Текст книги "Халатов и Лилька"

– А в-третьих, нам пора, – сказала Лилька, трезвея и уходя в себя. – Холодновато, знобит… Уже наступает похмелье. Как-то уж очень быстро.

– Куда же мы пойдем? Где ты живешь? – галантно интересовался Халатов, расправляя на себе измазанные джинсы.

– Там, за синими морями, за высокими горами. Туда нельзя.

– Почему?

– Долго объяснять. И потом: не вмешивайся в мою личную жизнь. Боюсь, ты недооцениваешь сложности нашего положения.

– Какая сложность? Мы с тобой поженимся и родим ребеночка. Светловолосого. Ты – вдова, я разведен. Чем не молодожены? Зачем все усложнять?

– Я под следствием, Халатов, и далеко не факт, что все для меня обойдется. Хотя я ни в чем не виновата, клянусь тебе.

– Конечно, не виновата, я знаю.

– Ничего ты не знаешь, Владимир… э-э…

– Андреевич.

– Владимир Андреевич! Как интересно: я тоже Андреевна.

– Очень интересно. И чего же я такого-всякого не знаю, Лилия э… Андреевна?

– Думаешь, Тигран меня так просто отпустит? Он на меня крепко глаз положил. Нет, он не отпустит. Только через чей-нибудь труп.

– А ты уйди, Обольцова. Выйди – и уйди. Фи-и-ить! Выбери свободу.

– Куда? Гражданка Греции, в кармане ни гроша… Фи-и-ить…

– Ко мне уйдешь, не вижу здесь проблемы.

– Ты ведь не дурак, Владимир Андреевич?

– Я умный.

– Значит, наивный, как все писатели. Проблем у нас с тобой – хоть отбавляй. Тамара… Ты недооцениваешь Тамару Георгиевну, беспечный Халатов. До сих пор она гениально и безобидно эксплуатировала твое чувство ответственности. Она нормальная баба, и знает, что тень Подвижника хранит ее. До поры до времени. Она поймала тебя в свои романтические сети и потом затащила в постель. Это факт.

– Ты так считаешь, ангел мой?

– Да, любимый. Ой, как интересно. Впервые в жизни так сказала. Думала, это пройдет мимо меня. Кажется, не прошло. Хотя неизвестно, как мы посмотрим на это утром…

– Так ведь уже утро. Вот эта серая мгла называется заря нового дня. И нынешнее утро, по-моему, гораздо глупее вечера.

Рассвет, едва зародившийся, серенький, но набирающий силу, окутывал потухший город. Они были одни в сонном пустом пространстве. Только кое-где чернели скрюченные фигуры рыбаков. Лилька обняла Халатова и прижалась к нему.

– Для кого восходит солнце, Халатов?

– Для нас. Ты разве не видишь?

– А для рыбаков?

– Маленьким краешком. Дарит им пару лучиков, чтобы лучше поплавок разглядеть.

– А для рыб?

– И для рыб, чтобы они не попадались на крючок.

Лилька замолчала, любуясь тем, как рассеивается туман.

– Ты просто порядочный мужик. Твоя свобода кончается там, где начинаются жизненные интересы другого. Как я соскучилась по таким отношениям! И тебя поймали на этом, как и меня. Не Вольдемар поймал, так Тамарка. Не исключено, что ты здорово влип, Твоя царица – губа не дура, она так просто не расстанется со своим рыцарем печального образа.

– Ну, что она мне сделает?

– Я не знаю, что, но я знаю Тамару и уверена, что ей на пакости фантазии не занимать.

– Я навещу ее сегодня, и это будет мой прощальный визит. Настало время кое с кем и кое с чем в этой жизни попрощаться. Прощайте, печали, здравствуй, счастье.

– Где-то в это время вон там и было обнаружено тело несчастного Подвижника, – тихо произнесла Лилька.

– Да, у тебя определенно талант видеть во всем темную сторону. В твоей жизни мало солнца.

– Извини, мой хороший.

– А я скажу так: где-то в то время, когда мы с тобой бухнулись в траву и я нежно освободил твою попу от мешавших нам трусиков, несчастному Подвижнику пришла в голову не очень удачная мысль лишить себя жизни. Что он тут же и сделал. Каждому свое. Аминь.

