойного Леонида. Инесса подсказала: вторая дверь по коридору налево, там она страдает.

Катерина Васильевна возлежала на высокой кровати под турецким балдахином, вокруг суетились двое грузных мужчин с озабоченными лицами, один, по-видимому, врач: на нем белый халат. У Катерины Васильевны было бледное, одутловатое лицо со слегка выпученными, как при базедовой болезни, глазами. Она зябко куталась в пушистый халат, расписанный алыми драконами. В углу пожилой дядька играл в шахматы с белокурой девочкой лет пяти.

– Позвольте выразить, – обратился Сергей Петрович к несчастной вдове. – Это наше всеобщее горе...

– Ах, оставьте!.. – женщина нервно взмахнула широким рукавом. – Кто вы? Что вам надо?

– Я из спецгруппы, – неопределенно представился Сергей Петрович. – Всего один вопрос, если разрешите?

– Уже спрашивали. Я ничего не знаю. Ровным счетом ничего. Можете вы в это поверить?

– Да что вы в самом деле, – возмутился мужчина в белом халате. – Прямо стая коршунов налетела.

– Только одно, – повторил Сергей Петрович. – Екатерина Васильевна, не заметили вы чего-нибудь странного в поведении мужа? За последние дни?

– Вы про что?

– Какие-нибудь новые люди вокруг него. Неожиданные звонки, поступки.

– А вы не заметили, – спросила женщина тихо, – что весь воздух в этом городе пропитан убийством?

– Заметил, конечно. Но за каждым отдельным преступлением, поверьте, обязательно стоит конкретное лицо.

– Пожалуйста, оставьте меня! – женщина туже запахнулась в халат, словно надеясь отгородиться от досужего любопытства, но по ее блеклому убегающему взгляду майор видел, им есть о чем поговорить. Она скрывала что-то важное, изображая скорбь. Но то, что скрывала, она не откроет ему ни при какой погоде, разве что под пыткой. Это было так же очевидно, как и то, что все прежние методы дознания нынче никуда не годились. В одном она была безусловно права: не только воздух, даже асфальт в Москве насквозь провонял трупом.

Пожилой мужчина, который играл с девочкой в шахматы, поднялся, подошел к Сергею Петровичу и доверительно взял его под руку.

– Тебе же, милок, человеческим языком сказано: катись отсюда.

Рука у дядьки была как железные клещи.

– Я на службе, – предупредил майор. – Имею право расследовать.

– Зайдешь в другой раз, когда пыль осядет.

Сергей Петрович попрощался с Катериной Васильевной, выразив ей глубокое сочувствие и пообещав найти негодяев, замахнувшихся на народного трибуна.

Железнорукого богатыря попросил выйти на минутку.

– Выйду, – согласился тот. – Меня не убудет.

Присели на стулья в коридоре, возле мраморного столика с телефонным аппаратом.

– Ты кто? – спросил Сергей Петрович.

– Да я-то никто. К дочурке ихней приставлен... Но ты, братец, напрасно здесь шныряешь, все одно ничего не унюхаешь.

– Почему?

– Не понимаешь? Не ихнего ты поля ягода.

– Тебя как кличут, всезнайка?

– Григорием батюшка с матушкой нарекли. По отечеству Данилович.

– От Хозяина давно?

– Ишь ты, ментяра!... – приятно улыбнулся мужик, желтоватые лучики брызнули на щеки. – Глазенки-то вострые... Давно, братец, забыл, когда хаживал.

Тебе-то на что?

– Растолкуй загадку, Данилович. Как же это тебе, ходоку, Шахов любимую дочурку доверил?

Дядек заскорузлой пятерней пригладил редкий чубчик, разговор ему явно нравился.

– Выдал ты себя, братец, этим вопросом. По анкеткам об людях судишь. Шахов, вечная ему память, поглубже в нутро глядел.

– Подскажи, кто его закопал?

– Не моего ума дело.

– Так уж не твоего? Девочку любишь, они ведь и за ней могут прийти. Нелюдь покрываешь?

Григорий Данилович просек взглядом пустой коридор. Помедлил секунду.

– Верно, служба. Нелюдь свирепствует и правит бал.

Такие времена наступили. Нам не справиться.

– И все же, – сказал майор. – Кто Шахова замочил?

– Катерину попытай. А еще лучше папаню министерского. Если, конечно, они с тобой говорить пожелают.

– Намек понял. Значит, была тревога?

– Краем уха слыхал третьего дня... Хозяйка упреждала Леню по телефону... Кто-то его подцепил на поводок, но кто, чего – подсказать не могу.

