Текст книги "Монстр сдох"

Старика Хоттабыча майор застал за хорошим делом: в полуподвальной конуре при свете тускло мерцающей лампочки, болтающейся на голом проводе, за дощатым столом он разливал по бутылкам мутную жидкость из огромной стеклянной посудины – литров десять, не меньше. Одет в рабочий комбинезон и на вид ему можно было дать неполных сто лет, С посудиной, в которой торчала большая пластмассовая воронка, он управлялся без видимых усилий. С минуту майор молча любовался сценой, от которой веяло чем-то родным, полузабытым, потом откашлялся и подал голос:

– При таком занятии дверь лучше бы запирать, а, дяденька?

Старик проследил, чтобы жидкость наполнила бутылку до горловой отметки, заткнул ее бумажной пробкой, и только после этого оборотился к незваному гостю.

– Запирать, говоришь? А зачем? У меня тайн от людей нету. Сидай, коли пришел.

Глаз у старика пронзительный и молодой, несколько черных волосиков на аккуратной блестящей тыковке делали его похожим на добродушного домового. Сергей Петрович присел на шаткий табурет, принюхался.

– Самогон?

– Да уж не ряженка... Хочешь, налью? Пробы сымешь?

– Почему нет. На дворе оттепель. Самое время освежиться.

Как по волшебству, на столе засветились два замусоленных стакана зеленого литья и тарелка с кургузым соленым огурцом. Старик не обидел ни себя, ни гостя: налил до краев.

Выпили, задымили. Старик полюбопытствовал:

– Почему не до дна? Крепкая?

– За баранкой я, – Сергей Петрович уже понял, что с замечательным стариком хитрить не следует. – Дело к тебе деликатное, но не бесплатное. Десятую квартиру знаешь?

Дед почесал бороду ножом, которым разрезал огурец.

– Лени Шахова апартаменты, которому тыкву срубили.

– Точно. Надобно туда попасть. Поможешь?

– Вскрытие опечатанного жилища в отсутствие властей. Статья сто восьмая прим. Опасно, товарищ. Тебе зачем?

Майор порылся в карманах, достал подходящее удостоверение.

– Я частный сыщик. Слыхал про таких? Веду расследование в интересах супруги покойного.

Хоттабыч раскрыл темно-красную ксиву. Сверил фотку. Зрение, как и слух, у него были отменные.

– У Лени жен много. Ты от Лизки, что ли?

– От Катерины Васильевны.

– Ага, – в задумчивости старик заново наполнил стаканы. Чтобы его поторопить, Сергей Петрович веско произнес:

– Двести тысяч. Наличными.

– Не-ет, – сказал старик. – За такие бабки я и с кровати не слезу. Ты что, парень? Риск без навару – это как рыба без чешуи.

– Сколько же ты хочешь?

– Тебе срочно?

– Прямо сейчас и пойдем.

– Тогда давай по маленькой.

Маленькая у него оказалась опять полный стакан. Сергей Петрович вежливо пригубил. Похрустев огурцом и обтерев усы, старик начал загибать пальцы.

– Значит так. Одна ходка – стольник. Надбавка за второй этаж – стольник. Плюс за каждую минуту пребывания – еще по стольнику. Плюс за шухер – опять стольник. Вот сам и считай, если ты частный сыщик.

– Сколько же это выходит?

– Уж не меньше пол-лимона.

Сергей Петрович сделал вид, что от непомерности суммы у него отвалилась челюсть, но ответил твердо:

– Грабь, дед, согласен. Пошли...

Печать майор сковырнул, рассчитывая при уходе прилепить ее на прежнее место, а с дверью Хоттабыч справился мигом. Из пяти замков она была замкнута только на один, который отпирался длинным плоским ключом, похожим на зубной крючок. Старик остался ждать на лестничной клетке, куда выходила еще одна квартира с противоположной стороны.

У Шахова в логове майор пробыл около получаса.