– Вольдемара убила Тамарка, – сказала Лилька, глядя на все более и более светлеющий мир.

О чем она думала в этот момент?

Кто знает…

7. Solo Тамары Божо

Хорошо прожить жизнь – значит хорошо спрятаться: таков, по мнению Гектора Соломки, был девиз жулья всех времен и народов. Особо важным делом своей жизни, а также делом чести, он считал труд доставать из нор преступников всех мастей, реализуя на практике принцип неотвратимости наказания. «Каждому воздается по делам его», – частенько вспоминал он слова ректора Академии. Гектор не работал и не служил, он просто выполнял свою миссию в этом далеком от совершенства мире.

Вот почему, когда в его рабочий кабинет вошла Тамара Божо, она узрела перед собой нечто в высшей степени олицетворяющее справедливость, а именно: каменный лик Фемиды, с очень, очень высоким лбом, плавно переходящим в полированные прогалины; на участке же с не выпавшими еще волосами – тщательно проложенный пробор; недорогой однотонный костюм и галстук с искрой дополняли портрет неподкупной солидности. И никакой кепки. Долой камуфляж. На войне как на войне.

Вот почему Тамара Георгиевна испугалась оттопыренных, готовых к схватке усов, округлившихся сверх всякой меры глаз, испускающих режущий взгляд, и в тоне ее засквозила беспомощность перед судьбой. Гектор чем-то напоминал самого Петра Великого, вот-вот готового разразиться праведным гневом.

– Гектор Аристархович, милый, я не спала всю ночь. Меня просто добьет подлость человеческая. Это сплошные козни и наветы, ваши противные упрямые факты.

И что же? Гектор оставался неумолим, он не без злорадства потирал ладошки, предвкушая, казалось, спектакль, роли в котором давно распределил он, генеральный режиссер в ранге следователя по особо важным, то бишь судьбоносным делам.

Нет, никак нет, никакого упивания горем молодой и, чего греха таить, на диво симпатичной вдовы, ничего личного. Гражданке сию минуту предъявят факт в виде сногсшибательной информации: оказывается, пистолет, из которого был произведен выстрел в голову мгновенно усопшего, и пуля, которую вынули из головы пострадавшего, были разных калибров. Это уже не шутка, это мстительная ирония судьбы. Мне отмщение и аз воздам.

– Ну и что? – небрежно возразила дама, деликатно сморкаясь в просторный носовой платок нежнейших розовых оттенков, от которого нескромно разносилось неслыханное благоухание, отчасти жгучее и вместе с тем невероятно возвышающее леди. Кстати, и губы мадам на сей раз были тронуты бледно-розовой с влажным отблеском помадой.

– Как что? – изумился невменяемости визави, то есть гражданки Божо, сдержанный детектив. – Это не шутки. Крохотную секундочку! Вот заключение.

– Из него стреляли? – поинтересовалась вдова, поправляя бретельку нижнего белья на правом плече.

– Из чего? – виновато опустил глаза Соломка.

– Из пистолета несчастного са-мо-у-бий-цы.

– Конечно. А как же иначе?

– Ну, вот видите… Стрельнули и попали в голову. Чего же вы от меня хотите?

– Вам даже не интересно, как можно выстрелить в голову вашего гражданского мужа из одного пистолета, а попасть из другого?

– Я считаю, что это детали. Подвижник убит. Или вы станете это оспаривать? Что тут изменишь?

– И вы не можете пролить свет на это, м-м, двусмысленное обстоятельство?

– Пролить свет – не могу.

– Зачем же я вас, по-вашему, э…, пригласил?

– Ума не приложу. Только я вижу, что это не очень упрямый факт. Это какой-то хилый факт.

– Я пригласил вас с тем, чтобы сообщить вам… чтобы снять все возможные подозрения, а таковые имеются. Так сказать, имеют место быть. Да-с, имеют место.

– Кошмар. В чем же вы меня подозреваете?

– То есть как это в чем? – Соломка впервые сталкивался с подобной вопиющей непосредственностью и прямодушием. – Две секундочки! Вы уходите с покойным Подвижником вместе от дома, где живет гражданка Греции Обольцова…

– Обратите внимание: я уходила с живым Подвижником…

– Не суть! Молодожены, обнаружившие впоследствии труп гражданина Подвижника, обратили внимание, что он с кем-то сидел на скамье; пуля, опять же, неизвестно из какого ствола… Согласитесь, здесь есть над чем подумать!