– А если подумать?

– Думай не думай... Не продашь, сыскарь?

– Век воли не видать, Григорий Данилович!

– Мелькнула одна фамилия незнакомая – Самарин.

Кто, откуда, какая кликуха – ничего не знаю.

Майор дал ему бумажку с телефоном.

– Если чего еще мелькнет, позвони, пожалуйста.

До захода к Екатерине Васильевне, еще в гостиной, когда осетрину жевал, майор заметил, что за ним утянулся сморчок в вельветовом пиджаке, и сейчас, пока беседовали с Григорием, пару раз высовывалась лохматая башка из дальней двери.

– Кто такой, не знаешь? – спросил у Григория.

– Первый раз вижу. Их сегодня вон сколь набилось, разной швали. Халявой запахло, разве остановишь.

Сморчка Сергей Петрович прижучил на выходе из квартиры, резко развернулся и поймал растерявшегося "вельвета" за шкирку. Задвинул в кладовку, загородил спиной от коридора. Передавил горловой канал "замком" из четырех пальцев.

– Шпионишь? – прошипел майор. – На кого? Говори быстро, придушу!

Ослабил зажим, "вельвет" икнул, но молчал. Он не был испуган.

– Я не шучу, – Сергей Петрович подкрепил угрозу, прижав шпиону коленом мошонку.

– Ой! – пискнул мозгляк.

– Вот тебе и "ой!" Еще минута – и каюк. Тороплюсь. Без баб останешься на всю жизнь.

Он напустил на себя такую ярость, что поверил в собственные слова. Поверил и вельветовый, но отреагировал как-то чудно, если учесть его комплекцию и положение.

– Не посмеешь, дурак! – огрызнулся.

– Почему не посмею? – удивился майор.

– Никита из-под земли достанет.

– Это другое дело, – Сергей Петрович отпустил заморыша и поправил ему галстук. – Так бы сразу и сказал. Кто такой Никита?

– Скоро узнаешь.

– Все, свободен! Но больше за мной не ходи, зашибу. Никите поклон.

С ливрейным лакеем попрощались по-братски, на его грустное "данке шен", майор с достоинством ответил: "Гитлер капут!"

Из своей старенькой "шестехи" по сотовому дозвонился до Гурко. Доложил обстановку, поделился информацией, но признался, что пока шарит вслепую.

Никакого просвета. И вообще все, чем они сейчас занимаются, напоминает игру: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что.

– Самарин? – переспросил Гурко. – Подожди минутку, не отключайся.

Майор закурил, ждал, пока Гурко советовался со своим домашним компьютером, который по информационному банку мало чем уступал конторскому. Гурко – это прежде всего голова.

– Так, так, – озадаченно отозвался Олег:

– Самарин – есть такой. Пенсионер-теневик с богатым прошлым. Загвоздка в том, что все это прошлое, вплоть до девяносто пятого года, подчищено, стерто. Черная дыра.

– Где стерто, у тебя?

– Если бы только... На центральном компьютере.

– Не может быть!

– Не может, а стерто.

– Звони, порадуй деда.

– Да уж... Ты куда сейчас?

– На Сивцев Вражек. Там у Шахова запасное лежбище.

– Теперь торопиться некуда. Может, заскочишь?

У Ирины плов в духовке.

– Сегодня вряд ли... Вечером у меня свидание с прекрасной дамой.

– Поосторожнее, Сережа. Чего-то паленым запахло.

– Есть немного, чувствую...

Квартира на Сивцевом Вражке была опечатана.

Постарались коллеги. Но не печать его смущала, а бронебойная дверь. Такую дверь отмычкой не возьмешь.

Второй этаж пятиэтажного особняка, с крыши не спрыгнешь, да и некуда спрыгивать: окна квартиры, как он разглядел, забраны металлическими решетками.

Естественно, этим людям, новым заступникам нашим, есть что запирать. Так и получается, что они обыкновенно теряют голову прежде, чем свое добро.

Сергей Петрович отправился искать человека с ключами. В этом доме, скупленном под корень не только соотечественниками, но и "зарубежными инвесторами", такой человек должен быть, потому что рано или поздно в нем обязательно возникнет нужда. Кто про это не знает, тот в подобных домах и не живет.

Порасспросив кое-кого во дворе (двух старушек и пожилого водилу, пытающегося по старинке заползти под днище приземистого "мерса"), он выяснил, что нужный ему человек проживает в дворницкой и зовут его Старик Хоттабыч. Ни на какое другое имя тот якобы не откликается.