Он ни на что определенное не рассчитывал, тем более, что до него здесь основательно порыскали. Работали профессионалы, аккуратно, не устраивая погрома, почти не оставляя следов. Разве что ящики в письменном столе в кабинете были взломаны да в ванной комнате в спешке не закрепили зеркало: так оно и болталось на одном гвозде. Те, кто побывал здесь до него, в общем-то облегчили ему задачу. Минут десять майор безмятежно отдыхал в кожаном кресле посреди кабинета, курил, любуясь лепниной карнизов и богатой меблировкой. Атмосфера квартиры многое рассказала ему о погибшем хозяине. Леонид Шахов был из тех двуликих людей, кто на миру шумен и азартен, но отсиживаться предпочитает в глухой норе, куда не долетают звуки жизни. Теперь он достиг идеального убежища, но, возможно, разочарован тем, что не имеет обратного хода.

Майор поднялся и подошел к письменному столу.

Один раз он уже покопался в ящиках, но не обнаружил ничего, заслуживающего внимания: если что и было, то сплыло. И все же, пока курил, его не покидало ощущение, что недоглядел. Его вело почти собачье чутье, пробуждавшееся в нем именно в минуты полной расслабленности. Гурко как-то объяснил другу, что никакой мистики в этом нет, стыдиться тут нечего, это элементарные явления экстрасенсорики, и человек, владеющий даром постижения невидимого, отличается от человека, лишенного такой способности, не больше чем плотник от столяра.

Не рассуждая, не гадая, майор сунул руку во второй ящик слева – и не ошибся. В боковую стенку был встроен тайник-пенальчик, и те, кто копался в столе до него, не обнаружили его лишь потому, что он был слишком очевиден. Даже одна из досочек отогнута, словно ее повело на разлом. Сергей Петрович извлек из тайника две миниатюрных вещицы: альбом с фотографиями (в полладони), обшитый сафьяном, и блокнотик с золотой застежкой-пуговицей. Слишком важная находка, чтобы разглядывать ее наспех, но Сергей Петрович все же пролистал и то, и другое. На веленевых разворотах альбома было закреплено по одной фотографии – общим числом десять; в блокноте на нескольких страничках закорючки, буквы и значки шифрованного текста.

Это для Гурко – он головастый. На фотографиях Сергей Петрович задержался подольше: все они были фривольного содержания и изображали половой акт, но в разных позициях. Партнерши – юные пухленькие телочки – менялись, их майор насчитал три штуки, но игрун-самец везде присутствовал один и тот же: пожилой мужчина в сверкающих подтяжках и с прической "джентльмен в сауне". Сергей Петрович сразу признал в нем тестя Шахова, влиятельного члена самого демократического правительства в мире.

Довольный, упрятал добычу в карман и покинул квартиру. Старик Хоттабыч поджидал на лестничной клетке, напоминая привидение, проступившее из стены.

– Ты бы еще там вздремнул, – пробурчал угрюмо. – А меня бы застукали, как сообщника. Такого уговора не было, чтобы стоять на бессрочном посту;

Сергей Петрович прилепил на место печать, взял старика под руку и вывел на двор. Отсчитал пять стотысячных бумажек.

– За деньги свободу не купишь, – вторично укорил старик.

– Но с хорошими деньгами не скоро сядешь, – утешил майор.

Из машины дозвонился до Гурко. Похвастался находкой. Гурко сказал:

– Давай ко мне. Надо кое-что обсудить. Я тут навел справки, пока ты бездельничал. Похоже, этот Самарин самая крупная рыба, какая нам попадалась.

Майор взглянул на часы. Половина девятого, а он обещал заехать в "Лензолото" ровно в восемь. Неучтиво, не по-рыцарски. Он решил, что ничего не изменится, если Гурко подождет до утра. На путаные объяснения Олег холодно заметил:

– Я тоже когда-то был молодым, Серж. Но не помню, чтобы из-за бабы терял разум.

– Это не баба, Олег, это свидетельница. Что-то мне подсказывает, очень важная свидетельница.

Гурко обозвал его взбесившимся самцом и отключился. Тут же майор перезвонил свидетельнице.

– Нинель, не сердитесь!.. Пока я бегал за цветами, какой-то шпаненок проколол колесо. Починяю и еду немедленно.

– Вы пьяны, Сергей?

– Ни в коем случае.