– Соглашаюсь. Подумать есть над чем, но я здесь не при чем. Молодожены увидели! Вы были когда-нибудь в этом сквере в четыре часа утра? Не были? Давайте прогуляемся. Да там лебедя можно принять за щуку или крокодила, а Пушкина, извините, за вас. Кстати, в профиль Пушкин чем-то вас напоминает. Высокое чело, одухотворенность… Все туманно как-то.

– Так вы…

– Разумеется, меня там не было. Ваши подозрения меня больно задевают и чувствительно оскорбляют. – Тамара Георгиевна сделала неопределенное движение платком, которое выдало ее волнение. – Я в это время была у подруги, у Оленьки Воробьевой. Возможно, я не совсем точно указала время. Но я там была. Это проверено и доказано. Я переживала там измену мужа. Неужели вы не понимаете?

– Понимаю, Тамара Георгиевна…

– Надеюсь, Гектор Аристархович. Хочу надеяться. Больше у вас нет упрямых фактов? Или они имеют место?

Платок сделал свое дело и был деловито убран в сумочку удивительных тонов, бежевых, с разводами, будто специально подобранную под платок. Но скоромный аромат стойко держался в служебном кабинете, превращая его в укромный уголок и пикантно сообщая ему какую-то высшую гуманность.

– Поймите и вы меня, гм-гм. Я должен был задать вам эти вопросы. По долгу службы и в интересах дела.

Соломка отчего-то вздохнул, и тут же, без паузы, не прекращая постукивать пальцами по шершавой поверхности казенного полированного стола, вкрадчиво вопросил:

– А кто убил Левона Бабаяна вы, случайно, не знаете?

– Нет, не знаю, – сказала Тамара Георгиевна и твердо посмотрела в глаза Соломке. – Это не мой муж, а падишах Обольцовой. Вот ее и подозревайте.

– Тамара Георгиевна, не сердитесь. Убит гражданин Греции, дело серьезное, назревает международный скандал…

– Понимаю, Гектор Аристархович, ох, как понимаю. Если у вас еще возникнут вопросы, то я вас приглашаю к себе, в свой кабинет. Обсудим все за чашкой чая, как друзья.

– Благодарю вас, Тамара Георгиевна.

– Да, а по поводу Обольцовой… Дело не мое, и каркать не хочется, но… Там, где она, – там и трупы. Меня это пугает. Всего наилучшего.

Соломка молча разделил озабоченность Тамары Георгиевны и проводил ее виноватым взглядом. Когда она вышла, он, словно опытная гончая, продолжительно повел задранным носом и в заключение удовлетворенно фыркнул.

Халатов появился в строгом доме Тамары Божо ранним утром. Слегка пузырящиеся коленки джинсов были густо испачканы травой и землей, как у детектива, глаза предательски блестели счастливым блеском.

Тамара молча держала удар, подавая ему к столу чай, масло, сыр, батон, нарезанный не очень крупными ломтиками (по его вкусу). Отодвинув чашку с горячим чаем, Халатов спросил:

– Тамара, это ты убила Подвижника?

Она внимательно посмотрела на него и грустно рассмеялась.

– Нет, – сказала она, закуривая сигарету, – нет, я не убивала Подвижника. Это он чуть не убил меня.

– Я тебе не верю.

– А ты, судя по всему, встречался с… Обольцовой. Да, конечно, с ней, с кем же еще… Кошмар какой-то. Вот бы я кого с удовольствием подстрелила. Не промахнулась бы.

– Ты убила Подвижника. Я ухожу от тебя, Тамара.

– Пожалуйста, уходи. Но сначала тебе придется выслушать правду о том, что случилось с мистером Вольдемаром. Надеюсь, я заслужила право на то, чтобы ты внимательно меня выслушал. Кроме того, прошу рассматривать это как заботу о твоем будущем. Для этого мне не надо быть прорицательницей.

Тамара встала и убедительной походкой медленно прошлась по комнате.