– Хорошо, жду еще пятнадцать минут. Охранник пропустит, я предупрежу.

– Может быть, спуститесь на улицу?

– Боже мой, с кем я разговариваю!

Он уложился минут в тринадцать. Редкие гаишники провожали его озадаченными взглядами, но не задерживали: со старой "шестехи" какой навар. Майор спешил не только потому, что дама заждалась, была и другая причина. Он вдруг вспомнил сморчка, которого прижал на квартире Шахова. Вот прокол так прокол.

Сморчок был без сомнения профессиональным топтуном, а среди них невзрачная внешность – все равно что добавка к зарплате. Но суть не в этом. Топтун не смог бы его "вычислить" в толпе халявщиков, безусловно утянулся за ним от "Лензолота", а он, самоуверенный болван, не заметил слежки. И легко, будто затмение нашло, пропустил мимо ушей имя Никиты, которое всуе упомянул топтун. Но ведь Никита... Не дай Господи, если это окажется именно тот! Четырехгодичной давности дело о расчлененке, таинственный убийца уходит клязменской поймой, оставив в дураках целую поисковую роту, оснащенную вертолетом и сворой собак. Кошмарное дело, переданное на контроль особому отделу. Впоследствии оно заглохло, отодвинулось в тень других, еще более кошмарных дел, заслонилось разгромом самих органов дознания, но в памяти осело – Никита, Никита, – мифическая личность, неуловимый маньяк, не оставляющий следов, при упоминании о котором самые строптивые и влиятельные фигуранты-подследственные бледнели и замыкались в себе, словно им сулили встречу с Антихристом. И все это значило...

Охранник пропустил его сразу, едва он назвался и козырнул какой-то бумажкой. Сергей Петрович одним махом, минуя лифт, взлетел на третий этаж. К кабинету Леонидовой по пустому коридору подходил крадучись, как по охотничьей тропе. Пожалел, что безоружный, но седьмое чувство подсказывало, что стрелять бы все равно не пришлось.

Он, конечно, опоздал. В шикарном кабинете все оставалось в том же виде, как и несколько часов назад – мебель, шторы, картины на стенах, кожа и сандаловое дерево, – кроме хозяйки. Ее было трудно сразу узнать. Она раздвоилась. Крупное, задрапированное пестрой тканью туловище вольно раскинулось на письменном столе, а растрепанная голова подкатилась почти к дверям и глядела на майора с пола залитыми кровью глазами.

Сергей Петрович был не из слабонервных, нагляделся в жизни достаточно, чтобы не вздрагивать при виде обезображенного трупа, но ему не понравилось, что Леонидову убили, и не понравился способ, каким это проделали. Убийца действовал чересчур хладнокровно, уверенно и нагло.

Пятясь задом, он покинул кабинет и спустился к охраннику. Это был мужчина средних лет, крепкого сложения, с ясным, простым лицом человека, который давным-давно никуда не спешит. Через плечо перекинут автомат Калашникова, на поясе – десантный нож в чехле. Под серой курткой застиранный тельник.

На шее серебряная цепочка с каким-то медальоном.

Весь облик выдавал в нем собрата, офицера спецназа, другое дело, что по нынешним временам никогда нельзя знать, на чьей стороне собрат.

– Скажи, земеля, – обратился к нему Литовцев, – сразу после меня кто-нибудь уходил? Вот только что.

– Разминулся с кем-то?

– Похоже, что так.

– Двое вышли. Ты их не догонишь. В джипе отчалили.

– Как выглядели, можешь описать? Ваши сотрудники или чужаки?

– Тебе зачем?

– Видишь ли, они, скорее всего, убили Леонидову.

– Нинель Григорьевну убили?

– Ну да. Голову ей отхрумкали.

Не сводя с него глаз и передвинув автомат так, что ствол уперся Сергею Петровичу в пузо, охранник снял трубку черного аппарата, висевшего на стене и отдал какие-то быстрые указания. В ту же секунду здание разорвалось от гулкого рева сирены, топота ног, команд и хлопанил дверей. Объявлять тревогу в "Лензолоте", по-видимому, умели.

– Вам придется задержаться, – предупредил охранник.

– Да уж чувствую, – сказал майор.

Глава 11
БАНКИР СЕРДИТСЯ

Известие о трагической смерти Шахова застало Бориса Исааковича за завтраком. Он намазывал медом сдобный кренделек, когда зазвонил телефон. Глазами он попросил Клариссу снять трубку.

– Но это же тебя, милый? – надула губки жена. По утрам она была упрямее обычного.

– Ну и что с того? Я же объяснял сто раз, трубку снимаешь ты. Так положено.

– Не понимаю. Какой в этом смысл? Если звонят тебе, то почему трубку должна снимать я?

Бросив на жену испепеляющий взгляд, Борис Исаакович потянулся к телефону.

– Сумской слушает!

Звонил "кукушонок" из органов, один из тех, кто в банке "Заречный" проходил по смете "расходы на рекламу". Смета, кстати, неприлично раздутая, но у Сумского никак не доходили руки убрать из нее мусор.

Новость, которую он услышал, заставила его побледнеть.

– Как именно? – переспросил он. – Что значит в лесу? Он что, пошел за грибами?

Несколько минут он молча слушал, потом холодно попрощался и повесил трубку. Снова взялся за еду, но замер с крендельком в одной руке и с ножом в другой, словно забыл, что дальше делать.

– Неприятности? – посочувствовала жена. Он окинул ее пустым взглядом.

– Как все-таки хорошо, Клара, что у нас нет детей.

– Почему? Ты же всегда ругал меня за это. И правильно ругал. Без детей – какая семья. Кстати, ты давно собирался к врачу.

– Я?! – от изумления Борис Исаакович уронил кренделек в розетку с медом. – Это я должен пойти к врачу?

– Конечно, милый! Я ходила, теперь твоя очередь.

Он глядел на жену и не находил в ней ничего такого, что могло хотя бы объяснить их союз. Эта мысль посетила его далеко не впервые.

– Скажи, родная, не припомнишь ли случай, когда я что-нибудь сказал, а ты бы согласилась? Я вот что-то такого не помню.

– Ох, Боренька, – Кларисса послала ему свою самую обольстительную улыбку: в его представлении так улыбались шлюхи, заламывающие непомерную цену за свои услуги, – мы же оба отлично знаем: ты помнишь только то, что тебе выгодно.

Она и была, разумеется, шлюхой, хотя, возможно, не в прямом смысле. Он не до конца уверен, что она ему изменяет. Кларисса была когда-то девушкой из хорошей семьи, получившей нормальное воспитание, влюбленной в него, но довольно скоро все это обернулось скучным житейским фарсом. И семья (отец – стоматолог, доцент мединститута, мать – переводчица) скорее напоминала воровскую малину, чем семью, и Кларино воспитание (гувернантка, языки, два года в закрытом колледже в Париже) единственно чему ее научило, так это скрывать свою истинную сущность, хотя, понятно, для жизни это тоже немало. Весь вопрос в том, что прячется за растяжимым понятием – истинная сущность.

Что касается Клариссы, то за ним скрывалась абсолютная пустота, вакуум. Ей были неведомы категории добра и зла, богатства и бедности, трусости и геройства.

Никакое воспитание не спасет, если человек ориентируется в мире, как гусеница, лишь с помощью первичных инстинктов. У Клариссы чрезвычайно развиты два из них – половой и хватательный. В постели и в магазинах она неутомима, изобретательна и даже можно сказать – вдохновенна. Кроме того, природа наделила ее какой-то злой, ядовитой проницательностью, она никогда не упускала возможности с нежными ужимками задеть мужа за живое. Иной раз ее внезапные укусы бывали столь болезненны, что Борис Исаакович всерьез помышлял о расторжении затянувшегося брака или о том, чтобы для скорости прибегнуть к услугам наемного головореза, что все больше входило в моду в их кругах. Однако все это вовсе не означало, что он охладел к ней и перестал ее любить. Как в давние дни, его возбуждало, приводило в восторг ее пышное гибкое тело, насыщенное звериной энергией, и частенько в ее изощренных, мучительных объятиях он забывал обо всех напастях, свалившихся на его бедную голову. Здесь не .было парадокса. Человек разума, он тяготел к первобытным, натуральным утехам, погружался в Клариссу, как в природу, точно так же, как иной высоколобый, ученый муж услаждает слух примитивными воровскими песенками, либо с блаженной улыбкой, в полузабытьи наслаждается совокуплением двух мух на подоконнике.