– Да, я была в тот вечер возле дома, в котором живет Обольцова. Ты уже, наверное, хорошо знаешь, где находится этот дом. Это дом на набережной, недалеко от того места… Памятник Пушкину, скамейка – все это видно из ее окна. И живет она в той самой двухъярусной квартире, из окна которой вывалился какой-то известный писатель, прозаик. Квартирка как раз для Обольцовой. Там смердит гибелью.

– При чем здесь Обольцова? Мы говорим о тебе.

– Нет, мы говорим о том, кто убил Вольдемара. Так вот, его убила Обольцова. Да, да, и не строй мне глаза в пучок, как этот недоделанный Гектор Соломка.

– И как она его убила? Как Обольцова убила Подвижника? И зачем?

– Очень просто: она разрушила его жизнь. Женщины это умеют. Она могла удержать его, она знала, что он убьет себя, но она и пальцем не пошевелила, чтобы спасти его. Она не нажимала курок, но сделала все для того, чтобы он убил себя. До встречи с ней это был совсем другой человек. Совсем другой.

– В таком случае и я виноват в гибели Подвижника: он и меня шантажировал своим самоубийством, ты же знаешь.

– Не примазывайся к ее заслуженной славе. Она и только она толкнула его на этот роковой шаг. А я была рядом до последнего мгновения, ну, почти до последнего, я умоляла его, я стояла перед ним на коленях, и у меня были такие же позорные пятна, как и у тебя на джинсах…

– Оставим мои коленки…

– Она и тебя убьет, доведет до гробовой доски. Попомнишь мои слова. Послушай меня, мой дорогой… Вот ты сейчас уйдешь – и меня не станет. Это будет убийство или самоубийство?

– Это будет са-мо-у-бий-ство. А я все равно уйду.

– Хорошо. И тебя ничуть не будут терзать гномы совести? Тебе не явится ни один призрак? И давно ты стал так формально относиться к жизни, писатель?

– Оставим гномов и призраков.

– Хорошо. Тогда я сделаю все так, как сделал тогда Подвижник. Але-оп!

Халатов и опомниться не успел, как в ее правой руке оказался даже на вид увесистый вороненый револьвер. Она неплохо подготовилась к встрече и отлично знала, что будет делать в следующую минуту. Очевидно, сразу несколько сценариев были накануне разобраны и прорепетированы. Лязгнул предохранитель.

– Уходи. Вон порог.

– Да, я, пожалуй, пойду. Мне надо… постирать брюки.

– Иди, стирай. Сначала замочи их в холодной воде. Как это ты умудрился испачкать их в таком интимном месте, на коленках…

– Иду, иду. Замочу. Мои коленки: что хочу, то и делаю…

– Да не пяться ты, словно краб, коленками назад, а уходи как мужчина, с высоко поднятой головой. Подвижник хлопнул бы дверью – и глазом не моргнул.

– Не надо путать меня с Подвижником!

Халатов резко повернулся спиной – и в этот момент раздался ошеломляющий треск выстрела.

Владимир Андреевич медленно повернул голову назад и увидел оскаленные в беззвучном смехе зубы живой и невредимой Тамары. Она дунула в ствол, разгоняя дым, как лихая амазонка, и почти пропела, истерически давясь смехом:

– Штаны тебе теперь точно придется стирать. И холодной водой, боюсь, не обойдешься. Поторопись.

– Стой! – заорала она, когда Халатов вцепился в ручку двери. – Ты не отделаешься от меня так легко, Владимир Андреич. Понял? Я тебе не игрушка из папье-маше. Я тебе не кукла.

– Не тряси под носом этой болванкой. Брось пистолет, дура.

– Молчать! Во-первых, если меня не станет, Соломка будет убежден, что пришил меня ты, и никто иной. Я об этом по-за-бо-чусь. Молчать! Он просто съест тебя, этот преследователь. А во-вторых, – и не надейся даже на такой исход. Все будет проще и справедливее: сначала я позабочусь о том, чтобы ты убил Обольцову. Во всяком случае, все подозрения падут на тебя, любимого. Мотив? Ревность, Владимир Андреич. Ты очень ревнив, Халатов. Просто до чертиков. Ты мне проходу не давал со своей паршивой ревностью. Может, ты и к смерти Подвижника руку приложил. Кто знает… Сам говоришь, что виноват в гибели Подвижника. Все двусмысленно и туманно. А когда я тебя разлюбила и выгнала – да, да, так оно и было! – ты, слабак, переключился на Обольцову. И Обольцова тебя бросила! Ты просто маньяк. Иди. Вернешься тогда, когда отстираешь свои коленки и проветришь мозги.

– Я не вернусь.

– Тогда заказывай гроб для Обольцовой. Этой крашеной кукле так к лицу искусственные цветы и глазетовая коробка.

– Вот гадина, – сказал уже самому себе на улице Халатов, еще не в силах поверить в то, что он сейчас услышал, и тихо добавил: – Я не вернусь.

Тамара Божо пристальным взглядом оценила решительную походку Халатова и, не откладывая дела в долгий ящик, набрала служебный телефон Гектора Аристарховича Соломки.

Но если бы поздно вечером Халатов увидел, как рыдает на просторной кровати Тамара, забросив его подушку в угол, он не знал бы, что и подумать.

Кто был прав, кто виноват?

Кто знает?

8. Халатов выходит на тропу войны

Халатов решительно шагал в неизвестность, пребывая в полной растерянности. Он даже не знал, что ему следует сейчас предпринять в качестве первого шага, не говоря уже о том, чтобы составить какой-либо вразумительный план действий. Он даже не отдавал себе отчета, что находится в состоянии шока. «Ты недооцениваешь Тамару Георгиевну, Халатов», – звучали в его сознании слова, произнесенные грудным голосом Обольцовой. «Дом на набережной возле памятника Пушкину, дом на набережной», – перебивал реплику Лильки стальной голос Тамары Божо.

И Халатов, круто изменив направление, рванул через лесок, сокращая дорогу на кольцевую магистраль. Теперь он обрел маяк и стремился к дому Обольцовой, как к земле обетованной.

Но сначала он позвонил Лильке с ближайшего переговорного пункта.

– Ало-о, – сразу же включилась Обольцова, и у Халатова появилась под ногами сушь и твердь.

– Радость моя, это твой любимый Халатов. Я еду стирать свои джинсы. Хочу сделать это в доме на набережной. Ты не могла бы помочь мне в этом деликатном деле? Не каждой женщине доверишь свои штаны… И потом: на коленях я стоял именно перед тобой. Ты тоже, так сказать, приложила руку к озеленению…

– Что тебе сказала Тамара, Халатов?

– Мы с ней обсудили многие вопросы, но не всегда находили консенсус.

– Понятно. Улица Золотая Горка, дом номер восемь. Пятый подъезд. Восьмой этаж. Квартира 78.

На лице Лильки было такое выражение озабоченности, что Лилькой ее называть не хотелось.

– Лилия Андреевна, вас хотят убить, – благодарно поделился секретом Халатов, набрасываясь на неумело заваренный чай и бутерброды с пряной ветчиной, как изголодавшийся гладиатор.

– Вот как, – ничуть не удивилась Обольцова. – Зачем я ей нужна. Она будет тебя уничтожать. Даже не сомневаюсь в этом.

– Возможно. Но самое дорогое у меня – это ты. И все же вы меня расстраиваете и пугаете, гражданка Обольцова. Своя рубашка и свои джинсы, знаете ли…

– Халатов, давай серьезно.

– Давай, Лилька.

– Тупая и хищная порода, – задумчиво произнесла Обольцова после того, как Халатов детально описал состоявшееся объяснение с Тамарой и поделился своими соображениями. – Все идеи и идеалы полетели в корзину. Остался один голый мотив: даже не ревность, а патологическая бабья зависть. Ненависть к чужому счастью. Халатов дай мне слово: ни под каким видом и предлогом не переступать больше порог Тамаркиной хижины. Ни-ког-да.

– Даю тебе такое слово. Но и ты дай мне слово крепкое…

– Какое?

– Быть моей женой. А то все эти хлопоты теряют самое главное: мотив.

– Но учти: я больше не желаю становиться вдовой. Кстати, на что ты живешь, Халатов? У тебя даже мобильника нет. Даже штанов запасных.

– Так ты согласна стать моей женой?

– Мне проще согласиться, чем объяснить тебе, что это большая авантюра.