– Шахова убили, – небрежно сообщил он жене, выудив наконец кренделек из меда и собираясь отправить его в рот.

– Леню Шахова?! – Кларисса эффектно всплеснула ручками.

– Может, ты знаешь другого Шахова?

– Господи, но как, за что?! Кому он помешал, бедняжка?

– Убивают не за что-то конкретное, а по совокупности причин. Пора бы понимать.

– И ты можешь так спокойно об этом говорить, – на ее лице возникло выражение благоговейного ужаса. – Но ведь это же один из наших близких друзей. В воскресенье мы должны у него обедать!

– Значит, пообедаем в другом месте.

Именно в этот момент Сумской принял ответственное решение и опять отложил так и не надкусанный кренделек.

Не слушая возмущенное щебетание Клариссы, сделал два звонка: Буге Захарчуку, начальнику службы безопасности, и Семену Гаратовичу Кривошееву, собственному заместителю. Обоим велел немедленно прибыть на квартиру. Буга ответил, как всегда, по-военному четко: "Слушаюсь, ваше благородие", – зато Семен Гаратович пустился в рассуждения о своем здоровье, которое, оказывается, подорвано в основном как раз такими экстренными, немотивированными вызовами спозаранку. Семен Гаратович был бизнесменом старой школы, еще подпольной выучки, умным, надежным, как железобетон, преданным и осторожным; у Сумского не было от него тайн, но, увы, приходилось терпеть закидоны старика, которых у него, честно говоря, не так уж много. Пожалуй, больше всего раздражала Сумского привычка Семена Гаратовича любой разговор начинать с подробного анализа своего драгоценного самочувствия, хотя никаких причин опасаться за него, кажется, не было. Для неполных семидесяти лет Кривошеев выглядел орлом, жрал и пил что попало и вволю таскался к девкам, любил расписать пулечку заполночь, но не было дня, чтобы Сумской не узнавал все новые роковые подробности о состоянии его сосудов, печени, сердца и остальных внутренних органов. Казалось, несчастный старик пребывал в маниакальном, почти восторженном ожидании инсульта, инфаркта, рака или, на худой конец, вич-инфекции, но это было не так. С точно таким же самозабвением он предавался и другим страстям, главная из которых была – деньги!

Его горькие причитания о "лишнем грошике" или о "копеечке, которая рубь бережет", вдруг перемежавшиеся высокопарными тирадами о финансовых потоках, как об энергетических артериях государства, либо о ссудном промысле с точки зрения Ветхого завета, кого угодно могли вогнать в тоску, но для Сумского были все же предпочтительнее, чем вечные жалобы на аритмию, дурной сон, шум в ушах и трудности с мочеиспускнием.

– Как сегодня наш стул? – вежливо поинтересовался Борис Исаакович, едва поздоровавшись.

– Хмм! – недоверчиво отозвался тот. – Кому это интересно. Понимаю, вы спрашиваете, чтобы сделать мне приятное, не утруждайтесь понапрасну, Боренька.

Вы же, молодые, рассчитываете прожить три жизни, что вам до нас! Не сочтите за труд, Боренька, намекните больному инвалиду, почему такая спешка? Зачем надобно ехать к вам домой, а не в банк? Ведь у нас в одиннадцать планерка.

– Планерка отменяется. Поверьте, Семен Гаратович, я бы не посмел беспокоить вас по пустякам.

– Ценю ваш сарказм, – ответил Кривошеев таким тоном, словно уже погружался в могилу. – Что ж, если позволите, только накину пальто...

– Убили Шахова, Семен Гаратович. Вчера в лесу обнаружили его труп. Причем с отрубленной головой.

Мгновенно Кривошеев преобразился. В трубке зазвучал молодой, резкий, хорошо поставленный голос:

– Вы позвонили Захарчуку?

– Он будет через полчаса.

– Необходимо просигналить по пятой линии.