– Спасибо. Наконец-то я счастлив. Теперь по поводу штанов… Обижаешь. А книги? Дикий, ажиотажный спрос. Переводят на пять языков. На восемь! Я хочу сказать, будут переводить, куда они денутся. Талант не зароешь. В землю…

– Понятно. Горжусь тобой на всякий случай, но мобильник тебе придется покупать. Связь-то поддерживать надо с женихом. Жила, забот не знала. А теперь вот – здрасьте, я ваша тетя.

– Вообще-то я дядя… Почти муж.

– Вот что, дядя: мы начнем с того, что снимем квартиру. Где-нибудь подальше, чтобы не светиться.

– У нас намечается медовый месяц?

– Вроде того.

– Ты не поверишь, но у меня хватит денег на то, чтобы снять квартиру аж на целых два месяца. Еще и на букет останется.

– Значит, питание придется оплачивать мне. И зачем я тебе давала слово, Халатов? Кто меня за язык тянул?

– Ты, видимо, очень легкомысленна. Второй раз необдуманно уступаешь джигиту. К тому же ты ужасно меркантильна. Но браки заключаются на небесах. Придется мне терпеть твои бриллианты. Я считаю, тебе стоит добиться аудиенции у Гектора Соломки. На всякий случай. Мало ли что у врагов на уме.

– Я тоже так считаю.

– Спасибо за чай. Особенно меня впечатлили бутерброды с маргарином. После завтрака мне что-то хочется в постель.

– Мне и до завтрака этого хотелось…

Любовь делает людей глупыми, счастливыми и талантливыми.

Возможно, она же делает их мудрыми и несчастными.

Кто знает!

9. Золото увядания

Далее вопреки всем канонам детективного жанра в нашей истории наступает лирическая пауза. Каноны канонами – а жизнь берет свое. Халатов блаженствовал со своей Лилькой в пригороде, расположенном в получасе езды от Минска.

Напрасно люди не верят в возможность счастья. Оно случается, хотя за него, по неписаным правилам, надо дорого платить. А все стремятся к счастью, будучи убежденными, что оно выпадает, как билетик в лотерее. Выпадает ни за что ни про что. Просто кому-то повезет, а кому-то – увы!

Черта с два, господа! Счастье – это не халява, не дармовая манна небесная, свалившаяся на вас по принципу на кого Бог пошлет. К счастью надо обязательно быть готовым, надо упорно стремиться к нему, брать его за горло. И тогда судьбе некуда будет деваться, и счастье само постучится к вам в двери. «Ало-о! Это счастье?» «Да, сэр, держите карман шире, отворяйте ворота!»

Счастье – это большая роскошь, и дается оно только хорошим и сильным людям. Неизвестно, догадывался ли об этом Халатов, но он в пику кому-то воспринимал медовый подарок судьбы именно как кульминацию всей своей жизни, достигнутую наперекор всему вершину, к которой он неутомимо топал сорок с лишним лет. Его пугало только одно: им было так хорошо, что становилось ясно: долго так продолжаться не может.

Это было осеннее счастье, от которого беспричинно веяло сладким тленом увядания.

Белорусская осень стоит украинской ночи и русской зимы. Она не уступает даже чудесам Гольфстрима. Доводилось ли вам наблюдать глянцевитую прелесть кленовых листьев, пестроватым ковром раскинувшихся у ваших ног? Рыжевато-медные, причудливо отдающие яркой желтизной, соседствующей с бледной зеленью, они своей нелепой броской роскошью заставляют сжиматься сердце. Мягкое шуршание этой попранной скоморошьей красоты навевает сладкую тоску. А выше – уже тронутая тленом красота кажется нетленной. Ржаво-рыжая окалина ласково въелась в плотные темно-зеленые кроны кленов; кое-где пышная листва напоминает уже огромные оранжевые шары. Легко трепещет светлое золото солнцеликих осин; ему жарко вторит нежный янтарь каштанов. Словно обильно политые свекольным соком, багряно пламенеют то ли сливы, то ли бересклет, к ним сиреневой полосой подтягивается мелколистный и низенький кустарник кизильника. В центре багряно мерцающего оазиса тревожно рдели игривые рябины, охорашиваясь ярко-красными кистями лакированных бусин. Цветовую симфонию венчали героические группы стройных вечнозеленых хвойных, которые соседствовали с молодящимися березками, позволившими себе пока что редкие осветленные пряди.