– Будьте добры, Семен Гаратович, сделайте это за меня.

– Еще одно, Боря. Из дома – ни шагу. Вы понимаете?

– Увы, понимаю...

Повесив трубку, Сумской подумал о том, как жалко будет расставаться со стариком. Да разве с ним одним. В этой подлой стране ни один человек не мог быть спокоен за свою жизнь, зато ни в каком другом месте на их маленькой планете нет такого простора для коммерции, как здесь. Он был в этом совершенно уверен.

Более того, последние три-четыре года, начав почти с нуля и сколотив казавшийся невероятным еще вчера капитал, он ощущал себя абсолютно счастливым человеком и еженощно благодарил судьбу, пославшую ему возможность проявить свои силы в полном блеске. Не деньги для него были главной целью, как для суматошного Кривошеева. Его чувства можно было сравнить с просветленным состоянием миссионера, попавшего на остров к дикарям и вдруг обнаружившего, с какой доверчивостью они поддаются обращению. О да, поголовное большинство населения в этой стране были не просто дикарями, хуже того, это были существа, казалось, навеки впавшие в духовный анабиоз, но не прошло и года, как он стал замечать, что вокруг, ниоткуда, будто из воздуха, как их капиталы, появляется все больше нормальных людей, братьев по разуму, не отягченных предрассудками, нацеленных в будущее мощной энергией живых клеток. О, дивные, немыслимые превращения! Иногда он чувствовал себя как мальчик из волшебной сказки, узревший в диком лесу посреди зимы внезапное таяние снега, солнце на голубом небе и весеннее порхание птиц... Он знал, что чудо не бывает вечным, все счастливые сны кончаются сумеречным пробуждением, мальчик обязательно околеет в лесу, доброго миссионера опомнившиеся дикари рано или поздно сварят в котле себе на ужин, не стоит обольщаться, но он и не обольщался. Отходняк спланирован заранее, поэтому, услыхав темное громыхание надвинувшейся грозы, он не утратил самообладания.

– Собирайся, – сказал жене, возмущенно лепечущей что-то о неких бесчувственных тварях, которых не проймешь ничем, кроме...

– Куда собираться? – удивилась Кларисса. – На похороны? Но ведь ты же сказал, его только вчера убили.

– Нет, не на похороны. Вечером улетаем в Лондон.

Уложи два-три чемодана, не больше. Только самое необходимое.

– Ты рехнулся, любимый? Как я могу собраться за один день? Сколько мы там пробудем? Неделю, две?

– Возможно, всю жизнь.

Ее личико вспыхнуло, сморщилось. В карих глазах растерянность.

– Борька, что за чушь ты порешь? А как же родители? Как все остальное?

– Обсудим потом.

– Что случилось, в конце концов?! Имею я право знать?!

– Чем больше у женщины прав, тем она несчастнее.

– Прекрати разговаривать в таком тоне! Я не глупее тебя... Ответь, почему я должна сломя голову мчаться в какой-то вонючий Лондон? У меня совсем другие планы.

Кларисса настроилась на перепалку, и он вдруг испытал к ней прилив жалости, как к овечке, резвящейся на лугу и не заметившей подкравшегося волка.

– Дорогая, нам надо спасать свои шкуры.

– Спасать шкуры? – Кларисса хлюпнула носом, ее настроение вмиг переменилось. – Что ты говоришь, Боренька? От кого спасать? Мы же никому не делали вреда!

– Похоже, кто-то думает иначе.

– Боже мой, какой ужас! Это как-то связано со смертью Ленечки Шахова?

– Думаю, да.

– Но ведь.., но как же...

– Все, успокойся. Ничего страшного не происходит.

Переоденься, приведи себя в порядок. Сейчас приедут Буга и Семен Гаратович...