Халатов до боли сжимал ладонь Лильки и припадал к прохладным губам. Иногда желание становилось настолько острым, что они быстро возвращались домой и срывали с себя куртки. Лилька сама брала ладонь Халатова и плотно прижимала ее к пушистому лобку. В Халатове клокотала нежность и темная страсть. Медленными, но уверенными движениями он добирался до самого укромного и влажного места, заставляя Лильку то напрягаться, то расслабленно опадать. Первые сладкие проникновения доводили ее до полуобморока; потом она приходила в себя, мягко постанывая, – и это доводило Халатова до белого каления. Когда он уже не сдерживал свою мощь, но до конца было еще далеко, она накладывала его руки на упругие и подвижные ягодицы и превращалась с ним в одно сладострастное целое. Повизгивающее и вскрикивающее четвероногое яростно отбивало безумный такт, переходящий в кульминационные конвульсии.

Когда средних лет мужчина и привлекательная молодая женщина во второй раз выходили на прогулку, их сопровождали любопытствующие взгляды провинциальных ценителей морали, расценивающих легкомысленное житие парочки как неслыханный разврат. Слышало бы общественное мнение, что нашептывал Халатов своей Лильке, когда они чинно пересекали главную улицу городка; ведало бы это мнение, что отвечала Лилька своему Халатову. Видело бы общественное сознание, как бережно укрывал писатель белеющий в сумерках зад своей подруги, склонившейся к березке иль сосне и возбуждающей своими стонами неутомимого кавалера. «У меня постоянно мокрые трусы, Халатов», – жаловалась Лилька. «Никогда не думала, что у любви запах мужского семени». «Во-первых, у любви много запахов, – солидно возражал Халатов, застегивая джинсы. – А во вторых, когда ты, наконец, забеременеешь? Думаешь, мне легко таскаться по кустам?» «Какой нахал!» – возмущалась Лилька, подставляя полураскрытые губы для примирительного поцелуя.

Конечно, волнений хватало. Неуступчивый Тигран злобно вызверился и не хотел отпускать Лильку на волю. Ее счастье он воспринял как вызов себе. По его понятиям, вся ее будущая жизнь была уже куплена целиком и полностью, раз и навсегда. Сделка была проплачена, схема давно известна: товар – деньги – товар. Он испытывал что-то вроде оскорбления, когда Лилька вне себя кричала в трубку, что она тоже человек и ей хочется пожить по-своему. Тигран как настоящий мужчина просто обещал убить.

Тамарка затаилась и никак не объявлялась. Гектор Соломка многозначительно отмалчивался, давая понять, что ситуация под контролем даже более, чем может показаться дилетантам.

Короче, кроме любви, все остальное было плохо. Это и называлось счастьем.

Однажды Халатов возвращался к Лильке с пакетом, в котором лежали сыр и батон, другая рука была занята букетом желтых хризантем. Серая утренняя мгла мягко рассеивалась раскаленной медной монетой, пришпиленной к восточной стороне неба. Халатов не сразу сообразил, что это и было восходящее величественное светило. Он пребывал в том редком состоянии духа, когда одни испытания уже кончились, а другие еще не начинались. Время и пространство сгустились в непонятную физикам плотную сферу, ставшую средой обитания. Жизнь словно остановилась, замерла и в то же время интенсивно бурлила.

Что это было: недосмотр судьбы или честная расплата за не очень задавшееся до этого житье?

Кто знает!

Халатову было наплевать. Он не изводил себя глупыми вопросами, что само по себе говорит о том, что человек находится в состоянии счастья. Он научился жить минутами. Если хочешь, чтобы счастья было больше, считай его не на дни и месяцы, а на минуты. Одну минуточку, другую, третью…

Знаете, почему счастливые часов не наблюдают? Потому что у них в ходу иная единица времени, а именно: минуты. Халатов отсутствовал ровно 58 минут и одну секундочку.

Сейчас Лилька распахнет свои васильковые, слегка поблекшие глаза и скажет какую-нибудь глупость вроде следующей: «Какой ужас! Ты потратил последние гроши на эти восхитительные цветы! Но я же еще не получила перевод. Ты сумасшедший, Халатов, ненормальный. Дай я тебя за это расцелую».