Буга явился через десять минут. Если кто-то представлял для Сумского загадку, то это был именно этот, невысокого роста, светловолосый крепыш с сонными, как у сома, глазами. Естественно, прежде чем взять его на должность начальника службы безопасности, Сумской наводил справки и узнал о нем все, что можно узнать, и впоследствии не раз убеждался, что не сделал ошибки. Кадровый военный, офицер ВВС, чемпион дальневосточного округа по боксу в полутяже, подполковник Захарчук десять лет назад демобилизовался и вернулся в Москву, откуда был родом. Организовал одно из первых частных охранных агентств под названием "Македонец". Года два агентство процветало, потом впуталось в какие-то полукриминальные, полуполитические разборки, подверглось прокурорскому нажиму и в одночасье лопнуло. Сам Захарчук некоторое время скрывался от судебного преследования, переждал, как водится, грозу в Европе, и в общем-то остался на плаву, хотя с несколько подмоченной репутацией, что вполне устраивало Сумского. На работу в банк его порекомендовал покойный Шахов, предупредив, что у его протеже нет недостатков, кроме того, что раза два-три в год, но строго по графику, он впадает в недельный запой. Это тоже не обеспокоило Сумского, напротив, он полагал, что у наемного работника обязательно должен быть крючок, за который его можно при необходимости подвешивать. Тем более что в России, которую, как известно, не понять умом, запойный мужчина воспринимается общественным мнением скорее положительно, чем отрицательно: в ореоле некоего мученичества.

Плюс ко всему бывший летун Захарчук был образованным и очень приятным в общении человеком: редко открывал рот до того, как выслушает начальство, а службу охраны поставил так толково, что вскоре мимо банка "Заречный", казалось, ни одна муха не могла бы пролететь незамеченной. Иными словами он с лихвой отрабатывал солидные деньги, которые ему платил Сумской, и тут к нему не было претензий, если бы не одна малость почти мистического свойства. Летун работал на банк четвертый год, у него в подчинении десятки людей, суперсовременная техника, иногда ему приходилось выполнять довольно щекотливые задания, но их личные отношения остались точно такими же, как если бы Захарчук только вчера впервые переступил порог его кабинета. За все время, при самых разных обстоятельствах, на службе ли, на отдыхе ли Борису Исааковичу ни разу – ни разу! – не удалось вызвать своего начальника безопасности на мало-мальски отвлеченный приятельский разговор, не касающийся непосредственно текущих дел. То есть мир еще не видел такого наглухо закрытого человека. Но иногда, особенно после возвращения из недельного загула, в его блекло-сонных глазах улавливался чудной лихорадочный блеск, отсвет глубокого, распаленного чувства, природу которого банкир понять не мог. Это его настораживало. Его всегда настораживало то, что было за пределами разумения. И еще одна несообразность. Почему-то Сумской, несмотря на внутреннюю опаску, был абсолютно убежден, что если может кому-либо доверять, кроме папы с мамой, то, скорее всего, именно этому чужому, немногословному, неулыбчивому, как туча, человеку.

Он провел Захарчука в кабинет и некоторое время молча его разглядывал. Видел то же, что и всегда: неприметная, серая одежда, свободно облегающая могучий торс, невыразительное худое лицо с дремлющим взглядом. Движимый неясным любопытством, Борис Исаакович в общении с Захарчуком частенько допускал такие паузы, которые вовсе не беспокоили охранника, ни разу тот не прервал молчание по собственному почину, более того, иногда банкиру казалось, что в этой забавной между взрослыми людьми игре в переглядку Буга Захарчук засыпал беспробудным сном.

– Выпьешь чего-нибудь? – спросил наконец банкир.

– Нет, благодарствуйте.

– Сигарету?

– Вы же знаете, не курю.

– Даже когда пьешь, не куришь?

Захарчук поднял на него тяжелый взгляд и ничего не ответил. Так было всегда. Стоило Сумскому на малый шажок заступить за черту обычных официальных отношений, как начальник безопасности мгновенно замыкался в себе. Не грубил, не оскорблялся, умолкал – и точка, будто глох. В этой внезапной глухоте явно сквозил пренебрежительный оттенок, но Сумской старался этого не замечать.

– Значит, так, Буга, вечером я уезжаю.

Подполковник кивнул, принимая сообщение к сведению.

– Да, уезжаю. Вынужден. На неопределенное время.

Сначала в Лондон, потом, возможно, и подальше...

Можно сказать, драпаю. Есть опасения, кто-то крепко наезжает. Ничего не слышал про это?

– Нет, – удивился Захарчук. – И с чьей стороны наезд?

– Если бы знать... Но кто-то очень рисковый. Про Шахова ты в курсе?

– Да.

– И твои соображения?

Захарчук задумался. Борис Исаакович любил смотреть, как это происходит. У Бути просыпались глаза и лицо светлело. Какой-то таинственный механизм в нем включался, отгоняя сновидения. Надо же, – почему-то умиляло Сумского, – вот тебе и российское быдло.

Копни поглубже, а там – мыслящее существо, цепкое, способное к самообучению.

– Никаких соображений, – ответил Буга. – Шахов увяз в политике, но там проблемы решаются все-таки иначе. По крайней мере без ритуального отсечения голов. Даже предположить не могу, кто это сделал.

– Допускаешь случайность?

– Нет, конечно, какая уж тут случайность.

– Что теперь гадать... Просьба такая.., или поручение, как хочешь. Во-первых, отследи аэропорт, чтобы чисто было. Рейс уточню позже...

– Неужто так горячо? – неожиданно перебил Захарчук.

– Горячее, к сожалению, не бывает... Второе: дача, квартира, родители, мои и Кларины – все на твоем попечении. Все должны уцелеть до моего возвращения.

Справишься?

Буга кивнул, глаза опять потухли. Может, Сумскому померещился их нездоровый блеск?

– Теперь, пожалуй, главное. Выясни, кто лично за всем этим стоит. Привлеки специалистов любого уровня, столкуйся с органами, с группировками, с братвой, хоть с самим чертом! В расходах не стесняйся, кредит получишь неограниченный. Разбейся в лепешку, но отыщи этого человека. Это не только приказ, это большая, человеческая просьба. А, Буга Степанович?

– Сделаю, Борис Исаакович.

– Шахова напугали. Он собирался ко мне, но не доехал. Его увезли прямо из офиса на собственной машине. Пропал и его водитель. Все произошло слишком быстро, никто ничего не знает. Дьявольщина какая-то!

Плюс еще эта отрубленная голова, кому понадобилось рубить ему голову? Варварство какое-то!

– Не скажите, это впечатляет. Головы сейчас многим рубят, новое поветрие. Кому-то показалось забавным завалить Москву отрубленными головами.

– И что дальше?

– Вы хорошо знали Шахова. Кому он мешал?

Сумской ответил сразу.

– Никому в отдельности. Но точно так же можно сказать – всем, кто занимается бизнесом. Любому.

– Вам тоже?

– В каком-то смысле, естественно. Но убил Шахова не я. Какие еще вопросы?

– Только один. Перед кем я должен отчитываться о расследовании? Пока вас не будет?

– Как перед кем? Разумеется, перед Кривошеевым.

Он остается у руля. Какие тут проблемы?

– Хотелось бы обойтись без опеки.

Борис Исаакович в изумлении поднял брови.

– Ты не доверяешь Семену?

Захарчук был прям, как всегда.

– Не доверяю.

– Почему? Опомнись, голубчик Буга. Нелепость какая-то. Вы должны помогать друг другу. У него свои каналы, у тебя – свои. Обмен информацией и прочее. Да ты что, подполковник? Не выспался сегодня?

– Его каналам я тоже не доверяю, – сказал Захарчук.

– Вот даже как? – Борис Исаакович размышлял лишь мгновение. – Хорошо. Буду звонить тебе сам. В определенное время. Так устраивает?

– Устраивает. Еще деталь. Сегодняшний отлет, сопровождение и все остальное... Хотелось бы тоже провести без его участия. Мне будет спокойнее.

– Да-а, – протянул Сумской, пораженный до глубины души. – Задал ты мне загадку на дорожку. Ничего, разберемся и в этом... Действуй, но будь все время на связи.

Едва успел проводить, как, легок на помине, явился Семен Гаратович, благоухающий ядовитым французским одеколоном "Мистраль". До его прихода Кларисса развила такую бурную деятельность, словно по дому пронесся смерч. Трижды подступала к мужу с неотложными просьбами – парикмахерская, встреча с родителями, заветная подруга Агата – все три раза получила отказ и была в бешенстве.