Красота! «Обожаю бессмысленное и неразумное существование», – расцветал Халатов.

Кстати, только в счастье познаешь истинную цену деньгам. В несчастье они тебя спасают, а в счастье нужны затем, чтобы их не замечать. Хорошо, когда их не замечаешь. Но когда они кончаются, даже солнце становится похожим на денежку…

Однако Лилька ничего не сказала, потому что ее не было дома. Она исчезла. Халатов сразу понял, что в ее отсутствии нет ничего случайного. Это был почерк опомнившейся фортуны, которая грубо оборвала затянувшуюся сентиментальную паузу.

– Это мы еще посмотрим, – сказал Халатов, наливая воду в банку для хризантем.

Добросовестно промучившись ожиданием три часа, он сел за столик и разложил перед собой все секретное оружие, с помощью которого он собирался сражаться с судьбой. Перед ним лежали: 18 (восемнадцать) долларов из неприкосновенного запаса (спрятанного до этой минуты в пустой жестяной банке из-под мелколистного чая), мобильный телефон, подаренный ему Лилькой, номера телефонов Гектора Соломки, Тамары Божо и греческого посольства. Странно: все номера начинались с цифры 18; странным было и то, что Халатов в эту минуту способен был отвлекаться на такие пустяки. Был еще номер телефона некоего редактора Митьки Долгодедова (читатель с ним, кажется, незнаком), высокого сухощавого господина, большого поклонника и отчасти друга Халатова. Искренней и полномасштабной дружбе мешало то ничтожное обстоятельство, что бывшая жена Халатова Марина ушла именно к Долгодедову. Она была убеждена…

Впрочем, сейчас это неважно. Неясно, чем мог помочь Дмитрий Павлович, сукин сын Митька, но телефон его маячил на видном месте. Несколько в сторону небрежно сдвинут был еще один ряд цифр, тоже, очевидно, номер телефона, напротив которого стоял большой вопросительный знак. Номера Тиграна Лилька так и не дала, тщательно его утаивала, оберегая Халатова от беды. Пришлось добывать его методом спецслужб. Но тот ли это был телефон – Халатов не знал.

Первым делом Владимир Андреевич дозвонился до Соломки и сообщил ему, что Лилия Обольцова, да, да, та самая, что была у Соломки неделю назад, и которая еще раньше вынуждена была рассказать уважаемому следователю о сложных отношениях с Тамарой Божо, вызванными известными обстоятельствами, – так вот Лилия Андреевна Обольцова, лет двадцати пяти с половиной, с васильковыми глазами, трагически исчезла. Может, не так уж и трагически? Да нет, трагически, поверьте. Конечно, есть вразумительные версии. Первая – Божо. Напрасно вы так скептически; может, это и несерьезно, Гектор Аристархович, но для этой версии есть основания, к глубокому сожалению, есть. Море мотивов. Вторая – Тигран Бабаян. К сожалению, оснований еще больше. Что делать – ума не приложу. Ждать и не суетиться? Спасибо за добрый совет. Он мне очень поможет.

Следующий звонок был Тамаре Божо. Тамара Георгиевна? Очень рад слышать вас живой и здоровой. Нет, правда, правда, очень рад. И даже на помощь надеюсь. Какую? Представляете, сбываются ваши самые мрачные предсказания. Отчасти. Исчезла Обольцова. Вы случайно не знаете, где ее следует искать? Слышать о ней ничего не желаете? Охотно верю. Ждать? Вот и Соломка тоже советует подождать. Да, да, тот самый Гектор. Что вас так рассмешило? Хорошо смеется тот, Тамара Георгиевна… Ну, что вы, я и не собирался вам угрожать. Боле того. Мне необходимо с вами встретиться. Наедине. На нейтральной территории. Ну, скажем, в кафе «Тройка, семерка, туз». Да, туз, а вместо него выпала пиковая дама, не помнишь? Завтра в десять? Идет. Премного благодарен.

Как и следовало ожидать, телефон Тиграна не имел к последнему никакого отношения. Это был чей-то другой телефон. Ответил бодрый старческий голос. Что он, Халатов, собственно, знал о жизни Лильки, о ее связях и окружении? Ничего, в сущности.